Эвелина АЗАЕВА. Рассказы «Пылесос», «Бонита», «Всем должен»
Илл.: Художник Даниэль Герхартц
Пылесос
В дверь позвонили. Филипповы никого не ждали, а потому было понятно, что пришли какие-то продавцы. Того или сего. Страховок, титанов для воды, наборов ножей, аляпистых картин, а может свидетели Иеговы. Маша Филиппова всегда открывала им дверь, извинялась, что занята, и они уходили. Некоторые были поживее и втягивали ее в разговор, считая, что смогут убедить купить свой товар или даже сменить веру, но безуспешно. Бывало, что Маша, напротив, начинала стыдить “свидетелей” за то, что они предали веру отцов. Это она говорила двум проповедникам-армянам. У нее в голове не укладывалось как армяне, древний православный народ, могли отказаться от своей веры.
Мальчишку одного, украинца, тоже однажды минут двадцать идейно окучивала. Светловолосый канадский подросток постучал в дверь, чтобы продать Филипповым какие-то особенные контракты, помогающие сэкономить на электричестве. Он мел языком долго, а Маша его слушала потому, что он был приятный – с открытым лицом, улыбчивый и какой-то родной что ли... Она смотрела на него с материнской лаской, и он первым спросил: “На каком языке вы говорите?”
– На русском.
– А я на украинском, – сказал подросток по-английски, и доверчиво разулыбался, будто встретил родственницу.
Разулыбался несмотря на то, что на дворе стоял 2015-й год. И украинцы уже не улыбались русским. Но мальчишка, видимо, не увлекался политикой, а взрослые не вовлекали его в свои разговоры, вот и разулыбалось дитя родному по крови человеку.
Тогда Маша посерьезнела и сказала по-английски:
– Я тебя слушала, теперь ты меня послушай... Если тебе кто-то когда-то скажет, что мы, русские, ненавидим украинцев – не верь. Мы – ваши братья. Мы любим вас. Все, что происходит сейчас на Украине, устроено врагами. Украинцы используются как орудие против России. Но мы – один народ. Слово “Украина” означает “окраина”. Окраина чего, ты думаешь? Америки? Канады? Окраина России! А раньше называлась “Малороссия” – маленькая Россия...
Маша прочитала пацану целую лекцию и видно было, что он ошеломлен, но слушал внимательно. И смотрел на нее во все синие глаза.
– Ну, будь здоров! – попрощалась в конце Маша на русском.
И мальчишка кивнул, и снова засиял улыбкой, как солнышко. Понял, что она ему сказала.
И вот – звонят в дверь. В выходной. Маша идет к двери, а ее муж, Игорь, поднимается на второй этаж в свой кабинет. Ему надо сделать кое-какие расчеты. Игорь – строитель. У него своя компания. Строит дома, продает, на прибыль строит новые... Маша нарадоваться на мужа не может: и откуда что взялось? Он окончил инженерно-строительный институт в Новосибирске, но почти не работал по специальности. Увлекся общественной деятельностью, был продвинут по комсомольской линии, переехал в Красноярск, и большей частью занимался продвижением марксизма-ленинизма в массы. В 90-е, когда страна рухнула, помыкавшись, Филипповы решили эмигрировать. Случайно узнали, что Канаде требуются инженеры. Ельцинской России они не требовались. Ей требовались бандиты, барыги и каналы отправки народного добра за границу. Впрочем, впоследствии выяснилось, что и Канаде иностранные инженеры тоже не нужны – чтобы подтвердить свое инженерство, нужно было пуд соли съесть, и не факт, что получишь желаемое. Зачем тогда внесли профессию в список требуемых – непонятно. Наверное, чтобы получить образованных таксистов. Но Игорь долго не заморачивался. Плюнул на диплом, сколотил команду рукастых мужиков и начал ремонтировать дома, а затем и строить. Организаторские способности комсомольского вожака пригодились: он мог и людей подвигнуть на труд, и статью рекламную о своей компании в газету написать... Дело спорилось, у Филипповых был большой, красивый дом и солидная сумма на счету.
...Маша открыла дверь и увидела худощавого мужчину лет сорока. Для ветреного ноября он был довольно легко одет: клетчатая рубашка с длинным рукавом, нелепая бордовая жилетка, вышедшие из моды джинсы. Такие в сэконд-хэнде продают.
Рядом с ним стоял блестящий новенький пылесос.
– Наша компания предлагает замечательные пылесосы! – произнес мужчина, сделав радостное лицо. – Они не только пылесосят, но и моют полы и уничтожают бактерии, которые содержатся в...
Маша сразу поняла, что он русский. По акценту.
– Что ж вы так легко оделись? – спросила. – Вас же сейчас ветром снесет с крыльца.
– А я в машине в основном, – ответил “пришелец”. – Я заказы на бытовую технику по домам развожу, ну и немножко продаю.
При слове “продаю” он вытянул вперед руку с трубкой от пылесоса. Рука была обветренная и замерзшая.
– Входите, – пригласила Маша.
Мужчина нерешительно зашел, внес пылесос. Осмотрелся так, что было понятно: таких хором он еще не видел. “Красиво у вас”, – сказал. И Маше это понравилось. Ее знакомые делали вид, что таких домов они видели-перевидели, хотя дом был уникальным: она и Игорь сами его спроектировали и придумали дизайн интерьера.
У продавца пылесосов было простое славянское лицо, хотя и темные волосы, и карие, чуть татароватые глаза. Он чем-то походил на артиста Буркова. Наверное, тоже сибиряк. Там лица славянские, а волосы нередко темные, и глаза узковатые, смешались русаки с местными народами.
– Вы откуда? Не из Сибири?
– Из Красноярска! – ответил мужчина.
– И мы из Красноярска, – обрадовалась Маша. – Чаю хотите?
Мужчина молчал и смущенно смотрел на нее. Колебался. Чаю хотелось, но не положено. С другой стороны, откуда канадская компания, в которой он работает, узнает, что он тут чай пил? Русские не стучат.
– Идемте! – скомандовала Маша, и он снял видавшие виды ботинки и, нерешительно ступая по роскошному мохнатому ковру, двинулся на ее сияющую мрамором и гранитом кухню. Озирался при этом, как будто Хозяйка медной горы привела его в свою пещеру.
Оказалось, его зовут Алексей. В Канаде – полтора года. Долго не мог найти работу. Потому берется за все, что предлагают. Мыл полы в индийском ресторане, упаковывал кур на фабрике, трудился на стройке, но сорвал спину, и вот теперь продает пылесосы. Деньги маленькие, потому что платят ему проценты с проданного, ну и за развозку техники платят минимальную зарплату. Жена работает в “Макдональдсе”. Двух зарплат еле хватает на оплату снимаемой квартиры и все необходимое для Алексея, супруги, и двух дочек.
Если бы он был моложе, Маша посоветовала бы ему бросить всю эту хренотень, сесть на соцпособие и обучиться какой-то профессии, на которую есть спрос. В Канаде из кого попало быстро делают “специалистов”. Потому все стараются лечиться дома, сами, и вообще многое делать сами, а то, не ровен час, нападешь на мануала, который вчера был парикмахером.
Но Алексею было лет сорок. Учиться поздно. То есть можно, но без “канадского экспириенса” – опыта – трудно будет в таком возрасте работу найти. Да и английский у него не ахти. Мысли у Маши метались, пока она наливала гостю чай и подпихивала под нос коробку конфет, из которой гость, впрочем, так и не решился взять ни одной конфетки, как она его ни упрашивала.
Алексей выпил чашку чая и она, видимо, придала решимости.
– А давайте все-таки, коли уж я здесь, я вам про пылесос расскажу! – объявил он и, не ожидая ответа, понесся...
Маша не знала, что пылесосы бывают классические с мешками, бывают циклонные без мешков, бывают с аквафильтрами... Она не знала, что какой-то пылесос хорош, но он не может втащить в себя перышки или обрывки ниток, а другой хорош, но там пыль собирается в воздушные пузырьки, а потом они на выходе лопаются и пыль опять поступает в воздух, а пылесосы с мешками неудобны тем, что эти мешки надо где-то искать, а ведь их может и не быть в продаже, и тогда, по словам Алексея, дому грозила гибель.
Маша узнала, как пыль может свести человека в могилу, и что в коврах и мебели живут жутчайшие бактерии, которые столько болезней у тебя могут вызвать, что впору заранее руки на себя наложить, чтобы не мучиться.
Алексей говорил без умолку и его невозможно было остановить. Он бегал вокруг пылесоса, махал руками, лицо его горело вдохновением, глаза сверкали. Несколько раз Маша пыталась сказать ему, что у них вообще-то есть пылесос, и она просто хотела напоить его чаем, но он отвергал ее доводы: “У вас пылесос? Да вы не знаете, что такое настоящий пылесос! Дайте я покажу!” Он взял, наконец, шоколадную конфету, бросил ее на тот самый роскошный ковер, по которому прошел на кухню и – о, ужас! – раздавил ее ногой в носке. На белый ковер хлынул ликер из конфеты, ворс окрасился в коричневый цвет.
Маша стояла, онемев.
– Щас! – с кривой ухмылкой сказал Алексей, и включил свою адскую машину. Пылесос загудел, что-то в нем забулькало и, действительно, от пятна ничего не осталось.
Маша села.
– Посмотрите! Как такое не купить? Да вы просто обязаны, если заботитесь о здоровье семьи! – уговаривал Алексей. – Плохой пылесос – это астма у детей, это аллергия у вас, это...
– Знаете, мне нужно работать, – сказала Маша. – У меня осталась незавершенная работа... Извините, конечно, но...
Однако в Алексея словно бес вселился. Он уже раскручивал свой сверкающий пылесос и тряс перед Машей деталями.
– Вот! Смотрите! Вы такое еще где-то видели? С таким пылесосом вам не нужно будет менять фильтры! А вот, посмотрите, видите насадочку? Теперь вы сможете достигать пылесосом до самых отдаленных углов... Потолки-то у вас высокие... А вот, посмотрите...
Из своего кабинета спустился вниз Игорь. Посмотрел на мужчину у раскрученного пылесоса, на жалобное лицо супруги, и завел ее за локоток в прилегающую гостиную.
– Выгнать его?
– Не надо! Он просто хочет прокормить семью...
– Но есть предел пропаганде, – сказал бывший комсомольский работник.
– Нет-нет, я сама, – прошептала Маша.
Алексей, казалось, не заметил их отсутствия. Он, видимо, собрал в голове еще какие-то аргументы, потому, как стоило Маше объявиться, на нее хлынул новый поток информации о пылесосах...
Маша обреченно смотрела на часы. Продавец пылесосов не уходил. Хотелось есть. Она пошла к холодильнику, достала голубцы и разогрела. Одну тарелку отнесла мужу в кабинет, вторую поставила перед собой, третью – перед Алексеем.
– Простите, но я поем, – произнес он с виноватым видом и уселся.
– На здоровье.
Алексей ел и остывал. Видно было, что поначалу он еще был не в себе, прокручивал в уме какие-то сценарии – что может случиться с домом и его жильцами, если у них не будет такого чудного пылесоса, но постепенно успокоился, стал есть медленнее и уже смотрел не на хозяйку, а в тарелку.
– Вы можете оплатить покупку визой, – вдруг произнес. – У меня с собой машинка.
Видно, ему хотелось спросить, купит ли Маша пылесос или нет, но он боялся услышать отказ. Потому говорил о покупке, как о чем-то решенном. Может быть, его так научили на тренинге по маркетингу.
Маша молчала. Ей не нужен был пылесос. У нее был свой, плюс приходящая домработница, которая мыла полы. Но как отказать земляку – не знала. Он потратил полтора часа. Надеялся.
– Я, конечно, не хочу вас уговаривать, но... а вдруг ваш пылесос сломается? И тогда вы достанете наш, новый, – сказал Алексей, но при этом весь как-то поник, сдался и опустил голову.
– А никак иначе нельзя заработать? Вы в агентства по трудоустройству обращались? – спросила Маша.
Он молчал.
Маша пошла к мужу.
– Надо купить. Мужик новенький в Канаде, денег нет, двое детей. Пылесос стоит семьсот долларов.
– Лучше просто дай ему денег.
– Сколько?
Игорь пожал плечами.
Маша взяла из шкатулки, в которой хранила наличные, двести долларов и пошла вниз.
Алексей сидел за столом сгорбленный, поникший, и рассматривал узор на своих носках.
– Смотрите, вам дадут с продажи какие-то проценты. Наверняка эта сумма покрывает эти проценты. Возьмите... А как разбогатеете – отдадите. А не разбогатеете, так и ладно, – наигранно веселым голосом сказала Маша.
Тот молчал. Думал. Потом вздохнул:
– Спасибо. Не нужно. Просто если узнаете, что кому-то нужен пылесос, позвоните.
И сунул ей в руку визитку. И пошел, аккуратно ступая по белому ковру, как будто боясь осквернить его своими дешевыми синтетическими носками.
Игорь пришел, увидел деньги на столе, задумчивую жену.
– Ну, что молчишь? У нас тоже не все сразу было хорошо... Обживется, поднимется, и все у него будет.
– Я не об этом молчу.
– А о чем?
– Почему их так много? Вот этих людей, у которых нет работы, и которые каждый день стучатся в двери?.. Ты понимаешь, что это бедняки?! Что, как не бедность, гонит людей ходить от крыльца к крыльцу и навязывать товары, услуги! И это в двадцать первом веке! Причем, ходят иммигранты и молодежь... Пожилые все при работе! Правительство отодвигает и отодвигает пенсионный возраст. Мы с тобой на пенсию, наверное, лет в семьдесят пойдем... А в это время молодежь, окончившая вузы, ходит по домам и продает что попало чтобы выплатить долги за учебу. На профессию, по которой они никогда и работы-то не найдут...
– Тебе, мать, надо было на моем месте секретарем по идеологии работать, – улыбнулся Игорь.
– А разве ты говорил неправду? – с жаром накинулась Маша. – Ты рассказывал о безработице в странах капитализма, о том, что человек не уверен в своем будущем, о том, что людей эксплуатируют, выжимая из них все. И что здесь неправда? Кто из нас уверен в своем будущем? Любого могут уволить, если он не член профсоюза, любой бизнес может рухнуть в одночасье, кризис вон один за другим...
– Жить вообще опасно, умереть можно, – улыбнулся Игорь.
Но сам он над всем этим тоже думал. В 90-е начитался прессы, с ужасом узнал обо всех грехах партии, которой служил, выбросил комсомольский билет и ринулся в светлое западное будущее. Он был сибиряк, из простой семьи, никто из его родни до этого не жил за границей. Людям он о той треклятой загранице рассказывал в советское время не потому, что видел ее и знал, а потому, что начитался о ее недостатках в советских газетах и журналах. Потому, когда СМИ начали писать обратное – что на Западе все зашибись как справедливо, правильно и лучезарно, он поверил. Молод еще был, тридцати не исполнилось. Но теперь, живя в Канаде, он понял, что советские газеты не лгали. И американская военщина есть, и социальное неравенство, и депрессия на фоне безработицы – не придуманная болезнь. И человек человеку волк – близко к истине. А в последние десятилетия к этим вечным недостаткам капитализма прибавились еще и либеральные сексуальные реформы, и мир стал выглядеть еще гаже.
Игорь встряхнул головой, желая освободиться от “жалобных мыслей”. В конце концов, у них, Филипповых, все хорошо. Канада не припомнила ему коммунистического прошлого – приняла. Сами канадцы – вежливые, доброжелательные, отзывчивые. Стоит на дороге остановиться, сразу кто-то вываливается из своей машины и спрашивает не нужно ли помочь. В госучреждениях обслуживают быстро и с улыбкой. А особенно Игорю нравится, что канадцы с уважением относятся к любой профессии, не спесивый народ. Для них и миллионер “мистер”, и уборщик “мистер”. Нет такого, чтобы на людей физического труда смотрели свысока. Ценил Филиппов и то, что в эмиграции он быстро раскрутился и теперь ни в чем не нуждается. Действительно, страна больших возможностей. Вот он иммигрант, а у него большой дом, приятный счет в банке, две машины в семье. Филипповы регулярно отдыхают в Доминикане. В Европу ездили не раз. В советское время ему такое “богачество” и не снилось. Нет, Канада – замечательная страна!
Но в глубине души Игорь знал, что комфорт – не главное. Важное, приятное, но не главное. Если бы кто-то ему сейчас сказал, что давай ты будешь жить скромнее, но бедных больше не будет. Нигде. Во всем мире не будет бедных. Все будут жить в скромном достатке. И ты.
Он бы согласился, не мешкая. И Маша бы согласилась. Она эту проблему решает, кстати, помаленьку. Утаскивает деньги из шкатулки и раздает. То на лечение больного ребенка в Россию пошлет, то каким-то старикам, то на ремонт церкви... Игорь делает вид, что не видит, а сам просто подкладывает в шкатулку денег. И голосует на выборах за Партию новых демократов, которых многие презрительно кличут социалистами. Про себя усмехается: стоило комсомольскому вожаку переезжать на Запад, чтобы за социалистов голосовать?
Машка шмыгает носом.
– Ну, чего ты? – он гладит ее по голове.
– С жиру бешусь, – пытается она улыбнуться.
– Вот именно! Мир состоит не только из несчастных людей... Нельзя так сосредотачиваться на неприятностях других. В конце концов, этот пылесосник еще молодой, здоровый, может заработать. Давай лучше на Новый год в Москву поедем. Хочешь?
Маша кивает. Она работает, но уверена, что отпуск дадут.
– Давай пиццу закажем! – говорит муж, и набирает номер телефона ближайшей пиццерии. Заказывает.
Минут через двадцать в дверь звонят. Продавец пиццы оказывается афганцем лет сорока-пятидесяти. В мятом пиджаке, с мятым лицом.
Маша подает ему стодолларовую купюру, и афганец начинает рыться в карманах. Набирает сдачу, дает ей, благодарит за чаевые – четыре доллара, и уходит.
Маша с Игорем только берут куски в руки, как – звонок в дверь.
На пороге стоит расстроенный афганец.
– Вы мне сто долларов дали?
– Да.
– А у меня их нет, – и он с ужасом смотрит на Машу.
– Но я вам их дала.
– А точно? Я в темноте мог не разглядеть. Вы точно дали сто?
У него жалкое лицо. Он думает, что ему сунули непонятно что, а он сдал как с сотни. И теперь ему все это возвращать в кассу пиццерии. А денег у развозчика пиццы – сами понимаете...
Маша бросила взгляд на его машину. Старенькая, бывшая в большом употреблении. В темноте не видно, но наверняка еще и ржавая. Купил по дешевке или вообще со свалки взял и отремонтировал.
Афганец стоит и на лице его – вселенское горе.
– Сейчас! – Маша надевает пальто и идет на улицу искать с ним сотню.
– Она у вас выпала, наверное, и ветер унес! – перекрикивает она ветер. – Сейчас найдем!
Она заглядывает под его машину, под свою, под автомобиль Игоря. Нигде нет. Афганец в это время тоже мечется, везде заглядывает. И вдруг говорит: “Вы не ищите, я сам, сам!”, и Маша понимает, что он испугался, что она найдет сотню и заберет ее. Ей обидно.
Она поднимается на порог и стоит там, следя за его поисками и командуя оттуда: “В канаве посмотрите, может туда ветер отнес!” Сама с тоской думает: что теперь делать? Он же уверен, что она его обманула, сунула вместо сотни другую купюру.
Маше жаль и этого афганца, и вообще всех афганцев. Их земля вот уже не первую сотню лет сотрясается войной. Кто там только ни воевал, и нет этому кошмару конца. Вот уже несколько поколений детей вырастают под взрывы, власть постоянно меняется, и те, кто были у власти раньше, подвергаются репрессиям от новых, что только пришли. А потом власть снова меняется, и снова отстреливают и избивают тех, кто был в силе до того...
Примечательно, что канадские афганцы к русским относятся хорошо. Чуть на шею не бросаются: “Шурави!” Многие работают в пиццериях. Однажды, когда американцы только начали бомбить Афганистан, Маша зашла в пиццерию и увидела знакомого афганца.
– Я слышала сообщение по телевизору, – сказала. – Я очень сострадаю вашему народу! Когда это все кончится?!
Афганец кивал, соглашался, и говорил, что лучше русских никого нет. Что они строили в его стране больницы, школы, и жаль, что ушли. Если бы победили, не было бы никакого Талибана.
Так они ласкали друг друга речами, а потом Маша взяла пиццу и пошла к выходу. И увидела совершенно обалдевшее лицо белой женщины, коренной, видимо, жительницы, которая смотрела на Машу, открыв рот. Кусок пиццы застыл у нее в руке. Женщина, похоже, не представляла себе, как можно осуждать американские бомбардировки. Америка же несет варварам демократию. А может быть ей было удивительно, что афганцы, после войны с СССР, так братаются с русскими.
И вот сейчас Маша обреченно думала, что развозчику пиццы надо подарить сто долларов. Бедолага так жалобно спрашивал про свою сотню. Надеялся, видать, что шурави одумается и вернет ее. И тут же Маша поняла, что если она подарит ему сейчас деньги, другую сотню, то он совершенно уверится, что она его обманывала, а сейчас в ней заговорила совесть. Не поверит, что она просто добрая.
Было грустно и противно.
– Нашел! – радостно закричал афганец. – Я нашел!
Купюра прилипла к колесу с внутренней стороны. Улетела и прилипла к мокрому.
Маша вздохнула и отправилась есть пиццу. И мечтать, как они с Игорем поедут в Москву. Она думала, что надо учиться получать удовольствие, не переживая о тех, у кого его нет. Всем не поможешь. Она не бог, чтобы всех накормить одним куском хлеба. И вообще, она честно заработала свое благосостояние. Вон в процессе иммиграции, в первые годы, сколько дерьма съела! Иммиграция – это ведь не фунт изюму, очень сильно надо постараться и многое перенести, чтобы переехать, получить документы, и встать на ноги. Заслужила она, короче, чтобы жить – не тужить. Надо учиться наслаждаться жизнью и не думать о тех, кто застигнут пургой в пути, кто лежит на операционном столе, и кто ложится пораньше спать, чтобы заглушить чувство голода. А то еще рак заработаешь. Он, говорят, от стресса.
Опять подступают слезы... Что же это? Неврастения, наверное. Надо витамины попить.
Маша ест пиццу, а вечером, когда Игорь уже спит, она тихонечко выскальзывает в гостиную, зажигает свечу перед иконой и просит: “Господи, помоги всем людям”. Всем, кто продает пиццу, пылесосы, кого бомбят... Русским, украинцам, афганцам, черным в голодной Африке, сирийцам, иракцам... “
Она молится за всю планету, встав на колени и шепча: “И прости нам долги наши, яко же и мы прощаем должникам нашим...”
Разбить бы этот чертов телевизор с его новостями, и компьютер заодно, мелькает мысль. Они вытянули все нервы. И тут же Маша просит прощения за вырвавшееся “чертов”.
Молитва облегчает душу и выплакавшись, с затаенной надеждой, что Он услышал и хоть немножечко выполнит просимое, она идет спать.
В ее окно светит большая, полная луна. Маша ложится в чистую, теплую постель, в которой спит ее добрый и терпеливый муж. “Господи, пусть у всех так будет”, – успевает подумать Маша и мгновенно засыпает.
Бонита
Его новую возлюбленную звали Корения. Она кубинка, горничная в отеле в Сантьяго-де-Куба, где он, Костя, бывший одессит, а ныне житель Калгари, живет уже вторую неделю. Её имя смешит его, потому что девушку назвали в честь Анны Карениной. Родители, бывшие студенты российского университета, так выразили любовь к СССР. Вернулись на родину и родили Корению, Владимира и Катюшку. У последней так в документах и записано — не Екатерина, а Катюшка.
Родители обучили детей русскому языку и внушили, что СССР был самой правильной страной, русские — друзья, и если страна и разрушилась в 90-е, то виноват вечный враг Америка. Который и Кубу душит санкциями. «Но мы не сдадимся».
Корения родилась в сознательной семье. Но ей двадцать два года и очень хочется сказки. Такой, как в иностранных фильмах. Чтобы белый, верный мужчина — у них-то на Кубе парни такие горячие, что на верность надеяться не приходится. Чтобы состоятельный — очень хотелось носить такие же красивые наряды, как туристки, которыми был набит отель. Все у них было невыразимо прекрасно — и духи, от запаха которых кружилась голова, и платья из невиданных на Кубе тканей, и украшения, и еще куча каких-то вещей, назначения которых она даже не знает, а, убирая номер, просто вертит в руках и думает: это зачем? В идеале хочется, чтобы возлюбленный увез в свою страну.
Значит ли это, что Корения не любит Кубу? Любит, и еще как. И Фиделя любит, и Че. У нее на плече даже татуировка — портрет Че в берете. Оба революционера правы, считает Корения. Просто страна у них слишком маленькая бороться с такой махиной как США. И потому махина, несмотря на неправоту, уже почти победила. Жиром задавила.
Вот и Корении хочется пожить не в бетонных, некрашеных стенах, а в красивой квартире с горячей и холодной водой. С мягкой мебелью. И работать по специальности, а не мыть полы в номерах и не вертеть из полотенец лебедей. Корения рано пошла в школу и уже окончила университет. Однако по большому блату она устроилась в гостиницу, потому что это золотое дно. Иностранцы везут сюда подарки чемоданами и обслуга сама одета-обута, и перепродает.
***
В Костю Корения влюбилась. Он, правда, старый, сорок лет, но стройный, следит за собой. У него на столике в ванной больше кремов, чем у неё с мамой. И одеколон такой, что учуяв запах, она сразу страстно его, Костю, хочет. Она приходит к нему будто бы убирать, а на самом деле они любят друг друга до изнеможения. Номер остается неубранным, но обоим плевать. Костя веселый, зажигает на дискотеках как её сверстники. Вечером приезжает в разные веселые заведения и ждет её. С ним интересно, сытно и пьяно.
Он о себе почти не говорит. Ей лишь известно, что он не женат, и никогда не был женат. И что любит мохито и ром без добавок. И ей берет такой же — ему нравится когда она пьяна. Костя – русский канадец, живет в холодном Калгари. Говорит, что зимой ему приходится выкапывать машину из снега. Ну и ну.
Корения думает, что у них все серьезно, и в конце своего пребывания он сделает предложение, или скажет когда приедет снова (скоро, конечно) и сделает предложение. Она ходит и светится. На шее у неё подаренные им бусы — хрусталики, переливающиеся всеми цветами радуги.
***
Костя лежал на пляже, под «грибком», покрытым пальмовыми листьями, и наслаждался покоем. Только что он выкупался в бирюзовом, теплом море, потом хлопнул полстакана рома («не наливайте туда Пепси!»), и теперь, накрыв лицо белой шляпой, находился в блаженном полусонном состоянии.
Куба — лучшее место на земле. Он ездит сюда уже лет пятнадцать. В разные отели. Тусит. Привлекает все — дешевизна, так как на канадские деньги всё стоит копейки, море, пальмы, манго и папайя, ром и сигары, добродушные, открытые люди, воспитанные по-советски, но, конечно, со своими прибабахами, а главное — женщины. В Канаде женщину найти трудно. Канадские бабы хотят того же самого, что и кубинские — денег, но для кубинки сто долларов уже деньги, это три зарплаты, а канадкам подавай успешного, чтобы тысяч сто пятьдесят в год зарабатывал, и чтобы все дорогое — дом, машина. При разводе оттяпывают имущество, оставляя тебя в трусах и алиментах. А за что им платить? За полные белые тела? За то, что в интиме не секут ничего? Тогда как кубинки — охохо… Тоненькие, глаза жгучие, улыбки пленительные. И отношение к близости куда проще. Не было еще, чтобы он позвал девушку – «бонита», красавица, мол, или «ми принцесса», «ми амор», и она не пошла с ним. Это в Гаване, в Варадеро — больших городах. В провинции, говорят, есть девчонки домашние, но туда он не ездит. Ему домашних не надо.
И семьи не надо. И дети — ни к чему. По молодости не нужны были, а теперь-то подавно. Его бесит даже если его банный халат не на тот крючок повешен, не говоря чтобы еще пустить кого-то к себе жить.
Ездить четыре раза в год на Кубу — наилучший «формат». Повеселился и свободен. И беременный кто, или не беременный, ты даже не знаешь. Он никому ничего не обещает. А если на что-то и надеются, то их дело. Прыгая козлом на дискотеках и крича своим загорелым подружкам «бонита!», хватая их за блестящие от пота конечности (жара, однако, а кондиционеров нет), он прекрасно знает, что они с ним за деньги, за подарки, за перспективу отьезда в Канаду. Хотя… и привлекательность его, конечно, никуда не денешь.
Костя доволен собой. Его сверстники уже с пузичками, лысые, а он как законсервировался в тридцать лет. Потому что бегает по утрам, ест только полезное. И никто ему дома мозги не выносит, ни чужая по сути баба под названием «жена», ни дети.
В гробу он видел стакан воды.
Впрочем, думает Костя, надо думать о приятном. Он лежит под «грибком» и вспоминает лицо смуглянки Корении. Латиноамериканки — самые красивые. На других его тело уже и не реагирует.
***
– Корения! – садовник Рауль окликнул девушку, когда она подходила к номеру Кости. Он вышел из кустов и направился к ней. Высокий, большой парень в зеленых садовничьих униформенных штанах и широкополой шляпе, он будто сошел с картины Ван Гога.
Остановился напротив и сказал:
– Когда ты поймешь, что туристы не считают нас за людей? Они покупают женщин. Да и мужчин…
– Надоел! – девушка постучала в дверь, ей открыли, и она вошла.
***
Корения застыла перед кроватью, на которой лежала официантка ресторана-буфета Сесилия. Девушка молчала, не в силах вымолвить ни слова. Костя же говорил, что она, Корения, самая сладкая, такой у него не было, без нее не может и дня, «ми амор, бонита»... Она разглядывала Сесилию — чернокожую, с яркой косметикой, в белых чулках сеточкой.
На Кубе чулки сеточкой очень популярны. Потому что климат жаркий, а власти требуют, чтобы женщины в учреждениях носили колготки. Ну и потому, что сеточки свое отжили в «свободном мире» и туристы активно сбрасывают их сюда.
Через некоторое время Корения опомнилась и заметила, что Костя ничего не говорит, не оправдывается. Она взглянула на него и увидела пристальный, довольный взгляд и улыбку.
– Присоединяйся, – пригласил жестом на кровать.
Корения попятилась.
– Двадцать долларов и туфли! Не новые, но в хорошем состоянии, – улыбнулся Костя. Он собрал со знакомых не нужные им вещи и привез на Кубу на подарки.
– А мне? – ревниво спросила Сесилия. – Мы не договаривались, что нас будет трое!
Корения выскочила за дверь и, обхватив голову руками, как на картине Мунка “Крик”, побежала…
Садовник смотрел ей вслед.
***
Ну и хорошо, подумал Костя. Теперь не надо думать, как избавляться от девчонки. Вечером он поел мидий, креветок и крабов — получил свою порцию йода, напился рома и уснул. Приснилась мать. Как всегда во сне, она была на расстоянии. Он все тянулся к ней, и не мог достать. В детстве этот сон огорчил бы его, а сейчас он просто повернулся на другой бок и снова заснул. А наутро вспомнил как однажды беседовал с психологом. Случайно, в самолете рядом сидели, разговорились.
– Какое самое травматичное событие было в вашем детстве? – спросила женщина после того, как он нахвастался ей своими кубинскими «победами».
– Каждое лето меня отправляли в лагерь.
– Вы не хотели?
– Я хотел быть с мамой, поехать с ней на дачу. Но каждое лето я был в лагере. На весь сезон. Периодически за детьми приезжали, забирали, а меня нет.
– Это изменило вас?
– Нет, наверное… Впрочем, это приучило меня к легкости отношений. Начиналась новая смена, новые люди, привыкание к ним. Я теперь легко знакомлюсь, не залипаю на людей. Есть так есть, исчез с поля зрения, ну и черт с ним.
– Что еще вам не нравилось в лагере?
– Все. Общие спальные, общий стол, общие дела. Я хотел своего — комнаты, тарелки, мамы. Главным образом, мамы. А она была дяди Гришина. Отчим. Пустозвон, но ей нравился, видимо, если меня отправляла с глаз долой.
– Она была ласковая?
– Нет.
– Вы обижены на мать?
– Да. Не общаемся.
– Но ведь можно создать семью, и получить ласку.
– Это хлопотно, затратно, а главным образом, и негде взять. Канадки мне не нужны, жительницы Украины на известного рода заработках в Европе, в Россию надо визу делать каждый раз…
– Это не причина.
– Им всем лишь бы что-то с этого получить. На всех континентах одинаковы. Цена разная. На Кубе бусы, в Америке они оттяпывают дома.
– Вам не жаль кубинских девушек. Они же на что-то надеются. Возможно, любят.
– Ленивые...
– Вы все еще не уехали из пионерлагеря, – психолог тронула его за рукав.
***
Ранним утром, когда солнце нежным желто-розоватым светом покрыло отель и территорию вокруг него, когда шум волн еще еле слышен, некоторые туристы могут из своих окон видеть высокого парня и девушку, стоящих на улице.
Парень одет в белые рубашку и брюки. Девушка — в красном. Они выглядят как два цветка на большой, «выбритой» газонокосилкой поляне с огромным, выше человека, кактусом посредине.
– А что ты такой нарядный, не в форме? – спрашивает Корения Рауля.
– Я сегодня не работаю. Пришел чтобы увидеть тебя.
– А я пришла забрать документы. Буду работать в школе.
Глаза Рауля вспыхивают радостью.
Парень и девушка идут к выходу с территории отеля.
Стая бабочек срывается с куста и летит им вслед.
Всем должен
Игорь Петров ехал в поезде из командировки вторые сутки и ему было скучно. Попутчица попалась неразговорчивая. Девушка принесла с собой кучу женских журналов и активно их “поедала” – один за другим. Поедала – это потому, что она читала их, как заметил Игорь, от корки до корки. И даже что-то подчеркивала.
Ему не хотелось читать дамские издания, но интернет не работал и мужчина, смущаясь, спросил: можно ли ему взять то, что попутчица уже прочла. Она разрешила. Кипа журналов перекочевала на его полку.
До сего дня нейрохирург челябинской больницы Петров не читал таких журналов. Потому принялся за дело не без любопытства. Страницы с рецептами очень понравились – блюда оказались несложными, но выглядели красиво и аппетитно. Страницы моды не произвели впечатления. Модели были слишком худые, с лицами инопланетянок. Героиновый взгляд, голубые губы, лысина.
Однажды Петров видел модель вживую. Он сидел за столиком в кафе, а девушка прошла мимо. Точнее, прошли ноги в капроновых, телесного цвета колготках. Большие, мощные ноги. Как у жирафа. На эти ноги все посетители уставились – головы так и повернулись, но не от их красоты, а оттого, что голое тело в морозы всегда обращает на себя внимание. Уставились и потому, что ноги были необычные – как столбы, которые проносятся мимо, когда едешь в поезде.
Когда Петров учился в школе, высокие девушки не считались красивыми. Таких обзывали каланчой или оглоблей. Красивой считалась Венера Милосская, у которой все пропорционально. И по сей день, в свои сорок восемь лет, Петров считал, что главное в фигуре – пропорциональность. Мера. Чтобы не высокая, не низкая, не худая, не полная. Est modus in rebus. Всему есть мера.
Рассмотрев картинки, Петров принялся за чтение. И оказалось, что во всех журналах главной темой является как охмурить мужчину и как его удержать. Петров даже не подозревал, что женский пол так агрессивно настроен на охоту. Что она составляет суть бытия. Мужчина в статьях преподносился как олень. Дичь. Которая не имеет ни своего вкуса, ни мнения, а легко управляется по тем или иным законам, как машинка на дистанционном управлении. Рассказывалось, на какие кнопки нажимать.
Некоторые советы были неожиданны. “Если страсть мужчины поутихла, нужно разнообразить сексуальную жизнь. Перед тем, как он придет с работы, снимите трусики, наденьте короткое платье, и на коленях мойте пол. Оставьте дверь незапертой, чтобы когда он войдет, ему предстали ваши ягодицы...”
Петров оторвался и посмотрел в окно. Если бы кто-то его увидел в этот момент, то потом хвастался бы, что видел человека с глазами на лбу. Петров представил. Что входит в квартиру, а там его супруга, историк, кандидат наук Мария Николаевна Петрова, на карачках, без трусов, пол моет. Мысли забегали. Первое что возникло в душе врача, это неестественное для представителя его профессии желание схватить Машу за волосы и шибануть головой о стену... Потому что, а вдруг первым в дом вошел бы шестнадцатилетний сын? С друзьями.
Нет, наверное, он подумал бы, что Машка сошла с ума. Такое бывает. Когда в человеке дремлет душевная болезнь и он находится всю жизнь в пограничном состоянии. Если жизнь складывается благополучно, так и проживет всю жизнь здоровым. А если начнутся испытания, тяготы, то человек нередко выпадает туда, за черту, на больную свою сторону.
Читая дальше, Петров узнал, что не так тяжело соблазнить мужчину, как удержать. Потому, что он изначально настроен на бегство. Полигамен и точка. А потому женщине, “в борьбе за это”, нельзя ни спать, ни есть, уверяли журналы. Утром женщина должна проснуться пораньше – чтобы мужчина не увидел ее без макияжа и с нечесаными волосами. Надо умыться, накраситься, почистить зубы, и лечь рядом. Чтобы любимый думал, что ты всегда такая... Утром и в течение дня есть не следует. Ну, или можно съесть морковку, сырую овсянку (запарив ее в воде), на ужин – листик салата.
Как женщина будет работать на этом топливе, журналисты не сообщали. Из статей как-то так получалось, что все женщины не работают, а ходят по спа, занимаются йогой и медитацией.
Утром спать нельзя, но и ночью тоже, учили журналы. Ты спи, но не до конца. Потому что в течение ночи надо прижиматься к партнеру “невзначай” выпуклыми частями тела. Чтобы к утру он сделал свое мужское дело и уходил на работу равнодушным к сексуальным сигналам других женских особей. Домашняя одежда, объясняли журналы, должна быть призывной. Непременно купите тапочки на каблучке, с помпонами, и прозрачный пеньюар.
C этим Петров согласился, но вздохнул: не по климату совет. Не Калифорния, чай. А мохеровых пеньюаров в Челябинск не завезли... Он вон в перестройку ковер со стены снял, так как СМИ ухохатывались над коврами на стенах, и с тех пор жена спит, прижавшись к холодной стене. Точнее, одеялко колбасой свернет и кладет между собой и стеной. Их квартира – угловая. А как раньше, при СССР, хорошо было – стена теплая, ковровая, лежишь – узоры разглядываешь. И никакой тебе бессонницы, под это разглядывание непременно уснешь.
Далее журналы уверяли, что невыспавшаяся, голодная, встретив мужа без трусов и на карачках, женщина еще и не должна говорить с ним ни о чем неприятном. И не просто не говорить о неприятном, а – говорить о приятном. Рассуждать на темы, которые ему нравятся. Для этого заранее следует изучить рыбалку, охоту, футбол, хоккей, коллекционирование монет, конструирование самолетиков, узнать все о машинах... И вот только он поел приготовленное тобой (но не попробованное! Ты на диете) “мясо по-царски”, а ты к нему сразу с предложением:
– А давай футбол посмотрим!
А на следующий день:
– А что это ты давно на мальчишник не ходил? Пора, пора...
Но при этом, предупреждали, журналы, “нельзя себя терять в любви к нему”, потому что мужчины любят не только ухоженных, но и самодостаточных. И если мужчины-коллеги (ааа, так все-таки предполагается, что читательницы работают!) оказывают тебе знаки внимания, не следует уклоняться от флирта, он стимулирует.
Сразу после этого совета в журнале шла статья “Как сказать партнеру, что у вас генитальный герпес”. О, это была статья познавшего жизнь человека! Журналистка предупреждала, что в первую очередь надо правильно выбрать время и не говорить в лоб. То есть нельзя позвонить мужчине на работу и выпалить: “А между прочим, у меня генитальный герпес!” Или заявить ему об этом средь шумного бала – на 23 февраля или на День десантника. Надо выбрать такой день, советовала автор статьи, чтобы у обоих было свободное время и спокойный настрой. Не плохое настроение, но и не очень хорошее (чтобы партнера кондратий не хватил от перепада температур).
Лучше всего, говорилось в статье, не сообщать плохую новость на его территории. Но и на своей тоже – не лучшее. Хотя на своей лучше, чем на его. Потому что (это Петров уловил между строк) на вашей территории вас хоть с лестницы не спустят, а с проклятиями удалятся. Но все же, рассуждала журналистка, лучше новость о герпесе сообщать в общественном месте. В кафе, парке – там, где вас могут спасти. А как сообщать? Начните издалека, советовала сотрудница редакции. Петров представил, как он издалека начинает...
“Знаешь, к нам в больницу сегодня приезжала делегация из Германии. Долго мы с ними говорили, опытом обменивались... Телевидение нас снимало... А потом я почувствовал, что голова болит, и жжение какое-то в половых органах, отечность... и подумал: а не генитальный ли у меня герпес? Ну, конечно же, нет... Ведь это заболевание, которое передается половым путем, так что какое это имеет ко мне отношение? Никакого... Но провериться тебе надо бы”.
А учитывая, что Маша – историк, можно было бы начать не просто издалека, а из глубины веков.
“А знаешь ли ты, Машенька, что у вирусов тоже есть история? Знаешь ли ты, что про генитальный герпес есть упоминания у Геродота и Гиппократа? Болезнь также упоминается в источниках семнадцатого века, как свойственная парижским проституткам”. И тут, не давая Маше передохнуть, надо безмятежным голосом сказать:
– И у меня, ха-ха, как у Геродота...
После всего этого женщина, как учили журналы, не должна ревновать. То есть не случай с герпесом имели в виду, а вообще призывали никогда не ревновать. “Ревность – путь к разрушению брака, – писали они черным по белой глянцевой бумаге. – Ревностью вы убиваете доверие, а без доверия – не жизнь. Если вы заподозрили своего возлюбленного, не надо за ним следить. Следите за собой. Потому что от ухоженной женщины муж не уйдет”.
В общем, предполагалось, что в ответ на Геродота и герпес, Мария Николаевна Петрова улыбнется и купит себе абонемент в фитнесс-центр.
Далее Петров просмотрел статьи на темы: как отбить мужа у любовницы; как отбить мужа у его мамы; как отбить мужа у его друзей; как заставить женатого любовника жениться на вас; как подружиться с бывшей женой твоего мужа; как снять порчу; как действуют заговоры-“присушки” и заговоры-“отсушки”; что делать с “венцом безбрачия”; как найти любовника на выходные; как избавиться от любовника; “Чакры и яйца-тренажеры” (яйца подразумевались каменные. Из малахита или оникса); “Что делать, если он спит с твоей подругой”, “Что делать, если тебе нравится его друг?”, “Как поднять самооценку”, “Как спуститься с небес на землю”, “Почему я все еще не жена миллионера?”, “Зачем нужен муж?”.
Последнюю статью, Петров прочел до конца. Там все было – мудрей не скажешь. Говорилось, что глупые женщины ждут от мужчин детей, отцовства, денег, защиты, и всего такого прочего. А это неправильно. Потому, что когда мужчина не дает ни того, ни другого, ни третьего, женщина ощущает себя обманутой и разводится. А не надо хотелок! Мужчину надо любить “за то, что он есть”. Безусловно. Тогда если он полку прибьет – блеск, если осеменит – зайдетесь в восторге. Если содержать будет – счастью не будет предела.
Петров хмыкнул, и подумал: интересно, а западных женщин тоже учат минимализму? Потом представил себе этот рай. Что никто с него дома ничего не спрашивает. И он, как пес в мультфильме “Бобик в гостях у Барбоса”: “ Хочу – котлеты ем, хочу – кисель пью, хочу – на транзисторе играю”.
– Н-да, – в задумчивости сказал Петров и тут же спохватился и замолчал. Собрал журналы в аккуратную стопку и, поблагодарив, положил перед попутчицей.
– Понравилось? – спросила девушка.
Петров замешкался, потом взглянул в глаза:
– Нет.
– А почему? – заинтересовалась попутчица. Петров уже рассмотрел ее: на вид лет двадцать восемь, ухоженная. Стрижка – каре черного цвета. Свитер с воротом почти до носа – девушка в него утыкалась, читая. Длинные рукава, закрывающие кисть почти до середины. Длинная юбка. Деревянные украшения.
Петров не доверял женщинам, на которых деревянные украшения. У них всегда революции в голове. Коллонтаевщина. Свободная любовь. Феминизм. Но самое страшное – это украшения кожаные. От таких женщин можно ожидать даже склонения к перемене пола.
– Они аморальны, эти журналы.
– Что именно там аморального?
– Все, кроме рецептов. Пошло, вульгарно и вредно. Вы не обижайтесь, их же не вы писали...
– Вы ошибаетесь, их писала я. Работаю в одном из этих журналов, но под псевдонимами пишу еще для нескольких.
Петров усмехнулся:
– Ах, вот оно что! Надеюсь, про генитальный герпес написали не вы...
– Какая именно статья вам показалась вредной? – не унималась попутчица.
– Вредно общее направление. Но, хорошо, давайте разберем, – Петров поерзал, устраиваясь поудобнее. – С вашими “венцами безбрачия” – черт бы с ними... Но ведь у вас там и серьезное есть... В паре журналов я встретил пропаганду идеи “никто никому ничего не должен”. В последнее время она активно навязывается через СМИ. Вы внушаете ее женщинам, девушкам. Но разве же это утверждение – правда? Нет. Мы все друг другу должны, и вы это прекрасно знаете. Я должен заплатить за билет на поезд, и вести себя в нем хорошо, не буянить и не мусорить. Проводница должна принести мне завтрак и выдать чистую постель. Вы должны сдать своему журналу статью, он должен вам ее оплатить. Но, конечно, пропаганда “отсутствия долгов” была затеяна не с целью формализации отношений пассажира и проводника... Это работа по разрушению семьи.
Девушка закатила глаза и улыбнулась.
– Да, да, – улыбнулся в ответ Петров. – Ваши журналы печатаются на неизвестно какие деньги... Разных НКО, фондов с сомнительным доходом, каких-то воров, которые настреляли людей в девяностые, и теперь стали издателями... Ну, некоторые, конечно, на рекламу живут. Не самые роскошные.
– Да вы коммунист! – воскликнула попутчица. Она улыбалась, но большие, темные, похожие на перезревшую вишню глаза, смотрели пристально и почти враждебно. – Еще про скрепы расскажите!
– Ах, вы не любите патриотов, – кивнул Петров. – Но куда деваться, мы есть... Можете называть меня коммунистом, если угодно, хотя я не коммунист. Вот у вас в статье доказывается, что родители не должны детям, а дети – родителям. Вы стыдите матерей, которые на старости лет хотят, чтобы дети о них заботились. “Вы же не для себя их растили, не для своих эгоистических целей”, – внушаете вы. Но это же демагогия! Да, растили детей не для того, чтобы они кормили в старости, но значит ли это, что дети должны бросить немощных родителей, наплевать на них, сбежать?
Вы рвете связи поколений! И делаете это умышленно. Чтобы выросло хладнокровное поколение, которое считает, что оно никому не должно – ни родителям, ни Родине, ни супругу. Вы разрушаете семью. А вместе с семьей разрушится страна. Потому, что человек, идя на войну, в первую очередь думает о защите близких, потом – своего двора, города. И народа в целом. А вы внушаете, что он “никому не должен”. Читай: ни родне, ни Родине. Ни коллективу, в котором трудится. Вот обучило меня государство хирургии бесплатно, а я – никому не должен! Лежит передо мной на операционном столе пациент, мне доверившийся... А я ему – не должен!
Петров рассмеялся и хлопнул себя по обтянутым джинсами ляжкам.
– Так ведь и родитель, по-вашему, не должен ребенку! – продолжил. – Вы призываете не следить за сыном или дочерью, отпустить на все четыре стороны.
– Вы неправильно поняли, – холодно пресекла его девушка. – Мы имели в виду, что родители слишком вмешиваются в жизнь детей, мы призываем к тому, чтобы дать детям столкнуться с последствиями их ошибок, чтобы дети сами поняли, что были неправы...
– Да, я читал. Как журналистка описывала, что она позволяет своей шестнадцатилетней дочери уйти когда угодно и куда угодно, дружить с кем угодно, делать что угодно... С чем вы хотите, чтобы девочка столкнулась? С сексуальным насилием в подворотне? С ребенком, зачатым спьяну на молодежной гулянке? Родитель не просто должен, а обязан контролировать жизнь ребенка! Как ангел приставлен к человеку, так и мать с отцом приставлены к ребенку. Это – семья. А вы рвете эти связи, толкаете ребенка к непослушанию, а родителей – к равнодушию.
Дверь открылась, появился проводник. Он бросил взгляд на Петрова и спросил девушку:
– Все в порядке?
Видимо, Петров говорил слишком громко.
– Да. У нас тут митинг коммунистов, – отозвалась она.
– Чаю принесите пожалуйста, – попросил Петров.
Проводник скрылся.
– Вы простите, что я так прямо и, может быть, слишком горячо. Не умею облекать слова в дипломатические одежды. Точнее, не считаю нужным. Слишком мало времени. Не у нас с вами, а вообще. Жизнь коротка.
Петров замолчал.
– В невинной фразе, что никто никому ничего не должен, вы видите вражий умысел? – спросила собеседница. – Может, и в масонов верите?
Петров проигнорировал вопрос. Верит, конечно. И не просто верит, а знает: своими глазами видел масонские клубы, когда ездил за границу. Да и в Петербурге на зданиях то всевидящее око, то циркуль и молоток.
– Во всем мире сейчас идет борьба с семьей, – продолжил он. – Ее разрушают, подменяя моральные ориентиры. Например, из обихода пытаются выкинуть слово “стыд”. Стыда, де, нет, есть только комплексы. И этот постулат, что ничего не стыдно – трамплин, посредством которого человек должен взлететь к разврату. А где разврат – там нет семьи. Если стыда нет, значит все можно – изменять, участвовать в оргиях, рожать детей и бросать их в детдомах, спать с отцом, братом, другом мужа, сдавать родителей в дом престарелых. Детям в школе можно рассказывать о чем попало...
– Так я не поняла, – тряхнула волосами девушка. – Окей, мы зовем к разврату...
– К разврату и анархии. К хаосу. Чтобы каждый делал что хотел, и никого не слушал. Чтобы для человека не было авторитетов...
– И такие выводы вы делаете только из-за невинной фразы “никто никому ничего не должен”?
– Она не невинная. Она разрушительная. А еще у вас там есть другое активно внушаемое заблуждение: “Полюби себя”. Причем, я заметил, глупым женщинам оно особенно нравится.
– Глупым? – переспросила собеседница, и Петров почувствовал сарказм.
– Я не имел в виду, что все женщины – глупые. Просто эти слова обычно повторяют недалекие женщины... Это “полюби себя” талдычат в сериалах, в ток-шоу. Я полгода назад был в санатории, насмотрелся телевизора... Казалось бы, что общего между “полюби себя” и “никто никому не должен”? Общее – отрицание русского уклада жизни, в котором главное – общинность.
– Вы националист? Черносотенец… как же я сразу не догадалась...
– Нет, – удивился Петров. – Я просто рассуждаю... Перестаньте навешивать ярлыки. Эк вы меня... Итак, мы – коллективистский народ. У нас общественное выше личного, потому что наш народ всегда работал на земле, пахал и сеял. А на земле в одиночку мало что сделаешь. Так вот, если мы поставим личное выше общественного, то не соберем урожая, не выиграем войн, то будет... да вот то, что случилось в девяностые, и будет! Когда десяток ушлых наворовали, а остальные, глодая корку, сидели и слушали пропаганду, что права индивида превыше всего, и “уважение к частной собственности – главное условие для развития успешного, демократического общества”.
Девяностые – больное место в душе Петрова. Это его молодость, но он почти не вспоминал те годы. Как будто закрыл за ними дверь и опечатал. Настолько они были горькими. Иногда лишь вспоминал, что в операционных внезапно гас свет, и много было пациентов с огнестрельными ранениями. Помнил, как ходили на рынок за одеждой, а поскольку жулье резало сумки, деньги клали в стеклянные банки, и только потом в сумку. Попробуй, вырежь! “У нас – самые надежные банки”, – смеялись.
К счастью, прошло это время. Но некоторые проблемы, им порожденные, остались.
Петров видел, что девушка к нему плохо относится, и ей не нравится, что он говорит, но ему хотелось почему-то до нее достучаться. Ну, не может же журналист не интересоваться мнением читателя? Должна же “дорогая редакция” слушать народ...
– У нас издревле общественное выше личного, – сказал Петров. – И любить надо – ближнего своего. И жизнь отдать за други. На том, простите за пафос, стояла и стоит русская земля. И сейчас полно примеров, когда люди исповедуют эти постулаты, и –побеждают. Не они лично, а страна – благодаря им! Александр Прохоренко, например... Да многие, многие... И не сосчитать сколько у нас героев! Ежедневно совершаются подвиги, которые не попадают в СМИ. Человек отдает другому почку... Омоновец накрывает гранату террористов своим телом. Водитель подставляет под удар себя, чтобы спасти пассажиров. Да, вот такие мы! Считаем свою жизнь копейкой, по сравнению с десятками или сотнями жизней. А вы внушаете: “Полюби себя”... То есть, не падай на гранату. Не вызывай огонь на себя. Не говори правду, даже если она поможет многим.
– Что вы такое говорите? Мы пишем для женщин. Чтобы они заботились о себе, ухаживали за своим телом! Это просто... гламур! Лоск, красота!
– Тогда так и пишите: “Мойте лицо перед сном! Мажьтесь кремом!”, но не пишите: “Полюбите себя”. Потому, что себялюбие – грех. Себялюбие – путь к отчужденности. Любовь – это ведь...
Петров протянул вперед руки, сложенные ковшичком.
– Любовь – это ведь сгусток энергии, тепла и света. Это божественное. И вы можете отдать этот сгусток сыну, можете отдать мужу, можете поделить на них двоих. А если вы заберете сгусток себе, то им уже ничего не достанется.
– Но почему бы не поделить этот сгусток на троих?
– На троих любовь не делится, – мрачно ответил хирург. – Любовь – не бутылка водки.
– Любовь к себе – это не любовь, – через некоторое время добавил он. – Если я буду любить себя, то не буду делать бесплатных операций, а перейду в частную клинику, а на мое место придет молоденький и неопытный, и пополнит кладбище своим браком. Если я буду любить себя, а не жену, то она уйдет и заберет сына. И сын будет расти безотцовщиной, а жена будет, по вашим советам, бегать по женатым мужикам, и думать о том, как не подхватить генитальный герпес. Любить себя – это извращение...
Он сказал это почти зло.
– Совок останется совком, – заключила собеседница, которую в темноте Петров уже почти не видел. – Судите всех...
– Вы еще скажите: “Не судите, да не судимы будете”. У нас либеральная интеллигенция страсть как любит эти слова. Как их судить начинают, сразу вспоминают. А как они других – так забывают.
– Почему вы считаете, что ваша жена без вас бегала бы по женатым мужикам? – вызывающе спросила девушка. В вопросе чувствовалась феминистическая нотка: дескать, вы считаете себя таким пупом, что помимо вас ваша женщина не нужна будет никому?
– Потому, что у нас в стране женщин на 12 миллионов больше, чем мужчин, – ответил Петров. – Не знаю, насколько правдива цифра, но такую увидел в газете. Это значит, что 12 миллионов девушек и женщин не выйдут замуж. Что же им остается? Встречаться с женатыми. Отбивать. По вашим рецептам. Причем, несчастных будет не 12 миллионов, а в два раза больше. В три! Считаем: сама незамужняя девушка плюс ее женатый кавалер плюс жена кавалера. Итого, 36 миллионов страдающих.
И вот отбить не удалось. И девушка бежит к другому женатому... И делает еще двоих несчастными... Вы спросили насчет моей жены... А куда ей деваться в сорок с лишним лет, если бы она ушла от мужа? «Замуж поздно, сдохнуть рано». Остается довольствоваться женатыми. Я не злорадствую. Я сострадаю. Это все-таки женщины моего народа одиноки.
Оба молчали. Ехали так долго, слушали стук колес. Потом включился свет, проводник принес чай, стали ужинать. Ели молча и мирно, подвигая друг другу снедь.
Потом улеглись.
– Знаете, что я о вас думаю? – вдруг спросила девушка.
– Что?
– Вы ненормальный. И я бы не хотела попасть к вам на операцию.
– А зря, – весело ответил Петров. – Я хорошо оперирую. У меня куча студентов. И студенток. И некоторые даже в меня влюблены.
– Они вас плохо знают.
– А вы прямо хорошо узнали...
– О, да! Для меня ваше сердце – как на ладони.
– Заигрываете? Напрасно. Я не трачу силы на интрижки.
– Потому что вы зануда.
– Потому что сексуальная энергия, не найдя выхода, трансформируется в творчество, – засмеялся Петров. – А операции – это творчество. Хотя и кажется, что они похожи друг на друга.
– Но жена же у вас есть...
– Жены оставляют мужчине часть своей энергии. А любовницы высасывают ее.
– А зачем вы мне рассказали про 12 миллионов одиноких женщин?
– Чтобы вы в своих журналах решали эту проблему, а не несли ахинею про венец безбрачия.
– И как ее решить?
– Страна должна заняться здоровьем мужчин. Да! Все время говорится о здоровье матери и ребенка – это, конечно, правильно. Но теперь надо заняться здоровьем мужчин. Чтобы они не погибали от алкоголя и наркотиков до тридцати лет. Чтобы на производстве соблюдалась техника безопасности... А то... вы видели, как рабочие на крышах четвертого этажа работают? Я видел недавно. Без тросов, в тапках! За границей на стройку не пустят без каски, страхующего троса и ботинок с железными носками. Чтобы если кирпич упал, ноге ничего не было. А у нас рабочие падают, ломают позвоночники, лежат в коме... И все списывают на несчастный случай, никто не виноват... Пропаганду против курения надо вести повсеместно, и вырезать, не жалея, из фильмов куски, на которых положительные герои закуривают. И наливают... Правда, тогда от фильмов останутся рожки да ножки... У нас ведь, вы не заметили? – постоянно в кино закуривают и наливают. С горя, с радости, в раздумьях...
– Удавиться с вами можно от скуки, – сказала девушка. – Вы хоть пьете, или совсем положительный?
– Пью. Спирт. Мы все пьем. Работа стрессовая.
– Ну, хорошо. А то я думала, вы совсем...
– Это вы так за мою любовь к Родине? Претит она вам?
– Такую родину не за что любить! И всякий образованный человек это понимает. Такую родину надо разрушить и отстроить заново. Но надо, чтобы сначала динозавры вроде вас вымерли. Со своими советскими штучками. “Америка – враг, западные ценности – лживые, деньги – зло”, – передразнила кого-то девушка. – Вы не умеете жить, вы умеете только страдать! За родину, “за други”, за Сталина.
– Но ведь жизнь и есть страдание, – задумчиво произнес Петров. – Если б вы видели то, что вижу я... Одно сплошное страдание. И священники видят то же самое... Причем, не только у нас, а и в Америке тоже. Там тоже муки сплошь и рядом. Нет, можно, конечно, жить дураком и не замечать...
– А я вижу радость и гламур. Богатство и счастье. О чем думаешь, то и будет.
– Сперва гламур, потом рак мозга. Легкий прыжок от вас к нам.
– Не хочу вас слушать.
– Не слушайте. Просто любите нашу страну. Это неестественно – не любить родину. Девиантное поведение. Ненормальное.
– Пошла она... У меня гринкарта, я скоро уеду.
– Вот и хорошо... Там и учите всякой ерунде.
И оба сразу уснули. А поезд несся и стучал колесами, и даже изредка гудел, но ни мужчина, ни женщина, ничего не слышали. Они ехали по огромной, темной, освещенной лишь луной, стране, которая для кого-то – мрачная и угрюмая, а для кого-то – единственная и неповторимая, и за которую один из них готов был отдать жизнь, а вторая не дала бы и ломаного гроша. И страна выталкивала ее, как женский организм на ранних стадиях выталкивает неправильно развивающийся плод. Так было нужно для ее, страны, женского выживания. Выкинуть урода.
***
К обеду следующего дня, выспавшись, Петров приехал в больницу. А там – суматоха. В пригороде случился пожар. И какой-то парень вытащил из огня троих детей. С последним малышом его придавило балкой. Ребенка удалось спасти, парень – в тяжелом состоянии. Обо всем этом вкратце рассказала ассистентка.
Петров шел на операцию и пытался не слишком сострадать. Сострадание к больному – не лучшее состояние. Лучше не воспринимать его как личность. Это знают все хирурги – что с обезличенным больным работать спокойнее. Шансов на волнение, а значит на ошибку, меньше.
Он вошел в операционную и превратился в механизм – в тонкий и опытный человекоприбор по проведению операции на головном мозге. Все оказалось не так плохо. Жить пациент будет, и, скорее всего, будет и ходить, говорить. Конечно, гарантий никаких, но шансов на нормальное развитие событий – много. Как оно и что – станет ясно через несколько часов.
***
– Игорь Олегович, Ларин глаза открыл, динамика положительная. Понимает, что говорим, закрытием глаз отвечает, – радостно сообщила медсестра о прооперированном герое. Она сидела за столом в больничном коридоре. Рядом с ней – с воспаленным взором, напряженная, с красным от слез лицом, видимо, мать парня.
– Вы не представляете, как мы вам благодарны – женщина приложила руку к груди и замерла, не в силах найти слова.
Петров кивнул ей и попросил медсестру:
– Сообщите мне через три часа, как его дела. Я домой…
…Он ехал по чистой, умытой дождем улице, по бокам которой стояли, как медсестры у операционного стола, тонкие березки. Сквозь открытое окно в машину входил нежно и незаметно, словно анестетик, воздух, полный запаха трав и деревьев. Петров остановился у маленького базарчика, на котором четверо пенсионерок торговали соленьями, яблоками, ягодами и грибами, и купил у каждой всего помаленьку. Покупал и чувствовал, что любит их – этих бабок-пересмешниц, которые, торгуя, беззлобно подкалывают друг друга. Одна из них когда-то давно, в девяностые, когда из магазинов исчезла туалетная бумага, продавала ее здесь, сидя на чурбачке.
– Мягкая? – взял тогда в руки рулон Петров.
– Ага, всю ночь для тебя мяла, – хихикнула бабка. Все вокруг засмеялись, и он, Петров, громче всех.
Вот и сейчас пенсионерки попрекали друг друга несуществующими «амурами» и смеялись.
Мимо пробежала собака, и Петров, проводив ее взглядом, почувствовал, что и ее любит, эту собаку. Животные пошли какие-то… как люди. Плачут, спасают друг друга, обнимаются… Сын иногда показывает ему такие видео из интернета. Игорь вспомнил слова прабабушки, которая говорила, что «перед последним концом всё перемешается, и звери, которые охотились друг на друга, будут друг друга любить». Так ей священник рассказывал. Ещё батюшка говорил, что к тому времени «девки будут бесстыжими, юбки будут по колено носить».
А уж давно носят куда короче. Выходит, мы перед самым, что ни на есть, распоследним концом.
Ну, и ладно. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. А сегодня Петров рад. Потому, что больной жив и, есть большая надежда, выздоровеет. И как же хорошо, что все друг другу должны! Ларин, идя мимо горящего дома, должен был спасти детей, а он, Петров, должен был сохранить жизнь парня. И сейчас он придёт домой, и Маша должна ему – непременно! – соорудить наилучший ужин и обеспечить покой. Нет, в обществе, где друг другу должны, жить намного удобнее!
* * *
…Через три часа ему сообщили, что больной Ларин в порядке, осложнений не предвидится.
