Роман НАРЕТЯ. Белое лето

Памяти деда Петра Михайловича Капустина

// Илл.: Художник Роман Наретя

Вспоминаю и часто во сне вижу белое лето,

Белой хаты окно, белый мак, белый пух, белый день.

Только серой была безрукавка из микровельвета,

Только синей была тополей неподвижная тень...

Задремали коровы, сухими хвостами стегая.

Я сегодня подпасок, но будто бы сам стерегу.

Из колючих бровей дед, как филин, глядит, не мигая,

А потом закивает и выдохнет шумно: «У-гуу».

Мелкой сеткой висит мошкара над истоптанным стойлом,

Докучая бурëнкам своей монотонной вознëй.

Принесут им к обеду хозяйки пахучее пойло.

Нам – до пятого часа сидеть в изнуряющий зной.

Не спеша обойдя до поры присмиревшее стадо,

Убирая со лба закорючку немытых волос,

Дед в огрызок «районки» насыпал щепоть самосада,

И с сиреневым дымом пускает «Угу» через нос.

– Чë угу-то, дедуль?

Не услышал. Ну пусть перекурит.

Он по-трезвости скуп на улыбки, не скор на слова,

Чешет ухо, глаза от табачного облака щурит,

Да всё время угукает, будто дневная сова.

Распластались луга под накалом июньского света,

В колыхавшемся воздухе зыбкие дали видны,

И сомкнулось моё деревенское доброе лето

Жёлтым куполом сна над купелью густой тишины.

Но мальчишке и скучен, и нуден досуг этот скромный,

Исключающий смех и живую ребячью игру.

Я, предвидя его, карандаш и листочек альбомный

В полотняную сумку заведомо клал поутру.

Нету бóльшего счастья, чем в эти часы неумело

Рисовать испещрëнные сваи кривого моста,

Долго через плечо любопытное лето глядело

В небольшое оконце раскрытого настежь листа.

Тонкий грифель ведя по нетронутому и тугому,

Доверяю этюд непослушному карандашу,

И в открытую жаркому небу прохладу альбома,

Точно в белую летопись, белое лето пишу.

А покуда коровы лежат на зелёной постели,

Расскажи мне, дедуля, чем память богата твоя:

Как вы сеяли хлеб, как детей называли, что пели?

Как с войны дожидались косцов золотые поля?

Впереди полчаса утомительного перегона,

Не до песен ему – дед устал от жары и от мух.

Ждёт его после выпаса дома бутыль самогона –

Вот тогда разговор и пойдёт под картоху и лук!

– Подымайся, унук. Вон – рогатыи смотрють за «Хрола»¹,

Там торшаники² близко, прохлада и гушше³ трава.

Заревели телята в пути предвечернее соло,

Ну а я на ходу рисовал, рисовал, рисовал...

В перламутре стрекозы нам пели сонаты на русском.

До Гремячья⁴ плелись отдохнувшие в стойле бычки.

Надоедливо оводы липли к шершавым огузкам,

Из лапчаток лимонные лютик таращил глазки.

Сохранили рисунки утекшие сельские были,

Как сухую отаву в трясущемся чахлом возке.

Всё казалось, что в детстве и трáвы со мной говорили

На своём травяном, но понятном тогда языке.

И когда этот сон затмевает дневные сюжеты,

Снова конского щавля в лугах шелестят семена,

Я ночным мотыльком улетаю в то белое лето,

Где родная левада июньского солнца полна.

г. Курск

13 апреля - 21 июля 2024 г.

Стихотворение автобиографично. В нём использованы некоторые топонимы и диалекты села Большегнеушево Рыльского района Курской области, где автор провёл большую часть детства.   

¹  За «Хрола» – местное название оконечности одной из улиц села, где, по преданию, ранее находилась хата некоего Хрола (Фрола). За ней шла дорога на Гремячье (прим. ниже).

²  «Торшáники» – название на местном наречии  торфяников. После торфодобычи там сохранились широкие заполнившиеся слоевой водой и заросшие болотным аиром копани - «лáвы».

³  «Гу́шше», т.е. «гуще».

⁴  Гремя́чье – местное название луга, окаймлённого хутором Плёсы, полем и руслом р. Амóньки. Туда перегоняли стадо во второй половине дня.