Владимир ПРОНСКИЙ. Поздняя Пасха ранней весны

Рассказ / Илл.: Неизвестный художник

Пасха в этом году случилась поздняя, а весна необыкновенно ранняя. С января держалась нулевая температура, а когда наступил март и надо бы снегу потихоньку таять, его в Москве почти не осталось. Но погода стояла холодная, а как пришёл май и потеплело, то дачники зашевелились.

Николай Плахов собственной дачи не имел, и приглашение поэта Михаила Зубова отметить Пасху за городом принял с удовольствием. Плахов работал в издательстве (это их с Зубовым и сдружило), был давно разведён и жил один, разменяв квартиру с женой и дочерью, и праздники всегда любил проводить в гостях. Поэтому охотно поехал в Заветы Ильича – железнодорожную станцию Ярославского направления – и успел до темноты посадить символическую грядку лука, прогуляться до речки Серебрянки и поужинать с супружеской четой Зубовых и их сыном-студентом. После ужина хозяева начали смотреть по телевизору пасхальную службу, а Плахов отправился спать, устроившись в отдельной комнате, где сразу начали донимать комары, невесть откуда взявшиеся четвёртого мая. Николай всегда плохо засыпал в чужом месте, а ныне и вовсе ворочался до рассвета.

Да ещё хозяин не дал выспаться, ранёхонько пригласив разговеться не освящённым куличом (жена Зубова собиралась сходить вечером в церковь, но так и не собралась). После завтрака она уехала с сыном в Москву, а приятели решили отправиться в гости к Крякутному, тоже поэту. Плахов думал, что «Крякутный» – прозвище, шедшее от подьячего, в средние века дерзко поднявшегося на воздушном шаре до звонницы колокольни в Рязани, но оказалось – фамилия.

Сойдя с электрички в Пушкине, приятели заглянули на рынок – купили мяса, зелени, в гастрономе запаслись водкой и пивом. Вроде бы всё продумали, но у Крякутного не оказалось уксуса. Хозяин, сделав каменным лицо боксера-тяжеловеса, накричал на пугливую, рыженькую, как канарейка, жену Милу и отправился с Михаилом за уксусом к соседям. Ходили они, наверное, час. Вернулись навеселе, но уксус принесли. Замариновав мясо, Плахов начал разводить огонь, чистить шампуры. Пока занимался, Зубов с Крякутным прикладывались к пивку и водочке и поторапливали Плахова. Николай же отмахивался от их понуканий, потому что спешка в таком ответственном деле – равносильна испорченным шашлыкам. Зубов не выдержал ожидания и, захмелев, ушёл в дом, уснул на кровати хозяина. 

Когда шашлыки были готовы, появились гости. Нервную и непоседливую Лизу, бывшую артистку оперетты, курившую сигарету за сигаретой, Плахов видел у Зубовых зимой. Тогда она была одна, а теперь прикатила со станции Правда с худенькой, но уже фигуристой тринадцатилетней Катей, одетой совсем по-летнему: в маечку и бежевые бриджи. Катя носила очки в тонкой оправе, которые очень шли ей и делали выражение курносенького личика совсем стеснительным.

Как только они появились, Плахов объявил:

– Всем за стол!

Когда расселись, вспомнили о Зубове. Крякутный привёл товарища-поэта, и тот, вертя лохматой головой и почесывая свалявшуюся бороду, крикнул «Христос Воскрес!», торопливо перекрестился и выпил водки, запил пивом и сразу потянулся к шашлыку. «Воистину воскрес!» – ответил Крякутный и тоже выпил. Ещё и шашлыки не успели съесть, как пиво закончилось. Хотели послать Лизину дочку, но она стала отнекиваться:

– Я маленькая. Мне не дадут!

– Попроси вместе с мороженым! – настоял Зубов.

Всё-таки уговорили девчонку. Катя вернулась быстро, а вот её мамаша, сразу показавшаяся Плахову расхристанной и неряшливой в замызганных спортивных брюках, вдруг захотела винный коктейль, сама пошла в магазин и появилась через полчаса, когда шашлыки были почти съедены. Впрочем, кроме любимого напитка, ей уже ничего не хотелось.

Из-за суеты и беготни не заметили, как солнце заслонилось соснами, все наелись и напились, и стали перебивать друг друга: не столько говорили, сколько спорили. Спорили обо всём подряд: о Путине, о стихах Крякутного и Зубова, а малопьющий Плахов, словно никого не слыша, вдруг художественно засвистел, залился соловьем, потому что не терпел в выходные дни разговоров о литературе, тем более, о стихах. Его свист очень понравился Лизе. От удовольствия она прикладывалась и прикладывалась к баночке с коктейлем и всё больше разражалась от просьб дочери не увлекаться выпивкой, начала в ответ картинно бить ладонью по столу, уставившись на Николая.

– Отстань от меня! Может, я влюбилась в этого человека! Может, это моя судьба! Смотри, какой он голубоглазый, статный, какие у него усы! – встряхивая пышными, но неухоженными волосами, словно и не дочери, говорила Лиза, трижды бывшая замужем и имевшая репутацию чёрной вдовы.

– Поехали домой, поехали, – ныла и ныла Катя и чуть ли не силой тянула мать из-за стола.

В конце концов, они поругались, и дочь ушла в слезах.

Без Кати стало грустно и неуютно. Вскоре начали собираться и Зубов с Плаховым. Узнав, что у Кати нет ключа от квартиры, они и Лизу позвали, но та заупрямилась:

– Пусть под дверью подождёт, сопля! Чтобы не фыркала.

Распрощавшись с хозяевами, приятели, уставшие от пива, шашлыков и разговоров, потихоньку пошли на станцию. К платформе подошли и увидели на скамеечке Катю.

– Ты же на маршрутке хотела ехать? – удивился Зубов.

– Денег нет, а на электричке попробую бесплатно. Мама где?

– Собиралась следом за нами.

– Тогда вместе с вами поеду. Не хочу её видеть.

Плахов в разговор почти не вмешивался и не понимал, зачем Катя сошла с ними в Заветах, если ей нужно ехать до следующей станции? Только после её слов, сказанных вроде бы вскользь, Плахов насторожился.

– Пусть она поседеет, когда увидит, что меня нет! – мстительно сказала Катя, имея в виду мать.

Когда же дошли до дачи, то выяснилась, что Катя собралась не только попить чаю – она не прочь была и заночевать с двумя взрослыми мужиками под одной крывшей! Такой поворот дела Плахова совсем не устраивал, потому что ему не хотелось втягиваться в щекотливую ситуацию, последствия которой могли быть самыми непредсказуемыми, учитывая вздорный характер Катиной матери.

Зубов, как показалось Николаю, спьяну мало что соображал, поэтому пришлось заставить его позвонить Крякутному, сказать Лизе, если она не уехала, что её дочь скоро приедет домой. Но дозвониться они не смогли – никто не брал трубку.

После этого Плахов окончательно понял, что праздник испорчен. Ему даже и думать не хотелось о том, в чем бы их могли заподозрить, останься Катя с ними. И если он за себя ручался, то от пьяного Зубова можно ожидать чего угодно: запросто начнёт приставать к девчонке, и даже знал, что начнёт чтением собственных стихов! «Нет уж – увольте от таких приключений!» – решил Плахов.

Он тотчас собрал сумку и, выйдя из комнаты, объявил:

– Я уезжаю в Москву, но прежде отвезу Катю домой!

– Что это с тобой? – хмыкнул Зубов.

– Потом объясню! Катя, ты готова?

– Да. Вы, правда, проводите?

– Конечно. Пошли!

Приятель то ли не понял обиды, то ли не показал чувств, но простился равнодушно. Мол, как пришли – так и ушли.

По пути на станцию Плахов смотрел на торопливо и послушно семенившую рядом Катю, и ему было жалко её. «Ведь совсем ребёнок! Зачем, спрашивается, потащилась на чужую дачу? Чтобы мать поседела?! Так ведь это непростительно жестоко!» – думал Плахов и еле сдерживал раздражение.

– Правда, что ли, хотела остаться? – всё же спросил он, желая убедиться в обратном.

– Нет. Я бы всё равно уехала. Мама уж, наверное, ждёт!

– А то можно было подумать, что ты решила до смерти напугать её.

– Я бы и раньше могла уехать, но у меня нет ключа.

«Господи, – подумал он, – воистину детский лепет!»

Чтобы не ждать электричку и успеть в Москву до закрытия метро, Николай договорился с частником, и через десять минут они были в Правде. Плахов проводил Катю до квартиры, чтобы сдать матери с рук на руки. Но дома Лизы не оказалось. Решил немного подождать, потому что не мог оставить девчонку, тем более, когда по посёлку разносились голоса хмельных мужиков. Он повесил сумку на куст зацветающей сирени, присел на валявшееся колесо от трактора. Немного постояв, и Катя села рядом, съежилась от ночной свежести.

– Замерзла? – спросил он и, увидев её кивок, достал из сумки свитер.

– Буду в нём как чучело огородное! – попыталась улыбнуться она.

– Зато тепло!.. Что-то задерживается твоя маманька. Может, ещё позвонить?!

Катя достала телефон, напомнила о себе и почти сразу заблестела слезами, вздохнула:

– Только собирается выезжать. Совсем забыла обо мне.

Она опять села рядом с ним, а он вспомнил собственную дочь, когда она была примерно в таком же возрасте, безответно влюбилась, несколько дней ходила сама не своя, не сразу, но всё ему рассказала о своём горе, почему-то не доверившись матери, а он успокоил и убедил, что у неё всё впереди, и не стоит обращать внимания на какого-то дрянного мальчишку. Да, тогда его дочери повезло, а Катю, хотя сейчас была другая ситуация, даже пожалеть некому, и от этого всё больше и больше копилось жалости к этой брошенной девчонке.

Неожиданно он почувствовал, как у неё затряслись плечи. Она плакала молча, а он не знал, как успокоить, когда, шмыгнув носом, Катя начала жаловаться таким тоном, что у него побежали мурашки, потому что когда-то сам рано остался без отца и знал, что это такое – расти сиротой. У него, правда, была настоящая заботливая мама, которая никогда не забывала, не бросала. С ней он и сиротства-то не чувствовал.

– Отца нет, матери я не нужна – никто не любит меня… – всхлипывала Катя.

– Не переживай, – вздохнул Плахов, – не всё так плохо в мире. Найдётся твоя мама.

Но матери не было и через полчаса, и через час. Плахов, посматривая на контур церкви, неподалеку темневший в закатном небе, вспомнил, что сегодня Пасха, Светлое Христово Воскресение. Большой праздник, а они почти не думали о нём. Вместо того, чтобы пойти в церковь и помолиться – с утра начали пить без меры, сквернословить. И от этой душевной распущенности всё праздничное настроение летело кувырком. Ведь неспроста он втянулся в чужую семейную неразбериху, неспроста выслушивает, словно в наказание, горькое признание подростка. Ей, этому подростку, кажется, что он, как взрослый человек, способен легко решить все их проблемы, но ведь и у него неустроенность в душе, он и сам совсем не отказался бы от чьего-то доброго слова, внимания. Получалось, что все люди в этот день (да и всегда) ждут чьего-то внимания, участия (даже женатый Зубов, неожиданно оставшийся на праздник в одиночестве). И как им помочь, как помочь себе –– Николай не знал.

– Давайте ещё позвоним, – устало сказала Катя, оторвав его от мыслей.

 – Позвони…

Катя дозвонилась и спросила, едва сдерживая слёзы:

– Мам, ну, где ты?! Почему не едешь-то? Только не езди с кем попало – это опасно. Вызови такси.

От последних слов Катя показалась Николаю и вовсе прелестью: она заботилась о маме, которая забыла её, напоминала, чтобы та была осмотрительна ночью. Хоть от этого полегчало на душе.

Они продолжали сидеть на колесе, приглядываясь к редким прохожим и проезжавшим машинам. Время текло и текло, но оно уже не волновало, потому что шёл первый час ночи, и он давно опоздал с возвращением в Москву. Наконец, они увидели Лизу. Она появилась как приведение, и Катя торопливо шагнула к матери, ещё не замечая в темноте, какая она пьяная. Это обнаружилось в подъезде, при свете тусклой лампочки. Катя смотрела на мать, и глаза под очками блестели всё сильнее и сильнее. Они кое-как поднялись на третий этаж, открыли дверь в квартиру.

На свету хозяйка выглядела совсем непотребно, но напустилась на дочь:

– Что смотришь змеюкой?! Нет бы пожалеть, а она…

– За что тебя жалеть-то?

– Меня избили, отняли пятьдесят долларов.

И тут с Катей случилась истерика.

– Как мы теперь жить будем?! Ты об этом подумала? Ведь эти деньги заняли мне на одежду. Мы и так много должны. Я голодная сижу, хожу как бомж, а ты пьёшь, я тебе не нужна! Почему сразу не приехала? Чужому человеку я дороже, – она кивнула на Плахова. – Чем собственной матери! После этого жить с тобой не хочу и не буду.

Она попыталась выскочить из квартиры, но мать не пустила, они начали неумело, по-женски, драться, а Плахов пытался разнять. Когда разнял, Катя метнулась к окну:

– Тогда сброшусь!

Она действительно распахнула раму, а он начал оттаскивать от окна, уговаривать, успокаивать. Еле-еле справился.

– Всё равно здесь не останусь! Не могу на неё смотреть! Поедемте к Зубову. У него переночуем! – сказала она так, что Николаю ничего не оставалось, как согласиться, лишь бы прекратить скандал.

Когда они пошли, Лиза закричала дочери вслед:

– Иди, иди. Станешь шлюхой – домой не возвращайся!     

Припугнуть-то припугнула, но сама пошла следом, отговаривая и стращая дочь тем, что с ней могут сделать на даче.

– Отстань! Не твоё дело! – отмахивалась Катя и крепко держала Николая за руку, словно боялась потерять.

Когда вышли к автобусной остановке, Катя попросила Плахова поскорее остановить машину, но он медлил, ему казалось, что мать с дочерью побесятся-побесятся и успокоятся, вернутся домой. Катя всё настаивала, и он остановил машину, но подбежавшая мать стала оттаскивать дочь от дверцы, а дочь упираться. Таксист рванул с места и уехал.

– Сделаем так! – сказал Плахов, выходя из себя. – Сядьте и успокойтесь!

Он усадил их на скамейку в автобусном павильоне, а сам отошёл, не желая слушать чужие пререкания, отошел недалеко, чтобы успеть разнять, если они опять начнут драться. Николай пытался быть нейтральным, но его окончательно вывела из себя Лиза, когда схватила кем-то оставленную пивную бутылку и попыталась допить последние капли. Катя бутылку отняла и гадливо отшвырнула.

– Пойдём, Кать, – сказал Плахов, – а ты, – закричал на её мать, – не ходи за нами! Не ходи, ради Бога, пока… – он замахнулся, и его жест отпугнул.

Лиза исчезла, ушла, но когда остановилось новое такси, выскочила из кустов и, пока Катя с Николаем торопливо заскакивали в машину, бежала следом и кричала на весь заснувший посёлок:

– Не уезжайте. Что вы делаете?!

Вскоре они были в Заветах. Нашли дачу Зубова, постучали в веранду. На их счастье, он откликнулся, но не сразу.

– Ты откуда? – включив свет и открыв дверь, спросил стоявший в трусах и с топором в руке бородатый поэт Зубов, ничего не соображая с похмелья, и был в этот момент не столько страшен, сколько смешон.

– Из Правды… Я с Катей.

– Заходите, – икнув, пригласил хозяин, подозрительно оглядывая вошедших. – Выпить принесли?

Они зашли. Катя тряслась то ли от озноба, то ли от переживаний.

– Сейчас чаю попьёшь, и всё будет нормально, – сказал ей Плахов, не обращая внимания на слова хозяина, и поставил чайник на плиту. Пока возился, Зубов, закутавшись в простыню, подсел к Кате и начал с подвыванием читать свои стихи.

Николай отговорил его от этого глупого сейчас занятия, и, когда попили чаю, начали укладываться спать. Кате выделили комнату на втором этаже. Уже перед самым сном она спросила у Николая:

– Мама ничего не сделает над собой?!

– Не сделает – ей сейчас не до этого. Спи спокойно – здесь тебя никто не обидит, а завтра утром поедешь домой и всё – вот увидишь – будет хорошо.

Плахов улёгся в веранде, откуда вела лестница на второй этаж, а Зубов перебрался в дальнюю комнату. Плахову хотелось лечь и мгновенно уснуть, чтобы сразу забыть все «прелести» праздничной поездки. Собираясь за город, он мечтал отдохнуть от московской суеты, подышать чистым воздухом и пожить два-три дня в своё удовольствие, но вышло вон как. Он долго ворочался, иногда подрёмывая и прислушиваясь к храпу Зубова и настораживаясь, когда храп прекращался. В полудрёме Плахову мнилось, что Зубов крадётся на второй этаж, читает Кате стихи – и тогда он открывал глаза и всматривался в полумрак. Опять, как и накануне, мучился до рассвета, и, только когда рассвело, вздремнул, а всколыхнулся от скрипа шагов на лестнице. Посмотрел – Катя.

– Проснулась? – улыбнувшись, спросил Николай. – Который час?

– Половина девятого.

– Тогда попей чаю и езжай домой, а то мать ждёт, не дождётся!

Видимо постеснявшись, Катя от чая отказалась и, сказав «до свидания», ушла, благодарно взглянув на Николая, а у него даже не было сил проводить её. Хотя бы до ворот. Но теперь, когда народ шёл на работу и светило солнышко, а о минувшей ночи ничего не напоминало, он был спокоен за девчонку, и сразу заснул от этой тёплой мысли, теперь уж по-настоящему.

Проснулся же от нестерпимого храпа Зубова.

– Миша, – крикнул ему Николай с настроением, – спишь? Сколько можно?!

– Сплю… – не сразу отозвался тот.   

– Мне-то простительно дрыхнуть – всю ночь Катьку от тебя охранял, а ты-то что делал?

– То же самое! – прокуренным голосом отозвался приятель, а Николай рассмеялся от его дружеской откровенности, да так счастливо и звонко, как не смеялся давным-давно.