Николай ОЛЬКОВ. Потеря

 

Из воспоминаний / Илл.: Художник Николай Заболоцкий

 

Я потерял пьесу.

Поздно ночью, когда я, собствен­ный корреспондент областной газеты по сельской зоне, прибыл в центр по вызову своей редакции, в гостинице, как всегда, не оказалось мест, и мне пред­ложили номер, который в лучшие вре­мена никто не брал: он не благоустро­ен. Я согласился. В номере разложил вещи, такая привычка. В портфеле со мною были две папки – синяя, с перепечатками нескольких рассказов, которые хотел показать местным писателям, и зеленая с рукописью и всеми материалами, ко­торые относились к пьесе. Было оконча­тельное название – «Инициатива». Хо­тел еще раз поправить ее и переписать набело. Папки положил в разные места: синюю в стол, зеленую на подоконник, чтобы была на виду.

Утром договорился с администраци­ей и в обед перешел в другой номер, этажом выше. Сильно торопился, пото­му что редактор перед самым обедом назначил встречу на 15 часов, и време­ни уже не оставалось. Редакционная круговерть взяла меня в оборот. Лето, сотрудники в от­пусках, а газета от того меньше не ста­ла. В отделах насовали тем и писем, каждый считал своим делом приложить руку к активной стажировке собкора. Я ходил по кабинетам и никак не мог взять в толк, с кем соглашаться, а кого попросту послать как можно дальше. «Такова судьба собкора, – говорили мне. – Ты работаешь на все отделы, у тебя, старик, гигантские возможности в выборе тем». Это я почувствовал еще в первые дни работы на месте. Зона моя не из выдающихся, обычные сельские районы. Считал, что буду работать в основном с сельхозотделом, но вдруг получил зада­ния от строительного, партийного отде­лов, потом срочно потребовался матери­ал по местной промышленности. Пока занимался этими делами, возмутились сельхозотделовцы. Я окончательно растерялся и вышел на редактора. Тогда-то он и пригласил меня на стажировку.

Сложив в портфель все письма, которые – с миру по нитке – собрал в отделах, промыкавшись в очереди на троллейбус и вытерпев долгую езду на полусогну­тых по самому оживленному, как здесь говорят, маршруту, я кое-как поднялся на пятый этаж гостиницах и бухнулся на кровать. Из тихой, почти деревенской жиз­ни, в толчею старого города, неожидан­но переполненного новым содержанием и людей, и машин – я не выдержал. Выросший в селе, никогда подолгу не бывал в городах. Пожалуй, впервые прожил месяц в Москве, когда поступал в Литинститут. Шесть лет подряд ездил туда по два раза на год, и первая неде­ля всякий раз практически выпадала из московской жизни – болел, или, как говорили мои новые городские друзья, адаптировался к цивилизации.

Сбитый с толку массой срочных по­ручений, а еще более переменой обра­за жизни, три вечера я и не помышлял взяться за зеленую папку. Правил пись­ма в редакцию, составлял ответы авто­рам ненужных для газеты материалов, дорабатывал в соответствии с замечани­ями свои корреспонденции, привезенные из районов. В полночь, закончив все, что счи­тал нужным сделать в этот вечер, принял ванну и постоял под холодным душем. Душ и ванна – единственные принадлежности городской жизни были мне по душе. После купанья пил чай. Наверное, это из глубины веков – после бани у нас дома всегда был чай. Неожиданно почувствовал желание рабо­тать, причем, не вообще работать, а писать свое. Еще со школьных лет на­учился улавливать в себе это удиви­тельное состояние, когда какие-то до сих пор непонятные мне чувства напол­няют душу и хочется писать. В молодо­сти болел стихами, писал их много и, слава богу, никому не показывал и ни­куда не посылал. Потом это прошло, наверное, потребность удовлетворилась, во всяком случае, заглушилась необхо­димостью районного газетчика писать каждый день.

Как-то, готовя материал из родного села о военно-патриотическом воспита­нии молодежи, я настолько увлекся описанием проводов парней в армию, что редактор, человек от поэзии далекий, совершенно практического мышле­ния, сам пришел ко мне с оригиналом, который вычитывал:

– У тебя статья на серьезную иде­ологическую тему или запись деревенс­кого обряда?

Я не знал, как отстоять, защитить все это, написанное именно в том радостном состоянии души, которое пришло сно­ва, вернулось, когда, описывая прово­ды, я вспомнил, как провожали меня. С высоты лет люди снисходительны к мо­лодости, тем более своей, но тогда, еще недалеко и ушедший, я с болью за­видовал тому парнишке, стоящему на грузовике и на всю площадь перед па­мятником коммунарам клятвенно обе­щавшим служить честно и честь сиби­ряков не посрамить.

– Выкинь всю эту лирику, она для статьи не подойдет, – вынес приговор редактор.

Пришлось соглашаться, хотя кусок этот на три странички с четвер­тью было очень жаль. Я переживал вре­мя безусловного подчинения силе дол­жностного авторитета. Забракованные странички заинтересовали работавшего у нас летуна, как теперь понимаю, не­удавшегося писателя. Его повестью в рукописи про охотников и лесников мы восхищались хором, отрывки из нее ре­дактор, сам большой любитель охоты, снисходительно печатал под абстракт­ным псевдонимом. Аркадий Лукич, как только стал штатным сотрудником, объявил о своей оппозиции редактору, спокойно и аргументировано выступал против него на летучках, чем вызывал наше удивление и восхищение. Однаж­ды он так же спокойно и деловито ска­зал, что шеф вообще не способен редак­тировать газету.

– Сядьте на мое место, Аркадий Лукич! – гневно воскликнул шеф, пре­красно понимая, что тот никак не мо­жет стать редактором. – Умник! Да только ум-то дальше вашей головы не идет!

Шеф явно намекал на писательс­кую непризнанность и семейную неустроенность немолодого уже человека.

– К сожалению, у вас вообще нечему и не­куда идти, – горько сказал Аркадий Лукич и хлопнул дверью.

Чувства редактора возобладали над чисто человеческими, и шеф простил дерзость молча, без объяснений. Писа­тель работал у нас еще какое-то вре­мя, потом незаметно исчез. Но он успел крупно вмешаться в мою жизнь. Прочитав те три странички с четвертью, Аркадий Лукич удивлен­но на меня посмотрел, ловко пробе­жался по ним карандашом и унес на машинку. Через полчаса передо мной лежал мой рассказ «Проводины». А еще через два дня его напечатала наша га­зета. Никого не замечавший писатель стал относиться ко мне броско внима­тельно. Как-то после работы, когда мы были в кабинете одни, он, переживав­ший, кажется, очередную литератур­ную неприятность, грустно сказал:

– Вся беда в том, старина, что здесь только двое людей пишущих – ты да я.

Теперь я понимаю, что это была сомнительная похвала, но тогда она меня обрадовала.

«Проводины» сослужили мне служ­бу. Все чаще, отбросив рамки газетно­го материала, я давал волю своим ге­роям, и они, люди, которых я хорошо знал, оказавшись на литературной сво­боде, жили новой жизнью, уводили меня в такие потаенные уголки своих судеб и дум, что я терялся, не нахо­дил выхода, а они неотступно требова­ли действия. Тогда забрасывал руко­пись, ехал в родную деревню, как 6yдто по какому-то поводу организовывал небольшую компанию пожилых мужи­ков и женщин и весь вечер слушал их разговоры и песни. В те минуты я по­нимал себя самым счастливым из пишу­щих, потому что редко кто, судя по публикуемому, имеет такой свободный доступ в никем не охраняемую кладо­вую простого и бесценного русского слова. Встречи эти мне помогали, пос­ле каждой записывал с десяток редчай­ших, уже забытых слов, которые дол­жны были обрести новую жизнь. Не­сколько историй, услышанных здесь, стали рассказами, и я не уверен, улуч­шились ли они оттого, что их записал.

Оказалось, что они интересны не толь­ко мне, потому что с этими рассказа­ми я был принят в Литинститут. Но два журнала, в которые обратился с дип­ломной работой, любезно в публикации отказали. Институт закончен, напоми­наний не шлет, журналы не печатают. Пьеса «Инициатива» – единственное, что написал за три последних года.

...Итак, ощутив знакомое состояние и боясь его растерять, быстро убрал все со стола и сунулся в тумбочку. Зе­леной папки там не было. Двинул ящик стола – пусто. Уже в предчувствии беды мигом перевернул комнату – все на месте, кроме зеленой папки. Отчаяние охватило меня. Сел на кровать и осмотрел комнату. Сейчас мне кажется это безумием, но я еще раз проверил и тумбочку, и ящики сто­ла, перетряхнул постель, заглянул в портфель, вывернул карманы плаща. Еще боясь признаться себе, что папки нет, я мучительно думал, куда, куда все-таки мог ее засунуть. И вдруг ра­дость захлестнула меня: в том номере! Конечно, я оставил папку в том номе­ре, в котором провел первую ночь.

«Как я сразу не догадался», – с веселым упреком думал я, наскоро одеваясь. Перед дверью номера пришел в себя: там же люди, наверное, спят, времени-то около часа ночи. Но жела­ние как можно скорее заполучить свою зеленую папку с дорогой мне рукопи­сью пьесы заслонило все условности, и я осторожно, но настойчиво посту­чал в дверь.

– Веруня, ты? – сразу спросил из комнаты женский голос.

– Нет, это не Веруня, но очень прошу вас открыть.

– Одну хвылинку. – Женщина, наверное, одевалась. – Шо случилось? – Полная, энергичная, веселая, не­смотря на поздний час, она стояла в дверях.

– Извините. – Волнение мешало говорить. – Я жил в этой комнате и на окне оставил зеленую папку.

– Не бачила я ниякой папки. Мы туточки тилько первую ночку. А Вера, дочка моя, убегла до подруги. Мы з Уренгою. Вот, цибули накупляли, який здоровый куль!

– Значит, папки здесь не было?

– Не! Як бы була, так тут же и лежала бы. Чужая, так и хай ляжить, иде хозяин поклал.

– А вы посмотрите, может, при­брали куда?

–– Та не же! Ну, побачьте сами.

 Было неловко рыться в чужой комнате, но стол и тумбочку я все-таки безнадежно открыл.

– Может быть, дочка ваша...

– Та нет! Вера ж почти и не была тута. Как вещи сложили, так и в бега... И шибко важная тая папочка?

Что я мог ей ответить?!

– Очень важная. Для меня.

– Тогда горе, сынок. Ищи. Можа, кто до нас жил, той бачив.

– Извините. Спокойной ночи.

– Ничего, сынок. Не тужи.

Лежа в постели, перебирал воз­можные варианты. Следом за мной кого-то вселили в эту комнату. Человек увидел на окне зеленую папку, посмот­рел. Около сотни листов, исписанных мелко, неразборчиво, местами изрядно почерканы. Особого почтения не вызы­вают. А папка хорошая. Новая, с удоб­ными металлическими зажимами. Вы­ход: бумаги выкинуть, папку положить в чемодан. А может быть, человек про­явил интерес к написанному, решил на досуге прочитать и положил в чемодан папку вместе с бумагами? В любом случае надо найти того, кто поселил­ся в номер после меня... Но это толь­ко утром, а сейчас два часа ночи. А если... И опять маленькая надеж­да стала расти в уверенность. Конечно! Как я сразу об этом не догадался! Пос­ле меня номер прибирали, горничная увидела на подоконнике папку, рас­крыла ее – исписанная бумага. Значит, кому-то она нужна. Она сдала находку дежурной по этажу, и лежит теперь моя папочка где-то в шкафу вместе с тюбиками зубной пасты, мыльницами, носовыми платками и старыми журна­лами – да мало ли что еще оставляют клиенты в номерах!

Дежурная по четвертому этажу, которой я быстро обо всем рассказал, прониклась моим волнением, мы вмес­те обыскали все шкафы и другие мес­та, куда складывают или могли поло­жить находки горничные. Там было все, кроме моей папки.

– Горничные придут в восемь ча­сов. Может, они вообще не здесь, не на нашем этаже, ее положили? – Видно было, что она сама в это плохо верит.

– А такое может быть?

– Ну почему не может…

– Вы не возражаете, если я здесь буду ждать?

– Конечно, ждите... Я не совсем поняла, это что, ваша пьеса?

– Да.

– Вы писатель?

– Как вам сказать? Пишу. Вообще-то я журналист.

– Все писатели когда-то были журналистами.

Я был благодарен этой доброй уча­стливой женщине за слабые попытки хоть как-то утешить меня, но уверен­ности в удаче уже не было.

– А про что пьеса? – снова спро­сила она.

– Из сельской жизни.

– Не про любовь?

– Немного есть. Но больше о по­рядочности человеческой, о честном отношении к делу, которое поручено.

– А я про любовь люблю. Вы не удивляйтесь. Одинокая женщина, тоска по молодости, сентиментальность. На днях попала мне на гла­за «Роман-газета», так, бросил кто-то из клиентов, и в ней большой рассказ, «Крик» называется. В нем такая лю­бовь... чистая, такая и в книжках ред­ко бывает, не то, что в жизни.

– Я помню эту повесть.

– А вы пишете про такую любовь?

 Я замялся.

– Вот-вот, и сказать трудно. Люди богаче стали, а душа бедней. Я с семнадцати лет в гостинице работаю, уже нагляделась – всякого. Думаете, в те годы не гу­ляли в гостинице? Тоже гуляли, но как-то тихо, стыдливо. А теперь... В то дежурство подходит ко мне мужчина, четвертную сует, чтоб я женщину на ночь к нему в номер пустила. А сам даже обручальное кольцо снять не удосужился.

– И вы пустили?

Дежурная посмотрела мне в глаза:

– Пустила. Мне за четвертную не­делю работать надо. А что изменится, если я буду против? Раз уж он в мыс­лях согрешил, так много ли осталось?

Пришли горничные. Я искренне по­жалел, что прерывается такой интерес­ный разговор, хотя ждал прихода этих женщин. Дежурная позвала:

– Дуся, иди сюда, тебя товарищ ждет.

– Чего надо? – Высокая, еще не старая женщина, темнолицая, с откры­той улыбкой, смотрела на меня вызыва­юще смело. Признаться, я оробел.

– 421-й вы убираете?

– Я. А что?

– Дело в том... – Я тушевался. – Дело в том, что я в ночь на тринадца­тое ночевал в этом номере...

– А я тут при чем?

– Не при чем, конечно. Но утром, вернее, в обед, я перешел в другой но­мер...

– Ну и что?

– Дуся! – вмешалась дежурная.

– Подождите. На подоконнике ос­талась зеленая папка. Вы ее не виде­ли?

– Нет.

У меня сердце остановилось.

– На подоконнике. С левой сторо­ны. Вы не могли ее не заметить. Она зеленая.

– Да хоть красная! Вы номер сда­ли? Сдали. Значит, что нужно – взя­ли с собой. Остальное я выбрасываю. И не смотрю.

– Не могли вы ее выбросить! Это очень красивая папка, толстая, в ней сотня листов бумаги...

– Чистой?

– Нет, исписанной.

– Ну вот. Еще кабы чистая... А если исписанная... Выбрасываем. Все, что остается бумажное. С меня, голуба моя, чистоту спрашивают. А что напи­сано-то в ней?

– Пьеса. Это рукопись, единствен­ный экземпляр...

– По мне хоть роман. Брошен, значит – в мешок.

– Дуся, но папка-то красивая, ты же видишь, что вещь, зачем же сра­зу в мешок, – вмешалась дежурная.

– Да мне что с нее, что она кра­сивая? Я и смотреть не стану.

– Скажите, вы ее видели?

– Нет. И разговор кончен. Мне еще все крыло коридора мыть, так что некогда.

Ничего не оставалось, как идти к администратору выяснять, кто поселился в номере 421 после меня.

– Почему это вас интересует, кто жил в номере 13 августа? – Строгая администраторша внимательно на меня посмотрела. Не ожидал такой бдительнос­ти, но в нескольких словах объяснил, в чем дело.

– А почему вы оставили ее на по­доконнике, если это такая важная пап­ка?

Уже пожалел, что начал разго­вор.

– Наверное, торопился... Вы мне помогите, может быть, тот человек увез ее, я с ним свяжусь.

– Эх, гражданин. Администрация гостиницы не несет ответственности за ценные вещи, не сданные в камеру хранения.

– Я не виню никого, кроме себя. Прошу вас, помогите, не все еще по­теряно.

Администратор начала перебирать карточки.

– А это пьеса точно ваша? – вдруг спросила она.

При всей серьезности положения я едва не рассмеялся.

– Конечно, моя. Это же рукопись.

– А документы на нее у вас есть?

– О чем вы говорите?

– О документе, – спокойно по­вторила она и отложила карточки. – Если это ваша пьеса, должен быть до­кумент. Авторское свидетельство! – Она обрадовалась, что так вовремя вспомнила.

Дело принимало серьезный оборот. Я пошел в лобовую атаку.

– Поймите, это пьеса, а не атом­ный реактор. Потом, ведь не о ней речь. Мне надо узнать, кто занял но­мер после меня, в обед 13 августа.

– А почему это я должна выдать вам этого человека? У вас с ним что, счеты? – В голосе администраторши появились угрожающие нотки. – Мо­жет, вы его в карты проиграли? Слышите, Мария Антоновна, подошел гражданин и требует, чтобы я назвала, кто жил в номере после него. К чему бы это? Я говорю, может он его того... – ее жест ладонью по горлу был очень выразителен.

– Прекратите эту комедию, что вы, в самом деле! – возмутился я.

– Ты на меня не ори! – По все­му видно, администраторша подводила черту нашим переговорам. – Нажрался с утра. Ишь, глаза-то красные.

Подальше от греха, я отошел от окошечка администратора. Из-за пере­городки направилась женщина, которую администратор назвала Марь­ей Антоновной.

– Вы на нее не обижайтесь, ха­рактер тяжелый, да и ваш брат – клиент тоже всякий бывает. А если дело у вас серьезное, то лучше через милицию. Раз она уперлась, так просто ничего не добьетесь.

– А вы не смогли бы...

– Если бы сразу... Теперь нет, не допустит. Я всего лишь кассир.

– Значит, только милиция?

– Уверяю вас, так надежней. А отделение тут рядом, за углом.

...Дежурный лейтенант безо всяко­го интереса слушал мой рассказ о по­тере, зеленой папке и амбиции адми­нистратора.

– Чего же вы от меня хотите? – наконец спросил он.

– Я не знаю, но надо, чтобы ад­министратор дала мне справку о том, кто жил.

– Понятно. Для чего?

– Я свяжусь с этим товарищем...

– Ну?

– Что – ну?

– А потом?

– Узнаю, может быть, он взял эту папку.

– А если не взял?

– Буду искать дальше.

– Где?

– Послушайте, лейтенант...

– Товарищ лейтенант.

– Да, конечно, извините, товарищ лейтенант. Помогите мне узнать адрес этого человека.

– Фамилия?

– Я не знаю.

– Ваша фамилия!

– Господи! Зайцев. Зайцев моя фамилия.

– Так. Сержант Воронцов, запиши существо дела. У гражданина писателя Зайцева исчезла пьеса под условным названием «Инициатива» в гостинице «Колос» 13 августа сего года. Так, Зай­цев... Что-то я среди писателей такой фамилии не знаю. Вы еще не очень известный писатель, не так ли?

– Вы угадали. Я совсем неизвест­ный.

– Естественно, гражданин Зайцев. Насколько я знаю литературу, во все времена и у всех народов ее творили великие люди. Одни имена чего стоят: Достоевский, Шекспир, Толстой, Стен­даль. А вы – Зайцев. С такой фамили­ей, уважаемый гражданин Зайцев, вам в нашей литературе делать нечего. Да­вайте, мы придумаем приличный псев­доним, этакую литературную кличку.

Меня взорвало.

– Коль вы знаток и ценитель ли­тературы, уважаемый гражданин лей­тенант, – уважение было на грани ненависти, – то, конечно, знаете, что литературу делают люди, а она в благодарность создает им великие имена. Не будь Анри Бейля, и вы никогда не узнали бы имени Стендаля. Это истина. А по существу дела вы мне можете по­мочь?

Моя дерзость смутила интеллигентствующего лейтенанта.

– Ждите, я через пять минут буду.

– Куда это он? – спросил я сер­жанта.

– Советоваться. Сходит к зампо­литу, получит добро и вернется. А вы можете мне на один вопрос ответить?

– Хоть на десять. Я же в мили­ции.

–– Нет, это по другой линии. Охота узнать, сколько платят писате­лям?

Самая неподходящая тема для разговора в моем состоянии, но я ответил:

– Есть государственные расцен­ки.

– А все-таки! В рублях.

– Так мы ни до чего не догово­римся.

– Ну, вот за эту книжку сколько ему дали? – сержант показал роман известного писателя, которого я не терпел за умение писать то, что надо.

–– Я бы дал ему лет пять для начала.

Сержант удивленно вытаращился.

– А издательство, судя по тира­жу, заплатило тысяч десять, не меньше.

Сержант не поверил, это я сразу понял. Он взял книгу и стал ее листать как-то бережно и боязливо, будто те деньги были разложены между листами.

– Да, брат ты мой, и за что пла­тят! За то, что пишет! Да нынче все грамотные и все могут писать. Так у государства и денег не хватит. Все пи­шут, а читать кто будет? Некому читать-то, вот смехота! Тут только на дежурстве и почитаешь, если спокой­но... А вы потеряли – это на сколько? В рублях.

Хотелось послать его далеко-дале­ко, но обострять отношения было не в моих интересах.

– Не много, – сказал я, чтобы не разжигать аппетит младшего комсостава,

– А все-таки! – сержант даже привстал.

– Тысяч на пять, – сходу соврал я.

– Почти «Жигули»! Стоит искать, ты, Зайцев, не попускайся. Если лей­тенант ничего не решит, я сам с то­бой пойду. Мы этого проходимца на краю земли сыщем.

– Никакой он не проходимец, это единственная моя надежда. Я молился бы на него, если бы он увез папку и сохранил ее. Потому что в другом слу­чае ее просто выбросили.

– Куда?

– Не знаю. В мусор.

– А мусор куда?

– Стоп! На свалку.

– А где свалка?

– Я понял. Черт! Где же лейте­нант?

– Значит, так. Беги в гостиницу, стой рядом с администратором. Я все устрою. Это по первому варианту. А по второму надо набросать планчик. Беги, Зайцев, точно тебе говорю.

Я побежал. Еще не подошел к окошку, а уже увидел улыбку админи­стратора.

– Давно бы так, товарищ Волков. Я ведь тоже при служебных обязанно­стях. Вот, позвонил генерал, просил вам помочь. Нашли мы вашего сменщи­ка по номеру: Глазун Александр Иванович, инженер, город Челябинск. Тут я адрес и место работы списала. И телефончик служебный.

Я схватил бумажку как спасение.

– Фамилия генерала случайно не Воронцов?

– Воронцов!

– Молодец.

– Еще какой! Хоть генерал, а го­лос молодцеватый.

С бумажкой я побежал в номер. На ходу вспомнил, что ждут в редакции, времени уже одиннадцать часов, а у меня перепечатки, которые могут пой­ти в номер. Заказал Челябинск. Позво­нил в редакцию.

– Никаких объяснений не принимаю, – выслушав меня, ответил заве­дующий сельхозотделом. – Пьесы ты можешь писать и терять в нерабочее время, а поскольку ты на стажировке, то будь добр стажируйся. Ты что, в самом деле потерял пьесу?

– Нет, я пошутил.

– Послушай, ну как можно! Я двадцать лет работаю в газете и ни разу не потерял ни одного черновика, не говоря уж про блокноты. Я все хра­ню. Представь себе, у меня богатейший личный архив.

– Когда будешь великим, Толя, ты облегчишь работу своим биографам. Если дело не терпит, пришли курьера, я все выправил еще до встряски, сам приехать не могу, заказал Челябинск.

– При чем тут Челябинск?

– Долго объяснять. Есть надежда, что пьеса там.

– В Челябинске? Старик, ты спя­тил. Кто ее туда выслал?

– Толя, я все объясню, когда приеду. Ты пришлешь курьера?

– Нет, терпимо. В общем, приез­жай, расскажешь подробнее. Ужасно интересно. Ну, чао!

– Чао! Подлец, хоть бы притво­рился!

Длинные гудки межгорода сорвали мою злость.

– Челябинск берете? Номер на проводе.

– Алло! Челябинск! – заорал я.

– Да. И говорите спокойно, поти­ше, я вас хорошо слышу, – приятный женский голос.

– Здравствуйте, извините, пожа­луйста, мне нужен Александр Ивано­вич Глазун, инженер.

– У нас такой не служит.

– Как не служит?! – испугался я. – Он только что был в Тюмени в командировке и оставил в гостинице этот номер телефона как свой служебный.

– Все верно, но это я, Алексан­дра Ивановна Глазун.

– Простите меня, ради бога, Александра Ивановна, вы вслед за мной заняли номер 421, правда?

– Верно. Вы тоже жили в этой камере?

– Да, да, камера, а не номер.

– Нам с вами одинаково не повезло.

– Но я только ночевал.

– А я и ночевать не стала. К вече­ру выбила другое место.

– Вы не видели на подоконнике зеленую папку?

– Нет, а что случилось?

– Это важная папка. В ней рукопись моей пьесы, единственный экземпляр.

– И она пропала?

– Если вы ее не взяли.

– Бог с вами, как можно! Почему вы так решили?

– Потому что это последняя на­дежда. Раз вы ее не взяли, значит, ее выбросили в мусорный ящик.

– Но ведь там люди!

– Конечно, Александра Ивановна. Значит, вы мне ничего утешительного не скажете...

– Тысячи моих слов вас не уте­шат, я думаю. Папки я не видела, точ­но. От безделья я стояла у окна, до­вольно долго смотрела на город. Я впервые была в Тюмени. Нет, это аб­солютно точно, если бы папка была на подоконнике, я бы ее непременно за­метила. Вы мне верите?

– Да, конечно, верю.

– Только вы не отчаивайтесь. Слышите? Вы, наверное, начинающий писатель?

– Долго начинающий.

– Вы только не отчаивайтесь. Вспомните историю: многие великие теряли свои рукописи. Сколько вам лет?

– Уже тридцать.

– Послушайте, мы с вами ровес­ники. Не скисайте, у вас голос упал. Вы меня слышите?

– Да, конечно.

– «Конечно!». Что за тон! Как ваша фамилия?

– Зайцев. Федор Зайцев.

– Отличная фамилия. Вы будете самым крупным зайцем в нашей лите­ратуре. Я в это верю. Не теряйтесь. Очень жаль, что ничем не могу помочь.

– Спасибо вам. Извините.

– Да бросьте вы! Телефон мой не теряйте. На премьеру не забудьте при­гласить. До свидания.

– Всего вам доброго!

В Челябинске положили трубку. Какой приятный голос. Наверное, силь­ная женщина, уверенная, дерзкая. Ро­весница...

В дверь постучали. Новая дежурная смотрела на меня виноватыми глазами.

– Ваша папка потерялась?

– Да.

– Дуся призналась, что вчера вы­несла ее в мусорный ящик.

– Как! Вчера? Но ведь я ушел из номера еще три дня назад.

– Вот, Варя все знает, при ней это было.

Только сейчас увидел, что за ее спиной стоит другая, тоже немного испуганная женщина.

– В тот день, тринадцатого, мусо­ра было мало, и горничные не стали выносить мешки. Дуся, Евдокия-то, принесла в дежурку зеленую папку и положила ее на шкаф. Я видела. Толь­ко я, конечно, внимания не обратила. Потом, ночью уже, делать нечего, я ее достала, а очков с собой не было, так и не прочитала ничего.

– Но вы ее держали в руках?

– Держала.

– Какая она? Что вам запомнилось?

– Зеленая, корочки плотные, и там такая защелка, железная.

– Стальная.

– Стальная. И много бумаги зажато.

– Чистой? (Господи, может не та!)

– Нет, исписанной. Но я не читала.

– А что вам бросилось в глаза, на первой странице, может быть, что-ни­будь необычное?

– Черта во весь лист, слева, сни­зу доверху, вроде как поля в тетрадке у Ваньки моего.

Сердце мое заколотилось: она.

– А потом, потом!

– Сегодня на смену пришла, слышу – разговоры про зеленую папку. И Дуся какая-то развеселая. Я ее спрашиваю: «Дуся, говорю, не ту ли папку ищут, что на шкафу лежит? А она от­вечает: «Кабы лежала. Я ее вчера вы­несла». «Зачем, говорю, вынесла, ведь такая сердечная папочка». «Ну и черт, гово­рит, с ней, вынесла, пусть не бросают».

Сомнений не оставалось. Помню, что мне стало плохо, я поблагодарил женщин и запер дверь. Только сейчас понял, как устал. Сил не было даже раздеться, и прямо в костюме лег на кровать. Странные чувства охватили меня. Я вдруг всем сердцем ощутил, что потерял людей, которые жили и действовали в этой пьесе, которых при­думал, сочинил из десятков знакомых мне ранее, и которых поставил в труд­ные обстоятельства. Неловкие, слабые поначалу, они потом обретали силу, мучились, страдали, возмущались и каждый, как умел, отстаивал свою пози­цию в отношении к инициативе, с ко­торой было поручено выступить их со­вхозу, чтобы развернуть общерайонное социалистическое соревнование за получение высокого урожая зерновых в очередном году пятилетки. Секретарь парткома Головачев, капитан Головач, фронтовик, кристаль­ный человек, страдающий от своей честности; директор совхоза Шустов, хозяйственник до последней косточки, ради интересов совхоза готовый пойти на любую авантюру и планирующий эту инициативу использовать как способ кое-что дополнительно выкроить для хозяйства; механизаторы Паша Лукин, Олежка Дребезгов; дорогой моему сер­дцу балагур и шутник Кузьма Романо­вич, во всем сомневающийся старик, беспокойный и справедливый; и тетя Поля, уборщица совхозной конторы, которая открывала и закрывала пьесу своими простосердечными рассуждени­ями о суете мира и о дефиците чело­веческой доброты. Они год жили рядом со мной, мы спорили и находили реше­ния, мы вместе смеялись шуткам Кузь­мы Романовича и грустили, когда намекнулось, что молодой Кузьма был влюблен в Полюшку, а вот жизнь про­жили хоть рядом, да врозь. Мы вместе искали честный путь к инициативе, и каждый на отношении к ней проверил себя на порядочность и на совесть. Теперь я потерял их всех разом. Слезы душили меня. Никогда столько горя не было на моем сердце. Тут, наверное, я немного уснул, потому что, услышав телефонный зво­нок, долго не мог очнуться. Схватил трубку.

– Зайцев? Генерал Воронцов. Ну, как дела?

– Плохо.

– Что, не дали адрес?

– Все есть, но ничего уже не надо. Горничная призналась, что папку она выбросила в мусорный ящик.

– Вопросов нет. Быстро спускайся вниз, я сейчас подъеду.

– Зачем?

– Я нашел ту контору, которая от вашей гостиницы мусор отвозит. Далее. Нашел водителя, который лично выво­зил на мусорку твою пьесу. Тьфу, черт, то есть, я отделяю пьесу от му­сора. Значит так, его номер 11-09. Едем в автобазу, ищем шофера.

– Зачем, сержант?

– Дай ты мне хоть часок побыть генералом. Спускайся!

Холодная вода кое-как освежила. Поймал себя на том, что боюсь наде­яться. Это так больно – терять надеж­ду. Уж лучше съездить просто, без всякого расчета. Думать о худшем, тем слаще будет лучшее. Нет, никаких рас­суждений, еду просто так.

Милицейский УАЗик стоял у подъез­да. Я сел. Воронцов тронул машину.

– Ты почему почернел, Зайцев? – уже без бравады спросил он.

– Не должно быть.

– Видок у тебя... Едем в базу.

 Машина неслась по главной улице. Август – хорошая пора для города. Не очень жарко. Зелень омыта ночным дождем. Горожан он радует: нет пыли. В деревне эти дожди центнерами смы­вают урожай, исподволь готовят затяж­ную уборку. Их не любят. Вот и разбе­рись, а ведь все – советские люди. Я, наверное, улыбнулся этому выводу, по­тому что Воронцов ухватился за воз­можность поговорить.

– Рано отбой играть, Зайцев, надо до конца бороться. А как иначе? Ты думаешь, я тебе из-за того помо­гаю, что дорого стоит пьеса? Ничего подобного. Парень ты путевый, понра­вился мне. А если мне человек понра­вился, я в лепешку расшибусь. И тем более – писатель. У нас, верно, все грамотные, надо еще, чтоб настоящие были писатели. Понял?

– Понял, Воронцов, спасибо тебе.

– Так-то. Приехали.

Это было какое-то спецавтохозяй­ство, занимающееся очисткой города. Столько «мусорных» машин вместе я никогда не видел. Сколько же сраму произво­дит город, если нужно содержать та­кой парк, чтобы вывозить. Горы мусо­ра... С трудом заставил себя отвлечься, потому что эти горы представились мне штабелями зеленых папок.

Сержант тем временем воевал в диспетчерской.

– Еще раз даю вводную: машина 11-09, гостиница «Колос», вчера, вто­рая половина дня. Вон сколько данных! Тебе же нужно сказать, где водитель.

– Господи, запутал совсем, – молоденькая диспетчерша кое-как при­шла в себя. – Да вон он, у гаража, только что заехал.

Я тоже увидел эту машину и по­чти побежал к шоферу.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте.

– Вчера гостиницу «Колос» вы об­служивали?

– Вчера? Да, я. Что-нибудь не так?

– Нет-нет! В ящике вы не заме­тили зеленую папку?

– В мусоре? – уточнил водитель.

– Да, в мусоре.

– Вы знаете, я столько контейне­ров перевожу, в каждом рыться не будешь.

– Конечно, но может случайно...

– Нет, честно говорю, не видел. Что-то важное потеряли, документы или как?

– Очень важное. Пьеса там была у меня.

– Ишь ты! – испугался водитель. – Вот ведь как, знатьё-то – не грех бы и посмотреть.

– А там, где вы сваливаете, му­сор... там...

– Ой-ой-ей, не знаю, что и ска­зать. Вы вот что. Вы с милицией? Да­вайте-ка, я с вами. Вот ведь беда-то!

Шофер, мужчина уже немолодой, с солидной сединой, так искренно расстроился, что мне пришлось его ус­покаивать.

– В прошлом году был случай, с одного магазина связку документов вывезли. Хватились, а им всем тюрьма улыбается без этих бумаг. Три дня – отпуск без содержания, и мусор рыть. Своими глазами видел, как они связку эту целовали. Тьфу!

Место для свалки выбрано удачно. И от города недалеко, и в низком мес­те. Огромное поле, покрытое кургана­ми. Через него – дорога.

– Мусор у нас закапывают. В траншеи трамбуют и курган сверху. Так воздух чище, – поясняет водитель. – Вот сюда правь, к трактору.

Чумазый тракторист, человек в больших годах, копался в моторе, уви­дев прибывших, а более того – ми­лиционера, он нехотя спустился с гу­сеницы. Суть дела ему изложил наш новый знакомый.

– Искать поздно, – вынес приго­вор тракторист. – Поздно, это я вам говорю. Сегодня полста машин работа­ют, сделали по три рейса. И все в одну траншею. Даже если бы не трамбовал, и то вряд ли... А я, как назло, утюжу с самого утра. Так что бесполезно.

Я принял это как должное, потому что иного не ждал. Отошел в сторону, закурил. Я прощался со своими героями, которых, кроме меня, не знал никто.

– Здорово переживает парень. Он кто? – спросил тракторист.

– Писатель, – ответил ассенизатор.

– Хороший?

– Плохой не стал бы убиваться.

– А ты, сержант, знаешь его?

– Конечно, – ответил мой генерал. Кто-то тронул меня за плечо. Обер­нулся – тракторист. Улыбается.

– Не тужи, браток. Перетерпи. В жизни еще всяко будет. Это я тебе го­ворю.

Что я мог ему ответить, несосто­явшемуся моему зрителю и читателю?

– А раз душа у тебя болит – ты пиши.

Отзывчиво на доброту сердце рус­ского человека. Никогда не забуду горькие поминки на городской свалке, и всех тех людей, которые помогли мне поверить в себя и снова взять чис­тый лист бумаги, чтобы рассказать, как потерял и как искал пьесу «Иници­атива», и как потеря эта обернулась для меня удивительными находками.

1980 год

Голышманово

Тюменская область