Артем ЕРМАКОВ. Ночной полет. Письма с Дальнего Востока. (2002)
Вероятно, мне следовало описать его сразу же, но я все откладывал. К тому же иногда мне казалось, что писать собственно не о чем.
Судите сами, когда в шесть вечера самолет, задрожав, выехал на полосу, Москву уже окутал сонный зимний туман. И хотя я сидел у самого окна, разглядеть землю было почти невозможно. Какое-то время внизу еще, переливаясь, дрожали огни, но вскоре их тоже заволокло серым. Рассматривать задремывающих вокруг людей тоже было не слишком интересно. К тому же нас постоянно чем-то кормили. Не так уж много впечатлений для человека, покидающего город, где он прожил четырнадцать лет.
Правда, другой город, Петропавловск-Камчатский, записанный в паспорте, как место моего рождения, теперь приближался со скоростью тысяча километров в час. Но и это не слишком утешало. Ведь я летел не на Камчатку, не во Владивосток и даже не на маленький остров у берегов Японии, за который память хоть как-то могла зацепиться взглядом. Я летел в кромешную тьму.
Зато когда я проснулся, подо мной были горы. Высокие снежные горы, напоминающие мягкую кленовую доску после того, как по ней пару раз прошлись хорошим стальным резцом. Редкие горстки огней в низинах жались к широким черным незамерзающим рекам. В горах, похоже, никто не жил. На их громадную бесплодную красоту можно было смотреть часами. Помню, лет десять назад какой-то сатирик смеялся над тем, что при Советской власти нас «учили гордиться своей самой большой в мире территорией». Я уже тогда догадывался, что он - дурак. Ведь долго и горячо любить можно лишь совершенно бесполезные вещи. Советская власть тут абсолютно не при чем.
Пока я думал об этом, безлюдные горы кончились. В тех, что пришли им на смену, уже можно было разглядеть неправильные квадраты полей и тоненькие нитки дорог. Людских следов на земле становилось все больше и больше, а потом они разом исчезли, и зеленая полоса рассвета опоясала серую полузамерзшую воду, в которой плавали льдины величиной с небольшое европейское государство. Над морем висели реденькие кусочки ваты. Стараясь прижаться друг к другу, они с каждой минутой становились все крупнее, пока не слились в сплошной крутой взлобок облачного фронта.
И тут я увидел берег. Для плывущих по морю берег - это всегда тонкая черная линия, медленно растущая на горизонте. Преимущество летящих людей (и, может быть, птиц) в том, что они видят все сразу. И прибой, и пляж, и береговой лес и поросшие им похожие на ноздреватую губку сопки, и первый маленький аккуратный поселок, уже погасивший свет… А время вдруг начинает бежать куда-то так быстро, что приходится хватать первую попавшуюся под руку газету (кажется, «Коммерсант»), и размашисто писать на полях, на фотографиях, поверх текста, потому что на память больше нет никакой надежды. Время все ускоряется, и вот оно уже стремительно летит вниз. Боковым зрением еще можно заметить на снегу крошечные точки деревьев, отбрасывающие невообразимо длинные тени и встречный самолетик, похожий на маленькую белую моль. А твое тесное кресло уже вовсю трясется на взлетной, и все, съеденное ночью, подступает к самому горлу.
Когда я, наконец, отыскал закатившуюся в угол ручку и спустился по трапу, стрелки показывали третий час ночи. Я посмотрел на ленивое зимнее солнце и перевел их на семь часов вперед.
