Эвелина АЗАЕВА. Зина

Рассказ / Илл.: Художник Ран Ву

Она считала себя очень красивой, видной женщиной, хотя на самом деле таковой не являлась. Красивой считали её и сыновья – шестнадцатилетний Виталик и девятилетний Игорь. Они были уверены в неотразимости этой большой, с тяжелой челюстью, женщины.

Красивой она не была, а яркой, пожалуй, её назвать можно. В буквальном смысле. Она одевалась во всё цветастое, красилась ярко. Золото, разные дешёвые побрякушки, широкие пояса с блестящими пряжками, лаковые туфли... Её шкаф ломился от нарядов. При всём этом она жила в побеленном двухкомнатном домишке на окраине Ташкента. Обставив для детей дом мебелью и увешав коврами, все прочие свои заработки – законные и левые – Зина пускала на наряды, украшения и ежегодные поездки в Сочи.

Работала она лаборанткой на молзаводе. Откуда, спрашивается, деньги? Оттуда же, откуда у других советских трудящихся. С завода таскали все. Бидонами, флягами. В ночные смены. И себе, и на продажу. Начальство знало, но само жило и давало жить другим.

Зина с завода волокла много. Она была одинокой матерью троих детей и их следовало содержать. Третий ребенок – уже не дитя, но в содержании нуждался. Дочери Ирине исполнилось тридцать лет, десятилетием раньше она неудачно вышла замуж за уральского урку и алкоголика, родила двоих детей и жила там, на Урале, постоянно нуждаясь в деньгах. Мать отправляла ей посылки. Муж Иры был то в тюрьме, то на воле, но это мало что меняло в её финансовом состоянии. С ним, пожалуй, жилось даже хуже – он пропивал вещи.

Зина призывала Ирину развестись, но не настаивала, не вела борьбу. Материнское сердце болело, когда Зина приезжала из цветущего, сытого Ташкента на нищий, серый, пропитый Урал, и видела в какой утонувшей в земле, косой избушке живёт её дочь с детьми и с каким уродом – тут ковров и в помине не было, на полу лежали домотканные полосатые дорожки, – но Зина только всплакнёт, посоветует дочери развестись, услышит очередной её отказ и веско скажет: «Ну и хрен с тобой». Беззлобно, горько... Зина верила в то, что любовь – не картошка, что сердцу не прикажешь, что каждый сам хозяин своей судьбы и насильно никого счастливым не сделаешь. Сама будучи рабой страстей, нередко поступая не так как надо, а так, как хочется, она хорошо знала как можно любить неправильного, пропащего человека. Более того, она даже знала, как можно любить подлеца...

Зине под пятьдесят лет, но выглядит она моложе. Крупная, с излишне вытянутым лицом и тяжеловатой челюстью. Губы её всегда накрашены красной или малиновой помадой. Нос у неё прямой, а глаза – зеленые, продолговатые, с густыми и загнутыми вверх ресницами. Волосы она красит хной в цвет красного дерева и делает на голове «шишку», в которую вставляет блестящие заколки. Эта прическа делает лицо ещё длиннее. В ушах у неё всегда крупные, продолговатые, золотые серьги. Пахнет от неё недорогими цветочными духами.

Зина много работает. На работе она ответственна, серьезна, исполнительна. За это ей почти каждый год дают путевки в Сочи. В свободное время она любит развлечься. Её часто зовут на свадьбы и дни рождения, даже те, кто с ней мало знаком или те, кто её не уважает за частую смену мужчин, считает непутевой. Приглашают потому, что выпив (а она это любит, хотя и не злоупотребляет), Зина начинает залихватски петь народные песни и безудержно плясать, заводя всех вокруг. Поёт она с душой, а меж песен хохочет и дурачится. Игорек даже начинает стесняться и уговаривать: «Мам, ну чё ты как маленькая?!», на что она цыкнет на него, но тут же прижмёт и поцелует в кудрявую русую макушку. И он не противится. Он её самозабвенно любит и даже сейчас, в свои девять лет, спит с мамой. Когда к ней не приходит хахаль.

«Когда Игорёшка родился, я его так целовала, так целовала, – смеётся Зина, – что мне уже медсестра говорит: «Хватит! Зацелуешь до смерти!», а я не могу остановиться».

Сыновей она любит, но по-разному. Старшего с уважением – он тихий, спокойный и надежный. Опора. Второго, Игорька, любит страстно, но без уважения, с подозрением. Потому, что он та ещё шельма – холерик, фантазер, неописуемый лжец и воришка. То одно сопрёт из дома и обменяет на что-то, что ему нужно, то другое... Неоднократно лицо любимого Зиной Игорька украшалось синяками – Зина била его своими большими кулаками, не щадя, так как всё в ней протестовало против воровства. Одно дело – у государства, другое – у родной матери... И все-таки Игорьку доставалось больше, чем Виталику, материнской ласки – и в силу нежного возраста, и ласковей он был. Она его побьёт, поплачет, а он подойдет, обнимет её, целует. И даже соглашается: «Это правильно, что ты меня побила». Ну как не простить?

Я приходила к Зине за сливками и сметаной, а к её соседям – за колбасой. Те работали на мясозаводе. В конце улицы жила семья, работавшая на птицефабрике, так что натуральный обмен шёл вовсю. Только с меня, студентки института иностранных языков, взять было нечего. Кроме денег. Их я зарабатывала переводами.

Зина не была особенно открыта с чужими, но от соседских глаз мало что укроется... Когда Игорёк был совсем маленьким, мне доводилось с ним нянчиться и таким образом её жизнь проходила на моих глазах.

***

Зина страстно любила мужчин. За что её, разумеется, все осуждали и над чем посмеивались. Виталик даже дрался со сплетниками. Зина же останавливала его, кричала: «Наплевать на них! А ты не слушай!», но плакала. И дети плакали, потому, что любили её и жалели.

– Они думают... легко без мужика-то? – утирала Зина слёзы крупными кулаками. – Я троих подняла! И что, не имею права на личное счастье?

Сама же себе отвечала:

– Да какое там счастье?..

И начинала рассказывать про ухажеров. Это были те ещё мужчины, всех национальностей и вероисповеданий. Роднило их одно – стремление погреться на женской груди и ничего не дать. Ведь они же и так – подарки. Они приходили к Зине на моих глазах, обедали – она вовсю бегала вокруг, старалась, подносила, смеялась, обнимала, потом они мылись в её баньке, куда мальчишки натаскивали воду из колонки, потом отправлялись с Зиной в спальню, на её пуховую перину.

Больше, чем на полгода-год, никто не задерживался. Потому, что это были женатые мужики, нередко моложе Зины, и они как будто снисходили до матери-одиночки. Вряд ли она им так уж нравилась, просто пользовались. Я видела у всех один и тот же взгляд – нахальный, с усмешечкой. Думаю, видела его и Зина, но не могла побороть свой бурный темперамент. И лишь насытившись вполне, устав скрывать раздражение на хахаля, она яростно, скандально выгоняла его... Для куража перед этим выпивала.

По юности я тоже было однажды осудила Зину. В разговоре со своим приятелем. И каково же было моё удивление, когда 25-летний парень, из турок, которые слывут наипервейшими бабниками и мачо, остановил меня, сказав:

– А ты не осуждай. У всех разный темперамент. Ну если ей хочется, что же ей делать? Одной надо раз в месяц, другой раз в неделю, а если ей часто надо, ну сколько она может сдерживать себя?

Позже я не раз вспоминала эти слова и думала, что эдак можно любое распутство покрыть такой идеей: ну если хочется людям... Однако всё же проняло и засело в голове. Ну что же делать одинокой женщине, если она не может без любви, или хотя бы без её кривого подобия? Зина ведь отдавалась не за деньги – они от неё лишь уплывали к любовникам, а чтобы убить одиночество, которого не могла перенести.

Через десятилетия, воцерковившись, я поняла, что человек может и должен бороться с похотью.

Однажды я пришла к Зине и застала у неё некоего Колю. Он был младше Зины лет на пятнадцать. Её дома не было, а он сидел за столом, ел. По-хозяйски выбирал со сковородки лучшие куски курицы, пожаренной в аджике – коронное Зинино блюдо – не думая, что лучшее, вообще-то, надо оставить детям. Впрочем, эта черта свойственна и многим родным отцам, а что уж говорить про прохожего молодца?

В спальне спрятался от него Игорёк. В отличие от Виталика, который не испытывал никаких чувств к материным кавалерам, Игорёк их яростно ненавидел. Его гордость страдала. Потому и не выходил на кухню.

– У мамы золотое кольцо пропало, – сказал он мне и выразительно зыркнул глазами в сторону кухни.

– Ты ел?

– Нет, там этот сидит...

Я вышла на кухню чтобы принести Игорьку в спальню тарелку с едой.

Коля уже насытился и желал потрепаться.

– У Зины кольцо пропало, – не знаю зачем сказала я.

– Она знает, что это не я, – ухмыльнулся Коля. – И ей для меня ничего не жаль. Она мне на днях деньги подарила, кругленькую сумму.

Он гордо откинулся на стуле и оценивающе посмотрел на меня взглядом опытного бабника. Я, вернувшись в комнату, спросила у Игорька: правда ли что мать подарила хмырю деньги? Тот кивнул. Добавил: «Спьяну».

Зину спьяну и впрямь несло. Она начинала расшвыривать деньги, совать всем подарки. Жила по принципу: коль пошла такая пьянка, режь последний огурец. Но временами она становилась такой прижимистой, что снега со двора не допросишься. Середины у неё ни в чем не было, страсти несли её по жизни, а она не сопротивлялась.

Я разозлилась. Виталик ходил в допотопной дохе, в то время как его сверстники щеголяли в импортных куртках, но он не из тех, кто тянет с матери деньги, а она в вихре страстей не замечала этого. Игорек хитрее, и одет он был куда моднее брата, но всё-таки: не лучше ли было потратить деньги на детей, а не на этого наглого, который – видно же – уйдет и добавит к рассказам о непутёвой Зинке новые штрихи.

Никогда ни один из Зининых кавалеров не принес ничего ей в дом, ни ей, ни её детям. Я наблюдала одного за другим, и по молодости не могла понять, как ей удается найти таких, которые видя женщину, в одиночку воспитывающую детей, едят и пьют из её рук, наслаждаются её ласками и никогда им не придет в голову хоть немного облегчить ей жизнь, хотя бы на вот столечко отблагодарить... Ну, хоть сумку продуктов принести что ли, хоть коробку конфет детям.

Приходил к ней потом, после Коли, один уйгур. Маленький, черненький, с узкими глазками. Я не представляла себе его в мощных Зининых объятиях, а он ей нравился. С умилением она говорила мне: «Ты посмотри какой он хорошенький! У него ножки – маленькие-маленькие. Размер ноги – как у Игорька моего».

С этим уйгуром она прожила дольше, чем с другими. Он не смеялся над ней, он просто смеялся. Она бушует, кричит, ругается, а он только смотрит черными щелочками и смеётся. И Зина махнет рукой: «Что с тебя взять, чучмек!» и успокоится, тут же обнимет его.

Уйгур готовил вкусный лагман, лепил манты и, глядя на него, становилось понятно почему русские женщины иногда выходят замуж за восточных – таких домашних – мужчин. Он не пил даже когда пили все, на празднике, и у плиты стоять ему было незазорно. Он усаживал Зину рядом, чтобы развлекала, а сам начинал колдовать над казаном и сковородками.

Потом уйгур исчез, потерялся. Может, вернулся в семью...

Зина горевала. Ей бы хотелось быть с одним-единственным, верной, хорошей женой, да не находилось такого. Ещё она боялась одинокой старости, знала, что сыновья вырастут и уйдут. «Для чужих баб ращу», – смахивала слезу.

***

В разговорах её иногда мелькало слово «хохол». Оказалось, отцом Игорька был какой-то украинец – большая Зинина любовь, второй муж. «Она его так любила, что когда он ушёл, она два года почти каждый день писала ему письма, но не отправляла, а складывала в коробку, – рассказал мне Виталик. – У нас теперь полная коробка её писем».

«Хохол» поступил с Зиной удивительно. Прожив с ней четыре года и нажив ребёнка, он однажды... исчез. Но не просто исчез, а обчистил её до нитки. Она пришла домой, а там – ни мебели, ни ковров, ни посуды, а только дети сидят в саду на качелях и не понимают почему папа всё загрузил на машину и увёз. Но и это не всё... Когда разводились, судья спросила «хохла» почему он бросает Зину. Тот ответил: «Я не могу жить с женщиной, которая ворует у государства».

Однако несмотря на то, что она осознавала в полной мере подлость своего бывшего мужа, любить его она не перестала и ещё долго тосковала по нему, и плакала, когда вдруг видела в лице Игорька выражение его отца. Почти каждый день она писала ему письма, полные объяснений в любви и упреков. Но даже в минуты самой зелёной, самой непроглядной тоски, презрение останавливало её от того, чтобы опустить письмо в почтовый ящик.

Однажды вечером я зашла к Зине просто так, со скуки. Она усадила меня за стол, налила сливок в кружку (в семье пили не молоко, а сливки), и начала рассуждать:

– Мужики-то избалованные пошли... Даже которые мужья. Я вон у подруг дома бываю, и то же самое вижу: бабы работают, а эти на шее едут, да ещё и пропивают... Мне хоть хорошо, у меня пропивать некому...

Засмеялась и продолжила:

– У нас вся улица – бабы работают, а мужики «устраиваются». Не так что ли, Виталик? Вон Витька Смохин, как ни идешь на работу – на лавочке сидит, и с работы иду – он там же. А спросишь: «Чего не работаешь?» «Устраиваюсь», – говорит. Или прихожу вчера к Ирине – ну ты знаешь её, парикмахерша. Она новые шторы купила. Так её мужик говорит: «Я тебе шторы повешу, а ты мне налей за это». Ей он повесит. Как будто он сам в том доме не живет. Ооох, – Зина вздохнула.

Потом, помолчав минуты две, кивнула на сыновей, которые расположились на диване в зале смотреть телевизор и тихо, чтобы только я слышала, обречённо сказала:

– Такие же сволочи вырастут.

И мы замолчали надолго. Я – пораженно, а она – задумчиво.

Зина резала сало, ворочала картошку в кастрюле на плите, и обе мы думали об одном и том же – почему всё так. Где те мужчины, о которых пишут в женских журналах – те, что тратят на женщин деньги, те, что всё им оставляют после развода, те, что заботятся о своих детях и после расставания с женой?

Первый Зинин муж, тихий и добрый человек, спился. Алиментов от него не было. Я тоже выросла без отца, и мой отец тоже мне ничего не посылал. В моем классе в школе из одиннадцати девочек у десяти не было отцов. То есть отцы где-то были, но на нашем горизонте не объявлялись.

Забегая вперед, скажу, что Зина как в воду глядела. Насчёт сволочей. Виталик, женившись после армии, через пять лет развелся. Его жена, образованная, работящая девушка, плакала потом на кухне у Зины и жаловалась:

– Ни в чем не помогает, приходит домой как любовник и ложится на диван. Что попросишь сделать – пожалеешь потом. Если он мясо покрутит, так потом, вечером, одевается и уходит. Это, считает, его награда за то, что он мне мясо покрутил. Потом приходит весь в помаде, на меня рычит. За стол садится – надо ему всё подать, сам даже ложку не возьмёт – мужчина. А я на работе больше него кручусь. В десять вечера с работы прихожу, денег втрое больше зарабатываю... Пыталась его к институту подготовить, чтобы поступил, но не хочет... Я его тащу, тащу на себе – сил нет больше! Ребёнку ничего не купит, тот к нему бросается – конфетку ждёт или жвачку, а у Витали в кармане только пива бутылка. Не могу больше! Вроде замужем, а одна!

Зина слушала это молча, виновато. Потом утирала слёзы с лица снохи. Потом накидывалась на пришедшего Виталика, била его до синяков. Такой же большой как мать, только в противоположность ей спокойный, он не защищался, терпел.

– Откуда ему быть другим? – падала на табуретку Зина и начинала рыдать, и теперь уже сноха её успокаивала.

– Откуда ему другим быть, коли он настоящих мужиков и не видел? Да и есть ли они, настоящие? – плакала Зина. – Придет дяденька, наестся, с мамкой пере спит и до свиданья, вот и Виталик так же себя ведёт. Он разве знает, как за женщиной ухаживать?

Восемнадцатилетнему Игорьку жена брата нравилась. Он был поумнее, пошустрее брата, и понимал, что тому досталась хорошая и успешная девушка. Ей нужно только немного подыгрывать, подхваливать, и она будет везти воз, не замечая, что так и везёт одна. Игорек слушал 25-летнюю женщину с сочувствием, потом, будто в шутку, оглянувшись, чтобы мать не слышала, предлагал:

– А ты бросай его, он дурак, выходи за меня.

Она знала про историю с «хохлом» и думала: такой же подлец, как папочка.

 * * *

Однажды ночью во дворе у меня залаяла собака. Мать вышла, оказалось – Зина прибежала. Ничего толком не объяснив, попросила разрешить ей принести вещи из её дома на хранение. Мать разрешила. Зина с Игорьком принесли комоды, ковры, хрусталь и всё это спрятали в сарайке в нашем огороде. Виталик в то время был в армии, потому Зина таскала вещи вдвоем с одиннадцатилетним сынишкой.

Я спросила у мамы что случилось.

– Да непонятно... Любовник Зинкин повесился или что... Она боится, что милиция её заподозрит и конфискует имущество, вот спрятала у нас...

Я ушла спать, у меня наутро должен был быть экзамен. Лишь через несколько дней я узнала, что зарезался Зинин любовник. Это был некий Саша, которого я и не видела никогда, потому что в последнее время была сильно занята учебой и своей личной жизнью. Говорили, что он вдвое моложе Зины и не работает. Приезжала милиция, Зину не тронули, только допросили, и, похоронив Сашу, Зина начала мало-помалу забирать от нас своё имущество.

– Почему он убил-то себя? – спросила у неё моя мать.

– Пьяный был! – ответила Зина. – Прихожу, а он весь в кровище. Ребёнка-то как напугал! У меня Игорь до сих пор трясётся и один спать не может!

Мы сочувствовали. Думали, ну надо же как ей не везет. И хоронить пришлось на свои деньги, приехавшие на похороны сестры Саши делить с Зиной расходы на траурную церемонию не стали, а лишь окатили её презрением – она ж ему в матери годилась.

Я уезжала, вернулась через полгода. В первый же вечер встретила на улице Игорька. Он, как мне показалось, повзрослел. Внешне остался тем же кудрявым русоволосым мальчуганом, но глаза его, всегда с лукавинкой, теперь смотрели иначе – серьёзно, грустно, чуть испуганно. «Пошли к нам?» – предложил.

Было уже темно и я отказалась.

– Мамы дома нет, а я один боюсь, – признался мальчик. И я пошла.

Зина работала в вечернюю смену и должна была приехать часа через три, в полночь. Мы уселись у телевизора, и я ждала, что Игорёк поставит мне фильмы ужасов – мы раньше любили вместе их смотреть. На дворе был конец 80-х и ужастики только-только прорвались в Союз. Нам, разумеется, было любопытно. Смотрели их по видику. Зина тоже сидела тогда с нами и когда происходило что-то внезапное и страшное, она визжала дурниной и поджимала под себя ноги. Игорёк хохотал, а Виталик смущался: «Мам, ну чего ты?» Зина замолкала, но с следующий момент снова визжала, хваталась за сердце: «Господи, ужасти-то какие!» Потом она плевалась, говорила, что не может такое смотреть и уходила на кухню готовить ужин...

Я была уверена, что Зина – ужасная трусиха. Она, кстати, и мышей боялась, и лягушек.

Игорек же поставил не ужастик, а какой-то вполне заурядный фильм. Он угощал меня, ходил вокруг меня с тарелками, расспрашивал, но был грустным, и я не могла понять, что с ним.

Мы смотрели кино, но было как-то тоскливо и неинтересно. Я сказала Игорьку, что пойду спать, а когда придет мама, пусть он меня разбудит и я уйду.

Я пошла в Зинину спальню и уже хотела было ложиться, как у меня выпала из мочки уха сережка и закатилась под кровать. Я полезла её искать.

Двухспальная кровать стояла в углу комнаты, прижатая изголовьем к стене с окном. Голубые занавески из ацетатного шёлка заходили за неё. Я никак не могла найти сережку, отодвинула кровать и увидела нечто странное. Занавески почти на полметра от пола были в чем-то буром. Я потрогала – они стояли будто накрахмаленные, окрашенные какой-то коричневой краской. Я позвала Игорька и спросила, что это.

Он молча, напряжённо смотрел на меня. Потом спросил: не расскажу ли я кому-нибудь и стал тихо говорить.

– Мама его убила, Сашу. Это его кровь.

– Как?!

– Он смеялся над ней, а она нетрезвая была. Он в постели лежал, а она зашла только. И он ей стал что-то говорить, я не знаю что... Я слышал только, что она кричала: «Ну и уходи, если со мной стыдно! Ах, я старая?» Слова плохие кричала, потом стала рыться под бельем в шкафу, где у неё были спрятаны золотые украшения, и не нашла их... Мама кричала, что Саша её обокрал, требовала, чтобы отдал золото. Его слов я не слышал, он бубнил чего-то и смеялся. Зря он смеялся… Мама выскочила на кухню, я бросился за ней и увидел, что она схватила нож и побежала в спальню. Я закричал, но она уже была там, и когда я вбежал, она отпрыгнула от Саши. Лицо у мамы было красное, а какое у Саши – я не видел, очень испугался и смотрел только на маму, а туда, в угол, на кровать, боялся смотреть. А когда всё же посмотрел, то увидел, что одеяло в крови и Саша задыхается...

– Он быстро затих, я просил маму вызвать скорую, но она обняла меня и застыла, мне казалось, что она сошла с ума, и я плакал, – продолжал Игорёк. – Но мама не сошла с ума, она сказала, что надо принести таз и тряпку, и я стал мыть пол от крови, а мама стала делать всё, чтобы скрыть убийство. Она вытерла ножик от своих отпечатков и бросила рядом с Сашей, потом мы стали прятать вещи у соседей.

– Ты это никому больше не рассказывал? – спросила я.

– Никому! – он поднял на меня грустные глаза.

– И не рассказывай. И маме не говори, что мне сказал. Она будет бояться меня...

Он кивнул.

Я подумала и повторила:

– Не говори никому. Мать заберут в тюрьму, тебя – в детдом, Виталик в армии повесится или убежит спасать мать, и его поймают, осудят.

Видя, как ему трудно даются подробности той ужасной ночи, я попросила его не рассказывать о них, а сказать только как удалось отделаться от милиции.

– Золото взял я, – произнес Игорек и было очевидно, что он жестоко в этом раскаивается. – Я хотел только выбрать одно кольцо и обменять на мопед. Но мама об этом не знала. Когда же всё произошло, я признался и отдал ей золото назад. А она унесла его в милицию...

После Саши был у Зины всего один, последний спутник жизни. Не знаю, где она его нашла. Это был человек, двадцать лет отсидевший в тюрьме. Зина с Игорьком перешли жить к нему. Я у них однажды была. Домик был удивительно опрятным, сверкающим чистотой. Всё было свежепобелено, свежеокрашено, вещей – минимум и лежали они строго на своих местах. У хозяина дома – мужчины одного с Зиной возраста, были голубые, спокойные, но цепкие глаза, и он практически не разговаривал. Лицо его покрывали глубокие морщины, голова была сплошь седая. Он являл собой полную противоположность былым Зининым молодчикам.

Он молча подавал мне, гостье, чай, варенье, оладьи, улыбаясь только глазами, и совсем не говорил. Если бы я не знала о двадцати годах тюрьмы, мне бы понравилась его спокойная манера. Но я знала и мне было жутковато.

Его голос, скрипучий и тихий, я услышала только когда мы все трое уселись играть в карты, чтобы доставить удовольствие Игорьку – он любил «резаться».

Зина изменилась. Она уже не была хохотушкой, она улыбалась, но глаза грустили. Она мало говорила, больше слушала.

Игорек называл нового материного мужа Крюгером. По его мнению, он был «страшон как чёрт». Игорёк мечтал поскорее окончить школу и уехать далеко-далеко на Север, где, как он слышал, можно поступить в мореходку и навсегда покинуть Ташкент, начать новую жизнь.

Я не знаю, что привлекло Зину в Крюгере. Наверное, то, что он не спрашивал, чего не следует и не рассказывал, чего не нужно. Привлекло, наверняка, и то, что он был аккуратистом – надоело ей всю жизнь за мужиками-то подтирать да убирать – и за сыновьями, и за любовниками, а Крюгер сам себе готовил, сам посуду мыл, и ещё и перед Зиной тарелку ставил...

Любить она его вряд ли любила, на момент жизни с ним ей было уже за пятьдесят и страсти в ней, чувствуется, перегорели, но в некотором роде она его, видимо, уважала и ценила. Во всяком случае обращалась она с ним не как с другими своими мужчинами – не тискала, не покрикивала, пила в его присутствии не более одной рюмки...

С работы она ушла, свой дом продала и деньги разделила между детьми – каждому положила на книжку.

Не могу сказать, что она показалась мне счастливой. Мечтала-то она всю жизнь о другом – молодом, красивом, пылком, верном, таком же плясуне и певце, как она сама, и таком же работящем, как она сама, а вышла за серого лицом, белого волосами, потрепанного жизнью уголовника.

Через несколько лет я узнала, что с Крюгером она рассталась и уехала жить на Урал, в освободившийся после смерти родителей дом. Сыновья её, как она и предсказывала, разлетелись – один на Дальний Восток, другой в Ростов-на-Дону, и доживала она свой век одна, радуясь посещениям внучек – детей дочери Ирины. Сама к Ирине не ходила. Не хотела видеть её алкаша. Боялась, нервы не выдержат.