Елена ЧУБЕНКО. Федькин фортель

Рассказ / Художник Екатерина Соловьева

 Фёдор катил на своём дряхлом мотоцикле по привычной дороге: от материнского дома к своему. Агрегат нещадно дымил и гремел на всю улицу. А то и на все три, которые имелись в деревушке. На таких «ИЖах» уж сто лет никто не катался. Легковушки появились новые, грузовики – японские, трактора – китайские. Даже мотоциклишки какие-то, китайские или японские, не разбери поймёшь: нарядные, как игрушки, хлипкие на вид, но, говорят, толковые. Охотники приловчились в лес на них бегать. По бездорожью снуют, от охотоведов на УАЗАх – шмыг по своим партизанским тропкам и ищи ветра в поле.

 Фёдор, скорее всего, давно бы сменил свой ИЖак на что-то посовременнее, да, как метко говорит его мать, бабка Марька: «Рот с дыркой».

Рот этот и испортил всю Федькину планиду. Как начал с молодости попивать, так и покатилось: трезвый почти не бывал. Женился, можно сказать, по пьяни, в потёмках. Глаза голубые да озорная бесшабашность по молодости девчат притягивали. Невесту, ясноглазую Танечку, на её беду, занесло в деревню распределением в детский сад. Увидела его в первый вечер – высокого, широкоплечего морпеха. На груди тельняшка туго натянута. У какой бы сердце не дрогнуло?

Пока разглядела невеста добро своё, – поздновато оказалось. Да всё ж думается по молодости, что перевоспитает. Куда там. Воспитывать-то надо, покуда дитя поперёк койки лежит. А потом уж поздно. Ребятишки-погодки народились.

Крест-накрест через весь двор – веревки бельевые. Только и успевала Танюха его постирушки заводить, воду из дома, где был установлен насос, в баню вёдрами по полдня носить. Согнётся, бывало, под коромыслом этим, как былинка, и чуть не бегом носится, расплескивая воду под ноги. А он, выбивая согнутым коричневым пальцем папиросу из пачки, матерком её вслед провожает: – Косорукая! Наплескала-то, будто первый раз ташшишь.

Та глянет исподлобья и дальше несётся. Даже поругаться времени нет. Пока ребятня спит, успеть что-то состирнуть да кинуть на верёвки.

 В великом труде крутилась Татьяна, успевая в перерыве между декретными в телятнике поработать, – где уж место нашлось. Всё копейчонку какую в дом принести. Приловчилась выискивать какие-то посылторговские адреса, искала их в журналах и на почте. У всех ребятня в серых да коричневых райповских колготках, а у неё – все цвета радуги на веревках. Дивится деревня: «Ушлая у Федьки бабёнка! Хоть и страшненькая, а всё у неё ладится. В доме порядок. А то, что ему за двором следить некогда, паря, не её беда. Хозяин-то непутный», – жалели её, приехавшую из далёкого Зауралья в эту деревушку.

А хозяин понавёз в большую ограду тесовых досок на строительство, возвёл из них целую кипу, на радость ребятне да старухам. Нет-нет, да и присядут мать с соседками, подстелив под цветастые подолы половик. Год лежат доски, другой. Вот уж и повело их, скривились. Какая кверху нос задрала, какая книзу опустила, а всё до стройки дело не доходит. Так и живут Фёдор с Татьяной в доме, приобретённом по дешёвке от родни умерших стариков.

Подтянулись к отцовскому плечу пацаны. Одарил он их своим ростом, под метр восемьдесят каждый. Братья, Андрей и Колька, ушли в армию, сначала один, потом другой. Оба остались на контракт – деревня с коровьими хвостами не сильно манила.

А Фёдор так и тянул из бедной бабёнки душу: пил, правда уже поменьше. Средства не позволяли развернуться, как раньше. Но, подточенный и иссушенный змием до состояния сухостоины, так нигде и не зацепился за стоящую работу: метался по калымам и редким вахтам. Хорошо там, где с дисциплиной строго, держался по месяцу-полтора. Вернувшись домой, первым делом потрошил дорожную сумку, на дне которой в рабочей робе были плотно упакованы батареи водки. Хмуро доставал привезённые «гостинцы», расставлял у стены и, сев на табурет, торжествующе оглядывал демонически отсвечивающие поллитры:

– Но чо, подруги? Поговорим?

Потом наклонялся, придирчиво выбирал одну бутылку и куражливо кричал:

– Танька! Чо, не видишь? Кормилец приехал! Мечи на стол, ждём!

Та безропотно несла из сеней, из холодильника, заранее приготовленные разносолы, недовольно смотрела на рядок бутылок вдоль плинтуса.

– И не косись! Не косись. Не дай Бог, тронешь хоть одну, прибью...

Жена повела плечом:

– Работниииик... Три дня полдеревни поить будешь, а потом в драной робе полмесяца ходить. Ты кому её везешь-то? Тебе ж как клопу дуста надо... Пробку нюхнул и свалился. Над тобой, как над дурачком смеются! – Татьяна сокрушённо махнула рукой и вышла.

 Расстроенная была с утра – сыновья из Кяхты отзвонились: отправляют в составе группы на Донбасс. А тут и погоревать не с кем. Бутылок вон наставил целый ряд, да разговаривает с ними.

Растапливая баню, вглядывалась Татьяна в юркие язычки пламени, старательно облизывающие смольё. Всё хотела в этих всполохах какие-то добрые знаки прочесть: ладно ли будет у парней? На батьку насмотревшись, к вину не тянулись. Жениться надумали, об одном мать попросила – не сразу в один год, примета худая. Послушались. Да спецоперация эта, будь неладна: ни одну свадьбу пока и не сыграли в этом году.

Дождавшись, когда пламя в печке загудело основательно, растрепывая в поленьях свои огненные космы, повернула в дом – кормить работника, как положено всем нормальным жёнам.

Тот, видать, дёрнул уже рюмочку, закусил торопливо холодцом. Кусочки дрожащего студня валялись на клеёнке.

– Не хватай холодное-то, ешь щи, да закусывай ладом, а то щас поведёт, как худого петуха, – пододвинула налитую чашку, поперчила, как он любил.

Тот, приметив этот её жест, подобрел. Да и рюмочка располагала к тёплому слову:

– Помнишь? А можа кого тут без меня тоже так привечаешь?

– Но, заборонил… Повело уж... По молодости-то никому не надо была, а щас тем более. Зубов половину потеряла, морщин – на заплатку не выберешь. Ешь давай, ладом. Как вас там кормят-то?

– Да ись можно. Мяса маловато, всё с тушёнкой. Но приловчился повар наш, вкусно готовит. Все равно ты лучше, – спохватился он. – Как ребята наши?

– Дак вот, – качнулась она навстречу, радуясь, что не пропил все мозги и успеет ему сказать, пока он при памяти: – Отправляют из части их, туда... – и заплакала, не сдержалась.

 – Тудааа? Да… дела, ядрёна-матрёна. – он потянулся было к расчатой бутылке, но остановился, – больно уж жалко сверкнули заплаканные глаза жены при взгляде на его руку. – Домой-то они приедут?

– Нет, никуда не отпускают. Готовят шипче, и туда, – почти прошептала она.

– Успеем сбегать к ним?

– Как успеешь-то? Туда поездом, шшитай, день, да до города добраться – почти день. А их в любой момент дёрнут. Хозяйство опять бросить надо. Не знаю, что и делать-то. Машина-то была бы, дак полдня и там. А тут вот подобирайся. – Она взглянула строго на Федьку и тот понял, в чей огород камушек.

Без машины в деревне обходился, пожалуй, только он. У остальных, у некоторых, было уже и по две. Допотопный «Иж» только у него. Сыновья неплохо по контракту получать начали. Засуетились вскладчину купить ему какие-то колеса, хоть «Жигулюшку» старенькую, но мать отговорила:

– Покуда пьёт, ему кроме мотоцикла ничо и не надо. Не дай Бог, задавит кого. От мотоцикла хоть отбежишь, а машина... До первой пьянки...

А вечер уже расставил ответы на все вопросы. Позвонили парни и, стараясь говорить повеселей, наперебой доложили:

– Отчаливаем. На связи долго не будет, так не переживайте. Со связью там проблемы, – и старательно нажали на «там» и «проблемы». – Мам… не переживай. Батя! Маму поддержи, ты ж у нас мужик. Всё, мам..., батя! Пока! – сотовый замолчал, а Татьяна долго ещё вглядывалась в телефон в надежде, что ребята еще что-то скажут. Потом уселась на стул и собралась заплакать, но супруг цыкнул:

– Не вой! У всех уходят. Чо голосить-то вслед, каркать. И это…, убери бутылки в казёнку. Пусть стоят на встречины. Приедут, а тут как найдено – всё готово уже.

Супруга даже плакать передумала от такого поворота. Схватила злополучные поллитры, бросилась в сени, поставила их на полку. Вернулась, взяла еще четыре, и снова в кладовку.

– Не приломай, – ревниво проворчал муж. – Каво хватаешь-то зараз вязанку? Не отберу, не боись…

С этого дня непривычно стало в доме Татьяны и Фёдора. Тот, будто очнувшись, взялся за заброшенные давно дела. И совсем уж невиданное: разобрал полусгнивший штабель досок. Распилил на растопки то, что совсем уж подгнило. Из крепких еще тесин подлатал заборы и полы в бане. Там уж нога в гнилье проваливалась.

Старенькая «Нокиа» теперь всё время под рукой у Фёдора. Бывало, и у матери забудет, по неделе там валяется игрушка, или разряженная на серванте лежи. А тут – всегда заряжена, в ожидании звонка от сыновей. Чего уж о Татьяне говорить: даже ухо из-под платочка, как бабка, выставила: лишь бы не прослушать долгожданный звонок.

Звонки были редкими, разговоры скупыми: живы-здоровы, кормят нормально. На досужие родительские вопросы отмалчивались, и Федька предупреждающе подымал вверх чёрный от смолы палец, мол, не спрашивай лишнего.

После этой короткой минутки часами обсуждали, что они им не досказали, о чём умолчал.

– Надолго, однако, эта бединушка завязалась, и чо делать? Ничо не сделаешь, – страдала Татьяна.

– А когда такое было на неделю? Всегда надолго, – комкал в руках пустую пачку из-под сигарет Фёдор. – Чо не купила курева-то, бегала в магазин же!

– Да совсем чумная я с парнями-то стала, – виновато ответила ему жена. – С головы не идёт. Моя воля, дак рядом бы с ими все время стояла. Не возьмут ведь. Хотя вон по телевизору показывали, как одна бабка с Приморья подалась на фронт с сыном и внуком! И санитаркой в госпитале работает, представляешь. А ей ведь 72!

– Не мели! Выдумываешь всячину. Санитарка нашлась..

– Чо бы я выдумывала. По телевизору, говорю ж, видела, – отмахнулась она.

Потом и без того редкие звонки от сыновей прекратились вовсе. Тут уж совсем худо стало: Татьяна тайком плакала, Федор беспрестанно курил. Чернея от ожидания, щёлкал кнопками каналов по вечерам, вылавливая новости. Вглядывался в лица бойцов, напряженно и внимательно и порой кричал:

– Ну-ка, иди скорей, иди! Глянь, вроде Андрюха наш? Копуша! Уже нету, другой какой-то... Личность всю маской завесят, а по глазам попробуй узнай. На любого глянешь – сын вроде!

Когда сообщали о подвигах бойцов, Татьяна не могла сдерживать слёзы:

– Ребёнок совсем, а вишь чо… Сколько спас людей!

На вахту Фёдор больше не поехал: поправлял порушенное хозяйство, будто стремился за все время пьяного безмужичья исправиться и вернуть свои долги.

После долгого молчания сын Андрей позвонил:

– Выписывают, скоро прилечу домой в отпуск. Все нормально!

– Погоди, сына. Правда все нормально? Не врёшь? А когда прилетишь? А? – Фёдор выхватил трубку у жены: – Ждём, сына, ждём!

– Пошли в магазин, подкупим, чо там надо, – заторопила жена.

– Чо надо, у меня есть. Остальное спечёшь да сваришь, – буркнул он ей в ответ.

 Сын приехал через два дня: хромая, вышел из незнакомой машины, за рулём которой сидел военный и, стараясь сильно не припадать на ногу, зашёл в ограду.

– Сыноооок! – бросилась мать навстречу. Вцепилась худенькими своими ручонками в форму на плечах, прижалась, впитывала в себя каждую клеточку сыновьего тела, запаха, трогала непривычную бороду на лице.

– Всё нормаально, мама…, всё нормально, чо ты… – растерянно бормотал он, обнимая шершавыми грубыми ладонями её спину. Спина эта, в простеньком китайском халате была столь худа, что слышны были под пальцами все рёбрышки. И от ощущения этой материнской хрупкости щипало в его в ресницах, хоть и не положено так бойцу.

Из огорода выскочил Фёдор на вскрик Татьяны, сграбастал обоих своими ручищами:

– Сынок! Ёлы палы! Борода-то, чистый душман! – бормотал он, хлопал его по камуфлированной спине, и подозрительно хлюпал носом.

– Привет батя, осторожнее, сильно не шатай. Я и так ушатаный маленя!

Отец ослабил ручищи и заглядывал в изменившееся лицо сына. Казалось, за эти четыре месяца стал парень старше на сорок лет. Улыбался, а глаза серьёзные, строгие, чужие какие-то.

– Мать... Да пошли скорей в избу, висишь на парнишке! Пошли, сына. Щас, щас... Не, – он резко остановился: – Мать, ставь там чайник, я пойду в бане подтоплю. Там мигом, мигом, сына. Идите в избу.

Сам скоренько подтопил каменку в бане, стараясь успокоить себя в полутьме. Всё сыновы глаза из головы не шли. Раньше – смеющиеся, искрящиеся, живые, а тут – будто сын вдруг стал старше отца...

За столом через полчаса ел только Андрей. Родители, склонившись над столом, подались к нему всем телом, да так и застыли, слушая короткие его рассказы, больше похожие на междометия.

– Страшно там, сына?

– Нормально, мам. Не страшно токо дураку. Где страшно, прячемся, куда денешься, не на гулянке.

– Одёжа то добрая у вас? Броники?

– Добрая, батя. Броники, да, помогают.

– А Колька не рядом? Давно не звонил, неделю-больше нету звонка, – Татьяна отодвинула в сторону бесполезную «Нокию»

– Так-то рядом были, часть-то одна и подразделение одно. Но я после ранения в санбат и госпиталь, а он там. А там, мам, шипко не позвонишь. Выйдут на перекур, и позвонит… Щас полегше стало: мобилизованные, добровольцы. Вначале-то тяжко было...

– Добровольцы, гришь? Оттуда же? – не удивился Фёдор.

– Отовсюду, батя. Один из Владивостока на своём джипе приехал сына морпеха выдернуть, да и завис у нас. С сыном вместе воюют. Да и так, идут, с виду совсем не совсем старики, за пятьдесят-шестьдесят, а туда же. Но молодцы, чо зря говорить. Ваше поколение вроде даже и посильней, – уважительно сказал сын. Потом скептически взглянул на своего отца – почти беззубого, изрезанного, будто ножом морщинами, и улыбнулся:

– Но, к тебе, батя, это не относится.

– Чо это... не относится? – напрягся Фёдор. – Ты не гляди, што у меня грудь впалая, зато спина колесом! – заявил со смешком, но запальчиво.

– Да пропил ты свою силу, вот чо, – напрямую ответил сын. – Мам, я посплю с дороги. А потом и банька подоспеет...

– Не, ты погоди, – Фёдор даже оторопел. – Я ить и не выпил за встречу ни рюмки сёдни, а ты – «пропил». И потом, мне ведь всего полтинник с хвостиком. Просто морда старая.

– А за жизь скоко выпил, а? Ладно не пыжься, не обижайся. Я пошёл, часок хотя бы вздремну, – осоловело сказал сын и скрылся в бывшей своей комнатке.

Через пару часов проснулся и подался в баню с отцом. Подивился новым доскам на полу:

– Сам?

– Ну не мать же!

Фёдор, путаясь в одежде, разделся. Слова сына задели за живое и какое-то беспокойство грызло теперь душу. Вроде и радость, – сын рядом, и заноза эта. Будто он – совсем уж никчёмный отец. Ни доску в бане заменить, ни на фронт сходить...

При свете лампочки в парной сын повернулся к нему спиной и Фёдор узрел рану на его спине, ниже лопатки: неровный красный лоскут, будто неряшливо кто-то провёл вдоль позвоночника мастерком с красной глиной, заглубив в уголке. И этим же мастерком– по ноге, выше колена...

– Это... С этим и лежал? – заныло уже у отца в спине, будто тоже там полоснуло.

– Ну да… Минно-осколочные. Да нормально всё, бать, – сын побыстрее развернулся к нему лицом, уселся на полок:

– Подбрасывай там парку, не сачкуй. Главно, батя, сверху и снизу чиркнуло, аккуратно, всё хозяйство целое, – и засмеялся, довольный, что весело выкрутился из разговора.

Клубы пара метнулись из каменки к потолку и мягким парашютом спустились сверху, на отца и сына, млевших от жара.

– Я б, конешно, тебе попарил бы спину, сына, но боюсь..., глядеть страшно, не то што веником, – обескураженно сознался Фёдор.

– Да я сам, батя. Голова ещё кружится с госпиталя, лучше полегоньку, сам...

Мало-помалу сын осмелел, похлестал веником ноги, грудь, не трогая там, где война оставила свои метки.

Потом он, сгорбившись от жара, вышел в предбанник. А Фёдор нещадно хлестал себя веником:

«Так тебе и надо..., чёрт старый! Сына... на куски там рвет, а я пью! Осколок-то супротив сердца! – думал он, и сильнее стегал себя, причиняя себе боль... – Морпееех! Скот я, а не морпех! Отличник по выпивке».

Нахлеставшись, припал к бочке и жадно отхлебнул из нее воды, сдвинув плавающий березовый лист.

 – Щас я, выстужу маленько, да помоемся, – позвал сына во второй заход.

После бани, красные и размякшие, пришли в дом, снова сели за стол. Исходили паром над тарелкой горячие блины, бликовала и просилась к блинам сметана, манили свежие огурцы, под выпивку принесла Татьяна и солёных харюзков.

 На протянутую хозяйкой бутылку Фёдор взглянул хмуро, глазами приказал – убери. Попили чай, стряпню попробовали, и сын снова ушел в спальню, отсыпаться.

– Колька не звонил?

– Звонил бы, дак я бы даже прибежала в баню. Нет, – Татьяна замолчала, потом кивнула на двери спальни, и тихо спросила:

– Ничо он там? Худо не стало?

– Ничо. Пусть отсыпается. Тихо у нас тут, благодать.

Фёдор взял сигареты, сел на крылечко, бросив под зад старый пиджак. С удовольствием закурил, неожиданно ощущая себя чистым и сильным. Потом дошло: в кои-то веки не выпил, хоть и поводы железобетонные – приезд сына, баня. Улыбнулся довольный собой. И тут увидел торчащий между брёвен мастерок, острым концом заткнутый в паз. И будто этим острым полоснуло: вспомнил след на спине сына от осколка!

– Сижу, улыбаюсь. Курю! А там пацаны, такие как мой, а то и младше... А я тут намываюсь, хозяйство свое берегу, пинжачок под жопу вон постелил! Как же, простынет ишо... – накручивал он себя.

На утро сын попросил удочки и по старой памяти подался на курью за протоку. А отец, прихватив документы, напросился в попутчики к соседям, что ехали в больницу.

– Я к вечеру вернусь, – крикнул жене, ничего не объясняя.

– Рано же еще, межвахтовка не кончилась, – недоумевала она. – И манатки не собирали. Разве что с зарплатой в банке там решать? Карточки какие-то придумали...

Вернулся Фёдор на второй только день. Довольный, улыбается на все свои оставшиеся зубы.

– Сына, сколь тебе еще отпуску-то?

– Почти две недели.

– Вот как раз! – Фёдор солидно поставил на крыльцо новый современный полупустой рюкзак. Сбросил с головы матерчатую ситцевую кепчонку. Бережно повесил на гвоздь на стене. Достал из рюкзака камуфляжную кепку военного образца: – Поможешь мне одёжу путную подсобрать. Я тоже еду туда, с тобой. Вместе теперь будем. В военкомате всё решил, добровольцев набирают. В общем, выкинул фортель.

– Чо? – Татьяна схватилась за сердце. – Какой фортель? Ты ж старый… Напился, поди?

– Пенсию ишо не дают, значить, молодой. И не шебуршись, – подошёл к Татьяне, шумно выдохнул ей прямо в лицо:

– Как стёклышко. – И непривычно тихо сказал: – Дети наши там. Вот где хвататься за сердце надо. А я то чо, пожил уже. Но стрелять могу. Между прочим, я отличник боевой и служебной подготовки, и старший сержант. А то так и пропью до смерти. Там может хоть одного фашиста придушу, а потом и на запчасти можно.

Андреев отпуск кончился быстро: за поисками для Фёдора обмундирования, нужных лекарств и обувки время пролетело мигом.

В военкомате и впрямь согласовали все вопросы. Даже разрешили лететь одним бортом. Через две недели отец и сын, каждый под два метра ростом, садились в военно-транспортный самолёт утром, на рассвете. Сын с удовольствием заметил, что отец как будто распрямил свою вечно сгорбленную спину. И, хоть и болела душа, что сорвал батьку с места, гордился, что отец выкинул вдруг такой финт и даже помолодел. Оказалось, и грудь у него вполне широкая, и плечи в форме подраспрямились.

Самолёт, забитый военным людом, посылками, тюками с амуницией, заложил крутой вираж над Читой. Фёдор почесал свой почти лысый затылок, и улыбнулся сыну:

– Думал, сроду уж никуда не полечу. Последний раз в учебке на Курилы летали. И на тебе, на сколь к Богу ближе опять. Гляди, гляди, однако над нашими озёрами летим. Точно! Смотри, – и оба прильнули к иллюминатору, сросшись плечами у тесного окошечка...

В декабре Татьяна прибежала к свекрови, лекарств принесла, хлеба из магазина. Сварили чайник, свекровь дотошно расспрашивала про сына и внуков, а Татьяне и сказать нечего – больше недели ни звонка. И в этот момент в стекло с улицы тюкнулась синичка.

– Господи, помилуй! Птичка, ли чо ли?

– Но… Ничо страшного, мама...

– Неее. Не браво ето... Птичка в стекло, худая весть..., – у бабки Марьи слезы уж навернулись. Не вставая со стула, принялась креститься, заглядывая на старенькую икону Богородицы на божнице...

И тут постучали. Обе женщины – молодая и старая, с ужасом посмотрели на распахнувшиеся двери. Вошли двое – глава поселения и районный военком.

Сняли свои шапки и молчали. Военком только взглянул виновато и опустил голову.

По-дурному заголосила бабушка Марья, а Татьяна, глядя на неё, бросилась к буфету, за корвалолом. Капает капли, бутылёк звенит тоненьким набатом о краешек стакана. И от набата этого запоздало поняла Татьяна, что ведь весть-то и ей. Поглядела пристально на пришедших с этими шапками в руках, и замотала суматошно головой:

– Неееет..., неееееет..., неееет!

Через два дня прилетел из Ростова и младший, Николай. Отправили его домой вместе с похоронной компанией, увезти своих и поддержать мать.

Сидя за столом, уже после кладбища, глухо рассказывал, как отец в одиночку забросал гранатами опорник ВСУшников. После этого выволок к укрытию двоих раненых. Перед самыми окопами снова начался обстрел, и он прикрыл собой раненого парнишку.

– Парнишку того в госпитале спасли, а батя умер в окопе, – Николай скрипнул зубами, потом собрался, и договорил:

– Успел только спросить, мол, живой раненый-то... Живой, говорим... А батя-то: «Не зря я небо коптил».

– А братка..., – потом Николай опять замолчал, долго растирал запястье. – За два дня, до отца. У наших танк подбили. Выскочили из него и к нам. На двоих одежда горит. Он навстречу, прикрывал их. Там его и... Бате не успели сказать. Всё ждал, что прибежит Андрюха.

Татьяна почти не слышала речи за столом, сидела окаменелая, чумная, не понимая, о ком всё это говорят. Глядела на смеющегося на фотографии сына, на сурово поджатые мужнины губы.

Два ордена Мужества, что вручили Татьяне на похоронах, лежали в коробочках. Они полыхали в закатных лучах на комоде живым багряным цветом. Огонь этих коробочек, казалось, жёг ей лицо. Горели щёки, уши. А в голове всё крутилось мужево: «Вот я выкинул фортель!»

Книгу Елены Чубенко можно купить здесь