Марина АЛЕКСЕЕВА. Жизнь как роман в стихах
«Поэзия – мост между реальностью и инобытием». О книге Василия Чернышева «Я жизнь на стих меняю. Лирический дневник»
Эпиграфом к сборнику стихов Василия Чернышева могут послужить его же строки: «Я в мир пришёл писать роман». Название весьма точно отражает двуединую природу книги: это роман – дневник автора в стихах. В обозримом периоде истории отечественной литературы классическим примером романа в стихах с единым драматическим сюжетом является, как известно, «Евгений Онегин». У нашего современника каждый день дневника – роман со своим сюжетом (их может быть несколько), что превращает весь сборник в роман жизни. Темами сюжетов и размышлений автора могут быть Природа, Бог, Музы, Время, Поэзия, прекрасные Девы, Стихии – последовательно или одновременно, в одном стихотворении, – что отражает основные направления русской философской поэзии. В рамках этих традиций и сама ткань стиха – его яркая метафоричность и мелодичность, многосмысленность, богатство родного языка и – «мысль струится между строк». Преемственность творчества автора подтверждают и частые реминисценции из стихов классиков отечественной философской поэзии XIX – XX веков, но и обращение к близким по тематике современным авторам (Вячеслав Овсянников[1], Вера Полозкова).
Ряд авторов рассматривают поэзию как часть философии, как «единство ума и сердца»: ума, отражающего реальный мир, и «сердца», вместилища чувств (Сиземская, 2007). Каждый автор идёт своим путём, постигая и отражая это единство и определяя тем самым интерес читателя к своему творчеству. Василий Чернышев без иносказаний прямо указывает на это единство как условие стихотворчества: «Стихи возникают из соединения двух: «Как и всё в этой жизни, и там, и здесь / Инобытийное проницает жизнь (в плоть входит дух) / Начинаешь сущее понимать и мир виден весь/…/ Но если не сливаются в них (стихах) два начала,/ То не происходит чуда рождения / Подчас, намеренно, подчас случайно, / Смешенье тоски, пустоты, прозрения». Холодный анализ может разрушить таинство поэзии и тогда: «…Когда ж холодный ум, спеша, / срывает тайные покровы – / В ладони прячется душа, / Как в рифму плачущее слово».
В творчестве Василия Чернышева единство философии и поэзии особенно наглядно. Опора философии автора – мыслители Древней Греции: первый поэт-историограф Гомер, великий математик Евклид и первый релятивист Зенон. При этом автор – очевидный пантеист, для которого «Природа – Бог, она полна чудес», а месяцы – его родные братья: «Октябрь, желтолицый брат», может вызвать поэта на крыльцо для разговора: «Я выглянул в окно. Октябрь вскричал мне: Брат! / Спускайся же скорей, о жизни поболтаем! / Скажи мне, так ли, нет, я слышал, говорят, / Что будто, уходя, мы всё ж не умираем?» («Прощанье с Октябрём»). Поэт грустит: «Октябрь ушёл от нас. Не скоро / Вернётся терпкая печаль, / Раскосый прочерк разговора, / Лесов редеющая даль, / Круженье лиственного ливня... В смятеньи тьмы, под ропот слов / Лишь печь живёт, в охапки дров / Вбивая огненные клинья…». Несколькими словами автору удаётся создать «портрет» и настроение месяца. Вот ноябрь: «Вчера улетела последняя стая. / И осень спустилась в ноябрь опустелый»…; морозный январь: «Раннее утро. Ещё не заря. / Лёгкий морозец. Подходит автобус. / С Богом по улице вдоль января / в место, откуда вращается глобус…»; раннее июньское лето: «Ты так хорош, июньский день! / как в детстве, воздух чист. / Прозрачна мысль. Прохладна тень / И даже рифмы как-то лень / швырять на белый лист…». Ещё больше впечатляет июльская гроза: «Дождь с вечера шумел, под утро стал неистов / Земля прошла купель, покойна и тиха. Звенят в колоколах цыганские мониста / И дышится легко в метафорах стиха».
Живописность «портрета» того или иного месяца поэт дополняет примечанием философа. Например, об «опустелом» ноябре: «…Прости меня, ноябрь, я был несправедлив... Есть в бедности природы / Глубокая печаль, причина для ума / сосредоточить взгляд. И нищая сума / не сдерживает дух / в потребности свободы».
Одна из характерных черт русской философской поэзии – религиозная тематика. Для поэта-пантеиста Бог не только в Природе, Он повсюду, не только на небе, но и на земле. Поэт это утверждает: «Бог всё-таки есть! / … И он всё-таки здесь, / не где-то в далеком небе: / Во сне, в молоке, в хлебе, / не только глоток, а весь! / Конечно же, Бог – только дух / Дыхание, трепет, ветер. / Свет чистый на белом свете, / соединение двух…». Автор воспринимает Бога как вершителя судеб: «Бледнеет небо. Облака, / как сны предутренние тают. / Рука Господняя легка/ и пальцы дни мои листают». / Поэт не сомневается в способности Бога к поэтическому творчеству и может обратиться к нему как к собрату-пииту, прося о милости – прислать Музу: «О, Господин мой, там, вверху! – / Дай хоть намек на утешенье / и в помощь бедному стиху / немного веры и прозренья». А когда «у кончиков пальцев шевелится страх», вновь: «Господин – там, вверху, – доктор, цензор, Главлит, / не позволите ль мне отдышаться в стихах?». Но и сомнение не минует поэта: «Где ты, Господь?» или: «Господь, ты с нами?». «…в мир чудес закрыты окна… / где наш Бог? Никто не знает…».
«Всё в руках Господа», и тему смерти и «послесмертия» можно найти в творчестве многих приверженцев философской поэзии. В их числе и В. Чернышев. Печальные мысли навевает на поэта посещение кладбища и как парафраз речитатива Ленского звучат слова: «…Ужели и меня зароют / И я, как все, сойду под сень / Печальных ив, угрюмых елей, / Уже не буду ждать метелей, / не различая свет и тьму?». Поэта спасут лишь музы «и сгинет смерти злой прищур»… И далее – извечный вопрос поэта-философа: «...Что нас ждёт за неведомой гранью – / Пустота, полнота ли знания?»… Но, несмотря на частое упоминание о боли душевной и физической, искренним жизнелюбием дышат строки: «Жить хорошо – с этим кто же поспорит?» и «Дорогая, я не готов к расставанию / Ни с надеждою, ни с тоскою страдания».
Размышляя над извечной философской проблемой «Что есть истина?», автор не открывает ничего нового, следуя известному тезису Христа «истина – это я». Однако душа читателя невольно поёжится, услышав пояснение: «или Истина – это Бог, / идущий по дороге, усыпанной листьями, / на которые ступает Его сапог?».
Не избежать сегодня упоминания о словах Фёдора Ивановича Тютчева, хотя бы в эпиграфе – «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые, / его призвали всеблагие как собеседника на пир…». Да, у автора романа разговор о времени происходит не только с Богом, но и с самим Временем: «Я спорю и с людьми, и с Временем, и с Богом, / опаздывая жить, отвергнув благодать». Он чувствует себя вправе говорить со Временем на равных, ибо «Время мною дышит»! Его определение Времени: «Время – способ не стать, и его ремесло – /Унижение смысла, стирание “да”, / Умноженье всесильного “нет”», – отражает отрицательное отношение к нему поэта. К этому автор добавляет уничижительное: «…Время, ветшая, меня не поймёт. / Не потому ль оно среднего рода, / Что не влюбляется, водку не пьёт, / Ровно проходит, не мчится, не ждёт?» и «не властно над чувствами» (т.е. над поэзией). Но, вместе с тем, взывающий к объективности философ в душе поэта отдаёт Времени должное как атрибуту Природы и некой реальной Сущности – «Клён последний лист роняет / Ветер время догоняет...», Сущности, обладающей силой действия: «…Хоть в избе тепло и мило, / Время молодость забыло, / Разметало, извело…». Прошлое, настоящее и будущее, по мнению поэта, взаимосвязаны через духовную свободу: «Одна времен связующая нить / – Смысл Творчества – Духовная свобода». Весьма своеобразно представление поэта о Безвременьи: «…За редкими исключеньями / затеряны мы в Безвременьи: / одни из нас в заточении, / другие задавлены бременем / работы, заботы, бедности…».
Особое внимание автор уделяет Поэзии и Музам. Как ответ определению Поэзии, данному нашим современником Вячеславом Овсянниковым («Стихи лишь чудное расположенье звуков»), звучат слова Василия Чернышева «Стихи – Соединение слов в наилучшем порядке» и, как пример тому, – «Поэзия – письмена на Времени ветхом холсте…». Это определение не единственное. Это и признание родства («Поэзия – сестра моя, жена!»), и символ гармонии вдохновения и работы («Поэзия – это порыв и работа»), Поэзия лечит от боли и призывает к битве. Как предмет размышлений: «Поэзия, говорят, езда в незнаемое, / А знаю ли я даже то, что известно? / Платье обветшалое за всех донашивая, / Что в стихе сказуемое, а что осязаемое? / Синтез откровения и общего места…».
Стихам Поэт отводит роль связующего звена между реальностью и инобытием: «Стихи приходят из небытия. / Небывшие – растут и оживают. / Но я ли создаю их? – Нет, не я! / Они меня лишь к родам призывают».
В ответе А.С. Пушкину на тезис «Поэзия должна быть глуповата» В. Чернышев формулирует своё представление о поэтическом творчестве: «…Необходима лёгкость владения словами и сочетанием их!! / Отсутствие привязанностей уместно вдвойне. / Поэзия – это ристалище, и побеждает стих, / Если он быстр и точен и грозен, как на войне!»
Музы приходят к поэту во сне и наяву из инобытия. Муза поэзии для него «совершеннейшая из муз», ибо сочетает земное, и то, где «слишком мало плоти», объединяет поэзию и философию, а также учит его писать стихи: Муза «Пришла нечаянно. Стихи писать учила / Я радовался жизни, как дитя! / Шутя являлись рифмы, ритмы, строки, / Метафоры, параболы. В пророки / готовился уже…»
Несмотря на то, что в романе описан целый ряд эпизодов с Музами, случившихся на протяжении жизни, автору удаётся сохранить у читателя ощущение их воздушности и инобытийности, не исчезающее с годами. В стихотворении «О, Муза милая моя!», идеальном образце философской лирики, Поэта и Музу поэзии объединяет общность «происхождения»: «Седьмого дня / Мы часть. Мы призваны к творенью», оба помнят «те столетья, / где были ценными слова». Обращение к Музе поэзии «Ангел мой», привычное для поэта обращение к предмету восхищения и любви, придает новый оттенок строке – цитате: «без Вас не мыслю дня прожить». Задавая в меланхолии риторический вопрос «Кому теперь поэзия нужна? – Поэт в роли её защитника сурово заявляет: «Не надо нам читателей. Одежды / на Музе не запачкали б невежды».
Лирическая поэзия представлена любовной лирикой. Женщина для поэта – олицетворение Природы и Поэзии, иногда существуя лишь как поэтический образ: «Вы соблазняете как предутренний сон, / Но существуете только в стихах…». Поэт не жалеет метафор для портрета героини стиха: «Два тёмных озера – глаза / и поле дымчатых волос / в пространство слов вместить нельзя, как жажду странствий в скрип колес…» (1971 г). Поэт находит точные слова для женского понимания любви: «Я Вас ждала – и Вы пришли. Зачем? – Чтоб стать другим? Собою? Мною? Всем?».
Перекличкой с Ф.М. Достоевским звучит напевный текст романса «Петербургский роман на окраине слёз» с припевом «Между солнц, между лун, между звёзд». Он включает размышление о Свободе: «Где же моя свобода? / То Бог, то Природа, то царь / Её у меня забирают/Листок человечьего рода / Кто я – Творец или тварь?».
Накал страстей в сценах расставаний предопределяет их преобладание в любовной лирике. К числу шедевров лирической поэзии можно отнести стихотворение, полное скрытых рыданий, «Последняя записка»:
«Я передумала. Встречаться не будем. / Вы мне не нравитесь. Да, не любила. / Ну, на мгновение. Средь хаоса буден. / Может быть, что-то нечаянно было…/ Так что забудьте. Стихов не пишите. / Не надо стоять и под окнами ночью. / Есть ведь не хуже. Вы только взгляните. / А слёзы? Да нет, то следы многоточий…»
Любовные страдания, естественно, вызывают боль в душе и печальные мысли, даже философские обобщения: «Сострадание выше любви! – только жертва его превосходит»… Некоторое число повторов в изображении чувств в большинстве случаев оправдано. К тому же изрядная доля самоиронии создаёт многомерность текстов.
Автор не чужд и юмора. В стихотворении «Философ ищет работу» чувствуются фрагменты автобиографии: «Ищу работу сторожа, учителя, ну, премьера. / Сторожем предпочтительнее всего. / Могу быть пророком, если подойдет моя вера, / И даже рифмоплётом для ОСАГО, ЕГЭ и ОГО.». Стихотворение «Естественнонаучное» выглядит шаржем на атомарную теорию, но очень симпатичным! Есть у поэта и эпиграмма, например, «Воспоминание об Андропове»: «Воспитанный советской властью, / Он был не злом, всего лишь его частью, / Внутри фельдфебель, но снаружи франт. / Он был вполне по-русски простодушен, / Он был как все, в нём также дух был душен, / Ни зол ни добр, всего лишь в зле педант».
Иногда поэт вспоминает, что он – математик и его «конёк» – Простые числа – помогают уточнить сокровенный смысл поэзии. Так в споре с А.А Ахматовой о «стыдливости» стиха автор подчёркивает, что Ахматова путает «с их простотой – бесстыдство»/…. ./ запутаны в них скрытность, откровенность, / но нагота мистического смысла / в их глубине. Вот так простые числа / в ряду всех числ – загадка, сокровенность!». Или: «Я – только точка с крáю Вселенной. / Во мне нет части, длины и шири…».
Видя в математике «основу Бытия» не только мира, но и самого Поэта, он регламентирует свои с ней отношения: «...Мир проживая как натуральный ряд, / Я привношу в него ритм и лад, / Преображаю бесконечное в малое. / Космос вмещаю в цветочный куст, / Смерть забываю в прикасании уст – / И Бог нас качает в ладонях и балует».
Приверженность к пантеизму предполагает всеобъемлющий охват тем, в круг которых автор включает и Россию: «Всё болит – и душа, и глаза», «…болит душа, окрест / на разор страны взирая, / я кричу – не надо рая / Дайте Меч, Глаголъ и Крест!».
Горьки слова поэта о народе: «Да и нет уже, в общем, народа. / Волки, овцы, охранники, сброд. / Хан, холопы, Европа в окне…». «Порвались нити русской пряжи»… А в прошлом… / «…Я родился, брат, в Сибири. / Там такие были шири! / Но пришли большевики: / Заросла деревня лесом, / Лес пошёл к таким-то бесам, / А за ним и мужики… / А за ними даже бабы!.. / Вот и Русь… Мы все, брат, слáбы, / Были б крепче, не спились, / Не пошли б за чуждой верой, / сказкой, мороком, химерой, / А свои б пути нашлись…».
Роль Поэта – служение своему народу, Родине на путях, которые он выбирает: «И тайком, в горьких снах, наяву / Пробираюсь заветными тропами / К той России, которой живу, / Но в которой мы стали холопами». Надеждой дышат слова: «Я нахожусь в дороге, / Живой воды для народа / Хочу я в истоках найти…». Временами поэта одолевает уныние, но есть и мощная поддержка на трудном пути: «Сердце биться устало. / Путь то крут, то полóг. / Кровь упряма и ала… / Да и так ли уж мало – / Есть Россия и Бог?! / Да и так ли всё плохо, / Если плохо, но вновь, / До последнего вздоха: / Бог, Россия, любовь!?».
Итак, автор справился с поставленной задачей, ради которой он пришел в этот мир: жизнь-роман в стихах написан. Пытаясь оправдаться за выбранную форму – лирический дневник – поэт поясняет: «Стихи, возможно, мой побег / От прозы дня, тоски и скуки». Вместе с тем поэзия сопровождает автора всю сознательную жизнь. Приведённые в конце сборника стихи периода 60-х – 80-х годов в основном представлены любовной лирикой, существенно в этом отличаясь от поэзии последних лет. В статье Александра Михайлова[, посвящённой ранней лирике В. Чернышева, она названа «струящимся потоком признаний», – метафора, достойная её.
Как каждый автор, он ждёт реакции читателя на стихи. Но: «Плохие новости, поэт! / на Ваши книги спросу нет. / Никто не покупает. / Пишите Музе и друзьям, / Живите так пока…а там… / Быть может, снег растает». Это повергает его в уныние: «Не стóю я ни почестей, ни славы. / И критики мои, конечно, правы. / Всё – лишь слова, да общие места. / Прорвётся лишь в стихах живое слово – /И то оно, я знаю сам, не ново. / Из сада общего и с общего куста…».
Однако стихотворная летопись подсказывает источник оптимизма: «И в каждом дне, длиною в жизнь, / Мы пьём тоску и ликованье». Торжеством радости жизни звучат строки: «Удивительна жизнь! Проклинает, терзает – и вдруг / улыбнётся во всю беззаветную чистую силу…».
Несколько слов о вкладе творчества Василия Чернышева в развитие философской поэзии.
Выбранная автором форма романа – дневника позволила существенно расширить круг тем. Согласно традициям философской поэзии он включает пейзажную и любовную лирику, взаимоотношения с Богом, темы Родины и народа, Поэта и Поэзии. В «Посвящении Вере Полозковой» автор даёт ясный ответ на вопрос «Что такое поэт?»: «Я то, что исчислено, что измеримо. / Я то же, что всё, – но и то, что незримо. / Я то в отрицании, что, может быть, Да!». Судя по ответу, речь идет о поэте – создателе философской поэзии.
Картину полифонии жизни Василий Чернышев дополняет темами математики, музыки и Времени. Автор придает им сущностную природу, они пронизывают бытие, духовную жизнь поэта и включены в другие темы его поэтического творчества. Это ярко демонстрирует и вводимая поэтом новая форма поэтического октаэдра. Она объединяет восемь стихов и создаёт Миф о жизни, усиленный редким даром метафоричности мышления автора. Существенно в этом мифе то, что отдельные события существуют не сами по себе, а являются частями некоего целостного сверхсобытия, проступающего через движение времени.
И Поэт мастерски владеет этим редким даром: метафоры и тропы легко и естественно возникают как философское завершение стиха, вызывая желание вновь перечитать и переосмыслить его. Василий Чернышев придает Метафоре новые смыслы в Жизни («Так чтó же мне ещё желать для счастья? / Метафору любви и формулу участья» или «И над метафорой скользя, / Я вижу: лучше жить нельзя!») и в Стихосложении «Необходима новая форма – /Высшая Метафора Смысла: / Синтез Покоя и Шторма, / Звуки. Слова. Числа»). Через метафору своей жизни – романа Поэт открывает читателю трансцендентность Жизни, наполненной Поэзией, Природой, любовью к Женщине, России и Богу. В этом постижении автор видит Смысл Жизни, на поиски которого он послан. Поэт-философ прямо об этом пишет:
Я послан жизнь понять как Смысл
Божественный средь дел и числ!
Пусть и свезут меня в телеге
В конце концов, содрав с креста,
(Чтоб не срамил собой Христа) –
К забору кладбища, к Омеге.
Тогда и завершу наказ:
«Восстань, пророк!»
Восстал! Се азъ!
Поневоле позавидуешь: мало кому удается понять смысл своей жизни (ещё при жизни).
г. Санкт-Петербург
