Зоя ПРОКОПЬЕВА. Весна Кедриных
Рассказ / Илл.: Доменный цех ЧМЗ
Черная «Волга» ползла медленно, неохотно, а то и совсем останавливалась на весенней, размытой дороге.
– Ду-урак! – обозвал себя Кедрин, снял шляпу и положил на сиденье рядом с собой. – Дернул же леший ехать без шофера. А теперь вот загорай.
Шофер в эту поездку ему был не нужен, потому что он, солидный человек, директор большого завода, кинулся на вокзал искать женщину.
А поезд ушел.
Анна так и не успела сказать ему тогда ничего определенного. И он ей не сказал ничего, что касалось бы их будущего. Просто она позвонила с вокзала, сказала, что срочно уезжает в командировку, далеко и надолго. У него в это время закончилось совещание, начальники цехов и отделов спорили, переговаривались и двигали стульями. Он, виновато ерзая в кресле, при людях произнес какие-то обыденные слова вроде «жаль, зачем» – тянул и мычал в трубку глупое, ненужное: «М-да-а»…
И когда прервали их разговор и все вышли из кабинета, он спохватился, захотел увидеть Анну, проводить. Быстро оделся, вышел и завел машину.
Теперь вот маятная дорога с вокзала. Что-то, видно, с мотором. Он посмотрел на часы. Через полчаса разговор с министром. В шесть вечера встреча с чешской делегацией, в семь партактив. В кармане телеграмма: «Приезжаю десятого Андрей». Андрей, старший сын, был на преддипломной практике, на южном заводе.
Министра Кедрин знал давно. Когда-то, до войны, Суздалев был директором одного из сталинградских заводов. Кедрин после окончания института работал там же мастером в мартеновском цехе. В сорок втором завод вывезли на Урал. И сразу же в лютые холода начали строить новый. И вот прошли годы. Суздалев в Москве, а Кедрин всё на Урале. Он несколько раз заговаривал об уходе. Устал валяться по больницам со своими болячками, нажитыми в военное время, устал спорить с сыновьями об их месте в жизни, устал от своей холостяцкой неустроенности. Да и людей было стыдно. Ему казалось, что все думают: «Вот, мол, работничек». И когда он покорно лежал на больничной койке, то первое время замечал на лицах сотрудников сострадание, а потом, казалось, неловкость: как бы поделикатнее изложить очередную просьбу. Он понимал все это и не мог скрыть обиду на свою беспомощность.
«Много ли я наруковожу заводом с больничной койки?» – думал он, переставляя телефон с тумбочки на кровать.
– Женя, что с прокатом у нас? – спрашивал он главного инженера. – Ах ты, молодцы! Ну, а сталь как сегодня? Великолепно, Женя! Догоним! Как печь доменная? Дышит. Когда мы ее должны остановить на ремонт по графику? Вчера! Немедленно останавливай! Мало ли что будет просить этот краснобай Лукин. Ему надо премию, а нам как бы аварии не случилось. Я прошу тебя! Женя, звони чаще… Ну, извини, Елена Михайловна пришла укол ставить. Пока!
Евгений Иванович не очень-то старался выполнять приказ, звонить чаще. Он все щепетильные дела откладывал до прихода Кедрина, зная, что директор решит их легко и быстро. А в больницу звонить – тревожить.
За день Кедрин уставал от разговоров. К вечеру поднималась температура, и дата выписки снова отодвигалась. В такие дни он еще острее понимал, что заводу нужен молодой, хваткий директор, и старался доказать это министру. Суздалев отшучивался, посмеиваясь: «Я ж вот тяну. А ты чего? Женись. Вмиг всю хмарь – как рукой снимет. Чего холостуешь? На меня не смотри. Я старше, да и прирожденный бобыль. Знаешь, я их как-то боюсь, женщин. А у тебя сыновья… Глаз нужен… В общем давай-ка, брат, не чуди. Работай. Завод – не мяч, кому попало не отфутболишь…»
Снова возвращаться к подобному разговору Кедрину не хотелось. Тянул. Работал. И вот сегодня, он знал, что Леонид Платонович будет спрашивать о реконструкции мартеновского цеха – вместо девяти месяцев по графику строители шагнули уже в десятый. Печи стоят, план по стали не выполняется, а конца строительным работам еще не видать. Этот цех министру был дорог, потому что он, будучи директором, радовался тогда со всеми первой плавке этого завода в сорок втором году. Спросит он и о неудавшейся плавке этих дней. Спецмарка. Дорогая. Такую еще никто не варил. Но Кедрин был убежден, что на его заводе сварят такую сталь. Варили же предыдущие.
«А сейчас вот летают кораблики», – весело подумал он, переключая сцепление. Сбросил газ, съехал на обочину, выключил зажигание. Надеясь встретить какую-нибудь заводскую машину, взял шляпу и, оскальзываясь на глине, вышел на дорогу.
Мимо, осторожно ступая в грязь резиновыми ботинками, прошла с полной авоськой яблок молодая женщина. Она оглянулась и проводила его долгим, пристальным взглядом.
У Кедрина сросшиеся темные брови, голубые глаза и смуглое лицо. Ярок румянец, лоб в резких морщинах. Он чуть сутул, медлителен.
«Кто-нибудь из работниц заводоуправления», – подумал он и остановился. Поодаль от дороги по обе стороны вал глины от выкопанных траншей. Строится новый жилой район. Новая улица. Кедрин оглянулся. В конце, у речки, у моста, уже высятся два белых девятиэтажных дома. А еще будет набережная, будет новый мост. И когда-нибудь очистят речку, разобьют пляжи… Вырос город! А жилья все мало. Что же будет через двадцать лет? Кедрин еще раз посмотрел на белый, молодой город и вспомнил, как за мартеновским цехом в кочкарях и болотце гнездились утки, и он после смены ходил на охоту, а в копровый цех составами шли искореженные войной танки, машины. Иногда в мульды попадали снаряды и при заправке печей взрывались. А теперь вот ему стало грустно оттого, что кто-то придет после него, начнет достраивать и перестраивать все по-своему, а его уже не будет.
Синим туманом наплывали сумерки. Мимо Кедрина проходили машины, заляпанные раствором. Эти шоферы его не знают. Надо спешить, надо бы остановить какую-нибудь машину.
Стоять надоело. Пошел к беспомощно ткнувшейся в глинистый бугор «Волге». Сзади остановился самосвал.
– Что, дядя, не катится красавица? – спросил шофер.
Кедрин повернулся.
– Красавица-то катится, да я не качусь. Будь добр, подкинь до заводоуправления?
– А машина?
– Постоит.
– Ну, садитесь. Только у меня в кабине грязновато.
– Все что ни делается – к лучшему, – сказал он и, закрывая машину, подумал, что свою любимую присказку последнее время все чаще говорит не к месту.
– Точно, – сказал шофер, – поехали. А я вас знаю – Андрюшки Кедрина отец.
– Похож? – спросил он, усаживаясь.
– Точно, – парень засмеялся. – Мы с ним в футбол шпарили. М-молодец, Андрюшка.
В кабине было грязно – валялись какие-то тряпки, кувалда. Зато на чистом ветровом стекле улыбалась с журнальной обложки актриса Доронина.
– Андрей сегодня приезжает. Приходи в гости.
– Да я работаю, – вздохнул парень, – а то пришел бы.
У Кедрина была страсть приглашать в гости. Он не любил тишины в доме. Выручал младший сын – Владька. Он приводил друзей, которые кричали и спорили, крутили пластинки, а то садились в кухне на пол, чистили картошку, а после, сварив, аппетитно ели ее с маслом и селедкой. Владька влюблен в парусные яхты и мотоцикл. В яхты, пожалуй, больше.
– Может, вас до дома подбросить?
– Нет. В заводоуправление. Опаздываю.
Он, конечно, опоздал.
– Тая Николаевна, Москву, – попросил он с порога секретаршу.
Тая Николаевна из всех сил старалась понравиться кому-нибудь из начальства. Пока что дело ее было – дрянь. У нее тонкая фигурка, но кривые ноги. Большие голубые глаза, но жидкие, изведенные перекисью волосы. Она их старательно взбивала и накручивала, а они распадались, и видно было розовую кожу.
Тая была исполнительна и чересчур добра и этим раздражала Кедрина.
– Ты ругаться умеешь? – спрашивал он иногда, злясь, что она пускает к нему всех, кого надо и не надо. – Будь добра, поучись.
Тая моментально краснела и покорно говорила:
– Хорошо, я попробую.
Так это у нее жалко получалось, что он чуть помедлив, говорил помягче:
– Ну, попробуй! А когда ж на свадьбу позовешь?
– Не знаю, Антон Владимирович, никто не любит.
– Полюбят. Только поменьше малюй ресницы. Не всяким мужчинам нравится.
– Хорошо, Антон Владимирович, я попробую.
Сейчас она испуганно хлопала длиннющими ресницами, снимая прикнопленный к столу чертеж с выкройками. Выскочила из-за стола, чтоб директор сам не подошел к ней.
– Ой, Антон Владимирович, а вам из Москвы звонили, минут пять назад. Я сказала, что вы с чехословацкой делегацией в прокатных цехах. И еще Евгений Иванович сказал, что он чехов приведет к шести часам.
– Из Москвы Леонид Платонович звонил или кто другой?
– Да, он.
– Ну, хорошо, вызывай Москву. Да разыщи-ка Вяткина. Я машину оставил на проспекте Невского, пусть пригонит.
Кедрин прошел к себе. Сел в кресло и стал записывать в блокнот те вопросы, какие, он хорошо знал, будут поднимать сегодня на партактиве завода. Строительство пылеуловителя второго электросталеплавильного. Очищение сточных вод. Турбаза на озере Увильды. Ритм работы нового блюминга. Жилье…
Загорелась сигнальная лампочка телефона. Кедрин поднял трубку. Секретарь Суздалева узнала Кедрина.
– Ах, Антон Владимирович, я рада за вас.
– За меня?
– Ну, конечно. Леонид Платонович сегодня в хорошем настроении. Все просил вас разыскать. Верно, что-то приятное. Возможно, перевод в Москву, а?
– Шутите! Стар я для Москвы, Софья Гавриловна.
– Ну, вы что! Вот я – да.
– Полноте, Софья Гавриловна, жизнь вся из неожиданных встреч. Вам еще и сорока нет. А вот мне…
– До свидания, Антон Владимирович! До встречи! А Леонид Платонович уехал в Дубну. Он вам еще позвонит, – сказала Софья Гавриловна, безнадежно влюбленная в своего министра.
Кедрин положил трубку.
«Ну вот, дождался, а вдруг действительно перевод? Сам же просил об уходе с директорства. Чепуха! Никуда я не пойду с этого завода», – подумал он, и щемяще заныло сердце.
Встал, заходил по кабинету, успокаивая себя тем, что, может быть, еще как-то все образуется, он откажется запросто, сразу же, как только министр заговорит с ним об этом. И надо же было так глупо опоздать.
Звонили телефоны. Он к ним не подходил. А после все же подошел. Стал давать какие-то распоряжения, слабо вникая в суть дела, и начинал вновь ходить. Наконец, остановился у окна, отдернул портьеру.
На окне зеленели в горшочках цветы. За окном ярилось солнце, дробилось и кипело в лужах. За стеклами гомонили воробьи.
«Весна ведь! – подумал Кедрин жмурясь. – Черт возьми, весна!»
Уехала Анна. А ему хотелось побывать в той роще за городом. Вдвоем.
Возле рощи росли густые кусты, он не знал им названия. Они цвели бело-розовым цветом. И пока цвели они, стоял густой запах спелой антоновки, роились пчелы, а на самой крайней, высокой и сильной березе жила варакушка, и по-хитрому таились в траве злые, отчаявшиеся комары.
И Анне нравилось это место. Они расстилали меж кустами одеяла, натирались репудином, загорали. Иногда ставили легкую, голубую палатку. Прятались в ней от солнца и варакушки, от бело-розовых цветущих кустов, похожих на упавшее облако, и от невинно-голубого неба.
Анна не шла к нему от мужа, стеснялась своей взрослой дочери и его сыновей, а он понимал, но не говорил ей, что в общем-то сыновьям он уже давно не нужен. У них своя жизнь, свои дела.
Старший намекал, что не мешало бы отхватить отцу и вторую Государственную премию. Можно бы махнуть в кругосветное после защиты диплома. Младший просил новый мотоцикл «Яву» и портативный магнитофон.
– Ты не сетуй, Антоша. У тебя есть все и еще я, – весело улыбаясь, говорила маленькая смуглая женщина, подложив ему под щеку ладонь.
Он пугался своей нежности к этой женщине, целовал ее незагорелую, начинающую увядать маленькую грудь, вздыхал.
Анна напряженно вслушивалась, не идет ли кто. Она уставала от его любви, надевала ситцевый в полоску купальник и уходила на солнце. Он оставался в палатке, успокаивался. Укрывшись простыней, ложился на спину, смотрел ни провисший потолок палатки и слушал лесную жизнь.
– Анна! – тихо позвал он. – Аннушка!
Она, подперев голову рукой, смотрела в траву, наблюдала суетню кузнечиков и муравьев. Он выбрался из палатки и устроился рядом с ней, лег на траву на спину, раскинул руки и засмеялся.
– Ты чего, Антоша?
– Вон пичуга! – сказал он и сдул с руки комара. – Поет. – Она посмотрела на него с грустной нежностью и подумала: «Он просто большой ребенок. Большой усталый ребенок… Милый ты мой, Антоша, как же мы жить-то будем?»
Он широк грудью, поросшей темными курчавыми волосками с седым пятном у сердца, медлителен в разговоре и крут с подчиненными. Кедрин безволен с сыновьями и благодарен жизни за встречу с этой маленькой женщиной, у которой добрые темные глаза; советы ее просты и мудры. Он никогда не расспрашивал ее о прошлом, видел в глазах ее трудную жизнь, не удавшуюся в замужестве.
– Что же делать? – говорила она. – Ведь счастья на всех все равно не хватит.
***
Светило солнце. В ветвях берез отчаянно пели пичуги. Цвели кусты, пахнущие антоновкой. Роились пчелы. Млела трава под солнцем.
Он еще не чувствовал вялости в теле, был возбужден и радостен.
– Аннушка, ну иди ко мне!
– Ты что, а люди вдруг? – слабо отбивалась она, а потом затихала у него на руках.
…Кедрин отошел от окна, трудно вздохнул и снова принялся разбирать на столе бумаги, подписывать.
***
Кое-где лед просел и над ним ломко блестели лужицы. Можно было запросто влететь в какую-нибудь забитую шугой полынью. Но Владька об этом не думал. Мчали они вдвоем на мотоциклах напрямик по озеру к водной станции, в яхтклуб завода.
Скорость! Ветер! И жаворонок над головой, и огромные поля с черными проплешинами, на которых кое-где уже робко проклевывалась первая зеленая травка пырея. А на зубчатой кромке льда, подтаявшей с берега, красноногие бакланы. Гвалт. Хохот. И слепящее солнце.
У Владьки кружится голова от весеннего воздуха, простора и счастья. Он то и дело переключает скорость, слышит звонкое хрупанье ноздреватого льда под колесами, задирает ноги, чтоб не замочить, но это уже бесполезно. В ботинках вода, штаны до колен мокрые – провалился у берега, когда въезжали.
Берегом и дорогой не проехать. Снега еще рыхлые и глубокие. Добраться до яхтклуба можно только по озеру. Снег, какой был, со льда еще зимой сдуло.
Толька Кравцов затормозил. Впереди, у водной станции, от берега отнесло лед. Остановились. Слезли. Повели мотоциклы вдоль полыньи, в сторону блекло-желтых камышей – там лед еще цел.
Вода волнует застоявшимся запахом сгнивших водорослей, рыбы и талой земли, снега. Выбрались на каменистый берег. Разожгли костер. Владька сходил через дорогу к стогу и принес охапку жесткой соломы. Раструсил у костра. Сели. Стали разуваться и сушить носки, ботинки. Толька вытащил кисти, банку краски для своей яхты и бутылку вина.
– Что-нибудь перекусить есть? – спросил он.
Владька молча вытащил из сумки бутерброды с колбасой. Ему не очень-то хотелось пить с Толькой. Он его презирал. Еще в прошлом году, весной, они втроем поехали на дюралевой лодке на чаечный остров за бакланьими яйцами. Разыгрался ветер. Сломалось весло. Спасжилет был у одного Тольки. А Толька позеленел от страха и по-кошачьи вцепился в плечо Владьки. И когда они оба упали в воду, Кравцов вместо того, чтобы надуть жилет, взревел и закричал маму. Третий – Валера Козлов, худенький, плохо умеющий плавать, дотянулся с кормы и стукнул кулаком по голове Тольку. Тот обмяк и отпустил Владьку.
– Вытряхни этого слизняка из спасжилета, пусть тонет, – сказал Козлов.
– Жалко.
– А чего мельчить русскую породу.
– Брось смеяться, – сказал Владька из воды. – В лодке уже вода. Нам не залезть – перевернем. Ты, Валера, держись. Тебя вместе с лодкой выкинет на берег. Тут километра два. А я попробую доплыть с этой кулемой. А ну, рыцарь, надувай жилет! Плыви впереди…
Остались живы. Сегодня Владька остановился у тракта в деревне купить сигарет. Зашел в магазин – там Кравцов.
– Ты, куда, Кедрин?
– На водную, загорать.
– Я тоже. Поехали вместе.
– Ну, поехали, – нехотя согласился Владька.
– Ты куда думаешь сдавать?
– В ЧэПэИ.
– А я в авиаучилище. Отец обещал пристроить. Батю у меня уважают, – комэскадрильи был.
– Ну из тебя летчик… Хвосты разве обтирать от пыли…
– А что я?
– Мне не жалко. Можешь и в космонавты проситься. Даже в разведчики.
– А что я?
– Мне не жалко. Только если б довелось, я бы с тобой не пошел…
– Да иди ты…
Владька развернул мотоцикл и поехал. Кравцов за ним. Обогнал. Помчал с олимпийской скоростью. Доволен. «Достижение, – думает Владька. – Дурак». И уже не дает себя обогнать. Издевается. Подпустит и умчит. У Тольки глаза – «лампочки». Боится выжать больше ста… Потом Владьке надоело. Пристроился сзади. Так и доехали до водной станции…
– На, выпей, – говорит Кравцов и подает стакан.
– Не хочу.
– Чего ты? Я ведь ем твой бутерброд. Зазнаешься?
– Нечем пока.
– Брось. Все мы человеки. На, испей. От простуды.
– Да изыди ты.
– Зазнаешься?
Владька взял и выпил. Холодное. Горькое.
– Ты чего сегодня с яхтой будешь делать? – спросил Толька, хлопая от дыма белобрысыми ресницами.
– Днище шкурить.
– А я думаю покрасить. Как только лед сойдет, сразу же сброшу на воду. Поставлю паруса. А-ах… Ты Алю Чернову знаешь?
– Знаю.
– Просится на яхту.
– Из красивых девчонок яхтсменов не получается – быстро замуж выскакивают, – сказал Владька, вспомнив о Файке.
Файка сама написала ему записку. Встретились. Сходили в кино. У Файки зимой и летом смуглое лицо, зеленоватые мечтательные глаза, русые, короткие волосы хаотически падают на высокий лоб. Владьке охота поцеловать тугие, потрескавшиеся губы Файки, но, когда это будет, он еще не знает.
– Она что, тебя любит?
– Кто?
– Ну, Алька.
– Прямо. Ей мой брат приглянулся. А брат любит Римку – стюардессу с ребенком. Хохма! А мне что-то никто не нравится, – сплюнул, – свяжись с бабами…
– Ну, тебе это не грозит.
– А что я?
– Быстро поймут и бросят.
– Да иди ты…
– Некуда.
– Брось, это ж поговорка, – сказал Толька, подкидывая в костер соломы.
– Ага.
– У тебя носки как? У меня подсохли.
– У меня тоже.
– Поехали на водную?
– Поехали…
***
Яхты лежали в сарае вверх днищами, как большие рыбины. Несколько ребят возились у яхт, видимо, пришли пешком. Один обжигал краску с днища паяльной лампой. Владька поздоровался со всеми и принялся за работу. Потом организовали перерыв и футбол. Играли на проталине у берега, на мокром песке.
Возвращались домой затемно… Ехать на мотоциклах по озеру никто не решился. Пошли вокруг озера пешком по снегу до тракта.
Озеро проехали благополучно. Но у деревни нарвались на автоинспекцию. Тольке хорошо – восемнадцать есть. У Владьки даже прав нет. Рано еще. Толька затормозил, а Владька прибавил газу и рванул. Оглянулся. Милиционер прыгнул в седло мотоцикла и за ним. Ну, кто – кого? Владька видел, что поспешал за ним пожилой дядя. Значит, долго гоняться не будет. Надоест. И прибавил еще скорость. С тракта свернул в деревню. Из деревни в лес. В лесу темно. Спрятался в соснячке, стал выжидать. Мотоцикл протарахтел мимо. Владька увидел промелькнувшую фуражку и внутренне сжался. Зачем убегал? Дернул какой-то бес, и вскипела кровь. Убегал он от милиции много раз. Отец не знал этого. Отец даже не знал, что сын ездит на мотоцикле. Права на вождение мотоцикла и машины были у Андрея. Подводить отца не хотелось и все-таки…
«А может, все правильно. Зачем няньки? Ведь отец учился и кормился и заботился о себе сам. Родители жили бедно. Шестеро детей. Один из них во чтобы то ни стало хотел учиться. Он запасал на житье себе летом, ловил петлей рябчиков, приносил домой в мешке. Общипывал и солил в бочонок. Зимой мать жарила соленых рябчиков, стряпала и морозила пельмени, и он увозил в мешке с собой в город, в общежитие института. Кормился этим, подрабатывая ночами… Теперь директор».
Владька тихонько, опасливо вывел мотоцикл и повел его к дороге, по еще твердой снежной лыжне, прижимаясь к тени соснового леса.
3
Андрей приехал днем. Дома никого не оказалось. Поставил у двери чемодан, повесил на ручку двери сумку с подарками и, взяв в обе руки несколько самых крупных апельсинов, пошел к тете Наташе за ключом.
Тетя Наташа два раза в неделю убирала в их квартире. Жила она с дочкой и внучкой на первом этаже в маленькой квартирке. Дочь работала стрелочницей, была робкой и безвольной, сходилась и расходилась с мужем в дни ее получки.
Тетя Наташа получала небольшую пенсию, потому что всю жизнь работала в колхозе, и только 10 лет на заводе, – уборщицей. Теперь же ей приходились подрабатывать – мыла подъезды и убирала в квартире Кедриных. Она полностью содержала на свои доходы шестилетнюю внучку Настеньку, потому что не хотела унижаться и получать алименты с зятя.
Увидев Андрея, она засуетилась:
– Слава те, господи, Андрюша приехал! Настенька, беги посмотри на него – какой сокол! Гостинчик тебе привез с юга. Раздевайся. Чай пить будем.
– Спасибо, тетя Наташа. Как у нас дома?
– Дак что у вас дома? У вас – не у нас – все хорошо. Отцу бы вот жениться надо, а то днюет и ночует на заводе. Владик все мотается – где-то паруса ставит. А дома все пленки крутит, как от мартовских котов, спасу нет… Соне вот моей все не находится человек хороший – нет нашему брату счастья. Мучится с этим Мишкой, град бы ему на голову, прости, господи.
Андрей стал играть с Настенькой, представляя себе ее мать Соню, маленькую женщину, с несмелыми серыми глазами, которой был нужен человек хороший.
«А кому не нужен человек хороший? Мне тоже нужен. Все… – решил он. – Немедленно звоню Ольге».
И пока играл с девочкой, все вспоминал, как ехал сюда и думал об Ольге, и сейчас, пока говорил с тетей Наташей, все думал о ней и о том, почему она не писала ему писем, и о том, что он сейчас позвонит ей, она приедет и все будет решено, выяснено – хватит мучиться скрытой от людей, от отца, тяготившей их обоих теперь близостью.
– Я пойду, тетя Наташа, – сказал он.
– Устал ты видать с дороги, Андрюша? Иль похудел так? Щеки ввалились, да и глаза неспокойные… Поди влюбился там? А ты не горюй… Девок во-он сколько! Вечером все улицы запружены. Да и девки-то – госпо-ди-и!.. Челки, шпильки, коленки голые, глазищи крашеные… Ну, иди, иди… Вот ключ… А то бы попил с нами чайку?
– Спасибо. Я в магазин еще схожу. А то соберемся вечером и поесть нечего.
– Жену бы тебе покладистую, да добрую, – вздохнула тетя Наташа.
В квартире сквозит. Форточки, балкон открыты. В зале, на полированном столе, в молочной бутылке вербы – явно подарок братишки. Заглянул в свою комнату – тоже вербы.
Распаковал чемодан, разложил подарки – нейлоновые рубашки и германские плавки, а игристое Цимлянское, любимое вино отца, поставил в холодильник. Выкупался, сходил в магазин и купил курицу, поставил варить. И, наконец, подошел к телефону, набрал номер.
– Оля, это я, здравствуй!..
– Кто это?
– Этого мне только не хватало – ехать три тысячи, чтоб меня не узнали. Скажи мне ласково – с приездом!.. Просто с приездом и ласково. Не хочешь? Ну, что ж, хорошо… Потом выясним причины… Вот что, Ольгия, у тебя найдется время взять такси и прикатить ко мне? Не хочешь? Чудесно! Подожди, не бросай трубку… Или ты приедешь сию минуту, или я никогда не знал тебя. Все… – Андрей положил трубку и потянулся за сигаретой. Пальцы дрожали.
– Дура, набитая! – сказал он. – Ах, дура! – Пошел на кухню, выпил холодной воды из под крана. Он со злостью вспомнил те ночи в чужом городе, одинокие и печальные с думами о ней.
Теперь он был убежден, что она приедет – слишком многое их связывало с той майской вечеринки, устроенной его друзьями у озера три года назад.
Она нравилась ему, и он собрался жениться. А потом, узнав, что у них мог быть ребенок и что его не будет, не стало – обиделся. Она сказала, что с первого дня не верила ему, избалованному вниманием девчонок из-за папы директора, из-за машины, что виновата во всем сама и случившееся с ней никто не вправе решать, кроме нее. Ребенок мешал бы учиться, но, пожалуй, самое главное, ее пугал ярлык – мать-одиночка. Он не сдержался, ударил Ольгу, накричал:
– А меня ты спросила? Меня, отца этого ребенка?.. Я тебе что?.. Ты, не соизволила даже сказать мне…
– А ты не соизволил даже заметить…
Он хлопнул дверью, ушел. Полгода не видел ее – крепился. Пришла сама к нему, первой. Сказала, что не может без него, и это было правдой, но обоим не принесло радости, и после ссорились и вновь мирились. Было что-то недосказанное в их отношениях, отчего оба устали.
Когда он уехал на южный завод на практику, она не отвечала ему на письма, она вообще за эти три года знакомства не написала ему ни одного письма.
Андрей разозлился, решил сказать ей сегодня, что все… Пора бросить и не трепать друг другу нервы, а заняться делом. Скоро защитит диплом и, вероятно, уедет куда-нибудь. Не работать же у отца под крылом. Жизнь любит в человеке самостоятельность и волю.
Курица варилась, бульон выбрызгивался. Андрей почистил картошку, опустил. И когда она сварилась, стал искать специи, нашел в столе лавровый лист, но ни одной луковицы. Попросил у тети Наташи. Порезал, опустил в кастрюлю. Посмотрел на часы – полчаса, как позвонил Ольге. Могла бы уже приехать?
Время будто остановилось. Помыл апельсины, сложил в вазу и поставил на стол. «Включу магнитофон».
Только включил – звонок. Открыл дверь – она.
В пальто горчичного цвета, такой же берет в руке. Волосы под красное дерево. «Это уже прогресс, – заметил Андрей. – Красить кинулась». Вместо обычной скошенной челки – прямой ряд и узел на затылке. Голубые насмешливые глаза в упор на него.
– А ты хорошеешь… – нашелся он. – Проходи. Давай пальто.
Молча сняла пальто, сама повесила, прошла и села в кресло.
– Ну, здравствуй! О чем будем говорить? – спросила она.
Он смотрел на нее – голубое, новое платье, под цвет глаз, красноватые волосы, в движении, в наклоне головы – царственная величавость.
– Обнять тебя можно?
– Ради этого не стоило ехать двадцать километров мне и три тысячи тебе.
– Верно. Угощайся апельсинами… У меня там курица варится. Жду отца. – В растерянности сел на ручку кресла.
– Так и будем молчать?
– Что ж, можно, – усмехнулась она.
– Оля, не злись. Давай спокойно.
– Я за этим и приехала… Чтоб спокойно…
– Почему не отвечала ни на одно письмо?
– Не считала нужным.
– А, зря, – встал, обхватив себя руками, заходил по комнате, вокруг стола. – Мы ж родные…
– Ты самоуверен.
– Нет.
– Знаешь, Андрей, я тебе нужна только на один день. Я устала, – горько сказала она, – нам надо разойтись и никогда больше не встречаться.
– Не плохая идея, но меня она не устраивает.
– А меня устраивает… Я не хочу тайных встреч, ночей, украденных у себя же. Я не хочу, чтобы вслед мне шушукались какие-то расхристанные девки…
– А знаешь, что? Давай-ка поженимся!
– Это надо было сказать три года назад. А сейчас ты мне не нужен. – Она встала и выключила магнитофон. Он подошел к ней сзади, повернул к себе и обнял.
– Я люблю тебя… Я очень тосковал там…
– Ты идиот, – чуть внятно шептала она и била маленьким кулачком по его плечу…
4
Кедрин ехал в листопрокатный цех. Там его уже ждали. Треснула дымовая труба закалочной печи. Надо срочно принимать меры. Если упадет, выведет из строя сразу два цеха. И, самое главное, вокруг работают люди.
Кедрин глянул в ветровое окно, заметил, что на высоковольтку у электросталеплавильного цеха опять прилетели грачи. Орут. Вьют гнезда. Что они нашли в этом дыме и копоти? Чем питаются?
Завод все строится. Громадина. Уже целый комбинат. Идут со смены люди. Идут потоком. А когда-то было четыре человека: Суздалев, Кедрин, шофер и секретарша.
Совещание затянулось. Главный прокатчик растерялся и развел руками:
– Антон Владимирович, я не беру на себя ответственность. Что делать?
– Я тоже не решаюсь, – набрался храбрости сообщить начальник листопрокатного цеха.
– А давайте от трубы до трубы натянем трос-канат, подвесим люльку, и верхолазы разломают… – предложили ремонтники.
– Нет. Опасно, – отклонил начальник отдела техники безопасности.
– А что скажут виновники? – обратился Кедрин к управляющему Союзтеплостроем.
– Виновники будут наказаны. Но… как обрушить? Тут уж я… – этот высокий седой мужчина с мужественным обветренным лицом тоже развел руками и сел.
Теплостроевцы при кладке трубы неправильно сделали изоляцию. От нагревания кладку разорвало. Кедрин стал звонить в Главк.
– Видите ли, товарищ Кедрин, – сказали ему…
Кедрин дослушал и положил трубку… «Ну и положеньице», – подумал он. – Все боятся ответственности».
– Вот что, товарищи, – он медленно оглядел всех, откинулся на спинку кресла. – Минутку… Товарищ Ключин, немедленно свяжитесь с управлением промвзрыва, доложите и пригласите сюда начальника управления… Хотя оставьте. Я свяжусь сам. Так вот, товарищи, будем взрывать. Немедленно сюда лес. Все, что можно обгородить щитами. Делаем взрыв и одновременно рывок тросами… Да, да, тракторы… И уронить ее надо между цехами. Запретить всякие работы вблизи трубы. Закалочную печь перевести на принудительную тягу с временной трубой. Начальником штаба по обрушению трубы назначаю начальника цеха ремонта металлургических печей. Все. Выполняйте. Приказ напишу.
В минуты быстрых решений Кедрин оживлялся, а потом снова уставал, чувствовал себя опустошенным, но старался, чтобы этого не замечали.
Домой он приехал поздно. С порога почувствовал запах чего-то вкусного и веселье. Значит, Андрей уже дома.
Обнялись в прихожей, сдержанно похлопали друг друга по спине.
– Устал ты, отец, вижу, – сказал Андрей, помогая снять пальто… – Иди, умывайся и – к столу. Я курицу сварил.
В ванной отец шумно и увлеченно плескался водой, сын держал полотенце.
– Как ты? – спросил Кедрин.
– Все хорошо у меня, отец! – загадочно улыбнулся Андрей. Вошли в комнату.
– Вот, познакомься… Моя жена, Ольгия… Оля, ну чего ты застеснялась?
– Когда же вы успели, а? Ну и прохвосты! – весело посмотрел на сына.
Андрей похож на отца. Тоже сросшиеся черные брови, голубые глаза, тоже смугл, румян и такие же припухлые яркие губы. Правда, Андрей чуть ниже ростом и поуже в плечах.
– Ничего, с годами окрепнешь, – шутил отец.
– Оля, ты пойдешь к нам жить? – лукаво спросил Кедрин.
Ольга кивнула.
– А меня слушаться будешь? – спросил он, придвигая кресло к столу. Он думал, что они просто его разыграли, потому что Андрей с Олей дружили давно, но разговоров, предположений о свадьбе не было.
– Бу-уду, – промямлила Оля.
– Ну, тогда давайте все за стол! Где твоя курица, Андрей? Оля, ты садись, пусть жених угощает. Жизнь долгая – еще набегаешься от стола до кухни… А где Владька?
– Ушел к тете Наташе за перцем. Говорит, ездил скоблить яхту. Вымок.
Андрей вытащил из холодильника «Игристое».
– Ух, ты! – старший Кедрин отложил газету.
– Я вам еще по рубашке привез. Вот жене только ничего не привез, кроме себя, – сказал и посмотрел на нее. – Ты все стоишь? Садись, жена…
– Я лучше пойду на кухню, тебе помогу.
Влетел Владька.
– Пап, ты видишь Ольгу? А? Видишь? Кто она теперь мне будет? Сноха или золовка?
– Наверное, теща.
Все засмеялись.
– Оля, налей мне бульону в мою деревянную чашку, – попросил Кедрин. – Ну, братцы, мы и заживем! Красота!
Ольга, поставив деревянную расписную чашку перед Кедриным, вовсе зарделась.
Владька сидел в кресле и улыбался. Он еще не знал, что скоро ему принесут повестку в суд; задержали Тольку Кравцова, и он сболтнул, кто промчал на мотоцикле. Вызовут отца. И будет Владьке стыдно, как еще никогда не бывало. А сейчас он сидит в кресле и улыбается.
– Пап, ты мне купишь «Яву»?
– Куплю, только ездить-то тебе до прав не придется.
– Андрей будет. Я подожду.
– А машины тебе мало?
– Скучно в машине…
– Отец, ну давайте… – Андрей принес последнюю тарелку. – Кто будет открывать шампанское? – крикнул: – Оля, бросай все, иди сюда… Сели. Все сели?.. То-то. Я открываю – жених.
– Подожди, а свадьбу делать будем? – спросил отец, потряхивая перечницу над чашкой.
– Я даже не знаю, – Андрей посмотрел на Ольгу.
– Знаешь, не знаешь, а делать свадьбу надо. Как, Оля?
– Я не знаю.
– Вы не знаете, я не знаю… Владик, зови тетю Наташу. Андрей, готовь еще прибор…
На столе в молочной бутылке желтые, пушистые вербы. В высокой хрустальной вазе крупные оранжевые апельсины. Кедрин посмотрел на них, и ему показалось, будто он глянул в глазок задвижки завалочного окна на жидкий металл. Потянулся и взял один апельсин, подкинул:
– Ребята, вот это фрукт! Молодец, Андрюшка, экую даль вез, – очистил, разрезал пополам и протянул Ольге и Владьке. – Это к шампанскому.
Послышались шаги. Открылась дверь, и вошла пожилая женщина, за ней Андрей.
– Оля, знакомься, это тетя Наташа. Тетя Наташа, а это моя жена, Ольга.
На женщине штапельное платьице в темный цветочек. Сама она худа, востроноса, глаза серые, приветливые, с веером морщинок вокруг.
– Здравствуйте, люди добрые! – сказала она певуче и чинно подала маленькую, сухую руку Ольге. – Наталья Федоровна, или просто – тетя Наташа… Ну вот, мир да счастье молодым… Ты, Андрюша, не балуй, – погрозила она пальцем. – А ты, доча, люби, его…
– Садись, Федоровна, с нами. Говорить будем, – Кедрин, не вставая, пододвинул ей кресло. – И что ты думаешь, Федоровна? Учудил мне старший сынок – жениться надумал. Вот давай гадать, как свадьбу делать иль нет?
Женщина осторожно села, но свободно, как дома.
– Дак, что Володимирович, ноне ведь все не так, – она перевязала у подбородка концы капроновой косынки. – Рожают – не крестят. Верят аль нет в бога-то, а крестить бы надо, по-нашенски, по-сибирски. Погулять – человек родился… Да, и женятся тайком, молчком, хоронят – всплакнуть боятся – вишь стыдно… Дак пусть уж, Володимирович, они сами, как решат. Им ведь до-олгая жизнь, не нам…
– Не надо, отец, большой свадьбы, – взмолился Андрей. – Сделаем вечер и все. Можно в ресторане…
– У нас, что же, дома нет?
– Есть. Только давайте-ка это дело решим завтра…
– Идея! – весело сказал Владька. – Курица остыла.
– Ну что ж, наливай, жених. Федоровна, тебе, может, покрепче?
– Оно можно и покрепче. Попривычней.
Андрей принес хрустальный графинчик с водкой, налил стопку тете Наташе.
Наконец, пробка ухнула в потолок.
Подняли тост за молодых. За дедов и прадедов. За сталь на заводе.
Зазвонил телефон.
Владька метнулся к нему, поднял трубку – Москва. Передал трубку отцу.
– Чего это ты веселый? – спросил Суздалев, поздоровавшись.
– Знаешь, Леонид Платонович, радость – сын надумал жениться. Дернул я немножко шампанского.
– Эт-то можно. Когда свадьба?
– Да вот совет еще держим.
– Скажешь – прилечу. Надеру Андрюхе уши. Ишь, подлец, вырос!.. Ну, так я вот что звоню: подготовь-ка доклад о работе завода. На днях западные «киты» съезжаются – выступишь…
– Леонид Платонович, извини, а что лучше моего завода не нашел?
– Не прибедняйся… Знаю я тебя… Ну, будь здоров! Давай, тяни… Завтра позвони в девять. Сегодня уж ругаться не буду… Будь здоров, еще раз! Привет ребятам!..
В комнате стол уже отодвинули. Федоровна катала по столу хлебный шарик и отрешенно смотрела на блеск хрустальной вазы. Молодые танцевали. Владька менял ленты на магнитофоне.
– Привет вам, сыны, от Леонида Платоновича. На свадьбу прилетит. Драть вам уши обоим… Ну, Федоровна, давай еще по одной, да я спать отправлюсь.
Женщина подняла голову с далекими, влажными глазами:
– Давай, батюшка, еще по одной… Жизнь-то как катится, – печально вздохнула. Выпили. Покряхтели и поставили стопки.
– Что ж, Федоровна, на то и жизнь, – сказал он и улыбнулся Ольге, остановившейся у стола. – А давай-ка, сын, заведи вальс!
Кедрин оживился и, не дожидаясь музыки, стремительно повел Ольгу на середину комнаты. А танцевать пошел медленно, мелкими шажками, стараясь меньше кружиться.
– Дед-то, дед-то наш, захмелел! – смеясь шептал Владька Андрею. – Смех, как танцует…
– Тише ты, пусть тряхнет стариной, – сказал Андрей, ловя взглядом счастливую улыбку раскрасневшейся Ольги.
«Батя рад, – подумал он, – женщина появилась в доме. Внук будет. А что еще старику надо, какие радости?»
Был счастлив младший – тем, что удрал от милиции и отец обещает новый мотоцикл. В мыслях Владька уже мчал на нем на водную, мимо Кравцова по ровному бетонному тракту, мчал так, что в ушах гудел ветер.
Счастлив и старший – женится. Оба они думали, что и отец счастлив ими, за них счастлив, и считали, что этого достаточно для него. Им было невдомек, что он еще живет и есть у него своя, какая-то скрытая от всех, необходимая ему жизнь, что его, немолодого, могут полюбить…
Ночью два раза звонил телефон. Кедрин вскакивал, хватал трубку. Кто-то молчал. Он слушал дыхание, приглушенный гомон, спрашивал:
– Анна, это ты, Анна?
Кто-то молчал.
«Это она, – сдерживая дыхание, подумал он, – Аннушка».
Сон ушел. Кедрин кинулся звонить своему главному инженеру:
– Милый, Евгений Иванович, прикатил бы ты ко мне?
– Что-нибудь случилось?
– Сухарь же ты, право, Женя. Ну, какое это имеет значение? Я обняться с тобой хочу.
– Да ведь ночь!
– Извини, Евгений Иванович, а ведь и правда ночь. Ну, спи, спи…
Все уладилось. Выяснились отношения с сыновьями. Остался завод. Все хорошо у Кедрина. Только уехала Анна. Милая, хорошая Анна. Но она приедет. У него снова будет весна. Его весна.
