Владимир ПРОНСКИЙ. Смертный бой

Рассказ / Илл.: Журнал «Молоко»

Впервые они встретились на активе землячества: десантник и морпех. Десантник работал механиком на автобазе, примкнул к сообществу недавно, пообещав бесплатно ремонтировать служебный автомобиль, после чего сразу стал своим человеком. Тридцатипятилетний морпех, сотрудник известной торговой компании, имевший опыт работы в комсомоле, в землячестве считался завсегдатаем, поэтому давно возглавлял молодёжную секцию. Он младше десантника на двадцать лет, но что значит разница в возрасте там, где нет званий и должностей. Поэтому их и называли запросто, по-свойски, как по именам – Десантник и Морпех!

Все, кто объединялся в землячества, ставшими модными лет десять-двенадцать назад, в столице оказывались по-разному: кто приезжал на работу, кто после учёбы, удачно женившись или выйдя замуж, навсегда оставался в Первопрестольной на зависть родным и знакомым из глубинки. Жизнь сложилась у каждого своя, но всех приезжих москвичей мучила ностальгия по оставленной малой родине. Поэтому любое упоминание о ней тотчас навевало чувственные воспоминания. Новые москвичи всегда были необыкновенно рады встречам с земляками из родной области, не говоря уж о родном городе или селе. И Десантник с Морпехом не исключение.

Если во время первой встречи они лишь приглядывались один к другому, то во вторую начали подначивать, занявшись извечным спором десанта морского с десантом небесным. Каждый представитель этих родов войск считал себя, несомненно, авторитетнее и готов был это доказать кому угодно. В этом и они не отстали от других. К концу встречи в офисе землячества, закончившейся традиционным застольем, вполне созрели для выяснений отношений и шутливо поборолись на руках, для начала согласившись на ничью. Когда же неожиданно выяснилось, что они родом из соседних сёл: Десантник из Коммунара, а Морпех из Борьбы, — всё изменилось, потому что между их сёлами жила старая вражда. До революции 1917 года названия они имели иные, но с приходом к власти большевиков, религиозные названия отменили, церкви в них поломали, и всё это делалось неспроста, так как сёла эти когда-то стояли на Засечной черте, поэтому и получили расплату за казачье прошлое. Хотя к казакам их давно не причисляли, но дух государевых поселений, свободных от крепостного права, прижился твёрдо и навсегда, и какие бы перевороты и войны не проносились по стране, какие бы реформы не затевались — ничто не могло уничтожить в потомках горделивый дух. А где казаки — там и уклад жизни особый, не похожий на прилегающие районы. Там, к примеру, чужой человек пройдёт по иному селу, и никто с ним не поздоровается, а в Коммунаре да Борьбе каждый уважительно поклонится, даже дети и старики. И ещё отличались эти два села от окрестных традицией кулачных боёв. Вплоть до середины прошлого века на Крещенье и Троицу сходились бойцы и мерились силой и ловкостью.

Десантник с детства помнил, как сшибались стенка на стенку. Зимой бились свои — один край на другой, а на Троицу собирались у пограничной речки Бродницы и ждали, когда из-за неё прибудут ловченные мужики из Борьбы. И едва те переходили мост, как обе стороны вступали в схватку. Начинали её подростки. Потом бились взрослые: молча, яростно, словно очередной бой — последний в жизни. В конце концов кто-то давал слабину, и тогда гнали дрогнувших с криками и улюлюканьем до центральной площади чужого села, чтобы там закрепить победу, а после всё-таки по-братски обняться и отметить праздник за общим столом. Десантник по малолетству не успел поучаствовать во взрослых сшибках, но разок напросился задраться на чужих пацанов и представлял, что это такое – ходить стенка на стенку.

Ежегодная та забава продолжалась до середины шестидесятых годов, когда в очередной сшибке погиб отец Десантника, но погиб случайно, из-за фронтовой инвалидности не участвуя в кулачках. В тот день он мирно ковылял центральной улицей Коммунара, когда его обогнали односельчане, оказавшиеся в тот раз в меньшинстве и спасавшиеся изгоном от преследователей из Борьбы. Подвыпивший отец не думал ни от кого хорониться, знай себе хромал, стуча протезом, размахивая спьяну руками, и его, видно, приняли за коммунарского заводилу. Поэтому и шибанули, попавшего под горячую руку. Отец неловко хлобыстнулся затылком о голяш мостовой и остался лежать недвижимым. В тот же час его отвезли в районную больницу, где он через пять дней, не приходя в сознание, скончался. Следователи пытались найти виновного, но разве сыщешь того, кто в сваре кому-то хорошенько ввалил? Бесполезное дело. А чтобы более не повторялась такая история, милиция стала жёстко пресекать любые попытки кулачных боёв. Даже конспирация бойцам не помогала, когда они несколько лет пытались тайно собираться вдали от сёл, но и там их выслеживали — всех прочих разгоняли, а зачинщиков арестовывали и пятнадцать суток «остужали» в местных застенках. Но это тогда наказанием не считалось. Отсидев полмесяца на казённых харчах, они потом героями ходили по селу, любая деваха почитала за счастье пройтись с таким «арестантом» после вечёрки.

Теперь та молодецкая забава подзабылась, бывшие бойцы состарились и поумирали, молодёжь разъехалась по городам. И если уж им приспичит по пьяной лавочке пободаться, то бодаются обязательно «насмерть», хотя прежде-то и слова такого никогда не произносили, берегли для настоящего врага, закордонного.

Да, со временем окончательно отучили враждующих от этой привычки, зато Морпех и Десантник сразу вспомнили старинный обычай, когда ехали по «серой» ветке метро домой: одному добираться до «Пражской», другому — до станции «Аннино». Когда они вошли в вагон, то заполнили его собой чуть ли не наполовину: оба крупные, плотные, с огромными ручищами, непомерно мордастые — в глаза посмотреть таким страшно! И не молчуны. Особенно словоохотливым оказался Морпех. По молодости лет он не мог участвовать в кулачных сражениях, но был хорошо осведомлён о них от своего отца — большого любителя в молодости ходить на кулачки с Коммунаром.

— Он даже какого-то коммунарского мужика однажды до смерти зашиб! — похвалился Морпех, распалившись, вспоминая былые рассказы отца. — Правда, мужик тот колченогий погиб случайно: в схватке не участвовал, а попал на наших по дурости!

Десантник сперва не проникся смыслом похвальбы, но когда Морпех ещё что-то добавил насмешливое, то сразу, теперь по-настоящему, вспомнил своего отца, и всё в Десантнике перевернулось. Получалось, что он сегодня выпивал, а теперь дружески разговаривает с сыном убийцы отца?! Вот так случай! И когда подумал об этом, то совершенно по-иному посмотрел на земляка. Тот заметил его свирепый взгляд, но, конечно же, не понял причины, а счёл вызовом, желанием потягаться силой. Что ж, он морпех, а морпехам не след уклоняться от любых вызовов!

Из центра ехать минут двадцать пять, и этого времени им хватило, чтобы договориться о немедленном выяснении отношений.

— Чем, земляк, спорить, надо выйти на любой станции и «пободаться»! Ты не против? — спросил Морпех.

— Запросто! — охотно согласился Десантник, вспомнив погибшего отца.

— Только бодаться будем насмерть! — предложил Морпех. — Согласен?

— Договорились! Хотя наши отцы бились до первой крови, а лежачих не трогали. Знаешь об этом?

— Знаю, но теперь прошли старые времена. Где выйдем?

— Давай на твоей «Пражской»!

Предложение биться насмерть Десантника не испугало, потому что заявлено оно было Морпехом сгоряча, явно для красного словца. И он конечно же ничего не знал о давнишней потере Десантника. Да и, понятно, не собирались они убивать друг друга. Схлестнуться — да, это верно, если уж сошлись. Ведь где Коммунар с Борьбой сходятся — быть драке!

Болтливые до этого, они, обдумывая схватку, сразу замолчали, едва обозначив жёсткую задумку, до конца, видимо, не осознавая, в какую втягиваются затею. Но слово было сказано и принято, и отступать поздно. Им оставалось проехать два перегона, и оба эти перегона они не смотрели друг на друга. Лишь когда поезд начал тормозить и Десантник, которому надо было выходить через остановку, шагнул к выходу, неожиданно быстро протрезвевший Морпех спросил:

— Десант, ты чего? Серьёзно, что ли?

— Договорились же… К тому же не я предложить биться! Пойдём!

Морпех промолчал, вышел следом за пригнувшимся в дверях Десантником. На улице напомнил о себе:

— Ну и где тут биться? Милиции полно! — осторожно спросил он, разрумянившись от захлестнувшего волнения.

— На другую сторону Варшавки перейдём! Там темно и луговина широкая!

Морпех ничего более не сказал, лишь засопел сильнее. Они перешли шоссе подземным переходом, вышли на луговину, примыкавшую к улице, ведущей в Бирюлёво, и с асфальта ступили на мягкий и мокрый луг, раскисший от ноябрьских дождей.

Неподалёку стояли люди на автобусной остановке, и им, видимо, было невдомёк, зачем и куда направились два увесистых подвыпивших мужика, хотя могли предположить, для чего они ищут тёмное место. Но у этих что-то иное затевалось. Это сразу стало ясно, когда они бросили на луговину куртки и приняли боевые стойки. Если бы кто-то мог услышать их разговор, то вполне мог подумать, что два мужика шуткуют. А те и не думали ни о чём другом, кроме как о схватке.

— Начинай! — предложил Десантник. — Молодым везде у нас дорога!

И Морпех не заставил себя ждать. Махнул правой, левой, и Десантник едва успевал уворачиваться, чувствуя, как кулаки противника обжигают кожу на скулах. «Молоти, молоти, — подумал он, — ещё пару-тройку раз махнёшь, и прыть-то с тебя сойдёт! И останется тогда подловить тебя на очередном наскоке…» Он даже представил, продолжая уклоняться от достаточно редких, но хлёстких ударов и слегка пятясь, как врежет противнику, как тот запрокинется и обмякшим мешком завалится на луговину.

Продолжая пятиться, Десантник в какой-то момент почувствовал, что сам оступился, и сразу попытался выпрямиться, но не сумел. Эта оплошность не понравилась. Ему показалось, что падает он неожиданно долго, даже и не падает, а куда-то мягко проваливается, успевая всё-таки подумать, что надо бы вывернуться, упасть не плашмя, а сгруппировавшись, чтобы сразу подняться и встретить противника новой стойкой. Чем дольше он падал, тем острее чувствовал, что не успевает сгруппироваться, не может сконцентрироваться и по-настоящему понять, что происходит, почему не может раскинуть руки и смягчить приземление на спину. «Наверное, так и отец думал, когда летел на булыжную мостовую, прежде чем хрястнуться…» Эта секундная мысль об отце пронеслась и забылась Десантником, потому что его тело не хотело слушаться. К тому же он не просто падал на спину, а запрокидывался, и уж новая мысль прожгла, когда вспомнил условие, что биться они будут насмерть. Морпех не виноват, что противник поскользнулся, он даже и спрашивать не будет ни о чём таком, не будет дожидаться слов о пощаде. И Десантник в отчаянии решил: «Теперь ногами забьёт!» И то ли от безысходности, то ли отпустив сознание в свободный полёт, подумал… Вернее, перестал думать, мысли его провалились в чёрную яму, а напоследок мелькнула другая мысль, радостная: «Вот и хорошо, что так, — не больно будет помирать!» А следом резанула ещё одна: «Что же я так быстро сдался, кличу смерть раньше времени?! Ведь сразу-то всё равно не помру!»

В какой-то момент он даже чувствовал удары, но они казались совершенно безболезненными, на них реагировало лишь расслабленное тело, ставшее почему-то удивительно податливым. И Десантник решил, что действительно умрёт, если его тело чувствует удары, но не чувствует боли. Значит, уговор их исполнится! Что ж, всё по закону. За слова надо отвечать! Ему предложили, он согласился. Претензий нет и быть не может. Только показалось обидным делом погибать от сына убийцы отца.

Десантник не мог знать, сколь долго терпел удары, только чувствовал после короткого затмения, что чем дольше терпит их, тем более приходит в себя; он начал чувствовать боль, и она заставила напрячься, заслонить руками голову и бока и в какой-то момент попытаться подняться. Сразу это не удалось, с колен он опрокинулся от нового удара, но, уже падая, вдруг налился силой, окончательно вернувшееся сознание заставило вдогонку зацепить ногу Морпеха и подсечь его самого. Всё происходило автоматически, словно во сне или на армейской тренировке. И тот грохнулся рядом, и, видимо, приложился неудачно — так, что даже мягкая луговина не помогла. Какой-то доли секунды Десантнику хватило, чтобы вскочить и в прыжке подмять противника, оседлать его. Теперь тот распластался на спине, а Десантник в отместку за свою боль, в отместку за своего отца с правой и левой лупил по скуластому лицу, как по боксёрской груше. От первых двух-трёх ударов Морпех увернулся, а от последующих лишь хрипел, сдерживая себя, чтобы не сорваться на стон. Но всё-таки сорвался.

— Прости, Десант! — просопел он и после очередного удара взмолился, даже не попытавшись скинуть с себя противника: — Хватит, сдаюсь!

Хотел Десантник напомнить о договоре «биться насмерть», но не стал размазываться разговорами, лишь, опять вспомнив отца, хрястнул напоследок по раскисшей от крови и соплей физиономии и подумал, что если бы бились действительно насмерть, то остался бы валяться Морпех на луговине бездыханным. Ничего не сказав поверженному и униженному противнику, хотя он сам себя унизил просьбой о пощаде, Десантник поднялся, подхватил валявшуюся куртку и молча пошёл к метро, где поймал частника, и через десять минут был у себя в квартире.

Не раздеваясь, в кухне попил из чайника, зашёл в ванную комнату, заглянул в зеркало и порадовался, потому что, кроме двух ссадин на скулах, вид у него был вполне приличным; правда, левый глаз, обозначенный понизу кровавым ободком, успел затечь. И по-прежнему всего колотило от не проходящего возбуждения, как от озноба. Жена сразу заметила суету и укорила, взглянув на него, хотя и знала его натуру:

— Опять, что ли, с кем-то сцепился?!

— Ничего страшного… — отмахнулся он, только-только заметив, что свитер на локтях и джинсы на коленках блестят от мокрой жирной глины. И ничего не стал объяснять.

А жена — спрашивать, зная, что всё равно ничего не услышит путного, лишь напомнила, подав домашнюю одежду:

— Иди под душ да переоденься, свинтус! Уж седой наполовину, а всё силой меряешься!

Она вроде бы поругала, но разве это ругань? На неё Люся просто не способна, потому что с юности знала, каков её муж. Она и познакомилась с ним тот вечер, когда он отбил её от трёх подвыпивших хулиганов, от которых испуганная студентка спасалась чуть ли ни бегством. А он остановил их, как щенят, раскидал, а после проводил её до дома и даже имени не спросил, а когда она полюбопытствовала, кто он, где живёт, стеснительно указал на светившиеся неподалёку окна общежития автокомбината. Её это не смутило, она пригласила на чай, познакомила с родителями, назвав его героем, а он в тот вечер очень смущался, совсем не по-геройски. Но потом привык к новым людям, а через два месяца женился на Люсе и переселился к ней, потому что его всё устраивало. Иногда, правда, он любил потягаться силой, но первым ничего не затевал. Как тут будешь ругаться, если когда-то сама благодарила за спасение и называла героем! Десантник это знал и пользовался её отношением. Вот и сейчас: так глянул на неё, когда она обозвала «свинтусом», что Люся мгновенно исчезла в дальней комнате.

Уединившись, Десантник немного успокоился, мало-помалу пришёл в себя, хотя недавняя схватка продолжала будоражить, а более всего — тот момент её, когда он ни с того ни с сего запрокинулся навзничь. И было непонятно, то ли сам пошатнулся, то ли Морпех послал в нокаут, и сделал это так ловко и умело, что родил в Десантнике мысли о собственной слабости. Если это так, то тогда и вовсе стыдоба, ибо никто в жизни не отправлял его в нокаут. Он просто не позволял это делать, действуя на опережение, используя силу и длину рук. А в этот раз, получается, позволил. Лишь одно радовало: хоть немного, но отомстил за отца! Это ведь тоже неплохо!

В ванной он разглядел себя и, помимо саднящей челюсти и заплывшего глаза, почувствовал боль в боках и, повернувшись к зеркалу, увидел выделявшиеся кровавыми прутьями рёбра, подумал: «Хорошо он меня отделал!» Но всё равно радовался, что пусть и с осечкой, но оказался победителем, хотя и не в смертельном поединке, но по-настоящему мужском, без скидок. Правда, чем дольше вспоминал «смертный бой», тем неприятнее становилось на душе. Получалось, что Морпех лупил ногами лежачего, как и сам он потом чуть не добил его, распластанного на лопатках. «Совсем мы гнилые стали, озверели, можно сказать, если уж своих лупцуем почём зря, без всяких правил!» — подумал Десантник. Огорчившись от этой горькой мысли, он не стал более накручивать себя, поспешно вышел к жене раскрасневшимся, ошалелым.

— Глаз-то припудри! — подсказала она. — А то скоро дети придут.

— Ловко придумала! Зачем из меня профурсетку-то делаешь? — огрызнулся он и надолго замолчал.

Даже собравшиеся к ночи сын со снохой и внучкой-шестиклассницей не смогли отвлечь, задавая лишние, как казалось, вопросы. Он всегда был словоохотлив с ними, а в этот вечер не мог взглянуть в глаза. Хорошо ещё, что жена успела выстирать джинсы и свитер, а то бы совсем стыдоба. Поэтому Десантник устроился спать пораньше, пока домашние суетились в кухне. И даже заснул, а когда пришла Люся, проснулся, но сделал вид, что спит, хотя знал, что теперь долго не уснёт от мыслей. А в мыслях всё то же: луговина, неожиданное падение и подмоченный вкус победы, казавшейся теперь неполной и почти случайной. Но как бы ни было, он всё-таки победил, заставил противника просить пощады! Разве этого мало?!

Он, конечно, заснул, а проснулся с новой мыслью, будто всю ночь вынашивал её. К утру она прорезалась, да так крепко запала в сознание, так прилипла, что от неё никуда не деться. Она подсказывала, гласила: надо ещё встретиться на луговине, чтобы чувствовать себя окончательным победителем. Или проигравшим. Это уж как повезёт, но в любом случае встреча должна состояться. И чем раньше, тем лучше. Но эта мысль в нём жила лишь до того момента, когда он еле-еле поднялся с постели, еле-еле разломался, а после тяжело добрался до работы, скрыв глаза за тёмными, не по сезону, очками. К этому часу мысли о Морпехе окончательно переменились. Он даже знал, что скажет ему при очередной встрече, как шутливо напомнит «смертный» бой, а после предложит хряпнуть по рюмашке, и поедут они домой настоящими земляками. И ничего более не будут вспоминать. Особенно он. Чего теперь травить душу, когда ничего не изменишь?! Через две недели намечалась новая встреча в землячестве, и новая их встреча пройдёт по совершенно иному сценарию. Теперь без дури. Хватит, намахались!

Всё бы так, наверное, и было, но через неделю Десантнику позвонила секретарь землячества и скорбно сообщила, что будут хоронить… Она назвала фамилию, а он не сразу сообразил, что услышал фамилию Морпеха!

— Что с ним? — спросил Десантник совершенно искренне.

— Его кто-то сильно избил недалеко от дома, когда возвращался с землячества!

Десантник от этих слов чуть не задохнулся, невольно спросил:

— Как же его угораздило?

— Он ничего не помнил… Вечером вернулся домой, ему вызвали скорую, и по дороге в больницу он впал в кому. Через пять дней скончался от обширного кровоизлияния… Так что, — она уважительно назвала Десантника по имени-отчеству, — приходите, пожалуйста, завтра к траурному залу больницы. — Она продиктовала адрес, время начала церемонии.

Десантник не сразу осознал суть звонка, лишь почувствовал, как затряслись руки и ноги, тошнотворно закружилась голова. Получалось, что бой у них оказался действительно смертным. И кто теперь из них виноват, кто должен отвечать?! Получалось, что только он, Десантник, оставшийся в живых. Хотя мог и не остаться. Но теперь это неважно. Теперь вся вина на нём, он — преступник! Теперь надо идти в милицию и заявлять на самого себя! От этой мысли он так изменился в лице, что жена спросила, словно у безнадёжно больного, когда он вернулся в кухню попить:

— Чего такой бледный?!

— Сердце защемило! Земляк умер… – и покрылся холодным потом.

— Сейчас валерьянки накапаю! — засуетилась перепуганная светловолосая Люся, сразу потемневшая лицом.

Десантник захотел тотчас всё рассказать и действительно отправиться в милицию, но пожалел жену, увидев, как она переполошилась; значит, видок у него был тот ещё. Он не стал противиться, выпил мутной жидкости, и жена проводила в спальню, оставила одного: мол, полежи, приди в себя.

Ночь он провёл в полудрёме, продолжая обкатывать в уме различные варианты действий, но окончательно ни к какому не прибился. Так и поднялся задолго до позднего рассвета душевно разбитым, не определившимся. Словно в угарном тумане, побрился, принял душ, надел чёрную рубашку, серый пуловер. Положил в карман паспорт. Пока возился, понял, что не сможет сегодня быть на похоронах. Сил не хватит смотреть на всё, что там будет происходить. Так что проведёт время в каком-нибудь пивном баре, отсидится, ещё раз всё обдумает. А в милицию всегда успеет. Да и с какой это стати он должен себя сажать?! Морпех ведь сам напросился и получил соответственно. «Конечно, жалко, что всё так закончилось. Но разве не жалко мне было хоронить родного отца?! Разве не обидно было расти сиротой? Обидно! Ещё как обидно! И отец мой никого не трогал, а тут герой выискался, смертного боя ему захотелось! А ведь, наверное, у этого «героя» дети теперь остались сиротами, каково им будет? И всё из-за чего? Из-за пьяной дури своего отца!» Десантник искал оправдание, которое помогло бы убедить себя и скрыть всё то, что произошло неделю назад, как это было ни противно. «Если бы искали, давно бы нашли. Ведь на автобусной остановке люди толпились! Наверняка кто-нибудь видел драку, да и трудно меня было не заметить и не запомнить, когда я шёл ловить машину! Значит, никто не обратил внимания, что и не удивительно, если в нынешнее время у всех ко всему большое безразличие. А если, кто-нибудь и заметил — не будет связываться с органами! — продолжал размышлять Десантник, заодно обдумывая ситуацию. — Морпеху теперь ничем не поможешь, а каково будет перенести такой удар моей семье?! Жена с ума сойдёт! А сыну что скажу, снохе, внучке?! Как буду на суде смотреть им в глаза?! В общем, беда, да и только. И страшная беда, страшнее не придумаешь!»

— Поаккуратней будь на похоронах-то, если сердце вчера прихватило! — предупредила жена. — Не особенно увлекайся поминками-то. Тебе не тридцать лет!

— Постараюсь! — только и сказал он и подумал: «Знала бы ты, в какую историю попал твой муж, совсем по-другому говорила бы! И хорошо, что ничего не знаешь!»

Ему захотелось по-особенному расцеловать жену, милую терпеливую Люсю, с годами не растерявшую девичьей стройности, прижать к себе, почувствовать, какая она маленькая по сравнению с ним, беззащитная, сказать какое-то особое нежное слово, посоветоваться, но он и вида не подал, единым словом не обмолвился о своих переживаниях и сомнениях. Если всегда он делился с ней в трудные минуты, то сейчас не смог, язык бы не повернулся. Конечно, ему надо ещё вчера собрать домашних и рассказать всё, как есть, хотя и трудно это было бы сделать, заранее зная, как они отнесутся к его откровению. Ведь у всех высшее образование, а в его активе лишь курсы автомехаников. Поэтому они всегда учили во всём, а в этот раз и вовсе привязались бы. Сын — тот сразу пригвоздил бы: мол, давно предупреждал, чем закончатся отцовы выкрутасы… Но что он, кандидат наук, понимает в жизни, что знает о своих предках, для которых честь превыше всего, и запятнаешь её хотя бы перед самим собой, — это пятно будет всю жизнь чернеть в душе! Так что с ним всё понятно, тем более что он и внешне, и характером похож на мать-учительницу. Хотя Люся сразу ничего не сказала бы, а сперва замерла бы испуганно, обозвала бы свинтусом, убежала в спальню и, наревевшись, вышла бы оттуда в том состоянии, в котором от неё вообще не добьёшься ничего дельного. Сноха, работавшая менеджером, — та посмелей и откровенней, вполне могла сказать, как к стенке припереть: «Чего уж, дед, иди и сдавайся! Может, снисхождение будет!» Да, всё так и было бы, а он не смог бы по-настоящему ни объяснить ничего, ни оправдаться перед домашними! Поэтому и промолчал вчера, а теперь, представив несостоявшийся разговор, превозмог сам себя, будто перешагнул черту, за которую было страшно даже заглянуть... Когда жена ушла с внучкой в школу, он позвонил на автобазу, предупредил, что идёт на похороны, и попросил не ждать его сегодня.

«И вообще пусть не ждут. Долго-долго!» Это заклинание родилось, едва он закрыл квартиру. В этот момент был готов ко всему, потому что всё, от чего мучился ночью, ища различные ходы спасения, — всё это настолько показалось противным, что он более не хотел об этом думать. Не хотел подличать перед собой, перед памятью отца, перед погибшим Морпехом, перед своей семьёй. «Всё, иду в отделение! — решил он, будто гвоздём проткнул себя. — Двум смертям не бывать, а одной не миновать!»

У подъезда всё-таки поколебался секунду-другую, но повернул не к метро, а к парку, за которым находилась милиция. Ноги, казалось, не шли, но он погнал себя, даже хмыкнул сквозь невольные слёзы: «Вот тебе, милок, и смертный бой!» Когда оказался рядом с отделением, Десантник опять вспомнил семью, но остановиться не смог. Рывком, словно боясь, что передумает, рванул тяжёлую стальную дверь, на секунду задержался и поспешно захлопнул её за собой.