Виталий ЕРЁМИН. Шлейф
Рассказ / Илл.: Художник Константин Максимов
Зима 1961-го года. Колония общего режима. Я – Юрий Терехов, мне 19 лет, сижу за драку на танцах.
В бараке тихо, слышен только храп, наша вторая смена отсыпается. Мы с Глебом решаем забить перед сном партейку. Зевков он не прощает: в шахматишках, как в картишках, нет братишков.
Дневальный смывает с пола кровищу. Ночью, когда мы были на работе, блатные малость порезали ментовских прихвостней, опять расписали двоих. Через неделю мы снова будем работать днем, а ночами спать в полглаза, и просыпаться от истошных криков.
– Ты стал орать в сне и храпеть. Начинаешь засыпать, – сжимай покрепче зубы, – говорит Глеб.
На самом деле, мне снится медичка Жанка с фигурой-песочные часики. Жанка подтверждала, что женщина должна быть загадкой, хотя сама с этим не соглашалась, утверждая обратное, что загадкой должен быть мужчина, а я понятия не имел, как мне быть загадочным.
Жанка собиралась отдаться исключительно будущему мужу, а мне разрешала только шупать себя. Как же болела после стояка моя бедная совалка… Но теперь, в сне, у нас все по-настоящему. Простынь подо мной покрывается пятнами.
Ее выгуливал взрослый чувак. Она называла его Васей, хотя его звали Петей. Этот Вася-Петя знал обо мне. Однажды она даже познакомила нас. Он был в военной форме с голубым кантами. Лейтенант-кагэбэшник, старше меня лет на шесть.
Я спросил Жанку, зачем она устроила эту засаду. Она посмотрела лукаво.
– Ну, как тебе сказать… Теперь ты будешь знать, что у нас не может быть ничего серьезного. А он будет знать, что меня еще надо добиваться.
Мне хотелось ударить ее, она это поняла.
– Ой, Юра, прости, прости, прости, – заговорила она горячим полушепотом. – Но у нас с тобой правда ничего не может быть всерьез. Я старше тебя на целых три года. Тебе надо учиться, а Вася уже с дипломом. Ты повзрослеешь и тебя потянет на молоденьких. А у меня вместо четвертого размера будет пятый или шестой, а после родов, как у мамы, отрастет зад. А ты только в тридцать будешь выглядеть мужиком.
Я спросил, почему она называет лейтенанта Васей, если он Петя.
– У него фамилия Васильченко.
– С ним ты тоже станешь Васей, – ревниво сказал я.
Утро. Развод как развод. Выкликают по фамилиям, считают пятерками. Сбиваются со счета, пересчитывают. Менты– в новеньких белых полушубках на бараньей шерсти. Мы – в черных ватных бушлатах. Но мы всего лишь раздражаемся, а менты психуют. Только один стоит молча. Приглядываюсь. Неужели? Я смотрю на мента – он на меня. Нет, не обознался. Это Вася. Петр Васильченко. Во как!
– Это новый опер. Однако, вы пересекались, – угадывает Глеб.
Объясняю в общих чертах, но почему-то не говорю, что Васильченко гэбист.
– Он будет тебя вербовать, – говорит Глеб.
Подтаскиваем волоком бревна к пилораме. Бурлакам на Волге было точно легче. Каждый час делаем перекур. Бугор не ругается. Все равно подтаскиваем бревна быстрее, чем их пилят ножи пилорамы.
Опер Васильченко идет мимо, останавливается, смотрит по сторонам, ловит мой взгляд, и сует что-то в штабель. Глеб к концу смены не выдерживает.
– Возьми, чего уж там.
Обычный, заклеенный почтовый конверт. Вскрываю: женский почерк.
«Здравствуй, Юра! Ты даже не представляешь, как мне обидно за тебя. Давай я буду передавать тебе через Васю книги, хорошие сигареты, сало, сахар. Говорят, сахар у вас 100 граммов на десять дней. Это ни в какие ворота... В общем, сахар и свиное сало, и ничего больше. Это немного. Не обижай меня отказом, ладно? Твоя Ж. Да, как ни странно, твоя, хотя и не в прямом смысле».
– Интересный заход, – говорит Глеб.
Я рассказываю ему о нашем треугольнике.
– Смотри, не подставься, – предупреждает Глеб.
Я думал, Васильченко продолжит тайную передачу писем. А он поступил иначе. В бараке появляется дневальный (шнырь) оперчасти и громко объявляет:
– Терехов, в абвер*!
Васильченко привстает из-за письменного стола и тянет руку. У меня нет ненависти к нему, как, впрочем, и к другим ментам. Ладно, держи плавник.
Опер предлагает сесть. Достает из ящика стола небольшой сверток. Запахло выпечкой.
– Поешь пирожки от Жанки.
– Давай, начальник, к делу.
– Давай. Ты корешишься с Глебом Дьяковым. А знаешь, кто он?
Говорю, что мы тут не интересуемся, у кого что под кожей.
Васильченко переходит на доверительный тон:
– Юра, ты, наверно, уже задумался, чего я тут делаю, в форме эмвэдэ. Среди обычных уголовников, Юра, есть иностранные агенты. Пересекают границу и совершают незначительные преступления, чтобы срок был не больше трех лет. После освобождения получают настоящие паспорта. Возможно, Дьяков агент. Он переходил границу с Афганистаном. О наркобизнесе у нас не пишут. Короче, он был наркокурьером. Героин провозил на ишаках. Но с поличным не взят. Юра, нам нужна любая информации о его прошлом.
Я задумался, как лучше послать Васю-Петю: задушевно, или будто мы незнакомы?
– Дьяков не говорил тебе, почему у него все зубы железные? Он, сволота, нашего сотрудника завалил. Ну, ребята попинали его малость. Но он до сих пор не в сознанке, – говорит Васильченко.
– Это ваши дела.
– Ты что же, не хочешь помочь? Юра, у тебя ж отец фронтовик. Патриот, настоящий советский человек. А ты, выходит…
Мотаю головой. Но опер не унимается.
– Мне поручено сделать тебе официальное предложение. Поможешь с Дьяковым, будешь направлен в специальную школу КГБ. С тобой готов встретиться чин постарше меня. Это не разводка, Юра. Ты можешь все исправить. Такой шанс бывает раз в жизни.
Тут призадумаешься. Я раньше мечтал стать разведчиком, но то был мираж. И вот, оказывается, надо только кивнуть.
– Это невозможно, – говорю. – У меня приговор, я должен отбывать срок.
– Для нашей конторы нет ничего невозможного, – говорит Вася-Петя.
Решаю посоветоваться с Глебом. Опер будто читает мои мысли.
– Не вздумай поделиться с этим упырем. Не зли контору.
Он кладет нетронутые пирожки в стол и вынимает шерстяные носки. Ставит передо мной блок болгарских сигарет с фильтром.
– Мы с Жанкой поженились. Но я не ревную. Бери, ей будет приятно. Бери, я все равно скажу, что ты взял. Ну и дурак, – Васильченко прячет носки с сигаретами в стол и переходит к угрозам. – Мне поручено сказать тебе, кто тебя сдал. Но только в том случае, если ты согласишься на сотрудничество. Кто тебя сдал, ждет сейчас в тюрьме этапа в эту колонию. Чтобы скрыть свою подлянку, он на все пойдет. А мы можем отправить его на другую зону…
Пока иду в барак, рожаю убедительную историю. В бригаде знали, что я был в бегах. А бегунками опера занимались в обязательном порядке: нет ли шлейфа. Шлейф чаще всего был. Невозможно прожить в побеге и ничего не совершить. Вот мной якобы и занялись.
С Глебом прокалываюсь на нюансе. Чаще, чем раньше, поглядываю на его зубы в шахматном порядке. Он это замечает и делает правильный вывод: значит, говорили о его зубах. А значит, настоящая причина вызова в абвер – не мои нераскрытые грехи в побеге, а его шлейф. Это он объяснил мне позже. А пока делал вид, что поверил. Только спросил:
– Значит, не вербовал?
Я сказал, что был такой намек.
– И ты, конечно, сделал вид, что не понял?
– Вроде того.
Мы не были с Глебом закадыками. Мы были обычными лагерными кентами. Нас свела игра в шахматы. Лучше него в бараке никто не играл. И Глеб, как и я, не любил играть на деньги.
Хотя не только. Однажды я получил из дома передачу и пригласил его поужинать. Потом он получил посылку и устроил пир для меня. Он был по лагерным понятиям кишка, то есть любитель домашней еды, и я был кишка. На зоне вовсе не обязательно дружить. Достаточно вместе кушать. Здесь так и говорят «кушать», хотя еду называют жрачкой.
Но нас сплотили не только шахматы и жрачка. Мы обсуждали свое положение: как бы нам не попасть в замес. Мы презирали ментовских прихвостней, но были чужими и для блатной отрицаловки.
Глеб считал, что жизнь только на свободе. А значит, у нас здесь не жизнь, а одно мучение. Он был уверен, что сидят одни неудачники. И в то же время считал, что даже успешные преступления (когда не посадили) нельзя назвать удачей, поскольку они развивают самоуверенность и наглость.
Мне нравилось, как он осмысливает слова и вещи. Он, к примеру, говорил, что слово «мечта» произошло от понятий «видение» и «призрак». А я был мечтателем по природе. Я грезил, лежа на койке с закрытыми глазами. Я был среди своих призраков даже тогда, когда таскал волоком бревна. Но и Глеб, случалось, перебирал четки памяти, лежа с открытыми остановившимися глазами. Но эти приступы бывали не часто. Обычно Глеб изливал бодрость и чувство юмора, чего напрочь не наблюдалось у других зэков.
За вечерним чаем он сказал:
– Знаешь, какой у оперов план расстановки агентуры? Один агент на двадцать пять зэков. У нас в бригаде сто рыл, значит, должно быть четыре стукачка. И они есть. Я их примерно знаю. А если они уже есть, неужели новый опер хочет перевыполнить план? Так что, Юрок, не подведи меня.
И опять я не сказал Глебу, что Васильченко гэбист. И этим, кажется, окончательно его расстроил. Ведь он мог порвать со мной на всякий случай, от греха подальше. Ради сохранения своей репутации. А он этого не делал.
Глеб насосался дряни* и устроил непонятную сцену.
– Бородавочник, – орал он, держа в руках газету с фотографией Хрущева, – Он покажет последнего преступника по телеку. Он ракеты делает как сосиски. Он покажет западу кузькину мать. Что моя дурь, за которую я сижу! Вот где дурь!
Глеб спустил штаны и со смаком подтер портретом Хрущева свой зад. Бригадники с интересом молчали. Не было ни одного человека, который уважал бы власть. Но было не принято вот так образно высказываться по этому поводу.
В дверях возникает шнырь перчасти:
– Терехов, в абвер!
В оперчасти за столом – незнакомый баклажан под пятьдесят, в штатском. Народное морщинистое лицо. Руки с разбитыми костяшками»: махала в прошлом, не иначе. Прокуренный голос – на столе пачка «Примы». Один глаз малость косит. Зэка с таким дефектом у нас на зоне снайпером прозвали.
Протягивает руку. Он, оказывается, Николай Иванович. Ага, так я и поверил. Ко мне обращается по имени, будто я уже согласился. Не иначе как Вася-Петя доложил, что я после его обработки непременно дозрею. Мне хочется сказать: дяденька, у вас такие чистые руки, такое горячее сердце, зачем же вы хотите так бессовестно использовать меня?
Вместо этого я спрашиваю.
– Васильченко доложил вам, что я согласен?
– Разве это не так? – снайпер нервозно тянется к «Приме». – Ты передумал?
– Я и не собирался. Не получится у нас разговора. Я пойду?
Снайпер пожимает плечами.
– Иди.
Глеб поджидает меня в дверях барака. Ему не надо ничего объяснять.
– Им нужен я? Тогда давай так. Вернись и скажи, что я могу много чего рассказать, а ты запишешь. А потом я перепишу своей рукой. Я могу даже показать, где закопан их сотрудник.
Я ничего не изображаю, я в самом деле не сразу врубаюсь.
– Какой сотрудник?
– Он тебе не сказал? Они считают, что я убил их сотрудника. Но им не удалось это доказать. И они не докажут, потому что убил не я. Но пусть они найдут и похоронят тело. Это немало. Иди и сделай это предложение. Скажи, что просто хочешь выполнить мою просьбу.
Я не понимаю, зачем ему этот геморрой. Глеб поясняет:
– Меня повезут этапом на следственный эксперимент. На место убийства. А потом могут оставить там, в колонии по месту жительства. Юра, я тоже хочу получать передачи, а не посылки. И свиданки там будут чаще.
Чуть помолчав, добавляет:
– Мне надо снять это с души. Лежит в земле человек... закопан, как собака. Пусть его похоронят по-человечески.
– Но взамен тебя заставят сказать, кто на самом деле убил. И тогда у тебя будут большие проблемы.
– У меня?! – самонадеянно удивляется Глеб.
Мы работаем над показаниями. Глеб отвечает на вопросы, поставленные милейшим «Николаем Ивановичем» – я записываю. Получаются вспоминания наркокурьера о его похождениях. Глеб лохматит бабушку*, как заправский киносценарист. Очень правдиво переплетает то, чего не было, с тем, чего никак не могло быть. Здесь и злодеи, и невинные жертвы, и даже несчастная любовь. Я понимаю, что любовь контору не интересует, и все же пишу. Мне не интересно, что это не интересно конторе. Сам еще того не сознавая, я учусь придумывать сюжеты.
Глеб перечитывает, чешет в затылке и заливается тихим смехом. Что его смешит? Неужели он все напропалую выдумывает?
– Ты пиши, твое дело писать, – весело говорит Глеб.
Получается целая школьная тетрадь в клеточку. Я заворачиваю ее в газету, оклеиваю со всех сторон и отдаю шнырю оперчасти. Через неделю получаю от того же шныря конверт с уточняющими вопросами.
Ответы Глеба занимают еще одну школьную тетрадь.
Через месяц Глеб уходит этапом к месту жительства. Предлагает сыграть на дорожку. Выигрывает, и довольный, потирает руки: ваши не пляшут! А в глазах такая тоска…
На прощанье договариваемся. Если все хорошо, он мне сам напишет. Если хуже некуда – я получу письмо от его жены. Или вообще ничего не получу.
Напоследок решаюсь спросить про железо во рту. Глеб подтверждает с нервной усмешкой.
– Контора перестаралась.
Васильченко продолжает искать шпионов среди зэков, меня больше не трогает. Но при встрече отворачивается, рожа тряпкой.
Неожиданно получаю по почте письмо, знакомый почерк.
«Здравствуй, Юра! Ну, как ты? Береги себя, Юра. А у нас муж объелся груш ждет повышения. Только вот с семейным счастьем завал. Анализы показали, что от него у меня не будет деток. Очень переживает, а я – ему в шутку: вот выйдет Юрка... Он – мне: так ведь Юрка судимый! Вот такое у нас чувство юмора. Короче, с появлением еще одного васи у нас проблема. Если ты не против мне помочь, создам подходящие условия. Возможность такая есть…».
Если честно, я не понял, какие условия Жанка имела в виду. Мне даже в голову не пришло, на что она может пойти. Через несколько месяцев она появляется у нас в больничке в белом халате – вместо медсестры, которая ушла в декрет.
От бурлацкой работы на пилораме у меня развилась грыжа. Мне не надо было что-то симулировать, чтобы лечь в больничку. Там мы с Жанкой улучаем момент и делаем это по-быстрому. А потом еще раз – для верности.
Через месяц Жанка уволилась и прислала мне еще одно письмецо, где была всего одна фраза: «Мы с тобой молодцы».
А потом пришло письмо от Глеба, где тоже была одна фраза: «Ставлю новые коронки». Обратного адреса на его конверте не было.
* оперчасть в колонии, жарг.
* накурился анаши, жарг.
*фантазирует, жарг.
