Евгений ТОЛМАЧЁВ. Племянник «анчихриста»

Рассказ / Илл.: Неизвестный художник

Прозвенел последний звонок. Школа опустела. Теперь изредка тишину нарушал лязг ведёрки технички и покашливание сторожа. В безмолвии кабинета литературы глядели с запылëнных портретов Пушкин, Гоголь и Лев Толстой. На летние каникулы Коля, взяв с собой книги и две телескопические удочки, приехал в деревню, где жила его бабушка – Антонина Леонтьевна. Коля верил, что бабушка – самый добрый, самый честный человек на всей земле. Он ещё не разочаровался в жизни и видел в людях только хорошее, порой тогда, когда хорошего по сути и не было.

Избëнки в деревне походили одна на другую – маленькие, на два окошка, и глядели на мир божий жалобно как-то. Садики скудные. Но если взглянуть на обширные огороды, то невольно возникнет мысль, что издавна люди здесь цеплялись за землю крепко – к каждому двору прилегал участок жирного чернозёма соток в сорок-пятьдесят.

Вся жизнь Антонины Леонтьевны вращалась вокруг огорода. Если, например, во время посиделок какая-нибудь бабёнка спрашивала, когда она замуж вышла, то Антонина Леонтьевна отвечала:

– Да обжанилися, коли ишо картохи не рыли.

Или, если Антонина Леонтьевна с ностальгией вспоминала прошлое, то с тихой грустью по ушедшему говорила:

– У старину люди жили лучше – тада колорадского жука не было. Нищё картохи не жрало! Во как хорошо жили, дюжа хорошо!

В молодости Антонина Леонтьевна работала в колхозе – ходила с тяпкой по наряду, чистила буряки. Трудодней за год насчитывалось немного, потому что главным своим предназначением считала домашнее хозяйство.

Старушка схоронила мужа своего Иван Никитича лет десять назад. Жили, как все, – хоть и бывали распри, но терпели. Притёрлись друг к дружке за сорок лет. Иван Никитич работал председателем ревизионной комиссии колхоза, на отчётно-выборных заседаниях зачитывал доклады, выписывал «Труд» и «Сельскую жизнь». Были они полной противоположностью друг другу. Иван Никитич читал лейтенантскую прозу о войне, стихи. Это увлечение Антонина Леонтьевна признавала глупым, бессмысленным. Она без колебаний била стальным прутом подвешенных за задние ноги кроликов, рубила уток и гусей, топила в ведре негодящих в хозяйство котят и щенков. Часто старик со старухой ссорились. Иван Никитич в партии не состоял, но преданным Родине был настолько, что, верь не верь, и сумки пшеницы домой не унёс... Наверное, крепко держала память его тридцать седьмой год, когда сталинская коса мощно прошла по стране...

 – Живём однаково – что ты, что конюх! ­– пилила его Антонина Леонтьевна.

– Сравнила... У меня похвальных листов одних сколько!

– Да что их листы... Поглодать что ли!?

Но в тайне, даже неосознанно, Антонина Леонтьевна гордилась мужем. Почёт Иван Никитича давал ей право во время посиделок на лавочке с бабами восседать в центре и больше остальных говорить. Правда, после того, как за стариком взошла на порог костлявая, Антонина Леонтьевна раздала то куму, то соседу рубахи, сапоги, пиджак и даже картуз Иван Никитича. Остались под крышей сарая ореховые удочки с ломкой от солнца и мороза леской и ржавыми крючками. С тоской вспоминала Антонина Леонтьевна мужа разве что на Красную горку. А может, тосковала она по ушедшим годам, молодости, кто знает... С насмешливым осуждением каждый день вспоминала старика, глядя на убогие сараюшки и прочие неприглядные постройки. Плечо вспороть был готов лист шифера на прогнувшейся крыше летней кухоньки, с каждым годом глубже уходившей в землю. Двери сами захлопывались невзначай. А дверной проём в сарае был настолько низок, что того и гляди – лоб расшибёшь.

Изба Антонины Леонтьевны стояла на возвышенности, чуть покосившись на левый угол. В низине извилисто змеилась река, то прячась под нависшими ветвями деревьев, то разливаясь на лугу. Волны искрились на солнце, словно чешуя серебряной змеи. Река по берегам заросла камышом, сторожили её покой молчаливые ракиты, а за рекой на возвышении разбрелись избы соседнего села. В летние солнечные дни позолоченный купол белокаменной церкви, выпрямившейся за рекой, сиял, и был далеко виден. Его праздничное сияние придавало сил богомольцам, преимущественно старушкам.

Дома у Антонины Леонтьевны кипела работа. Бабушка вытащила из-под стекла репродукцию картины Василия Поленова «Московский дворик». Картина эта часто появлялась в воображении Коли, когда он вспоминал летние каникулы, проведённые в деревне. Вместо, пусть и ненастоящего полотна, обречённого валяться в чулане мышам на радость, бабушка по совету соседки Марии Федосовны разложила под стеклом фотографии. С сознанием благородного, важного дела она командовала соседу, Витьке кривому, пятидесятилетнему мужику с отмороженными давным-давно по пьяни пальцами ног, неуверенно стоявшему на стуле, как ровнее повесить фотографии под стеклом.

– Куды, баб, сюды или туды? – растерянно спрашивал вспотевший Витька, в напряжении держа собрание фотографий в раме. По грязной шее стекали ручейки пота, отдающего брагой.

– Давай туды, нет сюды! – руководила Антонина Леонтьевна, словно была главной на строительстве монументального сооружения.

Когда Витька, откушав в благодарность за работу супу, поковылял домой, Коля, отвечая на расспросы бабушки про дом и школу, внимательно рассмотрел фотографии. Что-то смутное шевельнулось в его груди... В центре красовался снимок со свадьбы дяди Саши, который, чокаясь бокалом с невестой и дружками, имел вид простака и вообще человека недалёкого. На затылке взъерошились волосы, от чего голова дяди походила на молоток. Невеста из всей развесёлой компании одна глядела в объектив с хитрой улыбочкой и потому казалась человеком двуличным. Как верно иной раз фотоаппарат может передать сущность человека! Уже много лет они в разводе. Дядя высох, горькая поработила душу его, гоняла по старым жилам свой горючий яд. Летняя кухня стала, очевидно, последним пристанищем для дяди Саши, а его, стало быть, бывшая жена, раздобрела, занимала дом, часто ездила в город к косметологу. Рядом – второй дядя с женой. Невестка навещала свекровь, может, раза три за десять лет. Если приезжала, то из принципа не помогала Антонине Леонтьевне бурьян полоть или делать иную работу на участке. Невестка с надменным видом говорила, что городской, а значит, интеллигентной женщине не пристало с маникюром копаться в земле. Но интеллигентная женщина с удовольствием уплетала жареную картошку, салаты из помидоров, огурцов и красного болгарского перца. Словом, сполна пользовалась дарами огорода, земля которого не знала её шагов. Коля не понимал, почему бабушка лебезила перед ней.

– Да что ты?! Это ж Во-ольга! – с серьёзным видом говорила бабушка. – Она городская, нехай отдыхаить. Если я начну заставлять работать, она ездить не будя. Так нельзя.

Чуть левее – фото бывшей свахи. Бабушка всячески угождала бывшей свахе, склочной, злой старухе, которая захаживала на посиделки.

– Свах, свах, – ласково обращалась Антонина Леонтьевна к бывшей свахе, глядя на неё масляными глазками.

Когда родня отмечала восьмидесятилетие Антонины Леонтьевны, то накрыли богатый стол. Даже торт в магазине в городе купили. Большой, с жирными кремовыми розами. Первым делом бабушка прытко покосолапила приглашать бывшую сваху.

– А этот змей развалил колхоз, а таперь наживается, ты чтобы ничого не покупала у его магазини! – плевалась желчью бывшая сваха в местного предпринимателя Николая Васильевича, наминая торт.

Николай Васильевич выкупил постройки, землю захудалого колхоза и успешно вёл хозяйство, давая местным аборигенам возможность подзаработать то на свинарнике, то в уборочную.

Ненавидела бывшая сваха Николая Васильевича за то, что сын её по прозвищу Ляма не умел ничего, кроме как охотиться за соседскими котами и упиваться самогоном. У ворот гаража, в котором стояла его машина, рос бурьян… Лузгал Ляма семечки, на улице с бабами сплетничая, в седых усах путалась шелуха. Приняв за воротник, Ляма с маниакальным увлечением рисовал свой смертный час.

– Если-ку я умру, то вы-ку свадьбу не собирайте! – молол Ляма. – Наварите киселю и хватя…

Представив себя в гробу, обитом чёрной тканью, Ляма принимался глухо рыдать.

– Во змей, залил шары… – ругалась мать.

Если бывшая сваха заходила на посиделки на часик-другой, то Коля брал книгу и уходил читать в маленький сад. За это бабушка его пожурила:

– Нехорошо уходить, коли бабушка Вера приходя. Ты ба с нами посидел, а то бабушка Вера подумаить, что ты гребуешь. Так нельзя!

Ближе к середине бабушкиной композиции красовался цветной снимок правнучки. Ни разу она в деревню не приезжала. Рядом с ней в кресле сидел какой-то толстый рыжий мальчик. По углам были рассованы фотографии покойного деда, Колина фотография, по-сиротски торчал снимок его отца и чёрно-белые фото незнакомых, хмурых людей в поле во время страды на фоне гусеничного трактора.

– Ну что, внучëк, хорошо я изделала? – кивнула на фотографии радостная бабушка, довольная своим трудом.

Коля ничего не ответил. На бабушку и внука с фотографий неприветливо глядели незнакомые люди у трактора ДТ-75.

Вечерком, когда за окном с тяжёлым топотом проходило пёстрое стадо коров, бабушка со скорбным видом рассказывала, что у неё «покалываить у боку».

– Чем я бедная тольки Бога прогневила – не знаю… Нищем не грешная, а у боку коля, кажный день… Наслал на меня Бог хворобу ни за что!

– Бог... Тебе уже восемьдесят четыре года! – удивлялся Коля. – Молодые и то больные все.

Антонина Леонтьевна когда-то обладала богатырским здоровьем. Крупная от природы за годы свои ни разу не лежала в больнице, страшилась врачей, цепенела при виде белого халата. Всех троих сыновей рожала дома, словно медведица готовила берлогу – стелила заготовленное корове душистое сено, и, опроставшись с повитухой, прибирала за собой. Но вусмерть страшилась болезней. Коля помнил, как однажды бабушка «слегла» из-за боли в спине. Антонина Леонтьевна охала, бормотала, что умирает. Родители Коли сидели у изголовья старушки, медсестра каждый день делала уколы. Как-то Коля в неподходящий момент вошёл в избу. Его удивлённый взгляд встретился с испуганным взглядом бабушки. С торчащим из мощной ягодицы шприцом бабушка прытко поднялась с кровати и скрылась за ширмой к великому изумлению остолбеневшей медсестры.

После созерцания бессмысленного сборища фотографий, где центральное место занимали изображения людей, которые к жизни Антонины Леонтьевны имели самое отдалённое отношение, некстати вспомнился болтающийся шприц в большой бабушкиной ягодице, в сознание иглой вонзилась мысль, что бабушка не такой уж кристально честный человек, как казалось раньше, что, вообще, в душе человека могут соседствовать сострадание и ненависть, честность и хитрость. Мальчик и раньше размышлял об этом, осмысливая содержание умных книжек, но сейчас мысль развернулась во всю ширь.

«Почему люди совершают странные поступки? Почему бабушка рассовала фотографии по-настоящему близких людей по углам, что и лиц не видно?» – думал Коля, глядя в окно на ярко красного, словно в пылающих углях, петуха.

– Это мне Манькя подсказала, – всё кивала на собрание фотографий довольная бабушка.

Манька, или вернее Мария Федосовна, лет семь назад вышла на пенсию и перебралась в родную деревню. Обеспеченный родственник из Москвы нанял бригаду. Так на улице вырос дом из красного кирпича с пластиковыми окнами. Федосовну уважали в деревне – как-никак жила и работала в городе маляром-штукатуром. Называла себя городской и поэтому имела начальственный вид, выйдя на пенсию, уверовала в Бога и поучала молодых бабёнок.

– Жить надо так, чтобы на Страшном суде выдержать экзамен, – авторитетно говаривала Федосовна. – Потому что все мы под наблюдением… Видали камеры в городских магазинах? Не видали! А я жила в городе и видала! Вот такие камеры за нами от рождения до тризны следят… И каждый под ними камерами-то ходит – и дед Кузьма, и президент Америки!

– Тёть Мань, а какой он по святым книгам антихрист? – робко спрашивала какая-нибудь заинтересованная бабёнка.

– Какой? Да он, как человек, только с рогами, и на груди у него написан номер – шестьсот шестьдесят шесть…

Федосовну как авторитетного, надёжного человека семья, жившая далеко, на Урале, за деньги наняла присматривать за престарелой родственницей. Старушка наотрез отказывалась оставлять избу, дескать, где родилась, там и помирать буду. В беспокойном коротком сне видела заколоченные крест-накрест окна родной избëнки. Когда отжила век свой, то родственники не досчитались в сундуке серебряных ложек, отлитых ещё при Николае Втором.

В августе копали картошку, помочь приехал дядя Саша. Он стоял у калитки в поношенном сером костюмчике со старым дипломатом. С кислым выражением глядел на родственников, копающихся в земле. В дипломате кроме сменной одежды лежала бутылка водки. Вечером дядя Саша валялся на диване пьяный в дымину, сучил ногами, изрекая:

– Пленного нужно вести на расстоянии в два метра! Я учился в разведшколе… Кёник… Кёник!

В своё время дядя служил шофёром в военчасти, располагавшейся в Калининграде, для форсу называл город по-старому – Кёнигсберг. Дядя Саша был подозрителен. Затихал, если слышал шаги в комнате, прислушивался – не обсуждают ли его.

– Скольки эту горькую можно пить и пить и пить? – возмущалась Антонина Леонтьевна, качая головой.

– Левоних, Левоних, не зря у тебя отец кулаком был, – молол дядя Саша. – Хватит за мной следить! Ты знаешь, что такое одиночество? Следить буду я, я – разведчик!

На сухой груди дяди, поросшей седыми волосами, тускло сиял медный крестик. В детстве купались с пацанами в речке. Тогда-то и достал с песчаного дна загадочную находку. С тех пор носит. По обыкновению, пробуждаясь после попойки, первым делом он проводит ладонью по груди – не потерял ли…

На соседнем огороде убирали картошку сын, невестка, сваха и внучка пенсионерки, с которой Антонина Леонтьевна заочно соревновалась в трудолюбии. Из окна бабушкиной комнаты просматривался участок с квадратами грядок. Бабушка чутко следила – не вышла ли соседка полоть или окучивать. Если Антонина Леонтьевна замечала соседку, как жук, кружившую над картошкой, то мигом хватала тяпку и поспешала на огород, подавшись грудью вперёд.

«Сегодня я боле Таньки прополола», – твердила про себя бабушка, окидывая взором прополотую делянку, и радовалась до следующего дня. Соседка баба Танька была моложе лет на пятнадцать.

За долгую жизнь бабушка нажила странность...То ли голодное детство (рано осталась без отца) нанесло незаживающую рану, то ли в еë мозгу что-то замкнуло на старости, в общем, Антонина Леонтьевна никогда не садилась за стол с родными. Усаживалась в углу на стуле рядом с белым мешком сахара, как бедная родственница, и безмолвно глядела на родню, усунув большие ноги под стул.

– Бабушка, а почему ты не кушаешь? – спрашивал Коля.

– Да я не хочу…

Эта загадочная деталь настораживала не только Колю, но и вездесущего разведчика дядю Сашу.

– Не может такая здоровая бабка не есть! – утверждал подозрительный дядя, взрастивший свою подозрительность в бесконечной слежке за бывшей женой.

Завсегдатай кустов и тёмных переулков, он вынашивал тайный план. Когда в избе никого не было, Антонина Леонтьевна с наслаждением отрезала большой кусок «Краковской» колбасы. Бабушка кушала, блаженно прижмуривая маленькие голубые глазки. Вдруг в избу, как чёрт из омута, влетел дядя Саша. Бабушка, застигнутая врасплох, отвернулась к окну и продолжила торопливо жевать. В большой ладони так, чтобы сын не увидал, крепко сжимала кусок колбасы. Разразился скандал. Дядя Саша, этот злобный до худобы правдоруб, разорялся:

– Ты сядь и жри со всеми, как человек, чё ты прячешься?

– Да тебе чи колбасы жалко? – огрызалась Антонина Леонтьевна, которая всё воспринимала по-своему. – Вырастила злыдню на свою голову… Жалко ему колбасы!

– Жри со всеми, от кого ты прячешься?

– Во-о дожилася я бедная, сын колбасы пожалел…

– Ну, я тебе устрою, я тебе устрою! – скрипел желтыми, съеденными зубами дядя Саша. – А колбасы мне не жалко, хоть на шею всё кольцо повесь!

– На матерю кажешь «устрою…». Дожилася я бедная.

– Поглядим, какая ты бедная…

– Ишо и грозить злыдня такая!

– Я выведу тебя на чистую воду…

С того дня дядя Саша стал неотступно следить за бабушкой, чуть ли ни записывая график её передвижения, как заправский детектив. Вечером, когда родичи смотрели по телевизору «Печки-лавочки», Антонина Леонтьевна тихонько налила глубокую эмалированную тарелку свежего борща, нашарила половником нежный кусок мяса и, словно тень, проследовала через двор к погребу. За ней с торжествующим видом бесшумно направился дядя Саша в шлёпках, чёрных трико и застиранной тельняшке. Когда Антонина Леонтьевна спустилась в холодное чрево погреба, где пахло картошкой, сырой землёй и неподвижно лежали чёрные слепые ящерицы, когда послышался цокот ложки и смачное причмокивание, дядя Саша, язвительно ухмыляясь, сухим плечом навалился на дверь и провернул с хрустом ключ в навесном замке.

– Я ж говорил, что выведу тебя на чистую во-о-ду-у! – прокричал в вентиляционную трубу последователь справедливости и возмездия. – Посиди тут с недельку, я видел – тарелка большая, так что не помрёшь.

– Ой-ой-о-о-ой, анчихрист! – заблажила Антонина Леонтьевна в глубине своей темницы. – Убил мать, у-уби-ил!

«Арестованную» бабушку, может, через час вызволили родственники, а «анчихриста» придали порицанию. Но «анчихристу» было всё, как с гуся вода.

– Это кому сказать, никто не поверит! – посмеивался он на диване, по случаю успешной операции опрокинув без закуски гранёный.

– Ишо пойдёшь по деревне языком трепать, – ворчала в своей комнате разоблачённая старушка, боясь, что её тайну узнают соседи и засмеют.

– Если выводов не сделаешь, я всем растрезвоню, что ты в погребе вечеряешь! – смеялся довольный дядя Саша, суча ногами. – По всей деревне растрезвоню! Ты сядь и жри со всеми. А если выводов не сделаешь, и стар, и млад узнают про твои заскоки. Это ж надо… Понял, Николаша, что в жизни надо быть человеком прямым, а не партизанить против своих же, как бабушка наша...

– Да хто партизаня!? – огрызалась бабушка, неуклюже порываясь встать с кровати.

После фокуса с разоблачением Антонина Леонтьевна слегла. «Анчихрист» ходил мрачный, нестерпимо хотел выпить, но держался. Истерзанная воля схлестнулась из последних сил с бесом... Дяде Саше вспомнился трагический и смешной случай из прошлого, когда, живший по соседству дед Фёдор, задумал помирать. Гроб дубовый самодельный стянул с чердака, поставил посреди избы, лёг, касаясь сухими плечами досок, и сомкнул веки. Если родственники спрашивали, чем помочь, то дед, не открывая глаз, твердил:

– Да са-а-ала!

Антонина Леонтьевна лежала в молчании, сала не просила.

– Что у тебя болит? – спрашивал сын, Колин отец.

Антонина Леонтьевна отрешённым взглядом устремлялась мимо родичей и жевала пересохшими от обиды губами.

– Мам, ты не молчи, говори, что у тебя болит? – настаивала невестка.

– Усё, – отвечала бабушка, проводя большой ладонью по груди, животу и бокам, словно нашаривая недуг.

– Голова болит?

– Да.

– Сердце?

– Да.

– В груди болит?

– И у грудях... Болить.

Вызывали врача, прописавшую таблетки от давления.

Вскоре от болезни Антонины Леонтьевны не осталось и следа. Напротив, она увидела цель своей, казалось бы, догоравшей жизни. Воспылала желанием породниться с бабой Танькой, не уступавшей в умении самозабвенно махать тяпкой. И, наверное, пресечь для себя противостояние... У бабы Таньки была внучка Оля – Колина ровесница. Девушка работящая, что прельстило Антонину Леонтьевну, рослая, сутуловатая, с кривыми зубами, но красивыми ногами.

– Она такая хорошая, такая хорошая, – сама себе улыбаясь, как-то повела речь Антонина Леонтьевна, словно видела наперёд судьбу Коли. – А то что зубы у ней кривые – это ничё. Это ж жана, а не кобыла!

Внук смущённо посмеивался:

– Ну, какая жена…

– Завтра будем картошку докапывать и сустренимси, они тоже докапывають. И ты с ей забалакай, – напутствовала бабушка, легонько пихая Колю в бок могучей пятернëй.

– О чём я могу с ней заговорить? Про картошку?

Бабушка снисходительно улыбнулась:

– Дуращёк, я тебя выучу. Ты подойди и скажи: ну что, Воля, скоро у школу?

Коля не заговорил: стеснялся, но девушка почему-то стала ему нравиться. Он потерял аппетит, потому что надумал, что Оля тоже влюблена. Витал в грёзах и засыпал глубокой ночью, когда мерцали на чёрном небосводе августовские бесчисленные звёзды. Антонина Леонтьевна изо дня в день гнула свою линию и настояла, чтобы Коля пошёл к девочке и позвал «погутарить». Сердце колотилось, как воробей в кулаке. Коля шёл на ватных ногах. Конечно, Оля влюблена, ведь в деревне нет мальчика умнее и симпатичнее, чем он. Позади из кустов сирени высунулась тронутая сединой голова дяди Саши. Коля постучал в калитку, увитую диким виноградом. Вышла баба Танька:

– Что ты пришёл, внучек?

– Бабушка, а Оля дома?

Он увидел, что во дворе стоит красный Олин велосипед, на котором она ездит в магазин.

– Сейчас позову, – сказала бабка и прытко поковыляла в дом.

Вернулась она с недоумением в глазах и сбивчиво проговорила:

– А её нету… Иди домой, внучек, иди. Нечего…

– Что от ворот поворот? – посмеивался дома «анчихрист». – Ничего, племянничек, это она цену набивает. Ты не унывай, добивайся. Если глядеть, то гляди за одной! А потом и ахнуть не успеешь, как сама на сеновал потащит!

Уши племянника полыхали багрянцем.

– Я с тётей твоей знаешь, как познакомился? О-о-о, она меня на дух не переносила… Как-то на танцах подошёл к ней и говорю: давай потанцуем, а она мне с кислым лицом заявляет – не хочу. Красивая, зараза. Но я не отступал. Там ещё один хрен за ней увивался, так я ему под зад вмазал за клубом, и через полгода вон, – поведал «анчихрист», радостно кивнул на снимок со свадьбы. – Так что, если глядеть, то гляди за одной!

Вдруг улыбка почему-то сошла с дядиного носатого лица:

– А, может, и не надо было за одной… Если нет встречного интереса, то и начинать не хрен! Ты спросишь меня – почему? Да потому, что жизнь потом пойдёт наперекосяк, на алименты работать будешь, жить, как в неволе, будешь!

Дядя Саша любил говорить длинно, горячо, ничуть не рассчитывая на разговорчивость собеседника, наверное, от того, что не было в его жизни человека, который мог бы выслушать и понять.

– Вот я сейчас полный банкрот! Если бы я мог начать сначала, то многого бы избежал из того, что в судьбинушке было. Если б ты знал, как я в школе логарифмы решал! Это на фотографии я на дурочка похож. Жаль, что талант свой загубил, спел плохо песню свою... Сдружился с чёртом... Но я не жалею, что старость уже, что поздно. Что жалеть!? Это всё равно, что убиваться, если лето закончилось, и осень пришла… Одного только понять не могу – почему с годами всё тяжелее жить, а? Может, ты знаешь?

– Не знаю, дядя, может, радостей меньше?

– Эхма-а-а, – заскрипел зубами «анчихрист», сдерживая наворачивающиеся слёзы. – Пойду стакан опрокину. Может, и ты со мной, а? Нет...Ты с меня пример не бери. Дурное дело... А я уж сам буду жизнь свою добивать. Эх, жизнь моя,  жестянка, живу я, как поганка...

Коля лёг на кровать и закрыл глаза. Слышалось, как шли настенные часы, как, вздыхая, набулькивал горькую в стакан «анчихрист».

Мальчику приснилось бескрайнее жёлтое поле. Он стоял, утонув по пояс в пшенице, и глядел вдаль, ветер катил волны по колосьям, бежали огромные тени облаков.

...Троюродный брат Лёнька, который был старше Коли года на три, пригласил его на сельский стадион посмотреть футбол. Играли местные пацаны против команды из райцентра. Лёнька не пришёл.

– Предатель, – твердил Коля, смотря без интереса, как пацаны кучкой гоняют мяч. – Пообещал, а сам в кусты...

Машинально он обрывал листья с засохшей ветки вербы, бросал на землю. Решил было уйти, как вдруг среди зрителей показалась Оля с подружками.

«Сейчас пойду и заговорю с ней. И скажу, что она мне нравится», – решился Коля.

И, как по заказу, Оля с подружками скрылась за кустами сирени. Наконец пришла томительная минута объяснения, от которого так сладко сжимается сердце! Да, Оля выслушает, поймёт и прослезится, а потом бросится на шею. Дядя не может ошибаться. Хоть и выпивает, но жизнь прожил. Не помня себя, такое с Колей было впервые, проследовал за девочками. Споткнувшись от волнения о торчавшие среди травы корни дерева, Коля зашёл за кусты. Девочки курили. На земле стояла двухлитровая пузатая бутылка пива. Тут же сидели на корточках с одноразовыми стаканчиками в руках два парня с прыщавыми лицами. Третий обнимал Олю за шею с наглым, самодовольным видом. Смотрели на Колю враждебно, в глазах Оли промелькнула насмешка, уголки губ тронула глумливая ухмылка. Между пальцами дымилась сигарета.

– Вы Лёньку Самохина не видели? – почему-то спросил Коля.

– Не видели, – пренебрежительно отозвалась Олина подружка.

Коля в растерянности хотел спросить ещё что-то, но под ногами увидел измазанный красной помадой белый окурок. Пацан, обнимающий Олю, хитрая ухмылка возлюбленной, окурок заслонили весь мир, все грёзы в одночасье ухнули в бездонную пропасть. Когда шёл домой, то казалось, что в груди словно образовалась дыра, и сквозь проходит встречный горячий ветер. И следовало за Колей неотступно что-то, печальное... Наверное, в своём воображении он любил еë, а в жизни вышло так, как вышло... Он, волнуясь, рассказал бабушке о трагедии.

– Да что там та Волькя?! – с брезгливым выражением воскликнула Антонина Леонтьевна. – У неё бабка по той линии хитрая, чуть что, как зайдётся: го-го-го! Не усе дома! С такими, мой милай, родниться – тольки дурачков плодить. Да и молодой ты ишо. Надо сперва школу закончить, а потом у институт итить.

Бабушка запустила узловатую руку под перину своей кровати и достала свёрток.

– На, внучек, на тетрадки, – ласково улыбнулась, протягивая две тысячи рублей. – Я тебе усегда буду помогать, покуль меня Бог на свете держить...

Последний день перед отъездом выдался хмурым. Ночью прошёл ливень, молния полосовала небо, ветер ломал ветки. Ранним утром в саду среди деревьев бродили клочья тумана, похожие на призраков, как символ того, что скоро о лете останется одно лишь воспоминание. Сад дремал в меланхолии, словно стыдясь ночного разгула. Пахло сыростью. В вышине оборванным чёрным парусом кружили вороны. Печальное настроение природы сообщалось людям. «Анчихрист» читал, лёжа на диване и подавляя зевоту прошлогоднюю пожелтевшую газету, оседлав длинный нос бабушкиными очками с толстыми линзами. То и дело дядя снимал очки и потирал пальцами покрасневшие веки, втихомолку ругаясь. Бабушка гремела посудой на кухне – пекла свои толстые блины.

– Да хватит тебе греметь! – покрикивал дядя, обратив всклокоченную с проседью голову в сторону кухни. – Ни сколько блинов, а сколько грохота! И гремит, и гремит…

– Во, анчихрист… И тут я старая не угодила, не надо ему моих блинов. А я ишо маслица хотела растопить. Ну, нехаича так! У-у-у анчихрист!

«Анчихрист» хотел было ещё что-то крикнуть, но, поиграв желваками, уткнулся в газету.

Почему-то Коля решил сходить на кладбище, к деду на могилу. Накануне бурьян косили триммером, и на мокрые сапоги налипала зелёная трава. На памятнике выгравирована звезда – ветеран Великой Отечественной, на фотографии – капли воды, точно прослезился старик. Словно душа старика тоскует и болит за позабывшую его жену, за непутëвого «анчихриста», за Колю, едва ступившего на трудную дорогу жизни... Кругом ни звука. Глядят с фотографий усопшие. Неужели есть за невидимой стеной Бог, тот свет, который не увидеть, а оттуда всё видно? И словно сбежала с небес, просочилась лучом сквозь рваные тучи мысль, что дед жил, воевал, не раз в бою глядел смерти в пустые глазницы, работал, радовался и страдал, ушёл... А ныне живёт Коля, и есть невидимая нить, тянущаяся из прошлого к нему и ускользающая в будущее… Захотелось вернуться домой и уснуть в тишине под мерный стук часов.

Короткое лето уходит. Незначительные, казалось, события дали толчок большой работе в Колиной душе. Росток, связывающий жизнь с вечностью, выпустил первый листочек. Мальчику предстояло пройти через множество испытаний и разочарований, но от этого жизнь не утрачивала высокого смысла.