Валерий СУХОВ. Болдинский сев

Отрывки из поэмы / Илл.: А.С. Пушкин. Автопортрет. 1830 г.

Гений места
 

Глухомань степной России.
Там татары, там мордва.
Заволок туман Осинник.
Дождь до вечера с утра.

Грязь в деревне по колено.
И курных избушек дым.
Заточён вития в стенах.
Будь он проклят, карантин!

Ждёт в Москве его невеста
Иль не ждёт? – Душа болит!
Не находит гений места
И холеру так бранит!

Ночь чернее, чем овчина.
Далеко отсель Париж.
Из Лучинника лучина,
Что неясно так горишь.

Не узнать совсем повесы...
От житейской кутерьмы
Ему ночью снятся бесы.
Русь является из тьмы.

Русский бунт

Самодуровка! Бунтовка!
Кистенёво с кистенём!
Есть для барина верёвка.
Мы на суд его сведём.

В красном – царь-палач на троне.
Он сегодня на коне.
Саблей так тоску разгонит –
Полыхнёт вся Русь в огне.

Гнева едкая ответка.
Зёрнышка горчичный жмых...
С душегубом едет клетка.
В поле мёртвых нет живых.

Русский бунт! Он беспощаден!
И бессмысленно кровав.
«Люди добрые, прощайте!
И простите, в чём не прав...»

Помолился, горько маясь,
Перед смертью царь, как тать.
Месяц дрогнул, поднимаясь,
Чтоб его четвертовать.

Звёзды зажигались к ночи.
В сумерках белел помост.
На колени встала площадь.
По спине прошёл мороз.

Стук глухой раздался – значит
Всё в руках у палача.
В снег горячий кровью плачет
Голова у Пугача...

Каторга

Где его холера носит?
Встал ни свет и ни заря...
Длится Болдинская осень
С августа до декабря.

Перьев сточены оглодки.
Снег от строчек зарябил.
Опьянел он, как от водки,
От орешковых чернил.

В ноздри бьёт знакомый запах.
Выпил бы, да закусил...
Нет, всю ночь, как раб, царапал.
И откуда столько сил?

Тридцать лет. Уже не мальчик.
Тяжка каторга души?
За спиною смерть маячит,
Потому – спеши – пиши!

Есть стихи, а есть и проза.
Так царуй же, гой еси!
А горюхинские слёзы –
Это слёзы всей Руси.

Травля

Видно, жить нельзя иначе.
Сжёг главу – осталась гарь.
Медный всадник в поле скачет.
Затравил поэта царь.

Был женой к двору приближен
Камер-юнкер, уж седой.
Едкой почестью унижен.
Окружён тупой толпой.

И «Ату!» – орут уроды.
Погоняет бесом бес:
Гадкий Карла Нессельроде
И бессовестный Дантес.

Эх, судьба! Орёл иль решка?
Бал за балом. «Ай-лю-ли».
Ведьмы видится усмешка
И в улыбке Натали.

Дон Жуан не знал: придётся,
Что посеял – пожинать...
И с диплом рогоносца
Можно жить да поживать!

Да, для травли есть раздолье
В чистом поле на Руси.
Ох, горюхинское горе!
Царь с поэтом – гой еси!

Болдинский сев

Побеждён жестоким веком?
Щей горшок да сам большой.
Золотой прокукарекал
На рассвете петушок.

Сколько жить на свете этом
Остаётся, стихоплёт?
Делает судьба поэтом,
А не книжный переплёт!

Рукопись с автопортретом.
Тучи строчек. Месяц – лик.
Вырван из тетради ветром
Вечный млечный черновик...

Это – Болдинская осень?
Да, во всей своей красе...
Как взошёл многоголосьем
Болдинский осенний сев?

Так. Сама собой слагалась
Жизни будничной скрижаль.
В Болдино душа осталась.
Здесь живи! Не уезжай!

Морошка

Смерть ждала у Чёрной речки.
На сугробы пала тень.
Закатилось солнце речи.
Сумрачный кончался день.

И от мук невыносимых
Жить совсем не стало сил…
Перед смертью у России
Он морошки попросил.

«Царской ягоды» кислинка.
У неё терновый вкус.
Под окном в слезинках-льдинках
Замерла седая Русь.

Потому у Чёрной речки
От рябин – кровавый снег...
Умер он по-человечьи
И врагов простил он всех.

Так почил поэт, раб Божий…
И от смуты, от греха,
Гроб прикрыв его рогожей,
Ночью увезли – в снега.

На душе расейской тошно.
Или в петлю иль терпи...
И рассыпалась морошка
По заснеженной степи.