Евгений ТОЛМАЧЁВ. Бриллианты для Саныча
Рассказ (все совпадения с людьми реальными – случайны) / Илл.: Художник Андрей Широков
Город пережил долгую, утомительную зиму, которая серым, ноздреватым льдом ещё лежала во дворах хрущёвок, в Центральном парке. На улице можно было повстречать одетых по-весеннему людей. Вечерами поднимался ветер, шумела вытяжка в квартире, утром под ногами хрустел тонкий, как стекло, ледок. На остановке у автовокзала бомжи – старик со старухой, дремали на лавочке в предрассветном мареве, скрыв своё горькое безобразие под драным, грязным одеялом на вате от шедшего навстречу обновлению мира. Дни становились заметно длиннее, в парке началась разноголосая птичья суета.
И возможно, под влиянием весеннего обновления преподаватель Владимир Саныч читал нам курс современной русской литературы. Доцент любил свой предмет. Был у нас один второгодник, сын влиятельного чиновника. Этот детина, восстановленный по блату, дурачился на лекциях.
– Взя-ять бы тебя-я-а за ноги-и да стукнуть пару раз об сте-ену-у, – хрипло сказал Владимир Саныч, поправляя очки. – Не всё покупа-ается…
Преподаватель носил старые потёртые джинсы, серый свитер в катышках. Лестницы университета знали стук его стоптанных внутрь коричневых тупоносых ботинок. Саныч был человеком широчайшего кругозора.
– Думаете, они там у себя в Бразилии просто так попками вертят?! В этом ритуале сокрыта социально значимая информация! – рассказывал доцент, тараща глаза.
Говорят, что существует болезнь, когда мозг давит на глаза. Каждый глаз выпирает из своей орбиты, как варёное яйцо из подставки.
После занятий Владимир Саныч поспешал в свой недостроенный дом на новой улице, изогнувшейся за городом. Этой весной службы обещали провести коммуникации. Саныч воду в бутылях привозил. Семья обитала в одной отделанной комнате из трёх. В ненастные вечера, в метель, когда несло водянистым снегом, дети не выходили по нужде в летний туалет – боялись. Ветер завывал, клубы снега в ужасе неслись по разлатой, неблагоустроенной улице со штабелями досок, горами пеноблока. Доцент выливал содержимое ночных горшков в сугроб через дорогу. Но пришла долгожданная весна. Ворвалась взбалмошной красавицей в жизнь. Пахло по-весеннему, заговорили ручьи.
И возможно, под влиянием весеннего обновления Саныч читал нам лекции по Эдуарду Лимонову и его скандальному роману «Это я – Эдичка». Умные люди говорят, что махровый русофоб Збигнев Бжезинский заметил, дескать, ни одна книга так не подкосила американскую нацию, как роман Лимонова.
Решил я поделиться впечатлением от прочитанных рассказов Замятина. Саныч вытаращил глаза и с укором, протяжно, голос у него был, как у небезызвестного актёра дубляжа, озвучивавшего пиратские фильмы 90-х, воскликнул:
– Что-о там чита-ать!? Текст ужа-асный! Лимо-о-о-но-о-ов-а-а чита-ай!
Учился со мной в группе Долсик (так мы его прозвали) из Анголы. Носил португальскую фамилию Тейшейра. Было Долсику под тридцать, но считал меня старшим товарищем. И то, что мы неотвратимо приближались к диплому, вселяло в горячее африканское сердце тоску и тревогу.
– Гриша, если я вдруг на родина не выдержю, я поеду учиться в Москва! – признался он.
– Чё это ты не выдержишь? У тебя же папа – алмазный король.
– Э-э-э, Гриша, не всё так прост – у папа слишком много врагов… И не такой уж большой месторождень.
Долсик участвовал в жизни факультета – играл в футбол, пел на концертах в общежитии иностранцев, танцевал, став для нас своим. Он был невысокого роста, девушки находили его привлекательным.
– Гриша, я тут познакомилься с одной, но что-то не срослось, – печально поведал Долсик.
Он всей душой возлюбил русскую классику:
– Гриша, рюсски литература – самый лючший литература в мире! Толстой, Достоевски, Чехов – они всё знали! Я не понимаю, как так можно писать!?
Тейшейра за год осилил «Войну и мир», чем возгордился.
– Теперь ты в общаге в авторитете у своих! – похлопал я ангольского друга по плечу.
– Да, Гриша, я – афторите!
Удивительно, но Долсик, человек другой ментальности и культуры, понимал смысл жаргонных фраз, мог в компании безобидно заругаться на великом и могучем. Любил жареный картофан с яйцом и маринованные помидоры.
Вы читали четвёртую главу романа «Это я – Эдичка»? Нам самолично на семинарском занятии прочёл Саныч. Особенно выделяя сцену, но пропуская натуралистические подробности, где Эдичка интимно баловался на заброшенной стройке с… афроамериканцем. Сцену эту Саныч жирно выделил простым карандашом в томике Лимонова.
Так вышло, что Долсик опоздал, и досталось ему место как раз перед Санычем, то есть на расстоянии возбуждённого любовью к литературе дыхания преподавателя.
Саныч зачитывал фрагмент четвёртой главы громко, не замечая ничего вокруг. Зачитывая описание хищнического носа здоровяка-афроамериканца, он взглядывал поверх очков на сидящего перед ним студента. Долсик, то нервно чесал стриженый затылок, то втягивал голову в плечи, словно боясь удара в темя, то прижимался боком к холодной, выкрашенной в синий цвет стене.
Девушки переглядывались, боясь засмеяться, зная, как ревностно Саныч сторожит тишину. Наверное, минуты тянулись для Долсика ужасно долго…
После пары я сказал ангольскому другу:
– А говорил не выдержишь! Ты уже почти русский, ты всё выдержишь!
– Рюсски литература такой разны, – качал стриженой головой Тейшейра.
Долсик застенчиво засмеялся, показав крупные, белые зубы. Пока не прошли Эдуарда Лимонова, на парах не показывался.
Незадолго до сессии, задержавшись во время дежурства по факультету (совершенно бесполезное занятие!), я увидел, как Саныч по-отечески обнимал Долсика в коридоре. Их силуэты на фоне окна, за которым в цветастой рубахе шествовал май, казались романтичными. Вечером позвонил Тейшейра, рассказывал, как Саныч сочувствует судьбе африканских народов и ненавидит западных империалистов.
– Гриша, дрюг, принеси, пожялюст, зафтра конспект, – со смущением попросил Долсик. – Я знаю – рюсски дюша широкий!
– Принесу, «дюша» у нас да-а…
После того разговора я прозвал Долсика «Дюша». Стремительно прозвище трансформировалось в Дидье Дешам. Всем нравилось, кроме смущённого Долсика:
– Нет, трузья, Дешам – францюз, а я почти рюсски…
Вместе с Костей, который учился на врача, и Долсиком сходили на концерт Кипелова. На следующий день я делился впечатлением с Санычем. Но виртуозная игра музыкантов и странные ощущения, когда что-то могучее, словно океанская волна, раскачивало публику, преподавателя не взволновало.
– Биле-еты по две ты-ысячи-и-и!? – вытаращил глаза Саныч. – Да я за тыщу уби-ить го-ото-ов! Знаешь, сколько я должен ба-а-нку-у?!
И, не дожидаясь ответа, добавил:
– Миллио-он! И детей тро-о-е кушать хотя-ят.
После окончания университета уехал Тейшейра в родную Анголу. Случилось мне повстречать Саныча, рассказавшего, что нежданно Долсик перевёл ему деньги.
– Зна-аешь, дорогой, я никогда от студентов и выпускников ничего не получа-ал, – таращил глаза Саныч. – Я растеря-ялся. Это же не книжка в пода-арок…
Встревоженный преподаватель через деканат созвонился с Анголой. Мял во вспотевшей руке телефон. Долсик сказал, что он теперь «почти рюсски», что у него «широкий дюша», а у преподавателя – миллионный кредит. Поначалу хотел бриллианты послать, но, во-первых, с этим возникли бы трудности, а, во-вторых, преподавателя могли бы обмануть во время сбыта. Вероятно, Долсик хотел поступить, как бывает в зарубежных фильмах, когда тот, в которого не верят, в финале присылает положительному герою золотой слиток или что-то в этом роде. Саныч не знал, как быть. Долсик позвонил мне по «скайпу».
– Я Санич подарок послал, а он отказывалься. Слюшяй, Гриша, у нас рюсски такой загадочни дюша, – с улыбкой удивлялся однокашник, словно открыл что-то в себе доселе неведомое.
С тех пор прошло много вёсен. Утекли талой водой… И каждая приходила, принося с собой пьянящий аромат цветения, обновление, надежду на лучшее, но почему-то хочется ещё раз прожить именно ту весну.
