Вячеслав ЩЕПОТКИН. Рассказы «Непунктуальные люди», «Весна под куполом»
Илл.: Художник Зинаида Зацепина
– Кто там?
– Откройте, Ефросинья Аркадьевна. Сергей.
За дверью послышалось раздраженно-презрительное:
– А-а, – и дверь, обитая коричневым дерматином, приоткрылась.
– Галя где? Дома?
– Какое твоё дело, где она?
– Мама! Ну, как тебе не…
– Замолчи! – перебила её мать и, сделав два маленьких шажка от порога брезгливо посмотрела на Сергея.
– Связалась.
– Сейчас я выйду, Сергей.
Он прислонился к перилам, сжав в пальцах за спиной холодные прутья так, словно это была единственная опора над пропастью.
«Всё будет хорошо… Всё будет хорошо… Мы уйдём с ней ото всех. Прижму к себе так, чтоб дыханье перехватило и унесу. Отец, наверно, начинает волноваться. Не бойся: всё будет… очень хорошо».
За спиной Галины щёлкнула замком дверь.
– Пойдём. Ты в кино взял билеты? Сергей, ты что, не слышишь меня?
– Галя… ты видишь, как я одет?
– Обычно вроде. Только костюма этого я у тебя никогда не видела. А что?
– Я тебя прошу… И не прошу даже!
Сергей замолчал, ещё крепче сжав прутья. Мышцы рук и ног напряглись.
– Хочешь, чтобы твой прославленный дом прославился ещё и моим трупом? – спросил он вдруг тихо и отрешенно, глядя ей прямо в зрачки.
«Господи, что с ним?! Глаза какие-то… чего они так блестят? Мать никак не приучу – суётся не в своё дело. Никогда не видела его таким… Конечно, расстроишься… Раскричалась на весь подъезд».
– Хочешь, чтобы я заикой стала? Ну, и даёшь – напугал всю.
Она улыбнулась неестественно, всё ещё раздумывая о матери и о том, что теперь надо с ним встречаться на улице.
– Пойдём в кино, если взял билеты. А нет – купим.
– Галя!.. Нас с тобой ждёт машина. Такси. Там сидит мой отец. Я не буду говорить… Зачем тебе это? Галечка, ты ведь знаешь – я тысячу раз говорил тебе: люблю, любимая, самая дорогая! Галюшечка!
Сергей качнулся, разжал пальцы за спиной на прутьях и рывком обнял девушку. Он не умел обнимать, хотя несколько раз оставался ночевать у женщин. Обычно это случалось после праздничных попоек. До того дня, когда он на стройке увидел Галю.
– Поедем в ЗАГС, – зашептал он быстро, притягивая её к себе. – Я буду тебя очень любить… Я сейчас… Не надо мне никого, кроме тебя. И ты полюбишь… когда-нибудь. Молчишь?
Она, подавшаяся было к нему, когда он её обнял, вдруг вся напружинилась и упёрлась руками, согнутыми в локтях, ему в грудь.
«Боже мой, ведь сегодня наш срок. Раз поддалась – больше не будет… Совсем забыла – сказала же в тот день: ничего не получится через силу».
– Мы ведь говорили об этом, Серёжа. Зачем повторяться? Не хочу быть твоей женой, зря мы всё затеяли – не знаю сама, что на меня нашло в тот день и я согласилась пойти с тобой в ЗАГС. Пусть очередь пройдёт, нас ведь никто не знает.
Она замолчала, опустив глаза и уже не так сильно упираясь руками в грудь, прошептала убеждённо, но в то же время с неловкостью за свои слова:
– Не люблю я тебя, Серёжа.
От площадки, на которой они стояли, до расплавлено слепящего пятна в жидко-голубом небе, сквозь запылённое, немытое стекло натянулись оранжевые нити. Искрилось множество пылинок, попадающих в лучи. Тихо-тихо было в подъезде дома, который вошёл в историю Сталинградской битвы, вместе со своим, известным всей планете городом, на Нижней Волге.
Сергей спустил с плеч девушки руки и весь обмяк, осел на бок. Галя отодвинулась назад к двери.
«Нет, нет, пусть хоть упрашивает: не пойду. Всю жизнь внушали: не давай даже поцелуя без любви. А тут – замужество! Говорят, и без любви хорошо живут… Разве можно? Смешно думать: я его жена».
Галина остановила испытующий взгляд на фигуре Сергея. Он стоял к ней боком, ссутулившись. Длинные руки безвольно висели вдоль тела и лишь тонкие пальцы, не похожие на пальцы рабочего, вздрагивали. Солнце высвечивало половину узкого лица, мохнатую прядь, нависшую над глазом.
«А он ничего. Рыжее солнце в золотых волосах… Но ведь я его совсем не знаю. С ним иногда весело… Что ему делать без меня? Сам сказал: жизнь не нужна… А всё из-за меня».
Гале вдруг стало жаль Сергея и непонятно от чего проявившееся перед тем презрение к его фигуре, лицу, всё сильнее и стремительнее начало сменяться нежностью, до этого ни разу не испытанным желанием по-женски прижать его.
Вдруг щёлкнул замок. Резко открытая дверь отбросила Галину и толкнула к стене.
– Я всё слышала! Ты хотел сделать без меня. Доченька, ты же не бросишь меня, не уйдёшь?! Катись отсюда, душегуб! Не будет она твоей! Проклятый… Откуда ты явился на мою шею!
«За что так ненавидит меня старуха? Я ей не сделал ничего дрянного. Разве плохо, что люблю её дочь? Застегнула бы халат: растрепалась вся».
– Я буду беречь Галю сильнее самого себя. Зачем же устраиваете сцены? Прошу вас, Ефросинья Аркадьевна…
Мать повисла тяжестью всего тела на Галю. Слёзы замочили дочери щёку, к которой мать прижалась. Халат распахнулся и оголилась сухая жёлтая грудь.
– Не пущу! Ты обещала разорвать с ним всякую любовь!
– Мама! Я же взрослая – сама знаю. Не бойся: его не люблю.
Галя сухо сказала это, держась за ушибленную дверью руку. Не видя Сергея, которого заслоняла мать, она снова почувствовала и жалость, и сильное желание броситься к нему или к кому-нибудь, и раздражение матерью.
– Ефросинья Аркадьевна, вы может хотите разбить дочери счастье?
– Эт-то кто? Ты её счастье? Лучше камень на шею, да в Волгу.
«Кому я потом буду нужна? Скажут: замужем побывала, огни и воды прошла. А может, меня никто не будет так любить и я, в самом деле, отказываюсь от единственного?..»
– Галинушка моя, ласточка! Нас ждут. Пойдём. Пожалуйста …
«Вчера Верка сказала, что только мы способны на жертву. Женщина, говорят, должна иногда крест нести… После моего рассказа, что сегодня кончается испытательный срок в ЗАГСе, она ничего не отсоветовала… Разве в наше время это так важно: была замужем или нет. Каждый день свадьбы, через день разводы. Нет, нет, что я думаю! Сама себе не прощу этого!».
– Галя, вы в чём-то сомневаетесь? Но ведь решение принято неделю назад, – взял её за руку Сергеев отец. Она не заметила, когда он здесь появился, не видела, как соседка увела мать в комнату.
Машина выскользнула на главный проспект и понеслась, обгоняя другие такси. Светофор она проскочила в тот момент, когда на нём уже вспыхнул красный свет. Оставалось шестнадцать минут. Через минуту ЗАГС должен закрываться, и Галя надеялась только на это. Слева проплыл высотный дом, верхние этажи которого были облиты не греющим сентябрьским солнцем. Замелькали ровные, как планки реечного забора, тополя. В машине было тесно. О том, что на улице сентябрь, угадывалось только по холодным вспышкам отраженного солнца в стёклах и по осыпающимся с деревьев листьям.
Смотреть на это было грустно, как грустно прощаться с человеком, который очень-очень дорог и который сам не хочет уходить, хотя неизбежное «надо» уносит мысль его к другим лицам, делам.
Все ехали молча. Отец закурил вторую сигарету, повернулся к Гале, собираясь что-то сказать, но вдруг опустил голову и стал водить пальцем по рисункам на ткани, которой было обито сиденье.
Галине то хотелось открыть дверцу и броситься прямо на ходу, лишь бы не смотреть на сидящего впереди Сергея, то виделась она сама себе в белом платье, которого у неё не было, то вдруг вдавленные в череп уши шофёра напомнили смятый кузов автобуса, виденный ею недавно. Но среди всего этого мелькания мыслей чётко выделялась одна: если ЗАГС закроют, она никогда не будет женой Сергея.
Галя закрыла глаза и прижалась головой к плечу женихова отца. Ехала, про себя думала: «Пусть будет закрыт… Не хочу успеть… Пусть… закрыт».
Там собрали было все бумаги, уже пришла уборщица, но вдруг вбежал бледный светловолосый парень и втащил за руку безвольно идущую за ним девушку. Служительница колебалась: за день оженила двенадцать пар, надо всё настраивать снова, а времени без тринадцати минут.
И в шесть часов она должна позвонить приятельнице, у которой вчера уехал муж. Но, глянув ещё раз на молодых, она подсознательно почувствовала, что если сейчас откажет, то парень никогда больше не возьмёт за руку эту девушку. Ей показалось, что и девушка чем-то расстроена. Наверное, думает, опоздала. Но, я вам, ребятки, сделаю сюрприз.
– Иван Михайлович, не уходите! – вернула она от двери уходящего представителя из райисполкома, который вслед за ней произносил поздравление от своей организации и от всего народа.
Галя прошептала «да». Не разбирая ни букв, ни листка бумаги поставила свою подпись там, куда служительница подвела её руку и заплакала. Все думали: это от счастья…
Ночью она со стоном оттолкнула мужа, перекатилась на бок и, закусив подушку, тихо заскулила: «Господи, зачем я это сделала? Я же не люблю его… И эти люди в ЗАГСе…».
А в ушах стоял грохот свадьбы и хоровые выкрики мужниных родственников, которым она безоговорочно понравилась.
– Горька-а!
«Ой, как горько», – думала она тогда.
***
Прошло три года. Она лежала в той же постели, в которой когда-то плакала от горя. На другом краю спал Сергей. Между ними лежала красивая белокурая девочка. Её вьющиеся длинные волосы разметались по подушке, попав на лицо отца. Галина погладила дочку, положила руку на сильное плечо спящего Сергея. Улыбнулась. «Как хорошо, что есть добрые, непунктуальные люди…».
1964 год, г. Волгоград
Весна под куполом
Мальков снова переступил с ноги на ногу и, покраснев до жаркости в ушах, в щеках и во всём даже теле, сказал громко и вызывающе:
– Люблю с артистками знакомиться. Профессия такая, знаете... ездишь, ездишь туда-сюда. Люди кругом. Человеки...
Потом добавил неуверенным голосом:
– Я... этот... корреспондент. Витя Мальков меня зовут. А вас как?
Она переглянулась с плотным мужчиной, сидящим плечом к плечу с нею на диване. Затем медленно провела глазами по Малькову с тем же недоумением во взгляде, которое появилось уже, когда Виктор вошёл в комнату.
– Я Ольга Еланская. Разве вы не знали, куда идёте? – спросила она высокомерно, глядя ему прямо в глаза. Но в голосе Виктор уловил замешательство.
– Как же, знал, – сказал Мальков, с каждой секундой, пока она его осматривала, раздражаясь всё сильнее.
«Надо б её на улице подождать. Кинулся искать в каких – то клетушках... в коридоре чёрт ногу сломит. Артисты считаются – лампочки не могут ввернуть. А на улице б не узнал... сейчас на афишу не похожа. В гриме. А этот уставился, как баран на ворота. Зря, конечно, я сюда пошёл... Но красива же! Разрисована только слишком».
– Чем же она вам может служить, корреспондент... простите, какой газеты? – улыбнулся мужчина, прижимая незаметно Еланскую правой рукой к себе.
– Это уж наше дело. Профессиональное, – сухо сказал Мальков, не глядя на мужчину. – Вы когда будете свободны, Ольга?
«Хороший предлог отвязаться от Борис Михалыча... А то опять потащится провожать. Но что надо от меня корреспонденту?»
– Минут через десять после второго отделения освобожусь. Можете зайти сюда.
– Нет, нет! Я подожду у входа, – торопливо проговорил Мальков и вышел в полутёмный коридор.
Тротуар возле цирка всё ещё скребла дворничиха. Виктор подумал, что она ни на метр не продвинулась с тех пор, как он, купив у мальчишки билет, пошёл в цирк.
Завизжал трамвай, круто поворачивая на углу. Таксист промчал, прижимая машину к тротуару, и из-под колёс вдруг дугой брызнул водянистый снег, сдвинутый дворничихой с тротуара на проезжую часть.
– Где вы брали мимозы, Семён Ильич?
– Здрассьте, Андрюша. А то вы поздороваться забыли. Около универмага старушка стоит.
Мальков повернулся на разговор и, потягивая сигарету, некоторое время пусто смотрел на пожилого мужчину с мимозами. «Может, и мне сбегать? – подумал он, прислушиваясь к разноголосице обтекавшей его людской струи, к звону проезжающего трамвая. – Нет, не пойду. Какие там ещё мимозы! А может сбегать всё же? Она, наверно, привыкла, чтоб к ней приходили с цветами. Весна-то уже пришла. А у нас там всё ещё снега. Ага, выходят из цирка».
Виктор сдвинул шляпу немного сзади на лоб и поднял лицо вверх. Глядя в глубокое, подсинённое накатывающимся вечером небо, улыбнулся. Он подумал о том, что сейчас выйдет Еланская, что вот и весна уже пришла, и скоро, кончив всё здесь, он уедет в Москву.
Мальков оглядел дворничиху, облокотившуюся на черенок лопаты, проходившую мимо женщину с девчушкой, остановившегося у цирковой афиши офицера и всех их ему вдруг захотелось прижать к себе, сказать что-нибудь доброе или, заглянув в глаза, признаться: «Вот я ваш весь – Витька Мальков. Сделайте и мне что-то хорошее».
– Ну, теперь я освободилась! Вы не представились: откуда, кто вы?
Мальков обернулся и недоумённо-радостно посмотрел на Ольгу. Потом вдруг вспомнил всё и отступил назад.
– А-а, наконец-то! – пробормотал он, стараясь скрыть растерянность за небрежностью тона. – Я думал, вас не отпустит этот толстый. Он не муж?
– Неплохо начинается интервью. Нет, это один из... Ну, просто ему нравится мой номер. Ходит на каждое представление...
– Вон как, – недоверчиво протянул Мальков. – Цирки, значит, любит. Губа у него не дура: знает, что любить.
«Ну, кто я перед ней? Работяга? По одежде, правда, сейчас не угадаешь. А про искусство не знаю ничего... Про цирк этот. Нет, хороша всё же! Вот так Витя Мальков! Может, она не такая добрая, как кажется?.. Узнает, кто я, и запрезирает».
– Непонятно всё получается кругом, – негромко сказал он, беря её под руку. – Пойдёмте?
– О чём вы? Извините, но я не запомнила вашего имени. Так неожиданно всё получилось. Обычно никто ко мне не заходит в комнату.
– Витя меня зовут, – проговорил он через несколько шагов чуть обиженно. – А непонятное – в природе. Вчера ходил я, не думал о весне. Сегодня – пожалуйста: уже мимозы продают, и тётка убирает последний снег.
Ему захотелось сказать, что вчера он ничего не слышал о её фамилии и, выпрыгивая из трамвая возле цирка, думал только о том, чтобы успеть на работу. Но рядом вдруг раздался простуженный крик:
– Моро-о-женое кому! Свежее! Нонешнее! Берите молодые люди.
Весенняя ростовская улица лязгала трамвайными сцеплениями, посапывала останавливающимся автобусом. Кто-то что-то доказывал, напирая на «о». Высокий худющий мужчина громко спрашивал у милиционера, как пройти в гостиницу. Две девушки, прощаясь, всё вспоминали какого-то Аркадия, через которого надо созвониться.
– Ведь вы заметьте, Ольга, как человек оживает весной. То бродит, как муха пьяная, а потом вдруг ни с того, ни с сего даже старики бегают, как молодые, – сказал Мальков, быстро обдумывая между тем: стоит ли сейчас признаться, что никакой он не корреспондент, или попозже смыться без объяснений.
– Я сейчас деда вспомнил. Гляжу вот на этого старичка. Видите? Чудак человек был. Только-только снег сойдёт, берёт бутылку водки и в лес. Песни петь. Так каждую весну. Говорил, что он с землёй в это время оживает.
– А я совсем ничего не замечаю. Скоро месяц, как мы в Ростове, и в кино всего два раза была.
– Я тоже давно не был, – торопливо повернулся к ней Виктор, хотя вчера смотрел новый фильм. – Может, сходим? А дела потом. В лес они не убегут. Как мой дед говорил: пусть лошадь работает – она животное.
* * *
Утром Мальков рассеянно кивнул секретарше директора и, забыв, что ему надо идти в директорский кабинет, свернул к главному инженеру. Всё утро неприятно было на душе: пока завтракал в гостинице, ехал в набитом трамвае, медленно ходил по цеху.
«Слава Богу, скоро всё кончится. Можно было и не начинать... сам придумал какого-то корреспондента, потащился в кино. Подписать командировку и хватит. Только засыпать в одиночном номере теперь будет тоскливо... Сейчас же от директора закажу билет. А весны в Москве ещё нет. Метёт, наверное».
– Приняли вчера ваш станок, Виктор Петрович. Сегодня последняя проверка – и вы свободны. Можете ехать домой.
Мальков вяло улыбнулся.
– Как там: кончил дело – гуляй смело? Загуляю теперь.
– В Москве, конечно? Завидую вам. Сестра у меня там живёт, да всё никак не доберусь туда.
– А вы в цирке не были, Григорий Иваныч?
– Некогда всё как-то. Сам-то я не любитель.
– Там есть такой номер: девушка по проволоке под самым куполом ходит. Вчера иду мимо, мальчишка кричит: «Дядь, купи у меня билет. А то пельмени растают, пока в цирке просижу». Видать, и билет ему жалко, и за пельмени, боится, попадёт.
Мальков неожиданно замолчал и покраснел. «А, может, задержаться? Скажу: смотрел станок в работе. В цирк, чудак, не ходит... Ну, что глядит, как будто на морде у меня написано... Сейчас свободна. Говорила, до десяти будет в гостинице».
– Я скоро вернусь, Григорий Иваныч. Когда будете принимать?
Главный инженер пожал плечами.
– Собирались в десять. Но если вам надо...
– Понимаете, очень надо! Я забыл в гостинице командировку.
Розово-огнянное солнце уже поднялось над домами, и теперь его перечёркивали густо переплетённые ветки старых тополей. Как будто сзади спутанных рыбачьих сетей висел красный фотографический фонарь. Солнце пылало в распахнутой форточке на втором этаже административного корпуса. Розовило мокрые от росы крыши и асфальт.
Мальков, раздувая ноздри, глубоко вдохнул прохладу весеннего утра, беспокойно крутнул головой.
– Эй, друг! Аллё, такси! – заорал он, увидев проезжающую по другой стороне улицы машину.
– К «Дону» давай! Только жми.
«А если ушла? Не может быть... спит ещё, наверное. Главный инженер подумает, рехнулся я... Но скажу-то ей что? Вчера не обещал. Какая-то не от мира сего. Не думал, что среди них есть такие».
– Налево сейчас. Тут ближе.
– Там проезд закрыт.
«А ничего говорить не буду. Попрощаться, скажу, пришёл. Командировка кончилась – пора уезжать. Глаза у неё не смеются. Сама улыбается, а глаза притухшие. Как она говорила-то? – Думаете, с детства хотела быть циркачкой? Папа лётчик у меня был. В нашей семье не любили цирк. «Ветреные они, артисты», – говорила бабушка. Поэтому за меня боялись. И сейчас боятся. Хотя я женщина теперь взрослая».
«Под глазами кремом мажет, чтобы морщин не было. Какая там женщина. Ой, Витя, Витя... Фильм из жизни прямо был – вчера только понял. Может, оттого, что рядом она? Наговорил я чего-то вчера... она про себя ничего, а я всё про поездки свои, про Москву. Говорила, у Павелецкого живёт...»
– После этих гастролей у нас отпуск. Поеду домой, в Москву. По маме соскучилась.
– Вот там и встретимся. Я же здесь ненадолго.
– Вас, наверное, в командировку послали? Из газеты?
– Отец, говорите, лётчиком был? А мой всю войну пешком прошёл. Ни одной царапины. Такое редко бывало. Медалей полсундука. Да... скоро кончится командировка моя...
«Какие-то типы с ней здоровались. Куда её звал парень? Музыкант, кажется? Хорош... прямо этот... как его? Аполлон. От неё сразу – в аэропорт. Станок только сдать».
Войдя в гостиницу, Мальков стремительно поднялся на второй этаж. Запыхался, и, сдерживая дыхание, постучал в дверь Еланской.
– Входите, если свои.
– А я не знаю, кто я, – проговорил он, закрывая за собой дверь. – Свой? Или может... твой?
Ольга быстро натянула одеяло, оставив открытой только голову. На стуле рядом с кроватью лежала книга, пачка сигарет. За стеклом по подоконнику ходили два голубя и в наступившей тишине слышно было их бормотанье.
– Ах, это вы! Всё также неожиданно. Не обращайте внимания – я зачиталась, а в комнате беспорядок.
– Я смотрю, цветов тут сколько. Мимо шёл, решил: дай гляну, как артисты живут.
– Это ещё хорошо. Бывает, месяца на три, пока идут гастроли, поселят к старушке какой-нибудь. Поздно прийти нельзя. Гостей пригласить тоже.
За стеной глухо засмеялись. Простучали женские каблучки. Потом кто-то неумело взял гитарный аккорд.
– Весело здесь жить, Ольга? – спросил Мальков, кивнув на стену и присаживаясь на край кровати. – Ваша братва на все руки мастера. И поют, и по канатам ходят.
– И жён иногда бьют.
– Как?
– Да вот так... Наотмашь. Вчера вы ушли, забегает ко мне Вера Карелина. Помните её номер? – прыгает в горящий обруч. Лицо зажала, сквозь пальцы кровь. Муж постарался.
– Вот сволочь! Неужели рука поднялась.
Ольга скривила губы, отчего лицо её вытянулось, стало неприятным.
– Ольга... Я вот что хотел сказать... тебе. Завтра уезжаю, давай на прощанье выпьем по рюмочке вина.
«Схватить бы это лицо, зацеловать. Какие ж подонки есть на свете – женщину бьют. А её ударили бы? Может и били? Стяну к чёрту одеяло и крепко прижму...»
Виктор медленно протянул руку и, не отрываясь глазами от её зрачков, положил руку на волосы. Ольга вздрогнула, и что-то беззащитное мелькнуло у неё во взгляде, слабом движении головы.
– Я не пью никогда до выступления... Но сегодня у меня выходной.
Мальков радостно улыбнулся и, боясь, что она передумает или вдруг исчезнет эта освещённая солнцем комната с букетами привядших мимоз, с согнутой фигуркой Ольги на кровати, быстро заговорил:
– Сейчас я приду, Оля... Недолго. Тут ведь есть буфет. Сейчас я... Ты и сигареты не успеешь выкурить.
Виктор выбежал в коридор, и Ольга слышала сначала топот, потом всё затихающий гул его шагов.
Она встала, быстро подошла к шкафу и достала платье, которое вчера получила от портнихи из Москвы. «В этом будет лучше. Он его не видел. Во сколько же я легла? Зачем-то звонил ночью Борис Михалыч... А-а, я же обещала быть с ним... Надоели его восторги. Номером, цирком. Улыбка уверенная – противна».
Ольга поправила вырез платья и, подойдя к окну, сильным толчком открыла его. Бумага, которой рамы были оклеены на зиму, разорвалась с сухим треском. В комнате запрыгали шумы заоконного города. Стало вдруг свежо до зябкости.
«Как он сказал вчера? Нежданная весна? Мальчишке дома устроят. Не видит, как в воду залез. Чем же это пахнет? Не пойму... Деревьями? Скоро распустятся листья... А в цирк заходить не хочется. Как в пещере... темно... гулко. Три недели... немного ещё. Мама что-то не пишет, вечером позвоню. Надо же так: почти соседи, а встретились в чужом городе. Смешной и грустный... Не договаривает чего-то. Видно, все журналисты такие: много знают, но не всё говорят. Где же он? Твой? Не ваш, а твой... Самой захотелось обнять... чего испугалась? С Борисом Михайловичем всю душу сжимает. А с ним как будто снимаю тугой лифчик, который давил несколько лет...».
– Вот я! Ты не обижаешься?
– Я думала ты... вы сбежали. Не холодно в комнате? А там мальчишка весь мокрый.
Виктор подошёл к окну и глянул на улицу.
– Ох, и гоняла меня, бывало, мать! Лёд тронется, а мы на льдинах кататься. Один раз провалился... Да ничего не надо, – радостно улыбаясь, сказал он, увидев, что Ольга вертит в руках одну рюмку и стакан. – Так даже интересней: из стаканов.
Они выпили по полстакана вина и оба замолчали. Мальков достал сигареты, дал прикурить Ольге. В соседнем номере снова кто-то взял фальшивый аккорд. Виктор искоса глянул на стену, но ничего не сказал.
– Тебе не нравится? Там живёт сын руководителя нашей труппы. Кого-нибудь опять развлекает. Девиц-то много... артист цирка, мир искусства. Красивый.
– Оля... Я хочу... Даже не знаю, как сказать...
Виктор опять оробел до жаркости во всём теле, поднял было бутылку, чтобы налить вина ей и себе, но поставил на стол. Не отрывая глаз от лица Еланской, сказал:
– Не журналист я никакой.
«Ну, всё. Чего прятать удивление? А-а, всё равно завтра уезжаю».
– В командировке-то я здесь точно. Только на завод приехал. Станок новый установить и проверить.
Ольга встала и облокотилась на подоконник. Уличный гомон доходил до сознания не ровным монотонным шумом, а отдельными резкими звуками, вырывающимися вдруг без всякой последовательности и причины. Так из многоликой толпы, издалека кажущейся бесформенным движением лиц, цветов, вдруг бросается в глаза чей-то профиль, поднятая рука, немая от расстояния улыбка.
«Ну, чего она кричит на мальчишку? Мокрый... весна ведь, обсохнет. Была б я матерью, сегодня не стала бы ругать... Пусть делает, что хочет. А этот кинулся за красотой... корреспондент. «Как мой дед говорил...» Станок и цирк. Может он всех нас клоунами считает? Я бы сразу сказала: рабочий, ничего не понимаю в вашем мире...».
– Ольга, кто-то стучит.
– А?
– Стучат.
Она повернулась.
– Войдите.
«Если свои». – подумал Мальков, сосредоточенно разминая в пепельнице сигарету.
– Борис Михалыч! Как вы надумали зайти! – торопливо вскрикнула Еланская.
– Что ж делать, если телефон ваш молчит. О-о, вы не одна! А я-то думал разопьём коньячку, поговорим... Вы вчера так удачно выступали. Изумительно.
Он, улыбаясь, подал Малькову руку.
– Борис. Если не ошибаюсь, вы вчерашний корреспондент?
– Виктор Мальков.
По лицу Еланской метнулась горько-презрительная улыбка. «Как бы ему намекнуть, чтобы ушёл», – подумала она о Малькове с раздражением. Но сразу же после этой мысли ей вдруг стало жаль вчерашнего вечера, ночных хаотичных видений, от которых она беспокойно ворочалась на постели: они идут рядом, он высокий – на полголовы выше её, лицо то простодушное, с немного вздёрнутым носом, то чеканное, как на медали, совсем близко его выпуклые серые глаза – когда смеётся, из прищура обдаёт добротой.
– Я приглашаю вас, Ольга. Выпьем за ваш успех, за знакомство со столичной прессой, – сказал, всё также широко улыбаясь, Борис Михайлович. Голову он держал набок и как будто подсматривал за кем-то сквозь заузившиеся от улыбки глаза.
«Понятно, почему не отвечал телефон. Новое увлечение примы... Зря покупал ей цветы. И коньяк... лучше бы вдвоём выпить».
Мальков поставил стакан и, повернувшись вместе со стулом к Борису Михайловичу, стал в упор смотреть на него. Как через стену слышал он нервный голос Ольги, рассказывающей о малых сборах в цирке за последние дни, потом нахмурился, когда Еланская, округлив глаза и побледнев, засмеялась от того, что Борис Михайлович поцеловал ей руку. Мальков понимал каждое движение её лица, чувствовал, о чём она думает, кося на её руку с сигаретой, но в мыслях вдруг почему-то увидел приподнятую бровь Любашки, то ясные, то ставшие расплывчатыми черты лица далёкой женщины. «Не уезжала бы отдыхать, сегодня дал бы телеграмму – и завтра в аэропорту встреча. Решила поехать одна... Если каждый при своих интересах, легко разминуться...» .
В мыслях снова появилось знакомое лицо, белые волосы. «Они белые, как... бумага? Нет. Как... да-а, как платье у Ольги! С желтизной... А Ольге надо бы сразу всё рассказать. Хотя зачем ей это знать?»
– ...мне думается – это вершина искусства! Натренированность движений, изумительная грация. А смех, возьмите, Ольга, смех! Публика, дети – они же без ума от клоуна! Здесь и сатира – бичующая, толкающая мысль и...
– …хохот над примитивом, – с кривой усмешкой перебил Мальков, уловив конец фразы и мгновенно теряя из воображения лицо Любашки, её тонкую шею, падающие на плечи светлые волосы.
– Вот-вот, – не поняв, закивал Борис Михайлович. – То есть, как над примитивом? Цирк – древнейшее искусство, мой дорогой. Массовое. Вспомните гладиаторов.
– Ничего себе! Убийства людей он считает цирком. Вам нравится такой цирк?
– Мне нравится, где есть красивые женщины.
Борис Михайлович по-хозяйски посмотрел на Еланскую.
– Я не пропускаю ни одного представления.
– Это сейчас, – перебил Мальков, показывая, что заметил взгляд тучного мужчины. – А вообще вас научил чему-нибудь цирк? Такое, чтоб похожее на жизнь, вы там увидели? Театр – да! Там бьётся мысль. Он заставляет думать. А цирк? Грация. Есть она, конечно. Трудно и опасно пройти под куполом. Только как ходили двадцать лет назад собачки на задних лапках, так и теперь ходят.
Мальков чувствовал, что его «заносит». Он уважал труд многих артистов цирка, понимал, как непросто добиться синхронности движений акробатам, жонглёрам, да и собачку научить ходить на задних лапах – попотеть надо. Но Виктор возненавидел этого толстого мужчину, который глядел на Ольгу, как на свою вещь, и потому готов был разбить все, что тот хвалил.
– А клоун! Этот урод с огромным прилепленным носом, в штанах, которых вы никогда не увидите в жизни – он чему научит? Шутки – дремучие, примитивные. Какая там мысль? Какая сатира? Лопочет чушь и сам смеётся над нею. Одно слово: клоун.
– Хоть вы и корреспондент, но довольно странный. Забываете, мой дорогой, что мир искусства – особый мир. Утончённые желания, стремления людей этой, я не побоюсь сказать, избранной категории, для меня превыше всего. А вам подавай реальность. Грубость вам нужна. Идите на улицу – увидите её сколько угодно.
Борис Михайлович говорил, взмахивая пухлыми кистями рук, поворачивая полное тело то к Малькову, то к Ольге. И думал он не о том, что говорил – всё было привычным, давнишним, услышанным где-то и когда-то, а о том, что в сорок два года можно было бы и не отираться в комнатке двадцатитрёхлетней, не спорить с каким-то молодым парнем. «Откуда он только взялся? Скоро на приём идти... дождаться что ли, когда уйдёт? Такого удобного случая ещё не было. Как её платье облегает! Богиня...»
– Нет, ничего он не понимает в нашем деле, правда, Ольга?
– Какое дело вы имеете ввиду? – с иронией сказала Ольга, прикуривая сигарету. – Ваше дело – дантиста?
– Ах, вон он кто! А я думал: клоун. Да, в вашем деле я ничего не понимаю. Но и вы в моём ни бе, ни ме, ни кукареку.
Мальков поднялся, чтобы уйти, но, поглядев в глаза Ольги, неуверенно переступил с ноги на ногу.
– Мы же собрались поговорить, Виктор! Сейчас Борис Михалыч уйдёт – вы ведь простите меня, Борис Михалыч?
«Зачем мне это? Оба... пусть оба уходят. И раньше чувствовала: Борис Михайлович – не то... скользкий... Чем же ты лучше наших? Неважно, кто. Обманул... ой, как повело, повело куда-то меня».
Ольга одним глотком выпила оставшееся в стакане вино, посмотрела в упор на Малькова и, прилепив ладони к горячим щекам, хохотнула.
– Что же вы, Борис Михалыч! Сколько вас просить?! И не приходите больше ко мне! Не звоните. Ну!
На улице стукнула дверца машины. Крикнула задорно женщина: «Жду тебя! А в туфлях я в этих поеду!»
– Тэкс... Как говорится: разошлись, как в море корабли. Что ж, я вырву вас из себя, как больной зуб...
Мальков не поворачивая головы, искоса глянул на Бориса Михайловича. Тот заметил: Виктор сжимает в кулаке пачку вместе с сигаретами.
– Счастливо влюбляться... корреспондент.
– Я бы на твоём месте давно смылся, – угрожающе сказал Мальков.
Борис Михайлович крепко хлопнул дверью, и в коридоре гулко отдалось. Виктор встал, повернул ключ. Потом подошёл к Ольге и поднял её со стула.
– Оля... Как тебе это рассказать... Я не умею... И не хотел. Но у меня, знаешь, есть женщина. Невеста. Только теперь не знаю: есть... или была? Что-то всё перепуталось в голове.
– Ай, ладно. Думала, знаю, себя насквозь... Каждый шаг обдумывала. Ночами не сплю... думаю, думаю. На арену выхожу и тоже иной раз живу во вчерашнем. А здесь... Садись. Может, есть хочешь? У меня кое-что в тумбочке.
– Не хочу. Мне идти надо. Опоздал совсем на завод.
«Без меня всё равно не примут. Главный инженер – добрятина... поймёт, в чём дело. В цирк только зря не ходит. А правильно делает... смотреть ерунду. Её что ли с собой взять? Завода, может, ни разу не видела... И рядом будем. Какая тёплая рука».
– Оля, пойдём со мной, – попросил Мальков. – Очень уж... ну, понимаешь, хочу смотреть на тебя.
Он тронул губами её шею, щёки с мягким светлым пушком.
* * *
Вечер валялся в городе, как конь в траве: весело и беззаботно. Стёкла стали синеть. Дальние дома обозначились силуэтами. Народу на улице заструилось больше, чем вчера. В весну поверили. На транспорт махнули – хотелось быть дольше под синеватым, вроде бы дымчатым полусумраком.
Мальков с Ольгой шли устало. Виктор держал её за руку. Оба как следует не понимали, что день прошёл. Мальков показал ей завод. Стараясь быть сосредоточенным, стоял с комиссией около станка с числовым программным управлением. Эти сложные станки только начинали внедрять в промышленности, и наладчики их были в таком же почёте, как лётчики в середине 30-х годов. Виктору жали руку, благодарили, говорили о большом мастерстве московского специалиста. Ольга не всё понимала, но уловила главное: её Виктор – важный человек. Сам директор завода пообещал утром прислать машину к гостинице.
Они брели по городу, особо никого не замечая. В голове Малькова мельтешило всё, пережитое за день: аэровокзал, где Виктор на кого-то кричал, музыка в кафе, куда зашли с Ольгой, свойская улыбка худой администраторши, когда расплачивался, бешеный поцелуй в саду. А кругом люди.
– Пойдём-ка домой. Устал я что-то.
– А где же дом? – засмеялась Ольга.
– Как? А-а, я уж совсем.
В комнате было свежо. Ольга включила свет.
– Не убрали мы ничего. Вечером обещали прийти два музыканта. Оркестр Рознера тут на гастролях.
– Ну их к чёрту. Можем мы один вечер побыть вдвоём?
Мальков сел на кровати.
«Пожалуй, прилягу. Надо бы поспать... всегда плохо в самолёте, если не сплю. Никуда б не уходить отсюда... Надоест... вот если бы на улице поставить кровать. Холодок, звёзды».
– А?
– Говорю, свет надо выключить. Хорошо без него. На улице ещё не темно. И садись здесь. Я глаза прикрою... устал, кажется.
Она села.
– У меня мозги сегодня набок. Как будто стоял в стеклянном ящике, а кто-то шарахнул в него камнем. Была тишина. Сейчас шум. С непривычки трясёт.
– Будильник завести? Я спать не буду. Посижу.
Мальков отвернул голову.
– Давай.
А про себя подумал: «Это к лучшему. Немного отдохну и уйду бродить. Куда-то мы залезли оба... я – особенно».
– Она у тебя какая? Весёлая?
– Давай не будем об этом. Одно время мне казалось: я понимаю всех людей. Гляжу, допустим, на мужичка и вижу, что он думает, как будет говорить, когда зайдёт домой. Вижу опущенные уголки губ – знаю: какая – то печаль у женщины. У тебя, кстати, тоже...
– Что?
– Такие губы.
– Ерунда всё это, Витя... Встретились мы зря. Привыкла быть одной среди людей. Года два ни с кем...
– Почему это?
– Очень любила. Может, другое что? – нет, наверно, любила. Мама жалела меня. Он больной, догорал. Ставил спектакль года полтора, бегал, спорил. А жена...
– И жена была?
– Плохая женщина. Положили его в больницу. Я ходила, она ни одного разу. Сергей говорил: поправлюсь – женимся. Очень хотела, чтоб он стал мужем. И жену было жалко.
Мальков сел, поболтал ногами, отыскивая туфли.
– Может допьём? – сказал он.
– Не хочу.
– Я тоже.
– Надо же было тебе зайти...
В дверь постучали. Ольга пошла открывать. Виктор догнал её: подожди.
– Я сама скажу. Кто?
– Оля, мы!
– Ребята, сегодня не хочу ничего. Позвоните завтра.
За дверью некоторое время молчали. Потом другой голос спросил:
– А вы одна?
– Нет.
– Тогда до завтра.
Мальков налил вина. Выпил.
– Значит, я уеду, а они придут.
– Не придут. Никто больше... На концерт собиралась с ними пойти.
Весенняя ночь затопила город. Прохлада такая, что, казалось, будет заморозок. С главной улицы время от времени доносился гул несущегося троллейбуса. Звонко татакали каблучки. Потом снова пристуженная тишина. Угомонились и в соседнем номере.
– Эт что же получается, гадство, – медленно сказал Мальков. Он озяб и старался завернуться в одеяло. – Как мой дед говорил: «Ты на гору, а чёрт тебя за ногу». Мне очень не хочется уходить от тебя. Лежать. Гладить.
Он хотел сказать, что до встречи с нею жил как-то ровно, зная, чего хочет. Сомнения старался сразу притушить – другие совсем никудышно живут. А у него страсть к механике. Любашка. Умный, честный отец. Друг, а не отец. Правда, хотелось иной раз закрыть глаза и бежать куда попало. Чтобы увидеть совсем другую жизнь, отпихнуться от этого вроде бы нормального счастья.
– Мне, Витя... тоже не хочется тебя отпускать. Дура я зелёная! Собиралась спрятаться от жизни. В работу спрятаться.
– А ты её любишь?
– Как тебе сказать? Наверное. Только народ у нас кривой. Со стороны посмотришь: крупный артист, отец семейства. А с женой сына заигрывает.
– Да-а... Арапы. Но я не о том. Сейчас подумал: почему люди зачастую делают не то, что им хочется? Над тобой висят воспоминания. Надо мной – настоящее. И не разберусь. Мне с тобой...
Он махнул рукой, задев в темноте её локоть.
– Сколько всё же на нас навалено. Долг, обязанность...
– Я любила всего один раз. Сергея. Поверишь: один раз за двадцать три года!
– А я, кажется, ни разу. Оля...
– Что?
– Наклонись.
* * *
От сухого стрёкота будильника Мальков подскочил. Сел, не понимая, что к чему. Его будила всегда дежурная по этажу. Окно было закрыто. Серое, ещё досолнечное утро стояло в комнате. Виктор сумрачно погладил ладонями мятые брюки – он уснул в них, зевнул. Потом дотянулся до будильника и зажал его.
– Оля. Слышь, Ольга?
Она спала, отвернувшись к стене. Из-под сбившегося платья – стройные икры, обтянутые чулками. Мальков вздохнул и снова сказал:
– Оля.
Они вышли на улицу.
– Ох! Красотища!
«А надо уезжать. Зачем? Почему не могу быть с нею? Часа через два в Москве. Как хорошо ей в этом пальто. Красиво... моя... весна.
Воробьи разорялись в вершинах огромных деревьев. В конце улицы, стекающей к Дону, появился керосинщик, загудел в рожок. Дворник, сунув черенок метлы между локтей, прикурил, поглядел на небо.
– Скольк время теперь, ребята? – спросил он у них, когда Мальков с Ольгой подошли ближе.
– Шесть, батя. Шесть скоро.
– Весна, кажись. А? Дух какой на улице! А? Нарзан.
Они зашли в гостиницу, в которой жил Мальков. Возле входа уже стояла заводская машина. Взяли у заспанной администраторши чемодан – Виктор оставлял, чтобы не таскать.
– Счастливо оставаться, тётушка.
В машине Ольга прижалась к нему. Виктор чувствовал запах её волос, раза два потихоньку поцеловал Ольгу в щёку, думая о несуразице в людском мире, о том, что дома снова работа, завод... Любашка. О ней Виктор подумал теперь уже равнодушно и почему-то с некоторой жалостью.
– Ты меня встретишь? – спросила Ольга.
– Дай только телеграмму. Прибегу.
В аэровокзале народу было мало. Посадка заканчивалась.
– Быстрее, молодой человек. Останетесь.
– Сейчас, подождите. Оля...
Мальков вдвинул шляпу на затылок, радостно посмотрел на Еланскую.
– Ну, что... Ну, не надо, – сказал, дотронувшись до её вздрогнувшего подбородка.
Вдалеке громадился самолёт. Из-за крыши аэровокзала показалось солнце. Роса на трубе загородки, отделяющей лётное поле, холодно просветилась, кое-где сверкнула.
– А ты не ходи с этими парнями, – погладив её по щеке, улыбнулся Мальков. – Ревнивый я.
1965 г. Ростов-на-Дону – Ленинград
