Юрий ЖЕКОТОВ. Рассказы «Рябиновый рай», «Ой ты, шутиха-машутиха моя…»

11 апреля 2024 года исполнится 60 лет автору нашего журнала, прозаику Юрию Викторовичу Жекотову. Автор семи книг прозы, лауреат литературных конкурсов «Хрустальный родник» (2012), «Славянские Традиции» (2014), «Русский Stil-2015» (Германия), «Золотое перо Руси» (2017), имени А. Платонова «Умное сердце» (2019), маринистики им. К. Бадигина (2022) и других наград, Юрий Викторович широко печатается в журнальной периодике, он – известный общественный деятель, неравнодушный гражданин нашего Отечества, патриот и защитник своего края.

Мы поздравляем Юрия Жекотова со значимой датой в жизни, желаем ему добра, здоровья, удачи, новых книг и новых читателей! Рады сотрудничеству!

Редакция журнала МОЛОКО

Счастливым советским 60-80-х годам XX века посвящается

Рябиновый рай

Отпарусили под северными ветрами берёзы и к октябрю уже порядком растратили золотистые кроны. С первыми морозами, не успевая чинить поизносившиеся старые одежды, стремительно теряли мягкую хвою лиственницы. И прежде не величавые скромницы-рябины, не выделявшиеся высотой и стройностью стволов, всё лето прятавшиеся за пышным таёжным пологом, достали из сундуков богато инкрустированные ярко-малиновые и бархатисто-бордовые платья, в одночасье превратившись в королев осеннего бала.

В пламенеющих гранатово-красных, кораллово-рубиновых и даже турманилово-оранжевых ожерельях и бусах засверкали лесные рябинушки по распадкам и склонам сопок дорогими украшениями. Кланялись на все четыре стороны ветками и макушками, отяжелевшими от многочисленных гроздей, зазывали в гости, к застолью, всякого встречного-поперечного.

Устраивали пиршество на ветках хлебосольных красавиц таёжные обитатели. Откладывая отлёт на неопределённые времена, дружными стаями облепляли деревья дрозды, трапезничая, не экономили, клевали налево-направо, обильно кроша ягодой. Не гнушались яркими гроздями крикливые вороны и сойки. Бурундуки про запас, чуть ли не на две зимы натаскали в кладовые лакомства, а теперь с одной заботой, не заплесневели бы, ворошили для просушки ягоды. Топыря уши, всегда начеку, но и как пробежать мимо, за милую душу зайцы уплетали разбросанные по земле красные витаминки. И даже худющий старый волк-одиночка, поизносивший суставы в постоянных погонях и преследованиях копытного зверя, утративший былую сноровку, жмущийся в самое голодное время к людским свалкам, не брезговал зажёвывать несуразицу беспризорной пенсионной жизни кислой ягодой.

Ленька Крапивин, коренастый, лобастый, рыжевато-веснушчатый, с нахальными глазами, под которыми пузырями надулись поросячьи щёки, особо не выбиравший выражений, не церемонившийся в общении со знакомыми, при всяком удобном случае нахрапом берущий своё, ввалился в избу к свояку взбаламученно-взвинченно, не считаясь с хозяйскими заботами-печалями, с порога заполнил бревенчатое пространство басистыми тонами:

– Ерёма, волынишь, отлёживаешься! Рябину ныне лишь ленивый не рвёт!

– Скоро заикой сделаешь, – отреагировал на внезапное вторжение Еремей Груздев, чуть выше среднего роста, худощавый, с пронзительно-синими, не утратившими застенчивости глазами на продолговатом лице, покладисто-уступчивый, не охочий на публичные и показушные речи, застигнутый врасплох за ремонтом утюга. Без всякого вдохновения, раскачивая слова и звуки, протянул Еремей в ответ: – Ря-би-ну? Пускай себе растёт.

– Зверопромхоз приём ягоды объявил! Шутка ли – восемьдесят копеек за килограмм! Смекай, какую деньгу за раз можно поднять! – в полную глотку продолжал ораторствовать Крапивин.

– Мне своих, кровно заработанных хватает. Дай спокойно последнюю неделю отпуска провести, – не соблазнился Еремей выгодой математических расчётов родственника.

– Много ты их зарабатываешь! В своей сапожной мастерской! Хватает, видишь ли, ему! Тут не знаешь, какие дыры первым делом затыкать! И здесь надо и тут! – укрепив атакующие позиции брата, вмешалась в «рябиновую дискуссию» супруга Груздева – Варвара, до этого мирно на кухне крошившая капусту на щи.

Как ни крути, хоть с какого бока посмотри, а Варвара с братом – одного поля ягода внешне, да и по характеру с ним схожа: краснолицая, раздобревшая после рождения двух детей, часто бурчавшая по поводу и без. Экономная до скупердяйности, Варвара самостоятельно вела семейную кассу, не давая разгуляться домочадцам, откладывая при этом капиталец в кубышку на всякий случай, на чёрный день, о чём мужа, а тем более детей, ставить в известность считала необязательным.

– Ага! И я о том же! Деньги, можно сказать, под ногами валяются, а ему нагнуться лень! – почувствовав поддержку, плотнее насел на свояка Лёнька. – В избе шаром покати, мышам и то жрать скоро нечего будет, а ты и в ус не дуешь!

– Ты краски-то не сгущай, – пытался отнекиваться от неожиданного приработка Еремей. – Не голодаем. С сумой не ходим. Да и не акробат я, чтобы по веткам лазать.

– Скакать по веткам не будешь! Есть другой, проверенный способ. За день можно столько сшибить – миллионером станешь!

– Не жили богато, нечего и начинать, – добровольно отказался от баснословных прибылей Груздев.

– Может, и не миллионером, но барыш солидный! – настырничал Крапивин. – Если бы не сестра – позвал бы я тебя? Фига с два! Рота, подъём! – перешёл на командный голос шурин.

– Да я собирался сегодня ещё калитку поправить, – так и не заразившись алчными помыслами, нашёл последнюю отговорку Груздев и тут же был окончательно сражён доводами супруги:

– Ты уже какой день её правишь! Сходи за ягодой, пока всю не обобрали! Деньги даром в руки идут! – Варвара тут же начала строить планы на будущее: – До зарплаты ещё невесть сколько, а сыну брюки надо купить – в школу ходить не в чем, старые штаны – латка на латке, да и смородину девать некуда, вона её сколько у нас на участке народилось, лопается от спелости. Чего добру пропадать! Прикупить бы сахар, я варенья бы наварила.

«А колье с брильянтами или путёвку в Гагры не хотите? Не жена у меня, а царевна-королевна! На рябине-то какие умопомрачительные планы строит?», – про себя сыронизировал Груздев, а вслух удивлённо спросил:

– Чё, уже ничего не осталось? Нема грошей, что ли? А отпускные?

– Так это когда было! Месяц прошёл! Вспомнил! Отпускные! Чай, голодным не сидишь, разносолы тебе подаю! Алёнка с Серёжкой от тебя не отстают, как на дрожжах растут, им только успевай стол накрывать и обновки покупать! Обувь на детях прямо горит! Не напасёшься! А цены в магазине кусаются! За раз ползарплаты оставишь и домой пустой вернёшься!

«Ну и дела! Куда они деваются, деньги-то? Уж не солит ли их Варя…», – не оглашая свои мысли, «услышит супруга – разведёт канитель», недоумевал Еремей, нехотя стал собираться за лесными дарами.

Лёнька с заводским дюралевым, Ерёма с фанерным кузовком ручной работы – подались мужики до леса. Рябина, далеко ходить не надо, уродилась сразу за городом. Только пригибай ветки к земле и сыпь прямиком ягоду в кузовок. Ягодники, оставаясь в поле слышимости голоса, несколько разбрелись, подыскивая для сбора плодовитые деревья. Еремей начинал нехотя, то на синицу отвлечётся, то на причудливое облако, но постепенно разошёлся – заразился сборкой, да и хотелось поскорее заполнить кузовок, чтобы покончить с рябиновой заботой, не в карманы же потом её собирать. Переходя от одного дерева к другому, наткнулся на свежеспиленную рябину, ругнулся: «Вот же сволочи! Дереву бы ещё расти и расти! Сколько бы за свою жизнь ягоды дало! За трёшку загубили!»

Ягода в кузовке уже перевалила за половину, когда Еремей вышел на Лёньку. И застал родственника на месте преступления. Шурин дзинькал ручной пилой, пытаясь у комля завалить высокую рясную рябину. Рядом стоял дюралевый короб, доверху забитый ягодой, и впритык к нему мешок на четверть заполненный рябиной.

– Ты чего делаешь, гад! – не сдержался Ерёма.

– Сам не видишь, что ли? Сейчас завалю, вместе оберём, – не реагируя на оскорбления, продолжал двигать пилой Лёнька.

– Она же живая! – попытался охладить пыл губителя дерева Груздев.

– Уже нет! – сопроводил Лёнька довольным взглядом падающую рябину. – Собирай – мне не жалко!

– Дура, мозги набекрень! – не скрывал своего возмущения Еремей.

– Сам – дура! Мы так в три раза быстрее тару заполним! – искренне недоумевал причиной возмущения свояка Крапивин.

Еремей приблизился вплотную к шурину:

– Дай-ка гляну твой инструмент?

– Чё её смотреть? Ножовку, что ли, никогда не видел? – нехотя, но всё же протянул зубастый инвентарь Лёнька и похвастался:

– С вечера специально трёхгранным напильником наточил, развёл зубья, два вжика вперёд, два назад – и готово – дерево навзничь! Сама пилит – я только держу!

Недолго рассматривал инструмент Ерёма, глянул влево-вправо и с маху, держа за полотно, саданул ножовку деревянной ручкой об ближайший камень, выглядывавший наковальней из пожухшей травы. Ручка вдребезги, обвисли болты за ненадобностью в отверстиях полотна.

– Ерёма-кулёма, ты чего вытворяешь? Ты её покупал! Ты чего чужое имущество переводишь? – раззадоривая себя и наливаясь злобой-неприятием, сжав кулаки, грудь колесом, пошёл на свояка Крапивин. В дурной голове мысль опосля поступка бежит, приблизившись вплотную, не предупреждая, зарядил шурин Еремею с правой руки.

Груздев шлёпнулся на землю от увесистого тумака, искры из глаз, туманность в голове, но не сдался, быстро пришёл в себя, поднялся. Щуплый, но жилистый Ерёма, кисти у него, сшивающие подмётки и кожи в сапожной мастерской, железные, хватка мёртвая, зацепится – тягачом не оторвать. Не ожидавший ответной атаки, запятился Лёнька, замахал беспорядочно руками:

– Не подходи! У меня нервы расшатаны! Зашибу до инвалидности!

– Ну, держись, хапуга! – Еремей уловчился, схватился за рукав спецовки шурина, потянул на себя противника.

Сцепившись, упали здесь же, закатались по траве мужики, помутузили друг друга, не щадя, куда придётся – по-свойски, по-родственному посопели, помяли бока и как-то враз выдохлись.

Расползлись к деревьям, припали спинами к стволам. Надо же отдышаться…

Получивший за много лет наконец-то достойный отпор от свояка, первым заговорил Лёнька:

– Ты что с катушек слетел? Из-за дерева человека убить готов!

– Ты больше не пили рябин! Слышь, прохиндей? – продолжил гнуть свою линию Ерема.

– Ну, ты ещё поучи меня, поучи… – особо уже не гоношился, не нагнетал обстановку, а лишь ворчал из-за противности характера Лёнька.

Полдороги до приёмного пункта зверопромхоза шурин со свояком шли молча, но постепенно разговорились – какие-никакие, а всё же родственники – на мыло не пустишь и глухой стеной не отгородишься.

– Помог бы, мешок дотащить? С меня пот градом! – попросил Лёнька.

– Ссыпай в мой кузовок, чего мять рябину, коли собрал уже, – предложил Ерёма.

Лёнька насторожился, задумался, это же как опосля барыш делить, а потом решился: там разберёмся, кто кому должен.

К заржавелым весам, намерившим всякой всячины на тысячи пудов, в окружении обтянутых железными хомутами деревянных бочек выстроилась целая очередь. Притулились сюда же Ерёма со свежим синяком под глазом и шишкой на лбу и Лёнька с распухшим слонячьим ухом и расцарапанным подбородком.

Приемщик, хитро поглядывая то на ягоду, то на очередного сборщика: кто такой, какого чина-звания, и стараясь не дать промашки, пудря мозги клиентам, нёс всякую околесицу, не забывая кумекать при этом свою бухгалтерию, шустро двигал гирьками по шкалам, постукивал костяшками на счётах, туда-сюда, нашим и вашим. Дошла до Крапивина с Груздевым очередь. Глянув на их разукрашенные лица, приёмщик не удержался, съехидничал:

– Вы что, с медведем из-за ягоды подрались?

– Ага, надавали ему пиндалей! – тут же среагировал Лёнька.

– Но и он в долгу не остался! Агрессивный, видно, чересчур! – продолжил шутить приёмщик, подсчитал вслух:

– Сорок два кг, минус тара – четыре кг с полтиной, минус десять процентов на мусор. Округляем циферку в пользу будущего урожая, умножаем на восемьдесят копеек и вот вам тангенс на котангенс, алгебра с геометрией, Пифагор отдыхает, наиточнейший результат, с учётом моего к вам расположения: двадцать шесть рублей сорок копеек.

 Получить заветный клочок бумажки с приятными цифрами и собственноручно оставленной вихлястой подписью приёмщика – дороже любой валюты, печати не надо! А с этой бумаженцией – следом за другими ягодниками, ноги в руки и галопом в контору, чтобы успеть бы до закрытия в кассу. Там без всяких проволочек, медицинских справок, налоговых номеров, разрешений и согласований с вышестоящими инстанциями получили в квадратном окошечке денежку. Но, а тут уж пекут карман шальные-залётные! Не было, не было и вдруг на тебе – разбогатели, а чего тогда шабашке в кармане пылиться, теперь с тугриками прямая дорога в магазин.

– Может, по чуть-чуть с устатку? – предложил Лёнька. – Я башляю.

Даже с рублишком в кармане ты в продуктовом магазине уже важная фигура, можно всякой всячины накупить, спичечных коробков хоть сто штук. Ну, а с червонцем, с этой яркой купюрой с Владимиром Ильичом на фасаде, ты всемогущ, подходишь к прилавку барином, любой товар тебе по карману, и ничего, что верхняя пуговица на рубахе оторвана с мясом, штаны помяты, а у носков на пятках дырки протёрлись. Через забывшие свой первоначальный цвет тёртые штиблеты из настоящей свиной кожи не видно прорех.

Правда, не забывай, продавец не слуга покупателю, он равноправная с вами личность, работает по государственным тарифам, ни перед кем не заискивает, к нему подход тоже надо суметь найти, не жалей улыбок и комплиментов, особенно если перед вами распрекрасная женщина! И почувствовав в вас «состоятельного вельможу», услышав нежные сопрано в голосе, продавщица не нога за ногу, нос в сторону не ведёт, угодит настроению. Хошь – отоварит сахаром-рафинадом, насыплет медовых пряников или переполненных патокой карамелек в ловко свёрнутый на ваших глазах бумажный кулёк, бубликов с маком – получи хоть три вязки, или плавленых сырков… Но шли лёгкие рублишки большей частью на самый задиристый в цене товар, на неё, родимую, на ликёро-водочную продукцию, да хоть на ту же «рябиновку». И не чета Лёньке с Ерёмой, а самый распоследний бич и пропивоха во времена советского рая чувствовал себя человеком, по помойкам не шарил, тянул руку хоть к той же спасительной рябине, мог, лишь пальцем пошевелив, сшибить копейку и, остограммившись, тут же пускал в ход сдачу с приработка, пренебрежительно относился к «деревянной» валюте: рупь – не деньги, а так, бумажка.

Купили ягодники бутылку рябиновки из урожая прошлого года за рупь двадцать, а на закусь – два пирожка с картошкой по пять копеек за штуку. Устроились для выпивона на завалинке ближайшего частного дома, выпросив у хозяйки-старушки пару граненых стаканов напрокат.

– Чего сидишь, как неродной? Чекрыжим рублики по честности-по справедливости, десятка твоя по-любому. И чтобы никаких обид промеж нас! – всё же где-то и совестился Крапивин, деля выручку. Выпив стакан вина, принялся заверять в дружеских намерениях: – Для тебя же старался, Ерёма, для сестры.

 – А я тебя не просил. Ты рябину, голова твоя садовая, впредь за версту обходи! Трогать не смей!

 – Смени пластинку! Всё, забыли! Что было, то былью поросло! Рябина – раз в четыре года родит!

Задиристо доморощенное амурское винцо! Вкус – на любителя – не каждый его смаковать будет, цедить по капле. Но разве пользительное знахарское снадобье сладким бывает? Вино «Рябиновка» – это вам не разбодяженный спирт с синтетическими добавками, а самое натуральное с осадочком на дне лекарство от всяких болячек. Терпкое, будоражащее чувства и отрезвляющее разум! И полчаса не прошло – а содержимого бутылки нема. «Хорошо, но мало», – сцеживая последние капли из пузыря, заявил Лёнька.

 – На штаны Серёжке только на одну гачу насобирал, зато на сахар, на варенье – в самый раз! – с фингалом под глазом, но весёлый после рябиновки, отчитался Еремей перед супругой. Варвара стала было принюхиваться: «Откуда спиртные пары?», но после внесения в семейную казну незапланированных грошей, задобрела: «Какой ни есть, а мой, суженый, пойди ещё такого отыщи покладистого», обихаживала весь вечер мужа ласковым словом, жалела:

– Где же ты так шандарахнулся?

– На ветку наткнулся.

– Ты же аккуратнее, так и глаз выткнуть можно…

Рябина горькая подслащивала жизнь народную, простецкую.

Лесную рябину в тот год люди так всю и не собрали, да и куда там без приспособлений и комбайнов, с голыми руками не по силам – не пожалилась природа, насыпала из закромов с лихвой! В сентябре ударил морозец, потом, как и положено, пришла оттепель, рябиновые грозди забродили: и бражничали-хмелели, прощаясь с родными краями, дрозды; свистели немыслимо-грустные мелодии свиристели; под градусом легче в сугробах пережидали морозы рябчики; после постных ивняков и березняков до самой весны с удовольствием набивали оскомину на пламенеющих ягодах сохатые.

Ой ты, шутиха-машутиха моя…

В детстве любую, даже самую большую заботу и внимание к себе дети воспринимают как само собой разумеющееся, как должное, без всякого сомнения: да разве как-то может быть иначе? И только с возрастом приходит прозрение и понимание: ведь беззаботно плескались и бултыхались мы в юные годы в безбрежном и всепрощающем море любви и счастья!

Сразу за парком имени Горького выстроились в дружный кружок двухэтажные деревянные дома, образовав в Николаевске микрорайон под названием «Портовской городок». В 60-70-х годах XX века, когда город в устье Амура ещё не оброс как следует многоэтажками, портгородок был одной из передовых инфраструктур поселения. Здесь и своя автономная котельная, и почтовое отделение, и восьмилетняя школа №13, и, конечно же, целая армия любознательной и беспокойной детворы, спешившей знакомиться с многообразными явлениями и сторонами жизни.

Ну как же можно было нам не торопиться, как не бояться, что не успеем переделать всех «сурьёзных» дел. Ведь не переиграно ещё столько важных игр: прятки, пятнашки, выбивалки, догонялки, двенадцать палочек, сражения-войнушки, безусловно, футбол и хоккей! В зимнее время крыши местных сараев становились трамплинами для юных испытателей-акробатов, проверяющих толщину выпавшего снега, в сугробах малолетней гвардией выкапывались многометровые ходы, а при суммарном сложении «подснежных работ» наверняка и километровые, со своими убежищами и потайными комнатами…

Портовская детвора честно соблюдала главное правило: играть – пока не надоест! А потому не хватало нам и дня и, вконец усталые и измотанные, под требовательные окрики родителей еле-еле доплетались мы до кроватей и раскладушек и, только коснувшись щеками подушек, сразу же переносились в мир грёз, а просыпаясь, так до конца и не помнили: вот совсем недавно, может, и взаправду летали мы вместе с гусями-лебедями в дальние страны, катались с Емелей на печи или запросто разговаривали с медведями и зайцами из русской сказки...

Не пестрели в те времена прилавки магазинов от многочисленных этикеток, не было такого разнообразного ассортимента товаров, как нынче, но и не впихивали в продукты всяческие синтетические добавки и ароматизаторы в торговых сетях, а промышленные товары обладали большим запасом прочности. Хлеб – всему голова – был дешевый и доступный.

Не ломились кухонные столы от разносолов, но не переводились на них блины да оладушки, порою всем семейством лепили портгородские жители про запас пельмени. Ломоть пшеничной и ржаной буханки, намазанный сливочным маслом да присыпанный сахаром, или сушёная корюшка были для детей большим деликатесом.

И сколько ни ругались взрослые: «Не таскайте куски из дома. Займитесь чем-нибудь полезным!», но где им было усторожить-обуздать младое племя, когда всегда ждут во дворе верные друзья-товарищи! Забежав лишь на миг-на минуточку домой, прямо из кастрюли, торопясь и обливаясь, хлебанув киселя или отвара из ягод шиповника, а то и просто студёной воды, сделав лишь пару глубоких вздохов – короткую передышку, сунув в карман чего-нибудь съедобного, мы вновь безотчётно и беззаветно отдавались детским увлечениям.

И всё-таки вроде как-то само собой втемяшивались в юные головы главные заповеди родителей, помнили мы их уроки и наставления и следовали им: поступай честно, по правде-по справедливости, делись последним с нуждающимся, не жадничай... Хотя и делиться-то особенно было нечем, но всегда отламывали мы от своей "пайки" половину друзьям или на крайний случай позволяли приятелями кусануть от края вкуснейшего чёрствого пряника.

В непогоду и жгучие морозы, когда меня не пускали на улицу, отчего-то не очень-то спешил я возиться с игрушками и навязывал своё соседство взрослым. И хоть почти ничего не уразумевал-не бельмекал в разговорах старшего поколения, но пытался в них вникнуть. Во время образовавшихся пауз, наверное, подражая умудрённым сединами собеседникам, также тяжело вздыхал, будто и я им ровня, много уже чего вынес на своих плечах, будто выпала мне непростая тяжкая доля, чем вызывал смешки взрослых, но в то же время определённую симпатию с их стороны. А после того, когда во время очередных посиделок, удобно усевшись на бабушкиных коленях, сказанул не подумав: «Ну что же, давайте, рассказывайте свои сказки!», то получил полное «принятие» во взрослую компанию, где «сказочники», конечно же, вносили в свои разговоры поправки – коррективы на моё присутствие.

Первые телевизоры с узенькими экранами только-только стали появляться. Зато в детские сады регулярно приезжал передвижной кинотеатр – автобус «Малютка». А по выходным для жителей портгородка, как и для обитателей других микрорайонов, крутили фильмы на специально оборудованных летних площадках прямо под звёздным небом. А потому, не избалованные заезжими гастролёрами, находили дети себе героев среди ближайшего окружения.

Пожалуй, самой главной артисткой моего детства была проживающая по соседству с нами бабушка Марья Николаевна Епифанцева. Начинала свои концерты Марья Николаевна всегда неожиданно: вдруг открывалась дверь в её комнату и, пританцовывая, прихлопывая-притопывая, появлялась повязанная платочком Марья Николаевна со своим неизменным репертуаром – песней: «Ой ты, шутиха-машутиха моя!..» Стоило мне заслышать голос бабушки-соседки, как, оставив все детские дела, я стремглав бежал к импровизированной сцене, чаще всего на общую кухню, разглядывал полюбившуюся мне шутиху-машутиху. Ну а главным артистом, наверное, был брат моей родной бабушки по материнской линии Сергей Егорович Засухин со своим коронным номером. Водрузив на голову стакан, до краёв наполненный водой, и не поддерживая его руками, Сергей Егорович умудрялся занять горизонтальное положение на полу, а затем вернуться в исходное положение, не только удержав ёмкость, но и не расплескав ни капли её содержимого. Не ссорились, мирно уживались соседи: Пшенчинко, Водопьяновы, Сулимовы, Епифанцевы, Шестак, Слисковы… зачастую совместно отмечали праздники или находили общие увлечения: «забивали козла» в домино или играли в лото, вытаскивая из секретного мешочка пузатые бочонки с номерами.

Ребятишки, ещё не доросшие до нужных кондиций и пока не востребованные школой, осенью с завистью смотрели, как, в одночасье став вдруг слишком взрослыми, этакими «гордецами», несут свои пухлые портфели в первый класс их приятели Андрейки и Наташки... Но неминуемо приходил черёд грызть гранит науки и для новой волны подрастающего поколения.

Образовательному учреждению принадлежало сразу два строения, отличавшихся от жилых домов лишь зелёной окраской стен и внутренней планировкой. Здание школы для начальных классов располагалось в общем круге домов. Внутри же портгородка высился учебный корпус для старших учеников, с клумбами у входа. Здесь же, неподалёку, имелись спортзал, стадион и летняя смотровая площадка, которая одновременно служила открытым кинотеатром для местных жителей.

В образовательной организации кипела и бурлила жизнь. Ребятишек с северной окраины города в первый класс порой набивалось более тридцати человек, так что, даже разбившись на две смены, им порой приходилось в сентябре делить парту на троих. Да и что это были за чудные парты: с откидывающимися крышками, громоздкие, неподъёмные. А иначе нельзя – ни за что тогда не удержать ученическим столам тянувшихся к знаниям ребятишек, не уберечь бы тогда наполненных синюшно-фиолетовыми растворами чернильниц. Это же ещё должно пройти немало времени, когда ученики-мученики приноровятся не срываться с места от какой-нибудь важной мысли-затеи, когда, обучаясь грамоте, научатся они точно укладывать палочки и крючочки на ровные строчки, пока выдрессируют и сделают послушными первые циферки, помещая их в расчерченные клеточки. Но своенравные и капризные чернила, пока на смену им не пришли шариковые ручки, всё равно проливались, оставляя жирные кляксы в тетрадках, и пачкали одежду…

В выходные и праздничные дни, а особенно в летние месяцы, и дошкольники, и школяры сливались в одни и те же шумные ребячьи ватаги, сообща познававшие жизнь, устраивавшие себе новые испытания, а то, также сообща, умудрявшиеся вляпаться в какую-нибудь переделку или историю.

 Когда закончилось моё детство? Когда только пошёл в первый класс или когда научился писать буковки, считать до десяти, окончил начальную школу?.. А может, и не закончилось оно вовсе, потому что помню я до сих пор на своей голове тепло жалеющих и ласковых бабушкиных рук Засухиной Татьяны Егоровны.

Может, стоит наше детство за нас щитом и заслоном против некоторых тлетворных и тошнотных, гроша ломаного не стоящих сегодняшних нововведений и инноваций. Нет, не собьют нас с панталыку отдельные современные деятели, не любящие родной земли и очерняющие наше прошлое, не втопчут его в грязь, рассказывая всякие небылицы. Иной человек, не довольствуясь своей судьбой, зарекается: вот если бы да кабы, повернулось бы всё иначе, тогда носить бы мне генеральские погоны или едать из золотой посуды. Нельзя ругать прошлое, бежать от него без оглядки или отрешённо смотреть назад безразличными глазами. Это времечко нас выпестовало, вынянчило. Пережив и испытав многое, совсем не обращая внимания на трудности, перед которыми спасовало бы сегодняшнее поколение, были счастливы наши деды и прадеды, учили нас уму-разуму, приговаривая: «Ничего, всё переживём. Лишь бы не было войны…»

Вот только хорошо ли помним мы все уроки предков, гоним-спешим всё нынче куда-то: достать, приобрести, обогатиться, заховываем приобретения под кровать-в сундук, прячем в кубышку-в гараж и опять бегом-галопом, задыхаясь, расталкивая локтями соседей, позволяем убедить себя, что чёрное – это белое... Только вот счастливы ли? Куда, в какие времена идёт теперь наш корабль, и не сесть бы ему на мель…

Жив курилка, но еле-еле сейчас теплится портгородок, неухоженный и беспризорный, с подбитыми гляделками-окнами. Поубавилось ребятишек в Николаевске, и за ненадобностью закрыта школа №13. Сгорел и дом, где жила моя бабушка, ранее располагавшийся напротив начального отделения школы, сгорел этот дом вместе с кислючей смородиной и ароматной черёмухой в палисаднике.

И, может, не поверит нынешнее поколение, но были и такие времена у нашего города, когда никто не рылся в мусорных бачках, когда запросто могла заиграть за окном гармонь, когда пели люди на разные голоса счастливые песни. А в сегодняшние николаевские времена хоть прикладывай ухо к земле, хоть до боли-до рези в глазах всматривайся в амурские дали, но не увидать хотя бы на самой окраине города загулявшего гармониста, не услыхать его весёлой гармони.

Сегодня, даже зажмурив глаза, даже с разгона-с разбега не войти в те дивные годы, в моё счастливое детство. К сожалению, с экрана летнего кинотеатра под одобряющие возгласы жителей портгородка не позовёт нынче зычным голосом в атаку на неприятеля отважный командир Чапай, не понесётся на врага под улюлюканье и свист зрителей его непобедимая конница – не крутят здесь до поздней осени бесплатно кинематограф, давно разобрана смотровая площадка. И хоть сколько жди-пожди, но не откроется дверь в соседнюю комнату, не выйдет оттуда, припевая и пританцовывая, моя любимая артистка Марья Николаевна. Только, может, сам отыщу, где запись старой песни, да включу себе в утеху-в усладу:

Ой ты, шутиха-машутиха моя,

Полюбила ты лоскутника, меня,

Неученого, неграмотного,

Бестолкового, беспамятного!..