Евгений ТОЛМАЧЁВ. Животворящая музыка
Рассказ / Илл.: Художник Аркадий Пластов
Родители моего школьного приятеля Василька – Димы Василенко – крепко запивали. Казалось, что их жизнь в это время была так же содержательна, как тень от пустой бутылки… Отец работал слесарем на заводе, мать таскала тряпку в районной больнице, в отделении хирургии. До того, как скопытиться, отец упорно брался вместе с Васильком делать уроки. В нём оживал суровый воспитатель, хотя он столько же понимал в программе восьмого класса, сколько сазан в Библии…
– Пять ю пять – скикы будэ? – требовательно спрашивал отец. В их семье говорили с малороссийским акцентом.
И сразу же отвечал, едва ворочая одеревеневшим языком:
– Трыдцать пять!
– Так мы цэ проходылы у пятом класси.., – робко возражал Василёк, боясь указать повеселевшему во хмелю папашке на его заблуждение.
– Цыц! Ще ты мэнэ будэшь учить!
Проходившие в осенней сырой мгле мимо двухэтажного, построенного из красного кирпича многоквартирного дома люди могли видеть, как отец отвешивал сыну подзатыльник.
Василёк готовил уроки на подоконнике, потому что в хозяйстве их семьи был один стол – и тот кухонный, заставленный посудой и прочей утварью. Когда хмельные родители спали вповалку, Василёк мечтал о чём-то своём, далёком, о том, что, наверное, никогда не сбудется. Ему хотелось вырваться из этой малогабаритной квартирки в неведомый мир, населённый мечтами. Василёк доставал из грубо сработанного шкафа прихожей отцовскую гитару и, запершись в своей комнатёнке, что-то неумело, негромко играл.
Если горькая забирала родителей в свои тяжёлые объятия на невыносимо долгие, унылые дни, Василёк обретался у бабушки. Это была старушка высокая, худая, с большими хваткими руками. Она всё стремилась лишить непутёвых родичей родительских прав. Живя у бабушки, Василёк работал по хозяйству – то у кроликов вычищал, то гусей пас. Бабушка проживала на окраине, в частном домишке на два окна. И у неё жилось Васильку в тягость: бабушка вела строгий счёт конфетам, которые покупала на двунадесятые праздники.
Школа наша была двухэтажная, состоявшая из двух половин. Построили школу вскоре после того, как отгремели раскаты Гражданской войны. Но в тот год область выделила деньги на долгожданный ремонт. Занятия проходили в две смены. В одной из половин, за тяжело повисшей плёнкой, ворочалось густое облако пыли, слышался рёв перфоратора и стук молотка. Работа останавливалась поздно вечером или когда отключали электроэнергию. Если не было света, об окончании урока возвещал ленивый чугунный колокольчик. Пожилая уборщица с жирными волосами и обрюзгшим лицом в синем рабочем халате неторопливо шла по коридорам от учительской на второй этаже до спортзала, расположенного в цоколе первого. Наверное, тётя Зина не догадывалась о своей великой миссии и о том, каким долгожданным для учеников был перезвон, исходивший от её пухлой руки. Учитель внимательно смотрел по журналу – кого вызвать к доске. Он был так увлечён этим, что слух его не уловил отдалённый перезвон колокольчика. Дима Василенко, сжимая вспотевшие руки, втянув белобрысую голову в плечи, раздражённо, в надежде на спасение, шептал:
– Та колы ж ты дойдышь!?
Молодую математичку многие из нас приняли с враждебной робостью. Её муж, глуповатый и словоохотливый, страшно пил. С гибельным восторгом пропивал молодость в компании горьких пьяниц, за которыми таскался хвостом. Определённого дела в жизни у него не было, потому что везде увольняли за слабость... Воля математичкиного мужа была, как драная ветошь, вывешенная на штакетнике. Своей точки зрения он не имел и произносил слова и обороты, сказанные кем-то из собутыльников, которых он возводил в авторитет. Ещё крепкий тесть тревожно разыскивал зятя то на рынке, за аляповатыми торговыми модулями, то в смрадном подвале их семейного общежития, построенного заводом. И, найдя родственничка в полузабытьи, вёл под руки домой, раздражённо извергая бесполезными нравоучениями.
После бессонных, тяжёлых ночей математичка с красными глазами отводила дочку в детский садик и приходила в школу напряжённо-нервная. В глубине души учительницу подтачивал червь запоздалого прозрения – её красоты и обаяния хватило лишь на то, чтобы «окольцевать» этого никчёмного человека.
Но нам, пацанам, было невдомёк, что жизнь облила молодую женщину помоями, что ей стыдно приходить на работу. Мы математичку крепко невзлюбили, потому что она срывала свою боль и злость на нас. В большей степени на Васильке…
Разбирая новый материал, учительница взялась решать сложную задачу, которой в справочнике под кратким названием «ГДЗ» отводилась чуть ли не страница. Василёк равнодушно, подперев голову рукой, неторопливо списывал с доски, испещрённой мелом. Учительница заплутала в дебрях алгебры и, взяв тряпку, порывистым движением смахнула неверное решение. Обломки чисел и латинских букв посыпались в небытие, словно поломанные мачты побеждённого бурей корабля на морское дно. Василёк плавным движением зачеркнул решение в тетради и принялся списывать по новой. После второго ошибочного решения Василёк резкими синими линиями разделался с задачей, а когда утомлённая, нервная учительница в третий раз запуталась и стала растерянно выискивать ошибку, он свирепо вырвал тетрадный лист и, смяв его, вознегодовал на весь класс:
– За-ко-лы-ба-алы-ы!
– Что-о-о-о? – взвилась математичка. – Ну, сейчас к доске пойдёт Василенко! Посмотрим, как он заколеба-а-ае-ет!
В глазах математички застыли гнев и злорадство, но в своём более чем нужно по размеру пиджаке, рукава и полы которого были в мелу, она выглядела нелепо и смешно.
Вдруг прозвенел спасительный звонок, и показательная казнь не состоялась.
– Как Достоевский! – воскликнул я, которому предстояло готовиться к районной олимпиаде по литературе.
Наш третий товарищ Коля, лучший математик класса, но также с трудом понимавший изложенное математичкой, весело отсалютовал Васильку.
С тех пор Василёк из двоек не вылезал. Словно злобные лебеди из народной сказки обступили они Василька и нестерпимо больно щипали клювами. Математичка тратила всю свою злобу на Василька, а нам доставались остатки, шелуха этого гадкого чувства.
Наверное, сама жизнь уготовила, что после ненавистной алгебры в расписании стояла животворящая музыка. Каким образом она затерялась в программе восьмого класса – неизвестно. Вообще, в школьной программе начала нулевых было много странного, экспериментального. Вела музыку пожилая Таисия Александровна. В своё время она училась в консерватории в Санкт-Петербурге и работала там же в филармонии. Когда худенькая, седенькая Таисия Александровна садилась за фортепьяно, то преображалась – в ней пробуждалась величественная сила и расцветала нетленная красота. С тихой грустью по ушедшему, которой мы, конечно, не понимали, она рассказывала о встречах с известными певцами и композиторами советской поры – Юрием Антоновым, Исааком Дунаевским, Евгением Мартыновым… Учительница хранила виниловые пластинки. С загадочным, торжественным чувством она прикасалась иглой к вращающемуся в проигрывателе чёрному диску. В том, что голоса Лемешева, Шаляпина, Козловского звучали в старом актовом зале с высоченными потолками и громадными окнами, угадывалось что-то недосягаемое… И даже Василëк слушал, затаив дыхание.
День учителя был для нас больше днём самоуправления. Я вёл литературу, а Коля – алгебру. Музыку не помню, кто вёл, вроде бы кто-то из девчонок. По всем трём предметам Василёк впервые в жизни получил пятёрки, наверное, этот день вышел невероятно счастливым для него.
В золотисто-багряном платье шла по земле осень, летела паутина, отходил синий, дикий виноград. На углу у приземистого дома Василь Гаврилыча, заводского сторожа, красные кисти малины свисали над дорогой. После уроков я, Коля и Василёк пошли побросать на пруду спиннинг в надежде поймать щуку, которая в это время начинает нагуливать жир, чтобы пережить долгую зиму. У Василька был самый никудышный спиннинг – короткое, металлическое удилище и инерционная катушка типа «Невская».
– Батя собиравсь нормальный купыть, а взяв и гроши пропыв… Я разозлывсь и сказав ему – шо? впадлу было купыть? А он кинувсь на мэнэ – хто падла? хто падла? – обиженно поведал Василёк.
Мы с Колей смеялись. В тот благодатный день не поймали ни щуки, ни окуня. Дольше, чем рыбачили, распутывали «бороду», собиравшуюся на инерционной катушке Василька. Но радость этого дня, когда пылающие позолотой деревья отражались в зеркале пруда, отдававшего последнее тепло, со мной и поныне. Это было неосмысленное, но остро ощущаемое чувство юности, что впереди целая жизнь и ты можешь стать тем, кем хочешь несмотря ни на какие преграды… Вместе с нами радовались тонкие берёзы, раскидистые клёны, и даже ивы, привычные жить в печали.
На следующий день пятёрка по литературе превратилась в тройку, а пятёрка по алгебре… Василёк отправился к доске, как на заклание, и мучился там до звонка…
Странное дело – музыка увлекла Василька, и Таисия Александровна стала для него важным человеком в жизни. Её стараниями Василёк подготовился и поступил в районную школу искусств. Возможно, Таисия Александровна проявила горячее участие в жизни нерадивого школьника потому, что её сын угодил в тюрьму. Когда Василёк учился в техникуме, то всё равно исправно ходил на занятия, являясь предметом насмешек со стороны недалёких однокашников. Впоследствии он был известным в посёлке музыкантом – играл на духовых инструментах в Доме культуры. Василёк и его оркестр играли на праздниках и провожали в последний путь многих в посёлке.
Когда живую, пробирающую до глубины души музыку заменила цифровая мелодия, звучавшая из колонок катафалка, когда по житейским причинам мало-помалу распался оркестр, Василёк пошёл по жизни простым слесарем коммунального хозяйства, но музыку в себе сохранил. Спасался ею в тяжёлые минуты, когда невесть откуда приходило и тяжело наваливалось желание выпить. А может, удерживал его над бездонной пропастью запомнившийся пример отца – кто знает?..
