Александр БАЛТИН. Рассказы «Маринка», «Янтарь вечности», «Ашука»
Илл.: Художник Андрей Куцаченко
Маринка
Недалеко от дачной страны, сегменчато составленной из шестисоточных участков, с нагромождением похожих домишек, непременными парниками, смородиной-крыжовником, обилием вишен, спутанных ветвями и гордых яблонь – стоял: почти в чистом поле – офицерский дом.
Поле быстро стало не особенно «чистым»: возникли гаражи, постепенно появились маленькие огороды, женщины насадили клумбы…
В этом доме жила двоюродная сестра Маринка, с мужем-полковником Володей, и двумя детьми…
Как быстро они вырастают!
…многие ли хранят память о крошечном, розовато-белом, чудесном детстве, и обо всей этой – с купанием, плачем, прогулками, играми, и необыкновенной прелестью чистоты – стране жизни…
Наташка – дочка Маринки – скуластая и красивая, Алексей – высокий, в неё же, курчавый, с ясным, открытым лицом скоро разлетелись, обрели свои семьи, Маринка стала обрастать внуками…
Она сама – врач ОФП, работала в пятой горбольницы Калуги: а дом их стоял на Правобережье: район, некогда бывший деревенским, но столь стремительно разраставшийся, что и Калугу уж особо провинцией не назовёшь…
– Как во Владивостоке жилось, Марин?
Долгий период – Володьку отправили туда – был связан с далёким, прекрасным городом…
– Да, хорошо, Саш… Такая красота сопок…
Они уезжали в тот месяц, когда умер мой отец, и Маринка, любившая всех, всем стремившаяся помочь, плакала, уезжая, плакала, захлёбываясь, словно предчувствуя что-то…
Это – излом Союза, 87 год, воспоминания, залитые кислотами времён, вибрируют во мне слабо, словно отзвуки… прошлых снов.
Всё сны, ребят, вы не заметили?
Вчера мама вела меня за руку в детский сад, а уже два с половиной года, как мамы нету…
Она мне приснилась? Как снюсь я сам себе, запутавшись во снах, точно участвуя в булгаковском «Беге», где нет традиционных картин, только сны…
Прозрачно-муаровые, перламутрово-серебряные…
Не правда, что воспоминания – это богатство: когда хороши они, хочется в них вернуться, коли плохи – забыть, поскольку ни то, ни другое невозможно, остаётся страдание, – данного момента, где ты снова онтологически одинок – хуже, чем посторонний Мерсо, выпотрошенный пустотою.
Маринка – дылда, занимавшаяся волейболом когда-то, и ещё – кажется: лёгкой атлетикой, теперь не узнать.
Дылда, истерическая нравом, очень добрая, кудлатая, без конца (представлялось) готовившая еду: всех надо накормить! Немедленно и раблезиански; было всего много, пышно, вкусно; как-то пришли с дачи моего двоюродного брата, Алексея: он, я и Володька, с которым дружил, и Маринка тотчас стала накрывать на стол, а они, отставили тарелки дружно-демонстративно – и растерялась сестра, мол, как же?
– Закормила! – дружно воскликнули, и тогда я, хоть есть не хотелось, сказал: Я буду, Марин. Клади всё…
Радостно наваливала смачные пищевые горы…
Она мчалась ко всем – коли требовалась даже минимальная помощь; она была одержима депрессиями, она часто повторяла: Какая тоска!
И – тут же: Надо жить.
Жить, жить, даже за гробовой чертой, не представить в гробу, не вообразить в этой скорбной лодке Маринку: весёлую, переполненною жизнью, хоть и с этой – кудлатой, как она тоской.
Любила рулить.
Какая у неё машина была?
Не разбираюсь я в них, увы…
…Володька её – в противовес, молчалив, даже выпив поллитра, что не особенно на него влияло, не становился разговорчив.
Помнится раз – с Алексеем, братом-кавторангом – отправились к нему в часть: просто так…
Древние здания, мне казалось – монастырские, КПП, с которого звонил Алексей, и вот – скрипящая лестница, обширный кабинет, и Володька – возлежащий в следующей комнате, под картой страны: отдых…
Поднялся тотчас, поприветствовал, не спрашивая открыл сейф, откуда извлёк бутылку, шпроты, овощи, хлеб.
Всё закрутилось здорово.
– Володь, ну и потолки тут…
– Метров пять.
– А что раньше в этих зданиях было?
Но я, помня свой вопрос, не помню ответа…
Бытовые ссоры вскипали у них с Маринкой часто: онтологическая банальность, обыденность, не имеющая обаяния; раз, оказавшись внутри такой, я чувствовал себя неудобно, да ладно, что там…
Ведь добра была Маринка, ведь столько читала, всё норовила поговорить со мной о литературе, и говорили, конечно…
Ряды книг, плотно стоящие в шкафах квартиры: добротно-качественные советские издания, густота собраний сочинений.
И дети читали: странность! Впрочем, росли же ещё в Союзе, хотя и застав его край, а тогда многие дети читали.
Виделись-то с Маринкой редко, одно время стали переписываться по электронной почте.
А дальше – никто не мог предположить.
Ойкумена взаимно пересекающихся жизней рвётся, как старая ткань…
– Маринка в реанимации, – сказала моя старенькая мама. – Звонила перед этим, сказала: Ляль, мне так плохо никогда не было…
Не придал значения.
Маринка – сгусток воли, командирша, выберется.
И – как раз наплывал мой день рожденья: упал тяжело, снежно: 29 декабря.
Мелькнуло: что-то Маринка не поздравляет.
30-го звонит Алексей, и спрашивает, интонация и голос ничего не выдают: Ты сидишь?
– Ну, – отвечаю.
– Ну, сиди. Маринка умерла.
Сила, которую не определить, вжала меня в диван.
– Может, маме скажешь, Лёш?
– Не-а. Сам говори.
Мама на кухонном диване сидела, и я, колеблясь, перебирая варианты слов, пошёл на кухню: Ма…
Я сказал.
Она откинулась – старенькая моя мама, бормоча: Марина… как же так… меня хоронить собиралась.
Мама лежала час.
Маринке было 65.
Ма пережила её на год…
***
Вот и всё – правда ль, Марин?
Кудлатая, высокая, порывистая, всем всегда стремившаяся помочь, Сашечкой меня называла.
Вот и всё – но я не могу думать о тебе, как о мёртвой.
Янтарь вечности
Скучно стоять было. Глядя на резвящихся на площадке детей, мамаши болтали. И тогда дружественно пихнул Катю, жившую на третьем этаже, одну из первых, с кем подружился его мальчишка…
Ойкнула (Ойкумена улыбнулась благосклонно), пихнулась в ответ, и побежали, кружась и мелькая, будто в огоньки превратившись: он – пожилой и седобородый, поздний отец, и вихрь детей, виснущих на нём…
– Коска, догони! – кричала Катя, ускользая, забавная такая, как раннее детство само.
Стал бегать с детворой – словно не доигравший, неугомонный, лёгкий, несмотря на возраст и усталость от жизни…
– Котя! – называла его Катя, и бабушка, очевидно, учительница в прошлом, с нею хорошо не раз говорили о литературе, одёргивала: Катя! Не Котя, а дядя Саша!
Он смеялся…
С Андрюшей долго дружили, ходили в один сад, хотя и в разные группы, и вот – идёт встречать мальчишку, а Катя стоит, размахивая огромной лопатой, и кричит: Папин Андрюша! Папин Андрюша!
Мило путаются понятия…
Вырастают дети…
Было: на лестничной площадке, куда спустился покурить, стоит сосед Лёнька, пуская клубы и струйки дыма, говорит: Поздравляю. – Мальчишка только что родился. – Сейчас быстро понесётся, я тоже думал – долго…
Понеслось, как того и не ожидал, замелькал экспресс, только в окошках мельтешат цветные картинки.
– Дядь Сас, давай дружить!
– Так мы и так дружим, Кать!
– Нет, давай без Андрюши дружить!
Потом время делает вольт, и Катя, уже девица, приходит, говорит обиженно: Дядь Саш, можно у вас посижу…
– Что случилось?
– С мамой поругалась…
– Да ладно тебе… Проходи. Чаю хочешь?
Губки надуты.
– Хочу… А где Андрей?
– На секции…
Чай недавно заваривал.
Карминная струя наполняет различные чашки.
– Сахар нужен?
– Ага…
Ещё пряники есть: утром купил, пристрастно выбирая, ибо обжёгся раз, взял просроченные…
Шуршит вскрываемый целлофан.
Катя на кухонном диванчике пьёт чай, и волосы её вспыхивают в лёгких, ладных лучах, проникающих сквозь стекло.
Жарко летом.
– Зачем поругалась-то?
– Она требует от меня, чего я не понимаю… Ну её… Раскричались…
Возраст – перелом.
Крупного помола взрослость сыплется в маленькую жизнь.
– Кать, нельзя с мамой ругаться…
– А чего она…
– Видишь, даже сформулировать не можешь из-за чего…
– Ну да, сложно бывает…
Мама позвонит через какое-то время, придёт за Катей – спокойная, с татарской кровью, не представить, что могут поругаться.
Всё может быть…
Может быть, Катька придёт рассказывать, что замуж собралась: будет эффектной уже девушкой, деталями пересыпая речь, поведает о женихе, вспомнив заодно, как бегали, как звала Котей, и подхватывал её – визжащую, дрыгающую ногами…
Лягалась, было, на вершине горки, попала по колену, мимолётная боль прожгла зигзагом: Катя, ты конь что ли?
Заржала: Ага…
– Тоже мне – Конь-Катя…
А, может, вырастая, забудет обо всём: о круговороте этих прогулок, детско-взрослом неистовстве, огне игры, сжигающем все мысли, весь негатив…
Всё может быть.
Вдруг – в каких-то моментах, впечатанных в янтарь вечности, останется крошечной девчушкой, завладевшей длинной палкой, чтобы ткнуть ею в древесную раковину ствола, лакуну: а палка-то и сломалась, и Катя, стоя с нею, укороченной, раззявив рот, зарыдала, краснея лицом, а интеллигентная бабушка, явно бывшая учительница, начала успокаивать, предлагая другие палки – вот их сколько валяется в заострённых изумрудах травы…
Вон всего сколько, Кать!
Янтарь вечности, наполненный стержневыми красками бытия, распростёрт везде – живою, по-разному вибрирующей массой, и отсветы оной, падая в души, зажигают странные, сердцу непонятные огни.
Ашука
Она держалась отстранённо сначала, выглядела манерно, и напоминала учительницу на пенсии, но, гуляя с Катей, внучкой своей, стала оригинально играть с ней и моим Андрюшкой, года по три им было, и вот, когда накрапывал дождик, подошёл я к ним, протянул ей зонтик, улыбнулась, поблагодарив…
Действительно – несколько манерна, но – отчасти изыскана, и легко выдумывает игры, нравящиеся детям; вот Андрюша подбегает к ней, кричит: Тётя, тётя! Собираясь что-то спросить, а Катя отвечает: Это не тётя, это аушка!
Так у Андрюши получилось Ашука…
Стали, встречаясь, выходя вместе гулять, разговаривать: то о детях, то о литературе, хотя не стал рассказывать, чем я занимаюсь, о своих публикациях молчал, как она не говорила о прошлом: кем работала…
Чётко созрело представление: учительница, есть нечто наставительное в том, как общается с Катей, вместе – многоопытное…
– Это не Катя, – говорит о закапризничавшей девчонке. – Это Федул, губы надул…
А то так: Катя нашла палку, и Андрюша подобрал другую, Катя мчится со своею к низкому дуплу в дереве, суёт туда, палка ломается, и глядит Катя – у Андрюши палка длиннее, и – как заревёт: азартно, забавно…
Все ищут ей длинную палку, но тут Андрюша повторяет катин подвиг с дуплом, и у него становится короче.
Он – в рёв…
Ищем теперь ему…
О, Господи, верни меня туда! Все бури, все ненастья, все штормовые приступы депрессии отменялись тою игрой, мнившейся бесконечной, с детьми…
– Саша, приходите к нам завтра играть! – предлагает Ашука…
– Посмотрим, – улыбаюсь, ещё не представляя, куда потащит меня дитёнок, любивший разные площадки.
На третьем Катя, мы – на шестом, и Ашука живёт одна, сюда приходит: тут сын и невестка, и последняя называет её, Ольгу Сергевну, мамой…
Горки закручиваются круто: Катя, светясь, съезжает, и длинные её, льняные и золотистые волосы сияют крошечным нимбом не страшного электричества…
– Ой, – восклицаю, – горка током бьётся…
– Да, я знаю, осторожно надо. Всё осторожно. – Замечает Ашука, и чувствуется, хочет поднять учительственный палец.
Она жила осторожно.
Катя не желает так…
…Андрюша втыкал палочки в песочницу, изображая некое строительство, и тут налетала Катя, забавно фырча, и выдувала розоватые шарики звуков: Ветел…ветел…
Все палочки, вывороченные из зыбкого песка, разлетались, и Ашука говорила: Уважаемый товарищ ветер, нельзя ли перенести ваши действия куда-нибудь ещё, а то Андрюша обидится?
Андрюша не обижался…
К чему мозаика воспоминаний, если плоть дней не восстановить, не счистить с себя лет сегодняшних, чтобы вернуться к счастливым...
О Боже, проведи меня в кино, где стереоскопичность изображения позволяет вернуться во двор… а из него выйти на улицу, и отправиться в лесопарк, где мерцает пруд…
Ашука будет говорить, что не шибко понимает современную литературу: слишком много пустой, кислотами всё разъедающей игры, и склоняется она к классике, и, поохав немного при воспоминании о кристаллах пушкинского языка, посетует, что Катя ничего не читает.
– Андрюша тоже! – сообщишь ты (ты и я путаются в странном калейдоскопе былого).
И расскажешь, сколько читал ему вслух, пробуя и литературу, опережавшую очевидно малый возраст, и какими только книгами не стремился заразить.
Может, хорошо, что не получилось: литература обладает особенностью, превратившись в мясорубку, перемалывать жизнь…
Трамваи, чьи современные формы напоминают гоночные болиды, проезжают мимо; мост вибрирует под ними.
Вступаете в лесопарк, густой, как лес, но и легко прозрачный, слоящийся листвой, просвеченной солнцем.
Осенняя листва напоминает Византию, а летняя – рай…
Тропки все знакомы, когда-то почти порхали здесь рыжие белки, полные такого природного обаяния, что дух захватывало, и сколь приятно было нежное покалывание лапок, когда, оторвавшись от слоистого ствола, перепрыгивали на ладонь – за орешками.
Ашука помнит белок.
Дети – не могут…
Поворот, спуск к воде, мерцающей бархатно-золотистой чернотой, и, не умеющие плавать малыши, разувшись, будут ходить по краю, брызгаясь друг в друга, потом присядут, рассматривая не то гусеницу, не то улитку, и солнце, стекая расплавом с листвы, добавляет медовости в каждый миг.
Где ж она теперь?
…вольт памяти, или шахматный ход (только неизвестно с кем играешь: ведь ни Антония Блока, разорённого душой крестовым походом, ни персонифицированной смерти нет) перебрасывает в зиму: вот протянула она свои нити, опалово серебрящиеся везде, и, ювелирно украсив деревья, играет на свирелях и скрипках; а на коробке дворовой спортивной площадке – сумма людская, и Ашука согбенно пробует тащить Катю, плотно усевшуюся на санки…
У меня Андрей: во мне – сколько-то сорокаградусного счастья, принятого дома, перед выходом, я говорю: Ольга Сергевна, давайте я!
И захватив сонные санные верёвки лихо влеку детей, закладывая виражи, вычерчивая геометрию веселья, и хохочут они – детюнцы, маленькие и счастливые.
Катя быстро выучилась на коньках: легко кружилась, Андрей глядел и глядел, попросили Катю одолжить на короткое время: попробовать, что получится.
Получилось: Андрюша встал и поехал, довольный, вращаясь, шлепаясь, тут же вставая.
Купили скоро.
Вместе катались – с Катей, Ашука же повествовала о своих фигурно-коньковых юношеских страстях…
А то – говорю: Умудрился мой сменную обувь потерять… Еле нашли!
– Это что! – вспоминает. – У меня раз было: портфель потеряла… Так замечталась, что остановилась, выронила, и пошла дальше! Представляете?
Представляю, Ольга Сергевна.
Зима мелькнула хвостом: весна пролетела, лето жарит опять…
– Катя, – вычитывает Ашука, – нельзя под эти кусты лазить. Понимаешь?
Катя энергично кивает.
Ашука держит её за лапку.
– Не полезешь больше?
Снова энергичный кивок.
Ашука выпускает внучкову лапку, и тут же Катя, сложившись пополам, раздвигая стержни кустов, лезет под них…
– Ну что с ней будешь делать! – к небу обращается Ашука…
Они растут быстро.
Катя, когда отправилась в школу, практически переехала к Ашуке – ближе оттуда.
Андрюша теперь гуляет один…
У лифта нашего дома встречаемся с Ольгой Сергевной, и она, глянув на меня, чьи глаза растворены слезами, когда не выедены ими, говорит, замирая: Саша, мне сказали… Саша… держитесь, у вас есть ради чего жить!
Мама моя умерла.
Разорвало меня: не сшиваются внутренние половины, будто единым яблоком жизни были с мамой.
Ашука догадывалась.
Она говорила потом, что может помочь найти психолога, рассказывала о себе, и, как-то раз, когда я пил водку во дворе, надолго погрузились с ней в размышления-воспоминания, забывшиеся потом…
Но помнится, помнится, помнится, играя и звеня, та бесконечность счастья, связанного с детьми: так быстро завершившаяся бесконечность.
