Павел ЛАВРЁНОВ. Новеллы Лакримии

Притча о слепом

История эта, свидетелем которой мне отчасти довелось быть, отчасти услышать от других участников, произошла в нашей Лакри́мии и настолько поразила меня, что я решил покрепче запомнить её, а потом, когда выдастся подходящий случай, рассказать в подробностях, чтобы она пошла на пользу людям если не столь зрелым, повидавшим и без того уже многое в жизни и, как правило, не способным переменить или воспринять новый взгляд на проистекающие события, то, хотя бы молодым, тем, кто начинает, кому только ещё предстоит начать своё поприще, дабы они твёрдо знали, какие повороты могут случиться и случаются в судьбе человека, как бы он ни старался уклониться от предназначенного воздаяния, пусть и отложенного до поры и, тем более, никогда бы не мнил себя превзошедшим все тайны земного и небесного бытия, коим, как лишний раз показывает наша история, всегда и во всём управляет стохастическое Провиде́ние, а не воля и ум человека, каким бы превосходно расчётливым и изворотливым он не был.

Небольшой провинциальный городок Ла́мсвиль, основанный в незапамятные времена трудолюбивыми рыбаками и смелыми морскими торговцами на берегу холодного северного моря, не имел в себе ничего примечательного, если не считать ежегодных нашествий на него студенческой нашей ватаги, собиравшейся на летних каникулах. В тот вечер мы сидели в придорожном кабачке шумной компанией и от души бражничали, как это умеют делать, наверное, только студенты удачно завершившие очередной курс обучения с правом перехода на следующую ступень, да, пожалуй, ещё самые горькие пьяницы, пьющие каждый стаканчик вина как последний в своей жизни. Двое из нашей компании, включая меня, были родом из этого удалённого поселения. Наши с товарищем родители считались состоятельными даже по меркам столичного Кло́форда, где мы учились в университете, в то время как семьи остальных друзей не могли похвастаться достаточными доходами. Среди нас были будущие врачи, учителя, судьи, художники. Знакомство с каждым из них обязательно было связано с какой-нибудь примечательной историей, случившейся во время университетской учёбы и спаявшей нас навсегда беззаветной, мужской дружбой.

С художниками мы познакомились во время стычки с сутенёром, когда возвращались поздним вечеров домой из городского mortuarius, где принимали участие в судебном вскрытии трупа. Сутенёр на наших глазах заставлял молодую девушку пойти с богато одетым мужчиной, чьё лицо покрывали пятна розеолезного сифилиса, явственно проступавшие даже из-под толстого слоя пудры. Пока мой земляк убеждал богатого господина немедля обратиться к врачу, мне пришлось вступиться за девушку. Наше вмешательство привело сутенёра в ярость. Он закричал нам, чтобы мы сейчас же убирались отсюда и не мешали ему честно зарабатывать деньги, иначе он не посмотрит, что мы носим охранные шляпы studiosus-медиков и намнёт нам бока так, что нас сволокут в морг, которым и без того несёт от нашей одежды за целый квартал. Мы не отступали, твёрдо намереваясь уговорить первого заняться своим здоровьем, а второго смилостивиться и пожалеть несчастную девицу. В конце концов дело дошло до драки. Сутенёр выхватил нож, после чего мне пришлось пустить в ход кулаки. Приключение тем не закончилось. На крики прибежали приятели сутенёра, такие же отъявленные негодяи, как и их алчный, бессердечный дружок. Потасовка для нас действительно начала разворачиваться в направлении городского mortuarius, где другие медики-studiosus под руководством университетского магистра могли бы проводить вскрытие теперь уже наших тел для установления причин смерти и изучения содержимого желудков. Добрые дела судьба не оставляет без внимания. Трое молодых художников, опознав в нас по нашим отличительным высоким и широкополым шляпам медиков-студентов Королевского Universitas, не задумываясь бросились нам на помощь. Крепкие кулаки пятерых человек и подручные средства сделали своё дело. Злодеи получили по заслугам и были обращены в бегство. Мы дали девушке немного денег на еду с наказом немедленно отправляться домой, несостоявшемуся её любовнику сообщили имя лекаря, успешно лечившего lues, эту галльскую болезнь, если господин не хочет, конечно, однажды увидеть в зеркале обнажившиеся кости своего черепа, и повели своих спасителей к нам переночевать, привести в порядок повреждённую местами одежду. По дороге узнали, что наши новые друзья тоже учатся в университете, а вечерами ходят по примечательным в городе местам, в том числе злачным, и делают всевозможные наброски для запланированных больших работ, попутно за умеренную плату рисуют жён и детей хозяев кабачков, у горожан побогаче принимают заказы на семейные портреты, что позволяет сносно содержать себя, покупать качественные кисти с красками, посещать мастерские признанных мэтров живописи.

С будущими судьёй и нотариусом, учившимися на факультете права в том же университете, нас свело событие ещё более драматичное, едва не приведшее к нелепой смерти одного из них, не окажись мы с товарищем именно в том самом месте, где по воле случая, очевидно, и должны были на тот момент пребывать. Мы обследовали по заданию нашего университетского начальства и магистрата очередного бездомного нищего, пытаясь определить не болен ли он какими-либо болезнями и не опасны ли они, не угрожают ли какой-нибудь эпидемией городу. Нищий был здоров и даже весьма жизнерадостен, непрестанно балагурил, выпрашивал денег на стаканчик вина и клятвенно обещал, что переживёт ещё многих столичных богачей, обитающих в тёплых домах, питающихся вкусной пищей и спящих на мягких постелях. Его слова могли оказаться пророческими, потому что вскоре из дома напротив вдруг выбежал солидной наружности господин, очевидный хозяин особняка, и с видом безумца начал метаться по улице, не понимая, что ему предпринять и у кого просить помощи. Его расшитое золотом платье, белоснежные кружевные манжеты, были испачканы свежей кровью. Понимая, что случилось что-то чрезвычайно недоброе, мы собрались крикнуть городскую стражу, но господин взмолился не делать этого и с несоответственной его положению энергичностью повлёк нас за собою в дом. В гостиной на ковре лежал истекающий кровью молодой человек, над ним испуганно хлопотал юноша одного с ним возраста и нарядная красивая дама, неумело делавшая перевязку. Когда мы оказали раненому необходимую медицинскую помощь, пришла пора разъяснить эту кровавую драму, ибо в соответствии с профессиональными обязанностями нам предписывалось немедля донести обо всём судебным властям. Господин и юноша пребывали в полном смятении, несколько более связно что-то смогла сказать дама. Под руководством studiosus-ius, получившего на основании успехов в учёбе разрешение составлять за небольшую плату сутяжные, завещательные и иные юридические бумаги, она оформляла мужу дарственное свидетельство на одно из своих поместий, желая сделать подарок по случаю грядущего дня святого Валентина, покровителя всех любящих сердец. Приглашать в дом notarius дама не стала, желая сохранить в благой тайне подготовленный подарок, поэтому, обратилась к студенту-правоведу, который потом должен был заверить документ печатью у своего наставника в конторе. По естественному совпадению, связанным с праздником всё того же святого Валентина, друзья собирались в этот день пойти на свидание к девушкам и оделись в гражданское платье, сменив отличительную студенческую одежду, охранные шляпы на свободные плащи с капюшонами. Один из друзей, тот что готовился стать судьёй, остался снаружи, дабы оградить подготовляемое событие от посторонних глаз и ушей. Вошедший муж, не дослушав объяснений находившегося у дверей юноши, вбежал в гостиную, увидал рядом со своей женой незнакомого молодого человека, объяснявшего в тот момент некоторые положения составленного документа, схватил в припадке ревности нож для вскрытия корреспонденций и ударил воображаемого любовника. Если бы наш товарищ не был, как все studiosus, ловким драчуном, дело окончилось бы весьма плохо. Вняв искренним, горячим мольбам хозяина дома и его жены, получив согласие пострадавшего, мы удалились с обещанием навещать нечаянного нашего пациента, оставленного под присмотром четы до полного его излечения.

С другими тремя друзьями, в отличие от предыдущих, мы познакомились при благоприятных обстоятельствах. Однажды нам потребовались умеющие ораторствовать спутники, чтобы сопровождать нас в поездке по близлежащим деревням для просвещения тамошних крестьян, плохо соблюдавших гигиену и лечившихся самыми мракобесными средствами. Крестьяне частенько встречали или провожали врачей палками, обвиняя в намеренном распространении заразных болезней, поэтому, мы решили прибегнуть к помощи образованных, талантливых риторов, умеющих управлять собранием и защищать себя в случае неудачи, не прибегая к услугам государственной стражи, не менее врачей, если не более, нелюбимой крестьянами. Нам указали на троих учеников нашего университета, будущих знатоков всех премудростей устной и письменной речи, логики, составителей интонаций, модуляторов голоса, конструкторов мысли и прочих невидимых человеческим глазом материй, в коих сызмала и до самой смерти живут люди. Наши спутники сполна оправдали свою репутацию. Будучи добросердечными и честными, они орудовали умственными потоками так ловко, что из каждой деревни мы уходили осыпанные благодарностями её жителей и в придачу нагруженные съестными припасами, дружно и с пребольшим удовольствием съедаемыми потом в пути. Пару раз нам в дороге встречались грабители, но видя, что наша пятёрка при оружии и готова драться не на жизнь, а на смерть, отступали, уговаривая себя тем, что у этих известных гуляк-studiosus всё равно поживиться нечем, и не очень-то хочется из-за их ободранных, выцветших шляп болтаться потом на виселице, поставленной по такому случаю на центральной площади Клофорда, коль скоро они попадутся в руки властей.

Составив таким образом компанию хороших друзей, мы с согласия наших с однокашником родителей проводили все вместе летние каникулы у нас дома в Ламсвиле, бродили целыми днями по живописным окрестностям, выходили с рыбаками в море, бражничали в кабачках, а когда изрядно набирались вина, отправлялись на главную дорогу, пересекавшую Лакримию из конца в конец и мощёную камнем до самой её столицы. Завернувшись в плащи и скрыв лица мы изображали разбойников, громкими криками пугали припозднившихся путешественников. Спешившему однажды по королевскому вызову важному чиновнику довелось натерпеться от нас такого страху, что по его жалобе в нашу местность был отряжен отряд стражников с приказом поймать шайку и повесить на первом суку без суда и следствия. Учинялись допросы жителям, но они не выдали нас. Ламсвильцы относились к нашим безобразиям с терпением и снисходительностью, помня о своей молодости и будучи благодарными нам за нашу безоговорочную готовность оказать в любое время дня и ночи врачебную помощь, грамотно составить юридическую бумагу, дать хороший урок детям, подправить росписи стен в церкви, не беря за труды ни пени, разве что довольствуясь иногда подношением чего-нибудь съестного или робким поцелуем юной, привлекательной девушки украдкой вымоленным в дверях.

Мы благополучно допивали выставленный гостеприимным хозяином заведения бочонок вкуснейшего вина, возглашали здравицы в честь короля, благополучно правившего нашей несравненной Лакримией, славили обожаемую alma mater, добродушных ламсвильцев и горланили студенческие, зачастую фривольные песни так громко, что совсем не заметили или попросту не обратили внимания на вошедшего высокого старика одетого в длинный, сильно поношенный плащ. Старик постоял некоторое время у дверей, словно прислушиваясь к голосам и, шаркая разбитой вдрызг обувью медленно направился в нашу сторону, нащупывая дорогу палкой, служившей ему, видать, в том числе опорой во время странствий, когда надо было остановиться и передохнуть.

Старик оказался незрячим. От предложенного вина и еды он отказался, попросил лишь кружку воды с куском хлеба. Удовлетворив частично любопытство, вызванное появлением странника, мы вновь зашумели, намерились продолжить прерванный lectisternium. Молчавший всё это время старик вдруг заговорил. Голос у него был хриплый, что свидетельствовало о частых простудах, полученных в скитаниях по дорогам Лакримии, а возможно и за её пределами. Не очень разборчивая поначалу его речь, постепенно выправилась, и мы узнали, что он родом из нашего Ламсвиля, родился и вырос в нём, но потом связался с нехорошей компанией, оставил родителей и ушёл скитаться по стране или, как старик двусмысленно выразился, «путешествовать». К чему и зачем нам надо было знать о его curriculum vitae стало понятно позже, а пока это полное авантюр, подлостей, преступлений жизнеописание, излагаемое больным голосом, ничего кроме отвращения не вызвало. «Да, — говорил старик, — меня интересовали только деньги, которые я спускал на свои удовольствия. Найти средства для праздной жизни было не так-то легко, поэтому мне пришло в голову ограбить своих родителей, но ограбить так, чтобы не выглядеть ни в чьих в глазах преступником и не быть привлечённым к суду, если с ними потом что-нибудь случится: умрут от голода, или окажутся без имущества, или будут посажены в тюрьму за долги. Для этого я сначала писал отцу с матерью письма с уверениями в сыновней любви, затем, немного погодя, отсылал новые письма теперь уже порознь, сначала отцу, потом матери, где упрекал каждого из родителей за недостаточное с их стороны внимание ко мне. В последующих письмах, я уже прямо обвинял отца и мать в своей трудной, полной лишений жизни, высказывал претензии за недостаточную любовь ко мне, нежелание обо мне заботиться. Одним словом, стремился внушить родителям чувство вины, заставить признать всевозможные грехи передо мной, а в качестве раскаяния требовал прислать мне некоторую сумму денег. Этому нехитрому приёму меня выучил главарь нашей шайки, закоренелый лжец и опытный вымогатель, показав на примере, как общаясь с людьми, сподручнее выколачивать из них деньги, ибо, простонародье в большинстве всегда предпочитает бунту кроткое смирение».

Слушать дальнейшие откровения бродяги становилось всё тяжелее. Один из наших друзей, кажется это был художник, вскочил из-за стола со сжатыми кулаками и крикнул старику: «Негодяй!» Старик, привыкший, видать, к подобному поношению, ничего не ответил, лишь немного пригнул голову, словно ожидая ударов. В харчевне установилась тягостная тишина. Каждый из нас хорошо понимал порыв товарища, так как, мы знали эту семейную пару. Седоголовые, в немалых летах муж и жена почти ежедневно выходили к дороге и, поддерживая друг друга, подолгу стояли на ней, смотрели в её даль. К вечеру, всё так же держась за руки, возвращались в город. При встрече с нами, обычно горланившими песни от полноты телесного и душевного здоровья, они приветливо здоровались и выжидательно смотрели на нас в надежде узнать что-нибудь о своём заблудшем сыне.

Старик немного погодя продолжил рассказ: «В своей жажде денег я пал ниже низкого. Работать по-прежнему не хотел, да ничего и не умел делать, родителям же в письмах сочинял выдумки то об успехах в учёбе, то о каком-нибудь затеянном собственном предприятии. А потом снова принимался изводить их обвинениями, стравливал между собой, пересказывал грязные сплетни, выведанные у злословных соседей, живших в то время в Ламсвиле, но позже уехавших неизвестно куда». При упоминании стариком бывших наших соседей мы с земляком переглянулись. О них в здешних местах сохранилась память как о свирепых, каких только свет видывал, ведьмах с самыми что ни на есть чёрными душами, осуждённых нашим Общественным собранием на вечное изгнание из города с обязательным преданием их жилищ очистительному огню. Старик, словно услыхав наши мысли, тяжело закашлялся, остановился попить воды. На удивление крепко держа нить своего повествования и ни в чём не сбиваясь, он вдруг поднял голос, очевидное желая особо привлечь внимание к последующим словам: «Мне уже мало было денег, какие я иногда получал с письмами, мне захотелось завладеть всем имуществом, домом, чтобы продолжать праздную жизнь. Наказывал родителей молчанием, не давал знать о себе по нескольку лет. И вот, однажды, до меня дошла весть, что родители умерли. К тому времени я женился, у нас родилась дочь, что не исправило меня, не наставило на путь истинный. В магистрате Ламсвиля, куда я обратился за вступлением в наследство, мне отдали письма родителей, недошедшие до меня из-за частых смен адреса. Дом и всё находившееся в нём имущество были переданы в собственность одной нуждающейся семье, так как наследник не объявился в установленный законом срок.

Я бесцельно бродил по городу, не зная, что мне теперь предпринять и незаметно для себя оказался на берегу моря. Найдя удобный камень, расположился на нём и решил прочитать письма, будто надеялся найти в них какой-то ответ. Стояла пасмурная погода, под стать моему настроению. В некоторые письма оказались вложены деньги, и это ещё больше подтолкнуло меня к вдумчивому, внимательному чтению. Постепенно мою душу охватывало смятение. Несмотря на моё жестокое отношение к родителям, ни в одном из писем не высказывалось мне ни слова упрёка, ни возмущения, ни даже какого-нибудь недовольства. Все письма содержали одну лишь родительскую любовь, бескорыстную, искреннюю. Слёзы душили меня от нахлынувших чувств и, когда я готов был уже разрыдаться, вдруг необычайно яркий свет, невесть откуда взявшийся, залил всё вокруг, словно распахнулась дверь тёмного, затхлого подземелья, в котором я добровольно сидел взаперти, и теперь истинно белый, живой свет предстал взору. Мои глаза не смогли выдержать сияния этого света и мне пришлось прикрыть веки. Минуту погодя я открыл глаза, но ничего не смог увидеть вокруг, взор застилала непроницаемая тьма. Не веря ещё в наступившую без видимых причин слепоту, я тёр глаза, шарил руками вокруг, громко молился, заливался слезами, звал родителей, пытался даже причинить себе боль, чтобы только вернуть зрение. Увы, все мои потуги и мольбы оказались совершенно напрасны. Я превратился в жалкого, беспомощного слепца. — В этом месте старик остановился, перевёл дух, прислушался к реакции сидевших за столом гуляк, хранивших гробовое молчание. Первоначальное негодование у нас прошло вместе с хмелем, но и сочувствия не зародилось. Старик отпил воды, завершил свой рассказ. — Жена моя от бесконечных скитаний по стране и перенесённых страданий, вызванных моей слепотой, умерла. Родная дочь, на кого я возлагал последнюю надежду, бросила меня, не пожелала заниматься нищим, слепым стариком. А когда я стал упрекать её за бессердечие и невыполнение дочернего долга, она злорадно рассмеялась в ответ и напомнила о всех моих измывательствах над престарелыми родителями. С тех пор я хожу по городам и весям и за кусок хлеба рассказываю историю своей жизни, хотя, порой вместо хлеба получаю от людей хорошие тумаки».

Вскоре старик ушёл. Принять предложение хозяина харчевни остаться и переночевать он отказался. Было ли это неизжитой до конца гордыней, намеренным ли самоистязанием по некоему обету, — сказать трудно.

Для меня и моих друзей история слепого старика тоже не прошла даром. У нас навсегда пропала охота бузить, что благотворно сказалось на спокойствии всей округи. Впрочем, то были последние наши каникулы, через год начиналась самостоятельная жизнь, обязывающая к личной и всякой иной ответственности.

Спустя некоторое время мне довелось встретить старика ещё раз, он искал дорогу на местное кладбище, намереваясь навестить могилу родителей. Ничего полезного там сделать не смог, истоптал землю и едва не повалил крест. Слепой! И мне пришлось потом возвращаться с инструментами, приводить могилы в порядок. Тогда же я осмотрел его глаза, но какой-либо телесной болезни не выявил. Вероятнее всего, правы были те, кто утверждал, что у слепого душа бездомная, и что он просмотрел счастье родительской любви. Жизнь свою просмотрел. Мнил себя зрячим и оказался слепым.

17 марта 2023 г.

Старая ведьма

Если вам доведётся побывать в Ло́фребере, небольшом провинциальном городке, расположенном на юге благословенной нашей Лакри́мии, вы невольно обратите внимание на обилие изображений Nigrum Patricius, Чёрного Патрика, защитника и покровителя города, почитаемого гражданами местным святым и ежегодно устраивающими в его честь весёлое празднество, длящееся три дня и три ночи, в течение которых опустошается немыслимое количество бочек вина, ревностно хранимых до того времени в городских общественных погребах, и съедается столько же припасов, заготавливаемых в течение года каждым домом, каждой семьей специально для этого, воистину великого торжества, протекающего всегда буйно, безудержно, впрочем, получающем своё завершение по истечение означенного срока мирно, без каких-либо ссор, скандалов или, тем паче, тяжёлых происшествий, сопряжённых с увечьями, убийствами, частенько сопутствующими подобным народным гуляньям, ибо с некоторых пор граждане города и его окрестностей, благодаря упомянутому святому, смогли освободиться от своих дурных наклонностей, ранее приводивших к бесконечной взаимной вражде, и, как известно, не оставляющие в покое по сей день ду́ши всех прочих людей, живущих за пределами хранимого милостивым Королём и Чёрным Патриком нашего Государства, лишая бедолаг естественных радостей жизни, отклоняя от предначертанного Судьбой пути и не давая исполнить своего главного назначения: проявить заложенные от рожденья благие способности, распределяемые Природой среди людей, как правило, справедливо и предусмотренные сугубо для добрых целей, ради чего, не будет лишним напомнить, и появляется на свет человек.

Всё началось с прибытия в город бродячего цирка. Обычно этих беззаботных, вороватых бездельников, шляющихся по стране в размалёванных, пёстрых кибитках, ни в городские, ни в сельские поселения не пускают, дабы они не смущали честных людей разного рода фокусами, не развращали доверчивый народ непристойными песенками, стишками и не наводили бы на домашнюю скотину и малых детей порчу, чем чрезвычайно славны́ всякие маги, чародеи, путешествующие в одной компании с акробатами, женщинами-змеями, карлицами, великанами, шерстистыми, человекоподобными существами. Цирковым артистам позволили остановиться в городе исключительно из-за мавра, показавшего прилюдно своё необычайное умение глотать огонь, брать голыми руками раскалённое добела железо, ходить босыми ногами по горячим углям без причинения себе какого-либо вреда, по крайней мере, видимого. В тот год в Лофребере, как и на всём юге Лакримии, стояла иссушающая жара, и отцы города здраво рассудили, что мавр при помощи своих удивительных способностей сослужит горожанам хорошую службу, посодействует справиться с огнём, если в городе из-за жары вдруг начнутся возгорания жилых и общественных зданий. Судьба благоволила Лофреберу, пожаров в нём, равно и его окрестностях, не произошло, зато случилось другое событие, навсегда изменившее жизнь всей городской общины. Во время очередного циркового представления, проходившего на главной площади города, когда мавр при большом стечении народа демонстрировал глотание и изрыгание огня с последующим растиранием горящего пламени в ладонях, публика неожиданно заволновалась, начала шуметь, затем раздались испуганные крики: «Ведьма! Ведьма!» После чего толпа, подобно беззащитному стаду диких коз, опрометчиво покинувших неприступные горы ради сочной травы на альпийских лугах и где их выследил таившийся до поры кровожадный хищник, со всех ног бросилась бежать в разные стороны. Следом на площади появилась женщина. Она шла совершенно не обращая внимания на крики, будто они относились не к ней, а к кому-то другому, хотя на площади кроме неё и мавра никого уже и в помине не было. Жа́ркое солнце, встававшее в небе в тот год почему-то раньше, выше и быстрее обычного, словно это безрассудный юнец Фаэтон не разбирая дороги гнал по небосводу сверкающую колесницу своего отца Гелиоса, лишало дома, улицы привычных красок, отчего все городские предметы казались одинаково белёными известью. Вошедшая на площадь ведьма тоже выглядела белой, хотя её волосы, выкрашенные колдовской краской, в действительности были чёрными, а кожа смуглой, но — таково свойство всех ведьм, они всегда мерещатся человеку белыми, в то время как на деле являются совершенно чёрными. С мавром дело обстояло иначе, он на солнце выглядел ещё черней, и только белки его тёмных глаз, несмотря на жару, оставались светлого, молочного цвета. Ведьма и мавр распознали друг друга с первого взгляда. И каждый из них сразу понял, что теперь между ними начнётся нешуточная борьба, из которой победителем может выйти только кто-то один, ибо чёрное и белое, как ночь и день никогда не уживаются вместе. Мавр не боялся ведьмы, но ведьма боялась его, ибо только мавры, ведущие начало своего рода от Четырёх Королей, некогда правивших на земле всеми сторонами света, сохранили способность угадывать всякую нечисть, принимающую облик людей. Мавр властно поднял руку, приказывая ведьме остановиться, и произнёс известные только ему, непереводимые ни на один язык мира магические слова: «Cencev Cinbev Perflev». Удивительным образом ведьма почти сразу подпала под силу его магических слов, хотя и пыталась противиться, покорно склонила голову, выполнила волю чёрного господина, осталась стоять на месте, будто её поразила молния. Горожане, наблюдавшие украдкой за происходящим из переулков, окон своих домов были до онемения поражены случившимся. Часть из них поспешили в магистрат Лофребера и обо всём там рассказали, после чего patres urbis, наши верные отцы города, всегда усердно пекшиеся о благе людей, отрядили на площадь делегацию, составленную из уважаемых членов городского Совета. Ведьма, которую заставил подчиниться себе мавр, была самой злонравной из всех ведьм, когда-либо живших на земле, начиная с тех незапамятных времён, когда они появились на свет в глубоких гротах в процессе bacchanalia organa козлоногих сатиров с лесными нимфами, чествовавших таким способом в дни либералий своё божество Bacchus, способного, как известно, с помощью пьянства доводить людей до безумия. Пока мавр силою магических слов удерживал пойманную ведьму, на площадь подоспели члены Совета и, увидав скованную по рукам и ногам колдунью, в один голос принялись молить мавра ни в коем случае не отпускать её и немедля препроводить в тюрьму, расположенную под зданием городского Суда. Мавр внял мольбам правителей города, произнёс другие, так же непереводимые магические слова: «Antmo Arait To» и повлёк ведьму в темницу. Осмелевшие горожане вышли из своих укрытий, окружили мавра тесной толпой и начали восторженно выражать ему благодарность, восклицая на все лады: «Patrician!», «Pater nostro!» Члены городского Совета, шедшие вместе с народом, подхватили благодарственные крики, а позже, когда все дела были улажены и в городе воцарилось долгожданное спокойствие, специальным решением при всеобщем одобрении жителей Лофребера, со святыми молитвами, праздничным богослужением, в сопровождении торжественного колокольного звона утвердили за мавром его новое имя: Nigrum Patricius, под которым он обрёл известность не только в нашем городе, но и во всей Лакримии и под которым его повсеместно чествуют по сей день все добропорядочные люди. По дороге в тюрьму члены Совета, торопясь и перебивая друг друга, рассказали Чёрному Патрику, что схваченная им ведьма совершила ужасное преступление, убила своего мужа ради поживы, о чём в городе знали все от мала до велика, но власти не могли привлечь убийцу к ответственности по причине её невероятно сильных колдовских чар. Подступавшие было к ведьме стражники вдруг каменели, лишаясь способности исполнять обязанности, наложенные на неё крепкокованые железные кандалы спадали сами собой со скрежещущим звоном, а вызванный на подмогу священник с его верными министрантами едва не умер от сердечного удара, потому что, когда он окропил освящённой водой убийцу, благословенная влага зашипела, как самая обыкновенная жидкость, непредумышленно попавшая на раскалённые камни или нагретое в печи железо, и с ужасающим треском разлетелась горячими брызгами в разные стороны, обожгла кожу священнослужителя, министрантов и всех тех не в меру любопытных ротозеев, кто присутствовал при обряде очищения, навсегда оставив на их лицах глубокие язвы, атрофические рубцы, схожие с о́спенными и получившие с тех пор название «ведьмины раны», от коих некоторые люди, бесцеремонно сующие всюду свой нос, страдают и поныне, покрываясь гнойными язвами если не сразу, то с течением времени, но всегда неотвратимо, ибо, как уже было сказано, впутываться человеку туда, куда не следует — означает намеренно потворствовать ведьмам, чего не способны, к сожалению, понять ни с первого, ни со второго, ни даже с третьего раза некоторые необразованные и дурно воспитанные простолюдины, чаще других отмечаемые ведьмиными знаками на лице, теле, своего рода памятными печатями, имеющими форму гусиных лапок, растекшегося яйца, следа от ударов плетью, отверстий от толстой иглы, беспорядочно взрытой кабанами земли под дубом в поисках желуде́й, медвежьей пятки, капли собачьей слюны, осколков глиняного кувшина, клочка свалявшейся овечьей шерсти и многих других, подробно описанных на нескольких листах известным демонологом Hieronymus в Четвёртой главе «Ведьмины знаки на вещах, на животных, на лицах людей» в его знаменитом труде «Daemones Sub Lauro», хранящемся в Королевской библиотеке Кло́форда в специально отведённом каменном помещении без окон, в железном ларце, за железными дверями, под пятью хитроумным замками, изготовленными лучшими кузнецами Лакримии, опечатанным Королевской печатью, снимаемой самим Королём всегда в присутствии стражников и в самых исключительных случаях, когда, например, в Государстве вдруг объявляется какой-нибудь непрошенный impurus и требуется его распознать по приведённым в книге описаниям, предупредить Указом народ, чтобы люди не поддавались на уловки грязного, низкого, подлого духа, помнили бы о добронравии и береглись распространяемых нечистой силой дурных болезней: телесных, душевных, ибо они способны без большого труда переходить одна в другую, где первая порождает вторую, а вторая первую, так что с ними не в состоянии справиться ни лекари, ни знахари, ни ведуны, ни алхимики, ни чернокнижники, ни заклинатели змей, ни африканские колдуны, ни северные шаманы. Надо ли говорить, что на священнослужителей и министрантов, благочестивых прислужников, равно как и всех иерархов церкви, утверждение о потворстве ведьмам не распространяется, ибо они принимают на себя телесные страдания во имя благополучного правления всеми нами любимого Короля и его отечески опекаемых подданных, а не ради праздного мирского любопытства, исподволь развращающего ум и опустошающего душу. И, если на лице простолюдина ведьмины раны — гнусный позор, то на священнослужителе — следы доблестного сражения.

За громкими обсуждениями, возбуждёнными разговорами, как это всегда бывает в любом деле, плохом ли, хорошем, впрочем, без всякого дела тоже, время пролетело быстро, и участники процессии вскоре подошли к магистрату, тем более что от площади до него было рукой подать.

Оставив толпу снаружи, всё ещё взволнованную и горячо обсуждавшую событие, отцы города отворили ключами высокие дубовые двери городской управы, пропустили вперёд мавра с ведомою им ведьмою, справедливо опасаясь поворачиваться к ней спиной, когда бы она взглядом, мысленными заклинаниями воздействовала на второй от головы позвонок и наслала бы слепоту, глухоту, навсегда лишив благородных, полных сил мужей естественных радостей жизни.

В тюремном подземелье злодейку заковали в кандалы, для надёжности посадили на толстую цепь, закреплённую в стене, как это делают с закоренелыми преступниками, по чьей шее плачет топор палача или петля Королевской виселицы. Суд назначили на утро следующего дня, дабы не откладывать дело в долгий ящик. Все доказательства преступления ведьмы были давно собраны, свидетели опрошены, и дело оставалось за малым, наказать убийцу, чего Королевское правосудие никак не могло совершить из-за колдовских чар преступницы, счастливо теперь разрушенных силою заклинаний Чёрного Патрика.

На суд собрались все жители Лофребера. Одни жаждали справедливого мщения, другие просто хотели поглазеть, как глазеют на всякое представление не умеющие ничем себя занять скудные умом люди, третьим не терпелось услышать своими ушами, хорошо вычищенными цирюльником по такому случаю, подробности преступления.

Ведьма происходила из зажиточной деревенской семьи, владевшей довольно большими земельными наделами в юго-восточной части Лакримии. Она была младшей из трёх сестёр, что должно было насторожить всякого здравого человека, ибо в обычных семьях дети рождаются, как правило, обоего пола, либо сугубо мужского, в то время как от venefica и vedimacus появляются на свет только женские особи, хотя есть исключения. Кроме того, бросалось в глаза, чего не мог не заметить даже полуслепой мечтатель, необъятность телес её матери, съедавшей на завтрак молочного поросёнка, в обед жирного барана, гуся, меру хлеба, на ужин быка, курицу, индюка, утку, два противня пирогов, запивая трапезу бочонком пива — явное свидетельство принадлежности к нечистому племени venefica. Передвигалась она, в силу своей неподъёмности, в повозке, запряженной восемью быками. О главе семьи мало что можно сказать, он был невысокого роста, тщедушен, незлобив нравом. Возможно, его не следует причислять к ведьмакам, просто он оказался слабым человеком, подпавшим под влияние ведьмы-жены, а потом и дочерей, обученных матерью чёрной магии. О том, как все veneficae вышли замуж и как прожили семейную жизнь, умеряет рассказывать ход повествования, дабы не отягощать его, подобно нерадивому погонщику своего мула чрезмерной поклажей, обилием мелочных событий, равно утомительных и рассказчику, и слушателю, тем паче, что интересного в этом ничего нет, разве что следует помянуть несколько весьма показательных примеров. Так, старшая из сестёр, прибравшая к рукам львиную долю родительского наследства, заболела дурной болезнью, какая всегда наведывается к людям злобным, коварным, жадным, мстительным и умерла в страшных мучениях, впрочем, так и не поняв за что они ей были посланы и не раскаявшись в своих чёрных делах. Вторая ведьма, однажды совершенно обезумев от врождённой злобы, принялась гоняться с топором за своим несчастным мужем, со страху бросившем всё нажитое нелёгким трудом имущество и сбежавшем от неё в чём мать родила на край света, где холодный Океан омывает orbis terrarum. Двоих прижитых с ним детей она лишилась ещё при своей мерзкой жизни, одного ребёнка убили ради забавы возвращавшиеся с шабаша ведьмаки, второй умер не то от каких-то пагубных пристрастий, не то ещё от чего-то малодостойного. Младшая из сестёр, о ком идёт речь, вышла замуж за гражданина Лофребера, одного из детей весьма достойной семьи, чей глава входил в список почётных строителей города, увековеченных золотыми буквами на бронзовых досках в зале заседаний магистрата. Муж ведьмы, впоследствии убитый ею, за что теперь её собирались судить, тоже был отмечен Королевской наградой за примерное трудолюбие на благо родного Лофребера и Государства. Не будет преувеличением сказать, что вся семья, в которую с помощью чар проникла младшая ведьма, отличалась многими высокими талантами, начиная с её славных предков, в незапамятные времена колонизировавших пустынные земли Лакримии и своим добросовестным, тяжёлым трудом составивших славу ныне процветающего нашего всеми любимого Королевства.

Введённая в зал судебных заседаний Чёрным Патриком ведьма, выглядела чрезвычайно спокойной, будто всё ещё надеялась на силу своего колдовства, всегда внушавшего страх окружающим, не исключая septembus, коллегии Семи судей, смотревших на неё с душевной тревогой и готовых в случае опасности немедленно прибегнуть к животворящей молитве, затверженной ими по такому случаю наизусть. Ведьма шла не торопясь, большие ноги, обутые в деревянные башмаки, ставила на каменный пол с глухим стуком, отчего у почётных граждан, сидевших в первых рядах, похолодело в груди, у прочих зрителей, менее именитых, стало пусто в животе, словно они столкнулись нос к носу с беспощадной Mors, явившейся к ним собрать мрачную жатву. Глава cептембусов жезлом указал ведьме встать в отведённый для преступников pomponium, место в зале суда, получившее название по имени Pomponius Sextus, достославного знатока законов, оставившего в наследство человечеству важные юридические труды. Чёрный Патрик поместил подсудимую в означенный помпониум, затем, обездвижил все её члены, произнеся одному ему ведомое заклинание: «Retotatototato», чтобы колдунья не выкинула какую-нибудь штуку. Уши и язык ведьмы остались свободными, дабы она могла слышать речи судей, давать пояснения, отвечать на вопросы, возникающие по ходу рассмотрения дела.

Перед каждым септембусом, одетым в чёрную, отличённую золотой каймой мантию, сшитую опытными швеями из ткани, сотканной династическими ткачами на старейшей мануфактуре нашего города путём соединения шерстяных нитей тонкорунных овец с волокнами китайского шёлка, лежало по нескольку пухлых томов, содержащих преступные деяния ведьмы, и септембусы по очереди оглашали их, где скороговоркой, когда дело касалось малозначащих фактов, как, например, во сколько лет она впервые навела порчу на корову соседей или скольких задушила кур, а где размеренно, стараясь донести до городского собрания всю глубину ужаса сотворённых ею зол, отчего у них самих, людей в общем-то отважных, прекрасно владевших шпагой и мушкетонами и чрезвычайно опытных в судебных делах, от страха начинали трястись поджилки, дрожать голос, из-за чего глава коллегии прерывал заседание, давал судьям время перевести дух, промокнуть вспотевший лоб шёлковым платком, подкрепить силы глотком подогретого вина, смешанного с колониальными пряностями и старым ромом, выдержанным до семи и более лет в дубовых бочках с добавлением обожжённой щепы, изящно украшающей вкус напитка.

В среде непросвещённого простонародья бытует мнение, будто ведьмы совершают дурные поступки лишь изредка, когда пребывают в злобе. На самом же деле, они творят зло постоянно, ибо исключительно ради него живут, ради него выходят на свет из чрева себе подобных. В упомянутой уже книге «Daemones Sub Lauro», кою мне с Королевского соизволения довелось прочесть и даже сделать из неё наиболее важные выписки, преподобный Hieronymus в Шестой главе «Признаки поведения immunda potentia» пишет об этом так: «С рождения и до смерти ведьма питается исключительно людскими несчастьями, производимых ею же, для чего она постоянно лжёт, лицемерит, скандалит, крадёт, докучает придирками, пьёт кровь, ввергает в уныние, лишает душевного покоя, вызывает бессонницу, насылает болезни, изводит наветами, присваивает имущество, совращает зрелых мужей, развращает девственных юношей, выдумывает ви́ны, разносит по округе грязные сплетни, делает жизнь мужа, детей, соседей и всех, с кем соприкасается невыносимой». В продолжение приведённой книжной учёности следует добавить: в те дни, недели, месяцы, когда ведьмою не совершается злодеяний, она, в чём можно быть уверенным совершенно, варит колдовское зелье, изготовляет дощечки с заговорами, обдумывает с несвойственным для людей тщанием новое преступление. Разбираемая в суде maleficia все перечисленные злодейства усугубила убийством своего мужа, с кем длительное время делила кров, ложе, пищу, причём, убила самым жестоким образом, каким только можно вообразить. Не насытившись пролитой кровью, извела родного сына путём колдовства, оставив сиротами троих его детей, приходившихся ей кровными внуками.

Пока септембусы в свой черёд перечисляли собранные прегрешения, спорные и труднодоказуемые с юридической точки зрения, колдунья продолжала по-прежнему сохранять спокойствие, явно сверхъестественное, ибо всякое разумное существо, пусть и самое грубое в силу природной неразвитости, чего не скажешь о подсудимой, будучи обвинённым хотя бы по одному из тысячи девятисот пятидесяти шести пунктов, оглашённых судьями, непременно проявило бы emotum, выказало своё душевное состояние, совершило какие-нибудь движения animus из тех восемнадцати бедственных страстей, всегда исторгаемых в таких случаях из человека огнеглазым Фобосом — повелителем Страха, тморожденной Ахлис — богиней Страданий, змееволосыми сестрицами Эриниями — погоняющими кнутом Гнев, Месть, Зависть, Ненависть.

Вслед за скучающей ведьмой начала зевать публика, усыплённая чтением нескончаемых законов, статей, пояснений, оговорок, поправок, актов о чёрной магии, специальных указов о снадобьях, заклинаниях, гадании на крови и прочего злокозненного волшебства, подлежащего осуждению. Положение переменилось с разбором кровавого преступления. Бдящие жёны тут же растолкали задремавших мужей, молодые девицы обмахнулись платочками, опрысканными ароматной водой, щёголи поправили на шеях пёстрые фуляры, мастеровые и прочий рабочий люд навалились локтями на парапет, отделявший чистую публику от нечистой, почётные граждане вернули слугам корзинки с едой, начатой было трапезы. В поведении ведьмы тоже обнаружилось беспокойство. Сначала смятение вызвали честные показания свидетелей, слышавших своими ушами мольбы о помощи убиваемого ею мужа, в то время как она сама и несколько её лживых наперсниц утверждали обратное, будто это отец семейства, придя с работы, набросился на неё с ножом. Вопросы септембусов, «зачем мужу понадобилось её убивать?» и «где он взял силы для нападения после тяжёлого трудового дня?» — остались без ответа. Затем были зачитаны результаты медицинских исследований на предмет умственной здравости обвиняемой, ибо, в противном случае, следуя догмату милосердия, она не подлежала суду, какими бы чудовищными её преступления не были. Потом выступили те, кто хорошо знал убиенного, работал с ним, водил дружбу. Публике были продемонстрированы его Королевские награды, оглашены похвальные отзывы людей. Чаша божественных весов правосудия склонялась явно не в пользу обвиняемой. Всё свидетельствовало против ведьмы. Точку в деле предполагал поставить главный вопрос, вскрывающий детали совершённого преступления и, когда септембусы наконец перешли к нему, небо над Лофребером вдруг почернело, подул ужасающий ледяной ветер, грянула чреда оглушительных громов, сотрясших до основания городские дома, здание магистрата, словно громовержец Зевс, вняв наконец мольбам Геи, метнул молнии в огненную колесницу самонадеянного Фаэтона, остановил убийственный бег ретивых коней. Под напором стихии распахнулись окна судебного заседания и ворвавшийся ураган едва не сорвал с потолка огромную люстру на триста свечей и не похоронил под ней находившихся в зале горожан, попутно нанеся, случись такое, непоправимый ущерб auditoria. В магистрате на какое-то время воцарилась непроглядная тьма. Громы грохотали с такой силой, что это грозило горожанам повальной тугоухостью, и Лофребер тогда бы в довершение прежних бед, мог стать городом глухих, где жители совершенно перестали бы понимать друг друга, имели бы языки и не имели уши. До сих пор никто не берётся с уверенностью утверждать, хотя прошло уже немало времени, было ли то гневом самого́ Провидения, пожелавшего расправиться с кровавой maleficia или наоборот, попыткой Genius cacodaemon вызволить из-под стражи свою служительницу. Мысли, чувства, владевшие людьми в тот драматический момент, что всегда необходимо знать для безошибочного толкования события, тоже остались неизвестны, септембусы с важным видом похвалялись потом личной храбростью, болтливые горожане плели всяк на свой манер несуразицы, Чёрный Патрик помалкивал, ведьма все тайны унесла с собой. Тем не менее, во время налетевшего смерча произошёл один случай, о котором не любят вспоминать в Лофребере, но добросовестно занесённом в acta senatus, официальные протоколы Сената, хранящиеся в Государственном архиве Лакримии, и честно сообщающем недостающие краски произошедшего. Когда ворвавшийся ураган начал хозяйничать в магистрате, заклинание Патрика по какой-то причине ослабло, как будто колдун тоже поддался страху, чем незамедлительно решила воспользоваться ведьма, запертая в помпониуме. Члены её тела ожили и ей наверняка удалось бы ускользнуть из-под стражи, если бы очередной порыв ветра не завихрился вокруг септембусов, не вспузырил у них за спиной чёрные, широкие мантии. Представшее зрелище вселило в публику ужас. В свете сверкавших молний воспарившие судейские плащи, предназначенные защищать своих владельцев от палящего солнца, дорожной пыли, ветра, дождя и прочего, доставляющего вред здоровью человека, захлопали тяжёлыми крыльями мифических существ, и солидные судьи в среброволосых, завитых париках вдруг предстали зловещими, ненасытными гарпиями с отвратительными седыми космами, выпученными глазами, перекошенными злобой, бледными лицами. Таковы причуды извечной игры света и тени. Напуганная не меньше прочих ведьма решила не рисковать. Внезапно стихший, так же, как и налетевший, ураган, что довольно часто происходит в жаркую пору, позволил вернуться к действительности, а с нею обрело прежнюю силу магическое заклинание, державшее преступницу в страхе. Неожиданное происшествие тем и разрешилось, не оставив в истории судебных заседаний значительного следа, но красноречиво предупреждающее всякого, кто отважится когда-либо вступать в сношение со spiritus impuri, сколь они опасны не только для беспечного простонародья, составляющего большинство любого сообщества, но и всесильных колдунов, непреклонных септембусов, ибо помимо традиционной злокозненности, как мы знаем теперь, наделены способностью подменять весьма достойных людей гнуснейшими образами, искажать облик, самоё существо человека.

Подкрепившись подогретым вином и уложив растрёпанные бурей парики, судьи вернулись к прерванному заседанию.

Изрядно напуганная природной стихией ведьма, посчитавшая видать её дурным знаком для себя, более не сопротивлялась воле септембусов и на вопрос каким образом был ею умерщвлён глава семьи, послушно подняла подол верхнего платья. При виде открывшегося зрелища публика разразилась громкими криками, мужская часть — удивлёнными, женская — смятёнными, септембусы — возмущёнными. Чёрный Патрик бесстрастно молчал. Там где у благонравных девиц шуршат вороха́ нежнейшего шёлка, отделанного умопомрачительными рюшами, кружевами, так что из этого пленительного изобилия не выпутаться самому Эроту, а добропорядочные женщины держат суровый, неподдающийся никаким воровским отмычкам пояс верности, как знак добровольного заточения чресл на время отсутствия любимого мужа, у ведьмы были подвязаны глиняные горшки для испражнений, из чего она готовила зелье и чем ослепила мужа перед тем как убить, плеснув ему в глаза ядовитой жидкостью.

В ходе дальнейшего разбирательства открылось немало других мерзостей, содеянных ядосмесительницей и её наперсницами, имевших пагубные последствия для здоровья и жизни людей, о чём нельзя доходчиво рассказать, не прибегнув к маленькому отступлению.

С некоторых пор в Лофребере и прочих городах страны появилось немало увечных мужчин, носивших на себе гниющие, незаживающие раны. Когда в Лакримии число страдающих от неизвестной болезни ощутимо умножилось, милостью Короля было поручено врачебной Коллегии, принять необходимые меры по исцелению людей, для чего Сенат выделил из казаны два воза денег, запряжённые каждый двумя мулами, в то время как на содержание Королевского двора тратилось в год всего по одному возу, запряжённому одним мулом, Сената — вполовину воза, без упряжи, что неоспоримо свидетельствует о чрезвычайном внимании Его Величества и Сената к состоянию здоровья подданных, а так же, примерной скромности верховной власти. К работе привлекли лучших врачевателей страны, умевших зачастую по одному признаку определить недуг человека и как его исцелить. В сравнительно короткое время всех увечных пересчитали, обследовали, опросили и с изумлением обнаружили, что у мужчин в целом было неплохое здоровье, не отягощённое какими-либо дурными наследственностями. Во время врачебной практики мне и некоторым моим коллегам уже доводилось сталкиваться с нечто подобным и поэтому мы решили не корпеть изо дня в день в лаборатории за изучением больной плоти, а обратиться несколько к иному методу, составить доверительную беседу с увечными, ибо человек как правило всегда хорошо осведомлён об источнике своего заболевания и умеет как никто другой посодействовать собственному исцелению. Выбранный способ оказался ещё более труден, нежели традиционное изучение крови, мочи, кала, рвотной массы, волос, ногтей, соскобов кожи пациента. Никто из больных не желал говорить о причинах своего недуга. В основном все опрашиваемые принадлежали к низшему сословию, где откровенность была всегда не в чести, ибо, как считает чернь, правдивостью накликаются новые беды, какими и без того обильно сдобрена жизнь и, если, например, вы спросите простолюдина где находится в городе тот или иной дом, улица, он непременно укажет вам в противоположную сторону и не из желания досадить или посмеяться, а исключительно из суеверного страха быть наказанным нечистой силой за благое деяние, коей он страшится пуще самой суровой кары небес, не попускающей, по его мнению, быть совсем уж немилостивой, в то время как злоба spiritus impuri ни меры, ни исчерпания не знает, что и заставляет его более чтить Тьму, нежели Свет, вполне оправдывая своё звание «подлый», означающее низкое состояния ума, души человека, так и не вышедшего из-под власти дурных суеверий и невозвратно истратившего на них свою жизнь. Всё-таки нам удалось отыскать одного селянина, жившего долгое время в столичном Клофорде, сносно там освоившего грамоту, но уехавшего в деревню по причине открывшегося недуга в надежде излечиться свежим воздухом и всем, что даёт сельская жизнь и чего давно не сыскать в городе. Пациент признался, причиной его болезни стал разлад с родным сыном, вернее, сын по какой-то причине возненавидел отца и однажды изрыгнул на него желчью, после чего на теле, куда попала сыновняя рвота, образовалась рана, незаживающая до сих пор. В истории народов эта болезнь оказалась конечно не новой. Гниющие язвы были известны эскулапам с незапамятных времён как «раны Телефоса», получившие название по имени страждущего царя, которому великий герой Ахиллес нанёс удар копьём, и он же исцелил его позже тем же оружием, коснувшись копейным наконечником не заживавшей долгое время раны Телефоса, кой в качестве платы за выздоровление указал эллинам путь в Трою, чьи неприступные стены они самонадеянно вознамерились сокрушить. В нашей истории дело осложнялось невозможностью физического лечения. Углублённое изучение болезни открыло ещё одну тайну, пожалуй, более мерзкую чем те, что нам довелось познать прежде. Приводившие к тяжёлым последствиям выхарки оказались ничем иным, как самым настоящим ядом, fluidum virus, искусно приготовленным ведьмами на основе испражнений друг друга и регулярно вливаемых в нутро своих неразумных детей, обращая чистых отпрысков в грязных ведьм и ведьмаков, изрыгающих эту губительную отраву. В Королевстве Лакримия семейное родство издревле определялось по мужской линии, где фамилию возглавляет отец и, когда на него изрыгались ядовитые испражнения или совершалось его убийство, как это случилось в Лофребере, родовые связи семьи распадались, нарушалась вековечная преемственность от отца к сыну, и весь дальнейший род, подобно отъятой от единого ствола ветви, начинал неумолимо хиреть, вырождаться, что в свою очередь вело к нарушению целостности общества, подрывало устои страны, ибо, человек без рода — непрочен в воззрениях, слаб душой, лишён высоких помыслов и представляет лёгкую добычу для всевозможных immunda potentia.

Принятые срочные меры по исправлению нездорового положения результата не дали, виновники ран Телефоса даже не захотели выслушать нас, не то что искренне и нелицемерно вымаливать прощение у изувеченных ими людей. И надо ли говорить теперь, что появление Чёрного Патрика стало подлинным спасением для Лофребера, для всей нашей Лакримии, положившее конец господству распоясавшихся malefici?

На суде, тем временем продолжали открываться другие подробности: после умерщвления супруга ярость ведьмы не утолилась, как это можно было бы ожидать, и она ещё долго истязала мёртвое тело, изуверски измывалась над ним. Затем, вместе с дочерью, такой же maleficia, обыскала убитого, сняла с него всё, что у подлой черни принято считать ценным. Родного сына, безутешно оплакивавшего отца, ведьма решила извести с помощью страшной болезни. В доказательство этого один из септембусов поднял высоко над головой, так чтобы было видно всей собравшейся публике, изъятую из её жилища дощечку с написанным на ней заклинанием: «Aegrota Aegrota Aegrota», что означало: «Заболей! Заболей! Заболей!» Была представлена в предусмотрительно запаянной стеклянной колбе земля, какую ведьма брала на кладбище, смешивала с ядовитым fluidum virus и сыпала на порог дома, где жил со своей семьёй её сын. Присутствовавший на суде врач подтвердил, умерший был изведён неким ядом, имевшим запах испражнений. Чем больше доказательств ведьминых чар предъявляли септембусы, тем сильнее начинала волноваться публика, отцы семейств подозрительно косились на своих жён, кавалеры, ещё некоторое время тому назад подававшие любовные знаки милым девицам, теперь старались не смотреть в их сторону, беспокойный шум нарастал, и неизвестно чем бы всё это закончилось, не произнеси Чёрный Патрик очередного своего заклинания: «Diarunco Deasta Bescu», образумившего вечно неверного поведением народ и водворившего в зале надлежащий порядок. Немаловажно заметить, ни одна из наперсниц ведьмы, прежде распространявших в Лофребере лживые измышления о её невиновности, ни один ведьмак, бесстыдно порочивший имя загубленного человека, не отважился явиться на суд, убоявшись быть изобличённым в клевете, деянии не менее подлом нежели совершённое преступление, впрочем, им всем вскоре пришлось разделить участь ведьмы.

После того как виновность убийцы была доказана, встал вопрос о её наказании. Ни виселица, ни топор палача, ни костёр, ни утопление, ни погребение заживо, ни замуровывание в стену, ни сваривание в кипящей смоле, ни бросание в море в кожаном мешке, ни разрывание лошадьми, ни сажание на кол, ни четвертование, ни колесование для наказания ведьмы не подходили, ибо в одних случаях не нашлось бы исполнителя казни, в других усилия оказались бы тщетными. Оставался единственный способ — изгнание за пределы Лофребера и примыкающих к нему земель. И септембусы совместно с разохотившейся публикой на все голоса, мужские и женские, молодые и старые, низкие и высокие, хриплые и звонкие, чистые и сиплые, здоровые и больные, культурные и грубые горячо взмолились Чёрному Патрику о помощи в исполнении приговора. Всё с тем же невозмутимым видом негаданный наш спаситель произнёс новое заклинание из своего магического арсенала: «Berebescu Arurara Bazagra», оказавшемся столь действенным, что никто из присутствующих на суде не успел и глазом моргнуть, как убийцы след простыл.

Слух о выдворении всесильной ведьмы быстрее ветра разнёсся по городам и весям Лакримии. Магистраты, владельцы за́мков, поместий, самоуправленческие поселения, настоятели монастырей где тоже бесчинствовали ведьмы и ведьмаки, направили в Лофребер гонцов-скороходов, мчавшихся неутомимее породистых рысаков с нижайшей просьбой незамедлительно прибыть к ним Чёрному Патрику и совершить обряд очищения от spiritus impuri. Не погнушался откликнуться на радостную весть сам Король, издавший Указ о наделении колдуна землёй рядом со своей резиденцией с правом возведения на ней дома выше любого столичного здания, не исключая дворца. Доставленный Королевский Указ наш чародей, отныне и навеки верный лофреберцам, вернул в столицу нераспечатанным, жест на языке дипломатии выражавший категорический отказ, нисколько, впрочем, не оскорбивший Его Величество, правителя разумного. В остальных случаях успевший полюбиться народу колдун не замедлил исполнить волю просителей, заполонивших Лофребер.

Тем, кому довелось наблюдать, а то и принять участие в дальнейших событиях, всегда вспоминали о них с благоговейным трепетом, считая важнейшими в своей жизни.

В окружении счастливой толпы, создававшей невообразимую какофонию бесконечными здравицами, песнями, плясками, треском трещоток, гремлением гремелок, Чёрный Патрик переходил от города к городу, от села к селу, одним своим видом изгоняя из них нечистую силу, и очищенные от дурных мыслей, прояснённые душой граждане благодарно осыпа́ли его всем, чем может осы́пать спасителя пребывавший мёртвым и оживший вдруг человек, награждали всем, чем может наградить героя освобождённый из рабства колодник. И вскоре дороги Лакримии были наводнены толпами бегущих ведьм и ведьмаков, этих добровольных пожирателей испражнений. Ища спасенья от Чёрного Патрика, как когда-то его искали преследуемые ими жертвы, они спешили укрыться в сумрачных, непроходимых лесах, где их настигали неподвластные колдовству дикие звери.

Благодарные своему избавителю горожане во главе с отцами города отдельным Собранием постановили содержать Чёрного Патрика за свой счёт пожизненно, подкрепив это решение буйными празднествами, ставшими впоследствии традиционными, о чём уже говорилось выше.

С тех самых пор на стенах жилых домов, фасадах общественных зданий появились весьма примечательные надписи, сделанные горожанами в порыве добрых чувств и недвусмысленно выражающие их душевное состояние: «O felicem me», «His sumus felices ualiamus recte» — «О как я счастлив!», «Здесь мы счастливы! Пусть нам будет хорошо».

Не менее выразительным изречением украшен фронтон городских ворот. Одни путники прочтя его, радостно пришпоривают коней, стремясь быстрее попасть в город, другие бегут прочь от Лофребера. На всех языках оно всегда звучит одинаково: «Malefici foras frugi intro» — «Ведьмы — вон, порядочные люди — заходите!»

14 марта 2024 г.

Источник илл.: Медиевистика.ру