Владимир ПРОНСКИЙ. Куркули

Рассказ / Илл.: Художник Юрий Ракитский

Сорок дней прошло после похорон жены. Накануне Савелий Инякин съездил в церковь, заказал панихиду, а вечером созвал соседей помянуть свою Наташку, как все запросто называли её за общительный и неунывающий характер, подвижную как девчонку, хотя в Наташке шесть пудов веса и была она чуть ниже худого и высоченного Савелия.

На сороковины Савелий звал из Москвы двух сыновей, но они даже не обещали приехать ‒ на работу оба ссылались, на непонятное время, когда запросто можно оказаться на улице, если начнёшь надоедать начальству с отгулами. Да ведь и то верно: время действительно поганое ‒ много обмана, недоверия, всё надо несколько раз проверять, чтобы чего-то добиться. А ведь проверки эти начинаются с мелочи. Пойдёшь в крупный магазин, а там половина ценников обманные висят, приходится каждый товар сканировать.

Может поэтому Инякин до конца не понимал, как приспосабливаются жить в больших городах. Сам он жил крепко и уверенно, хотя его уверенность пришла именно из города. Сыграв свадьбу с Наташкой после армии, с наступлением перестройки они быстро поняли, откуда ветер дует: она уволилась с почты, он забросил местный молочный завод, где работал слесарем, ‒ к торговым людям прилепились. Но размах торговли в сельской местности не тот, какого им хотелось. Как только в Москве начали открываться вещевые рынки ‒ переметнулись в столицу. Оставляя детей родителям, на полгода снимали квартиру рядом с рынком, на котором нашли свою торговую стихию. Появились деньги, несколько раз смотались в Турцию за товаром, а потом, когда нескольких знакомых оставили без денег, ездить за море перестали ‒ брали товар на реализацию. Меньше рисков, больше спокойствия: торгуй помаленьку и торгуй, а деньга потихонечку капает, только успевай, как шутил Савелий, кошелёк подставлять… Вскоре купили подросшим сыновьям по квартире в Москве. У них на сезон останавливались. Со временем построили для себя новый дом, двухэтажный поставили. Савелий собственноручно кирпич всё лето клал, а мужиков-соседей созывал лишь на помочи, чтобы балки да переводы установить. Жена его с осени до весны в Москве у старшего сына жила, на рынке деньгу зашибала, а Савелий по дому колупался: печку сложил с котлом для отопления, изнутри дом вагонкой обшил, баню срубил, постройки хозяйственные; когда провели в посёлок магистральный газ, поставил АОГВ, но печку ломать не стал ‒ любил зимой на ней погреться. Понятно, в хозяйстве куры имелись, кролики, пасека; кроликов и мёд на дому продавал.

‒ Нам бы ещё корову привести, ‒ говорил-подсказывал Савелий Наташе, ‒ и работать бы тебе не надо. Дом наш крайний, луговина под боком ‒ пасись, коровка, не хочу. Всё своё было бы. В магазине только спички да соль купить, ну, немного муки.

Жена понимала, что Савелий подшучивает, но всё равно кривилась, обиженно фыркала, сверкая золотой коронкой:

‒ Ага, а к корове доярку в придачу, если у самой спина не гнётся ‒ ведь целыми днями за прилавком.

Что верно, то верно. Торговать только с виду легко, пусть и шмотками, а поди попробуй утром развесь товар на стенке, собери в конце торга. Это, может, день-другой в охотку будет, а если полгода без выходных?! В том-то и дело. Никаких денег не захочешь. Это в девяностых товар в лёт шёл, два баула «кожи» Наташка и Савелий утром привозили, а уж к обеду домой возвращались. Но со временем народ насытился, покупать стали реже, всё более копались да мерили, а если кто-то купит, то один из десяти. Торговля мало-помалу угасла, вещевые рынки позакрывали один за другим, и Наташка с Савелием остались не у дел. Хозяйство, конечно, своё есть, но деньжат стало не хватать, а до пенсии несколько лет. Но тут случай подвернулся и устроился Савелий егерем. А что? Самая для него работа, считай надомная, и особенно не переломишься, зато всегда обеспечен «лесными дарами».

А как-то Наташке пришла мысль пригласить на жительство тётю с мужем, живших почти у Белого моря, к себе в калужские места, не сравнимые с тамошней сыростью и тайгой. Наташка как-то ездила туда с Савелием, но более недели не прожили из-за комаров. Едва не загрызли. И вот вспомнив ту поездку, родственников-пенсионеров, Наташка решила перевезти их, зная, что пенсии у стариков солидные ‒ хватит, чтобы с ними и самим до пенсии дотянуть. Написала Наташка письмо тётке, не особенно надеясь на её согласие, а та неожиданно оживилась, ведь сама родом калужская ‒ из соседней деревни. Родня, конечно, поредела, но есть Наташка с Савелием. Оба работящие, жильё имеется, и всё с улыбочкой делают, с шуточками. Поэтому той же весной, как продали дом, Зинаида Павловна дала знать, что документы все собрали и готовы на переезд. Савелий не стал гонять стариков по поездам, съездил на машине, забрал их самих да несколько тюков с бельём и одеждой, даже кое-что из посуды прихватили. За сутки доехали. По приезду деньги за дом и снятые в сбербанке деньги отдали Наташке на хранение.

‒ Положу их банк на своё имя, чтобы вас не гонять в случае чего… ‒ ошарашила она фактом.

Вскоре прописала их у себя, поставила на пенсионный учёт, а пенсии у них оказалась солидными, «северными». Степан Иванович ещё и надбавку приличную получал за возраст. Чтобы у стариков было своё «гнёздышко ‒ выделила им комнатку на первом этаже: живите и радуйтесь. Они и радовались, но без дела не сидели. Зинаида Павловна по дому Наташке помогала, Степан Иванович ‒ за живностью следил. Только от пчёл сразу отказался:

‒ Хочешь обижайся, Савелий, хочешь нет, а к пчеле не подойду… Нервами слаб, укусов не переношу, не привычен к ним. И мёда мне никакого не надо.

‒ Это оттого, что табак смолишь!

‒ Верно, ‒ согласился Степан Иванович, не желая ничего объяснять.

Худо ли, бедно ли, прижились старики. Помнится у себя на севере смурные ходили, худые, блеклые, казались насквозь промёрзшими, а под калужским солнышком оттаяли, отогрелись, а как май начался, так и загорели. У Зинаиды Павловны щёчки пухленькими стали, словно яблочки румяные. А муж её даже курить бросил, радостно объяснив своё решение:

‒ На северах, хочешь не хочешь, закуришь из-за мошки и комарья, а в наших-то местах как хорошо. Благодать Божия и только. Чего мы раньше не переехали?!

Вскоре они чувствовали себя наравне с хозяевами. Степан Иванович попросил Савелия перед Троицей свозить в соседнее село на родительские могилки. Давно ведь не был. А как приехали, то еле нашли их в крапиве. Деревянная оградка развалилась, только стояли четыре столбушка, еле заметные в бурьяне. Навели они порядок: траву лопатой да мотыгой срубили, холмики обозначили. А когда вернулись, Зинаида Павловна сказала:

‒ Потом и у моих приберёмся. Пусть тоже будут под присмотром да крестом Божиим…

Она когда-то поехала на Север следом за Степаном, когда тот оказался в заключении. Дождалась его освобождения и осталась в северных землях, где потом прожила со Степаном Кривцовым всю жизнь. Жили уютно, но детей не нажили, поэтому сами были как дети: всё, что ни делали, делали совместно, словно в игру какую-то играли.

Вскоре старикам начала приходить пенсия по новому адресу. Деньги забрала Наташка себе, а им пояснила:

‒ Зачем они вам? В чём будет необходимость из питания или вещей ‒ только скажите, сразу куплю.  

‒ Нам бы немного и самим хотелось иметь на конфетки… ‒ подала голос Зинаида Павловна.

‒ Мёда ведь полно?! ‒ осердилась Наташка и покрылась красными пятнами.

‒ Мы кисленькие любим…

‒ Ну, хорошо, будут вам «кисленькие», если не можете без них.

Такое поведение Наташки не понравилось старикам, словно она только и ждала их прибытия, чтобы всё забыть, что обещала, будучи в гостях, а потом в письме. Языком намолола, а теперь что хочет, то и вытворяет. А что скажешь? Ничего, потому что не у родной дочери жили. Савелий же более отмалчивался. Видя всё это, более общался со Степаном Ивановичем, когда необходимо, объяснял, где что лежит из инструментов, когда кормить кроликов, курей, когда собакам давать, а их у Инякиных аж шесть: две лайки и четыре сторожевых «кавказца» ‒ по углам усадьбы на рыскалах бегают, у каждой своя будка. Причём, «кавказцы» люто ненавидели лаек, сидящих в клетках, а те в ответ, при случае, рвались с поводков и исходили хрипотой на соплеменников… Сперва Савелий кормил собак со Степаном Ивановичем, приучая к новому человеку, а потом старик сам носил им еду, и они быстро привыкли к нему, а одного «кавказца» по кличке Макс, он даже начал трепать по загривку. И никакой пёс не страшный, а очень любящий ласку и внимательное отношение, словно никогда о нём никто не проявлял заботы. А вот нашёлся новый человек, и всё стало по-новому.

Так что мало-помалу все друг к другу привыкли, даже иногда Зинаида Павловна носила корм собакам, когда у Иваныча простреливало поясницу, и он лежал на диване, укрытый одеялами. Но долго не залёживался ‒ поднимался разогретым и начинал работать: в загонке у кур подметёт, траву меж яблонь короткой косой окосит, после обеда вынесет мозговую косточку Максу, хотя кормили собак дважды: утром и вечером. Савелий говорил, чтобы старик не цацкался с Максом, а то испортит собаку.

‒ Их надо в строгости держать, ‒ поучал он, ‒ не распускать и не давать поблажек.

И, как назло, Макс сорвался с цепи, когда Савелий был в лесу, забрался к курам, распугал их, а одну задушил. Савелию это шибко не понравилось, когда вернулся, начал выговаривать, а старик побледнел, начал оправдываться дрожащим голосом, мол, давно надо бы собакам ошейники потуже сделать, всего работы-то ‒ проколоть по ещё одной дырке. Савелий сказал Ивановичу:

‒ Более без нужды к собакам не подходи, а твоего Макса, если ещё сорвётся, ‒ пристрелю. Мне такие дикие на усадьбе не нужны.

‒ Чего же мне тогда делать-то?

‒ Тогда не знаю, а сейчас надо мясо по морозилкам определить… ‒ загадочно сказал Савелий, посматривая на Степана Ивановича: задаст вопрос о мясе или нет? Нет, не задал, молодец, с понятием человек.

Инякин подогнал машину к навесу, где в тени стоял пенёк, вытащил два окровавленных мешка, из сарая принёс никелированный большой топор, сказал старику:

‒ Я сейчас буду рубить, а ты в морозилку носи и каждый кусок укладывай в отдельном пакете, чтобы мясо не смёрзлось. Понятно?

Степан Иванович кивнул и начал готовить пакеты

Когда управились, Савелий подобрал обрубки, понёс их собакам. Потом вернулся, убрал пенёк, вымыл топор, руки.

‒ Чего ещё-то делать? ‒ привычно спросил Степан Иванович.

‒ Если живность кормил, тогда ничего. Ложись и отдыхай. В доме-то какая благодать: прохладно, комаров и мух нет. А захотел на солнышке погреться ‒ вышел, на лавочке посидел. Не для того вы сюда приехали, чтобы горбатиться почём зря.

Степан Иванович слушал Савелия и радовался: понимает человек старика. Чего скрывать: здоровье никудышнее стало, постоянно полежать хочется. Приткнёшься, забудешься и заснёшь.

Так незаметно год, другой пролетел.

Как-то вскопав грядку, Иваныч заснул, начали его будить к обеду, а он холодный лежит… Когда и умер-то никто не заметил: ни звука, ни голоса не подал, словно не захотел перед смертью ни с кем говорить, потому что Инякины не выполнили его просьбу ‒ не поставили новую оградку на могилках его родителей, с обидой умер. Зато купили новую машину, продав старую. Зинаида Павловна догадывалась, что их с мужем деньги за дом и северные накопления племянница потратила на эту покупку, но спросить остерегалась, если в ответ такое услышишь, что хоть уши тогда затыкай.

Похоронили старика на поселковом кладбище, немного погоревали и подзабылся Степан Иванович Кривцов, лишь Макс загрустил, да Зинаида Павловна совсем расквасилась. Чуть чего не по ней ‒ в слёзы, что очень не нравилось Наташке, которая всякий раз укоряла:

‒ Тёть Зин, не для того мы тебя к себе взяли, чтобы ты тут мокроту разводила. И без того время не лучшее.

‒ Одиноко мне без Степана… Всю жизнь ведь вместе прожили.

‒ Что поделаешь… Все когда-нибудь там будем…

Желая успокоить, Наташка как-то купила тётке лимонных «кисленьких» карамелек, а они не особенно понравились старухе.

‒ Будто каменные, не угрызёшь!

‒ Зачем их грызть-то. Тебе, тёть Зин, не угодишь! ‒ обиделась Наташка. ‒ Уж не знаю, чем и порадовать.

Промолчала Зинаида Павловна, ушла в свою комнатку и пролежала до вечера. Даже ужинать не вышла, отказалась, когда Наташка заслонила собой дверной проём, спросила иронично:

‒ Ну, и долго мы лежать будет? Или особое приглашение требуется?!

Ничего не ответила Зинаида Павловна, лишь отвернулась к стене, зная, что внимание племянницы притворное: говорит вроде бы с уважением и пользой, а делает по-своему. Просила её оградку у своих родителей обновить ‒ в ответ: «Нет денег, на новую машину истратились… Сама же знаешь. В следующем году всё сделаем!». Поэтому и промолчала Павловна.

‒ Как хочешь. С тобой только нервы мотать! ‒ фыркнула племянница.

То ли действительно от нервов, то ли уж так было суждено, но стала Наташка хворать, на боль в левом боку жаловаться. Начала по врачам ходить. Местным не доверилась, в Москву к сыну Савелий отвёз. Ждать не стал, пока она пройдёт обследования, вернулся в посёлок ‒ боялся Зинаиду Павловну одну оставить, мол, не справится с делами. А вернулся через два дня, всё чин-чинарём в хозяйстве: куры накормлены, собаки с кроликами тоже не голодные и самому обед заранее приготовила, когда Савелий позвонил и сообщил время возвращения. Он съел салат, тарелку борща, ножку кролика с картофельным пюре ‒ и всё вкусно, всё аппетитно. И от души похвалил Павловну:

‒ Как в ресторане, даже вкуснее!

‒ Да ладно тебе, ‒ заулыбалась она. ‒ Обычная еда.

То, что она изменилась, Савелий сразу заметил и понял, что все её капризы идут от Наташки. Что и подтвердилось, когда с возвращением жены, Павловна вновь почти не показывалась из комнатёнки. Тут уж Наташка не сдержалась:

‒ Тёть Зин, что происходит-то? Чем я тебе не мила стала? Всё-то ты косишься, слова доброго из тебя не вытянешь? Может, тебя в интернат определить? А что ‒ это можно запросто устроить. Может, там поумнеешь…

Ничего Павловна не ответила, закрылась и всю ночь проплакала, вспоминая мужа, в коротком забытьи разговаривала, спрашивала у него совета… Так ничего и не услышав, к утру она сама решилась и всё высказала Наташке, хотя было очень стыдно:

‒ Вчера тебя за язык не тянула, но уж коли ты пригрозилась интернатом, то я согласная: лучше уж с чужими людьми жить, чем с такой племянницей. Так что, будь добра, съезди в район, узнай, как от меня избавиться.

‒ Савелий, ты где? Иди, послушай, чего тётя любимая городит! ‒ позвала Наташка мужа.

Тот подошёл, нахмурился:

‒ Чего тут у вас?

‒ Гляди-ко, чудо наше в интернат собралась…

‒ Да, собралась, потому что сама надоумила. Если надоумила, значит, я в тягость вам стала… Не отправишь ‒ пешком уйду!   

‒ Тёть Зин, пошутила она. Ляпнула, не подумавши, а ты сразу к словам прицепилась, ‒ попытался успокоить Савелий.

‒ Я не девчонка дворовая, чтобы со мной так шутить. Да и зачем я вам… Пенсию вы теперь оба получаете, вот и радуйтесь. Когда вам было трудно, помогли с дедом, а теперь его не стало, и я вам ни к чему… И давайте более не будем возвращаться к этой заботе. Так что завтра езжайте в собес и скажите, что я согласная на интернат, а пенсию они пусть себе забирают на моё содержание.

‒ Какая же ты… ‒ Только и сказала Наташка и хлопнула дверью.

Савелий попытался успокоить её, но жена разбушевалась, даже притворно расплакалась:

‒ Вот она, благодарность людская, несколько лет их лохмотья стирала, а она как с цепи сорвалась. Возомнила себя невесть кем… Завтра же, отец, отвези меня в Малоярославец, я это дело просто так не оставлю.

‒ Ладно, ладно ‒ отвезу, ‒ попытался успокоить жену Савелий, не желая ссориться и надеясь, что до утра все успокоятся, и всё будет как прежде.

Утром Савелий вроде бы забыл вчерашний разговор, а, глядь, Наташка собирается…

‒ И далеко это ты? ‒ спросил он, смутно догадываясь.

‒ В социальный отдел! Сколько мне можно нервы мотать?! Выгоняй машину! А я пока с нашей гостьи заявление возьму, чтобы не с пустыми руками ехать.

Выгнал Савелий «уазик» из гаража, дождался, когда выйдет Наташка и грузно усядется, хрустнув передним сиденьем, и, закрыв ворота, поехал в город.

Недолго пробыла Наташка в соцотделе. Выскочила из него распаренная, красная и сразу заулыбалась:

‒ Всё в порядке! Надо ещё будет им подвезти выписку из медицинской карты. Потом через неделю-две будет врачебная комиссия и она всё решит.

Жена радовалась, а Савелию было не до этого. Он уж заранее знал, что совсем скоро соседи узнают, что Зинаиду Павловну они турнули в богадельню, и как им после это в глаза смотреть? Наташке, понятно, лихие вопросы будут как с гуся вода, лишь сильнее обычного станет улыбаться, словно от похвалы. А он не привык отчитываться, тем более что к ним и без того относились не очень-то любезно, считая их куркулями, зная, что просто так, без выгоды, они ничего не делают. А теперь соседи и вовсе ехидством изойдут, а кто попроще так и вовсе в их сторону смотреть не будет.

Пока ожидали вызова Зинаиды Павловны, Наташка вся испереживалась, чуть ли не каждый день звонила в соцотдел, где её успокаивали, говорили, что, мол, надо пройти необходимые процедуры в оформлении, а у неё от таких разговоров лишь давление подскакивало. А уж о том, чтобы поговорить с тётей, что-то обсудить, как-то сгладить своё поведение ‒ к ней и мысли не приходило. Она даже питаться начала отдельно от Зинаиды Павловны и мужа. Поставит им еду на стол, а сама в спальне закроется с ломтём чёрного хлеба, луковицей и оковалком копчёного мяса на разделочной доске... Видя такое отношение, тётя почти не выходила из комнаты и дома, тем более что наступила осень, и погода не баловала.

И вот пришёл тот день, когда позвонили из соцотдела и сообщили Наташке, что комиссия одобрила кандидатуру Зинаиды Павловны, и ей необходимо прибыть завтра или в последующие дни. И назвали адрес. Наташка сразу без стука заглянула к тёте:

‒ Собирайся, завтра отвезём в интернат!

‒ Давно узелок давно готов. Жду не дождусь. ‒ И попросила: ‒ Закрой дверь.

У Зинаиды Павловны давно не имелось на племянницу ни обиды, ни тем более какого-то ожесточения, просто она смирилась со всем и относилась к ней безразлично, словно и не было её рядом. А то, что завтра расстанется, это и хорошо, об этом она просто мечтала в последнее время, понимая, что, если нет жизни, и такая не жизнь. И чем раньше исчезнет из этого дома, тем легче будет дышать. А мир не без добрых людей.

Отвезли Инякины Зинаиду Павловну в интернат и неделю не разговаривали. Вроде бы не ссорились, не задавали лишних вопросов, а всё чего-то не хватало, чтобы поговорить от души. Ведь никто теперь не мешал. Но нет, не завязывался разговор, словно кто-то невидимой заслонкой отгородил их друг от друга. Так и жили. Даже спать ложились отдельно. Савелий предлагал навестить Павловну, но Наташка серчала:

‒ Вот и съезди, навести, если заботушка гложет…

Но, похоже, её саму что-то глодало, а в один из вечеров у неё вздулся живот, началась рвота, подскочила температура… Вызвали «скорую» из Малоярославца, повезли в больницу. По дороге она потеряла сознание, а к утру скончалась… Савелий собирался позвонить и узнать о её состоянии, но вдруг ему пришёл ошеломляющий звонок: «В результате острого панкреатита скончалась Инякина Наталья Александровна…»

Да, тяжело всё это вспоминать: и смерть жены, и что остался один-одинёшенек. Есть дети, внуки взрослые, но они далеко, хорошо, если летом приедут на день-другой: шашлыков нажарят, сходят на речку искупаться ‒ только их и видели. Поэтому свалившееся одиночество Савелий переживал неожиданно болезненно, никогда при живой Наташке не испытавший этого чувства, даже когда она на полгода уезжала в Москву торговать. Один возился по хозяйству, иногда, правда, срывался к ней на день-два, попросив соседей покормить живность. Но это было редко, а в остальное время, Савелий всё-таки знал, что он не один, есть жена, а их расставание вынужденное и временное, с пользой для дела, ибо потом им предстоял полугодовой отпуск.

О многом передумал Инякин после похорон, понимая, что не привык к одиночеству. Хорошо, что открылся сезон охоты, и, накормив с утра кур да кроликов, прихватив лаек, уезжал в угодья на весь день, надеясь забыться. И забывался, но дни с каждым днём становились всё короче, словно истончались, да и погода каверзничала, часто задувал сиверко, хочешь не хочешь, в сумерках приходилось возвращаться в пустынный дом. 

После того, как прошли сороковины, он всё чаще вспоминал Зинаиду Павловну. Почему-то, обижаясь на самого себя, подумал, что в минувшие два месяца так ни разу и не навестил тётю. Хотел тотчас позвонить в интернат, узнать, что необходимо привезти, чем порадовать. В том, что она непременно обрадуется, он не сомневался, потому что он ни разу ничем её не обидел и всегда пытался сглаживать Наташкины наскоки и недовольство. Не всегда это, правда, получалось, но Павловна ценила его отношение.

Загоревшись, Савелий решил сразу же отправиться в интернат ‒ всего-то двадцать минут езды. Когда добрался до города, не зная, чего купить в подарок, купил фруктов: большой пакет набрал и чек сохранил для убедительности. Когда же остановился около интерната, то будто и не шёл, а летел на крыльях. Легко скакнул по ступенькам, объяснил охраннику суть своего визита, и вскоре к нему в коридор вышла Зинаида Павловна. Она так изменилась, что сперва не узнал её в новом цветастом халате, кофте. А главное из-за лица. Оно стало почти без морщин, посветлело, глаза сделались искристыми, отчего сама казалась нарядной, весёлой.

Когда она подошла, он привстал, обнял её, вместе сели рядом.

‒ А я знала, что приедешь! ‒ сказала и улыбнулась, словно порадовалась своей догадке. Правда, долговато ждала…

‒ Зинаида Павловна, ну, как устроилась, освоилась ли?

‒ Здесь и осваиваться особенно не надо. Мы все разные, но одно нас сближает… ‒ Она вздохнула. ‒ О чём разговор, сам знаешь… Нас четверо бабулек в комнате. По вечерам в лото играем, телевизор в вестибюле смотрим, к нам местные артисты приезжают, шефы подарки привозят. Кормят хорошо, немного денег дают на личные нужды ‒ можем что-то купить в соседнем магазине.

Савелий задумался, сказал:

‒ Как ни будь здесь хорошо, а всё равно с домашним уютом не сравнить.

‒ Где его искать теперь, этот уют, у кого-то он, может, и был, но только в минувшем времени.

‒ Знаешь, Павловна?.. Я бы на твоём месте подумал хорошенько и вернулся… Как говорится, в гостях хорошо, а дома лучше… Серьёзно говорю.

От его слов она сразу скукожилась, вздохнула и сказала, не глядя в глаза:

‒ Это невозможно… Душа не лежит…

‒ Забыл сказать… Наташки-то более нету. Недавно сорок дней минуло…

Зинаида Павловна перекрестилась, прошептала:

‒ А я и не знала… Тяжело тебе теперь будет.

‒ Вот потому и зову вернуться. И не помощь нужна, а спокойствие. И тебе, и мне. Более никто не будет ворчать. Уж прости её за это. Горячая была, любила, чтобы всё по ней было.

‒ Я это сразу поняла, и ты у ней всегда на побегушках был… но это уж характер такой. Хороший ты, Савелий, человек ‒ добрый, отзывчивый, но согласиться с предложением пока не могу, будто стена передо мной. И нет сил пройти скрозь неё. Может, когда-нибудь осмелюсь, только с каждым днём сил-то становится меньше. Но даже если и не решусь, не забывай меня. Приезжай, хотя бы изредка. Кроме тебя, у меня и нет никого. А буду вспоминать и ждать, то и на душе станет теплее. Это уж так всегда бывает.

Он обнял её, она прослезилась, а он вконец растерялся. Обожгла мысль: «Ну, почему так несправедливо происходит: то мы молчим, то от слёз задыхаемся?!» Но не услышал он ответа даже от самого себя, только вздохнул:

‒ Ладно, тёть Зин, тогда потихоньку поеду…

Они простились, а он пошёл по коридору к выходу. Нет, не так он видел всё ‒ даже надежд теперь не осталось что-то изменить, и винить вроде некого. Он вздохнул, у поворота оглянулся и помахал ей. Зинаида Павловна слабо пошевелила рукой в ответ, и ничего не значащий её прощальный жест стоял у него перед глазами до самого дома.