Нина ОРЛОВА-МАРКГРАФ. Дусик
Рассказ из книги «Заступница» / Илл.: Художник Ольга Куликова
Дусик ехала на новом велосипеде. Он был зелено-перламутрового окраса, большой и сильный, как лось. К правому рогу руля был прикреплен блестящий никелированный звонок. И у него, как у взрослого велосипеда, накачивались колеса. Дусик спешила на конский луг, где любила поваляться на траве среди пасущихся стреноженных коней, которых всех знала по именам: Лыска, Звёздочка, Гром, Чалый, Астра. Ну и они тоже знали ее в лицо и по имени.
Велосипед шел по деревенской улице быстро и упруго, лишь около дома Анисьи Петровой, где был глубокий, по щиколотку, песок, Дусик слезла и повела его рядом с лужайкой, у которой бродили пристальные куры, а в сторонке от них вяло и не заинтересованно – чернявый петух. Глубокое око его в желтом ободке смотрело на мир кротко и печально.
– Петя, Петя, ну как ты? – Дусик улыбнулась петуху улыбкой доброго доктора. – До чего ж ты черный! Анчутка и Анчутка!
Чуть подрагивая бородкой, петух уважительно и смиренно посмотрел на Дусика.
Лидуся родилась на мотоцикле. Папка ей вот что рассказывал. Когда она выйти на свет Божий собралась, он повез роженицу в райгород, в роддом, но не довез, по дороге, под самым райгородом, Лидусик возьми и родись.
– Так что ты у нас Лидия Мотоцикловна. Это однозначно, – говорил ей отец, вспоминая тот заполошено-счастливый день. Лидуся не соглашалась:
Старая акушерка Ирина Ермолаевна, которая отделила Лидусю от мамки – перерезала похожую на стебель водяной лилии пуповину, завязала пупок, вышла и объявила ожидавшему отцу, что Лидуся родилась срочными родами. «Не то как ты, Иван, двенадцать часов мать мучил. Если твоя дочь так и по жизни будет все делать, многое успеет», – решила Ирина Ермолаевна.
Так, в общем, и вышло. Дусик много успевала, но случались издержки. Зимой, к примеру, она, сидя на подоконнике у соседей Шуртаковых, сильно подаалсь назад, спрыгивая, и выдавила стекло. Лидуся, как всегда, была в гостях у их младшей, пятой дочки Вальки. Тетя Шура пообещала, что вставит теперь вместо стекла на всю зиму ж…у Лидусика, потому что стекло ей взять негде. И какой храброй ни была Лидусик, это обещание ужаснуло ее. Все, что говорили ей взрослые, она воспринимала как чистейшую правду и поэтому стояла у окна Шуртаковых не шелохнувшись и ждала исполнения тети Шуриного приговора. И только когда тетя Шура крикнула: «Чтоб глаза мои тебя здесь не видели!», – Лидуся кинулась бежать домой.
С годовалого возраста отец возил ее впереди, на баке мотоцикла, пристегнув к себе ремешком. А когда Лидуся подросла, перешла на заднее сиденье. Высоко сидела она в седле «Ижа». От ветра взлетали, сливались в нимб светлые хохолки волос, вздымалась юбочка-шестиклинка, и сама она словно бы взлетала над мотоциклом. Когда они с отцом ехали по деревне, Лидуся то и дело отпускала круглую ручку сиденья, одним глазком поглядывала на старух, сидящих на лавочках или завалинках. Они не одобряли. Анисья Петрова даже грозила пальцем, а Дусик, крылато расправив руки в стороны и высунув язык, пролетала мимо них.
Не было для нее слаще звука, чем родное бархатное гуденье мотора Ижа-49, и сам он такой баской, темно-красный, с большой блестящей фарой впереди, а на конце трубы – будто рыбий хвост, от отца Лидуся знала, что это концовка глушителя.
В это лето весь июль они с отцом возили по утрам на мотоцикле мамку Светлану на свекольное поле. В колхозе сажали уйму сахарной свеклы. По осени сдавали урожай государству, а свекловоды получали за труды сахаром. Мамку Светлану в этом году поставили бригадиром свекольной бригады. Она красиво повязывала голову синим под цвет глаз платком, надевала кофту с длинным рукавом, чтобы не обгореть, и длинную, с оборками, как у царевны, (так казалось Дусику), юбку.
Когда они подъезжали к свекле, мать величаво сходила с сиденья и направлялась к полю, зеленеющему низкими густыми листочками всходов.
– Ты, Дусик, знаешь, что мамка твоя теперь не Светлана, а Свеклана Ивановна? – подмигивая Лидусе, сказал отец, когда они в первый раз собрались ехать на свеклу.
– Свеклана! – обрадовалась Лидуся. – Мамке подходит!
Но мать, пристав на цыпочки и дернув отца за пышный русый чуб, пригрозила:
– Вот вы у меня посмеетесь осенью. Получу сахар и вам ни ложечки не дам!
– Как я без моего сахара… – горестно прижалась к отцу Дусик. Она вспомнила, как прошлой осенью выкопанная из земли свекла лежала горой на краю поля, и Лидусе казалось, что ее лилово-красные тушки искрятся сахарными кристалликами. Чуть позже отец привез домой целый мешок сахара. Лидуся макала белый хлеб в воду, а затем – в горку сахарного песка, насыпанного на стол, то-то было сладко!
– Не горюй, дочка! На муку у матери сахар менять будем! Я после уборки мешков пять пшеницы получу. Это однозначно.
Все дни, кроме воскресенья, возили они мать на свеклу. Отец, подъезжая к краю поля, тормозил, мать шла с мотыгой на поле, не дожидаясь даже пока соберется ее бригада, начинала работать, а Лидуся с отцом ехали к знакомой поляне, где густо росла дикая полевая клубника. Дусик ложилась на живот и, припадая к темно-красным сосочкам ягод, медленно ползла по полянке, похожая на светло-зеленую гусеницу в своем летнем платье. Отец набирал большой букет клубники, и, когда они ехали назад, останавливался у края свекольного поля, по которому сосредоточенно тяпали, гребли землю мотыгами женщины, и клал букет под березой, на сумку с «собоечкой», полевым обедом бригадира Свекланы Ивановны.
Однажды, подъезжая к полю, увидели они с отцом удивительную картину. Женщины, рассыпавшись по полю, тяпали траву мотыгами, наклоняясь, тянули из земли корешки порея, цепкие петли повилики, лебеду и отбрасывали в сторону. А у кромки поля стоял вышедший из кустов старый лось. Отец заглушил мотор. Они с Дусиком тихо сидели на мотоцикле. Огромный зверь стоял неподвижно и смотрел на работающих женщин.
– Папка, он их не забодает? – встревожилась Дусик.
– Не забодает, – ответил отец. – Наши бабы сами кого хочешь забодают. Попробуй-ка он к твоей мамке подойти! Посмотрит на них сохатый-рогатый и уйдет.
И действительно, лось вдруг оглянулся в сторону скошенного лога и направился туда. Спустившись, он вытянул голову и сладко уткнулся в стог сена. Весело Лидусе было ездить на свекольное поле, но теперь прополка на время закончилась.
В колхозе отец Лидуси работал трактористом. Зная, что он сегодня уедет в поле на весь день, Лидуся проснулась рано, чтобы папка успел подбросить ее несколько раз до потолка в их новой горнице. Потом она проводила его, улетающего быстрее выхлопного дыма на мотоцикле, и перелезла через прясла, что отделяли их двор от Шуртаковых.
– Валькя!
Валька выскочила на зов. Держа во рту кончик собственной косички, она, сопя забитым носом, сообщила важную информацию:
– А у Анисьи на огороде паслен поспел.
– Айда! – согласилась Лидуся.
Они обошли Анисьину избу и вышли с задов на ее огород. Паслен рос широкими кустами по бокам огорода и много было спелого! Дусик и Валька присели и взялись горстями рвать его, пальцы и рты их стали чернильно-фиолетовыми, на щеки кучками налипли семена ягод. Они одновременно заметили высокий пасленовый куст прямо среди картошки и двинули туда. Дусик шла первой, утопая в черном пуху чернозема. Вдруг она увидела в картошке черного Анисьиного петуха. Он лежал, завалившись на черное крыло, и мутно глядел в никуда. Петушиная лапка – три когтистых пальца, сложенных в кукиш, торчала, казалось, прямо из петушиной груди.
– Ты что это, чернявый? – спросила Лидуся, наклонившись над ним.
– У него зоб забился. Вишь на шее бугор, ровно он шарик проглотил, – привычно пожевывая косичку, сказала Валька. – Задохнется и подохнет. Наш петух тоже так хворал.
– Валька, надо ему операцию сделать!
Лидуся пошарила в земле и нашла хорошее острое стеклышко.
– Держи больного!
Валька придавила петуха своими цепкими руками к земле. Лидуся присела на корточки и нацелилась. Петух не шевельнулся, лишь зрачок его глаза дрогнул и сверкнул, словно сфотографировал Лидусю. Она быстро полоснула острием стекла петушиное горло. Желтоватая водица излилась из надреза, зоб, словно выдоенный, обмяк и чуть завалился на бок. Петя открыл глаза и шумно задышал.
Анисья как раз шла с тяпкой на огород. При всей обширности своей фигуры она была легкой, почти воздушной в движениях. Лидусик и Валька даже глаза зажмурили, когда баба Анисья, с воплем откинув тяпку, летела над картофелем к месту, где лежала прооперированная птица. Анисья пала на колени и склонилась над тяжело и прерывисто дышавшей птицей.
– Петя, ты что?
– Зоб у него забился, Анисья, – пояснила Лидуся. – Я прооперировала.
– Зарезали моего Петю…– неожиданно тоненько и жалобно проплакала Анисья.
Она бережно взяла Петю на руки.
– Щас, Петя, я тебе марганцовочкой промою, прочищу, рану перевяжу, заживет твое горлышко, – засюсюкала Анисья с петухом, как с годовалым дитем.
– А эти жулики все тута, – оторвавшись от Пети, она так взглянула на Лидусика с Валькой, что они сиганули с огорода каждый к своей избе.
Лидуся прибежала домой в грустном раздумье: почему Анисья не похвалила ее за спасение петуха, а чуть не дала по загривку? Долго потихоньку играла она со своей куклой по имени Вовка – березовой чурочкой, завернутой в пеленку.
Шел пятый час, когда она вывела из сенок притуленный к стенке велосипед, старый и маловатый ей в коленках. Лидуся считала его своим мотоциклом, Ижом-49. Она спешно вывела его во двор, где мамка развешивала выполосканное на речке белье. На прогнувшейся дугой веревке висели подсиненные простыни, и одна из них мокро шлепнула Дусика по лицу, когда она проезжала под ней. Под крышей двора, на доске, переброшенной к сеновалу, лежала во всю свою пушистую ширину кошка Луша.
– Луш, поехали со мной, мне скучно, – позвала ее Дусик. Но осторожная Луша сделала вид, что крепко спит. – Ну и лежи тут. А я на «мотоцикле» поеду.
Лидуся с грохотом перебросила «мотоцикл» из калитки на улицу. Курицы, расслабленно бродившие на солнцепеке, так и прыснули во все стороны. Вечер, но все еще жарко. Лидуся глубоко вдохнула уличный воздух. Пахло сосной от нового деревянного штакетника, прогретым навозом, сухой дорожной пылью. У забора подсыхало месиво: глина, смешанная с водой и соломой, – недавно они с мамкой обмазывали сарай. Лидуся поставила свой «мотоцикл» и деловито оглядела его.
Отцовский мотоцикл редко заводился сразу, а если заводился, то тут же глох. У отца на этот случай были специальные слова, ого-го какие! Они казались Лидусе раскатистыми, как гром, и сверкающими, как молния. Без них мотоцикл никогда бы не сдвинулся с места. Стоило отцу выйти из себя, яростно плюнуть, а потом громыхнуть этими словами, как ИЖ начинал потихоньку урчать, затем урчание переходило в ворчанье и сразу после того во внезапный оглушительный рев. С этим ревом, отрываясь от земли, мотоцикл улетал вместе с отцом дальше и дальше, пока не скрывался за поворотом.
Лидуся вставила воображаемый ключ зажигания в гнездо, ударила по педали. «Мотоцикл» немного погудел Лидусиным голосом, потом закашлял, засопел и заглох.
– Шучий потрох, опять глохнешь? – выпятив грудь и широко расставив крепкие толкушки ног, прикрикнула Лидуся. Ей шел шестой год, она выговаривала уже все буквы, даже «р» получалась решительной и четкой, не давалась только «с». Лидуся с легкостью заменяла «с» на три разных звука: «ф», «х» и «ш» – смотря какой больше подходил.
Она снова ударила по педали. «Мотоцикл» не заводился. Она сдвинула белесые, прозрачные на солнце, ворсинки бровей:
– …фкий род!
Яростно сплюнув, ударила педаль шибче и выругала «мотоцикл» другим специальным словом, потом еще раз, да покрепче. Мотоцикл загудел. Ровно, бархатно…
Лидуся села, расправила плечи, крепко ухватила руль и услышала над собой голос матери:
– Как ты ругаисся? А, Лида? Повтори! Нет. Не повторяй!
Лидуся повернула голову и увидела мать, держащую в руке мокрое полотенце, которое она не успела повесить.
– Такие слова и мужикам нельзя, а ты дитя!
Мать шлепнула ее полотенцем по затылку.
Лидуся поняла, что речь идет о специальных словах. Она заглушила мотор. Глаза ее, в сердито растопыренных светлых ресницах, глядели на мать с недоумением.
– А ну-ка! – мать схватила ее за руку и повела во двор. – Лида! Нельзя материться! Это же срамные слова!
– Мамка! Ну ты бештолковая! Нельзя нам без них с папкой. Мотоцикл не заведется.
– У тебя не мотоцикл, а велосипед!
– Мотоцикл. Иж-шорок девять!
– Матерные слова, Дусик, черти любят! – миролюбиво сказала мать. – Анчутка-то рогатый вот обрадуется! Скажет: «Мой теперь Дусик, себе заберу».
Лидуся испугалась. Она ни с кем, кроме матери с отцом, жить не умела. Даже у бабушки с дедом ей было неуютно. А тут…
– Мамка, а он штрашный? – спросила она, прижимаясь к материному животу.
– Анчутка-то? Си-и-ильно страшный! Не то птица он, Дусик, не то зверь. Сам черный-пречерный, как сажа, лапы голые, с иглами острыми, как у боярышника, а клюв гнутый, как серп железный, какой у нас в сарае лежит.
Лидуся отступила от матери и, прижав руки к груди, с раскрытым ртом смотрела на нее.
– Ты больше не говори слов-то таких. А то заклюет он тебя и утащит.
Лидуся вздохнула задумчиво и печально.
– Нужны нам флова эти, мамка, нужны-ы-ы.
– Да что ж это! Да я вас, я вас с отцом! Вот вам Боженька языки иголкой наколет! Охальники! Из дома у меня пойдете.
Теряя терпение, мать своей сильной твердой ладонью шлепнула Лидусю.
– А ну шагай в избу в угол.
Они зашли в полутемную избу, стекла на окнах были укрыты старыми пожелтелыми от солнца газетами. Мать подтолкнула Дусика в левый от двери угол, где висел на гвозде длинный чернеющий лохматой изнанкой тулуп.
– Будешь стоять, мне тебя караулить некогда. И не смей выходить из угла, пока не вернусь.
Наступали сумерки, в избе темнело и становилось страшно. Лидуся, стоя в углу, смотрела в тулуп. Ей казалось, что черные клоки шерсти на изнанке шевелятся, как живые. «А вдруг это Анчутка пришел? Черный да лохматый!» Заревев, она выскочила из угла, и тут стукнула сеношная дверь, да совсем не так, как стучит, когда входит мать. Это шел отец!
– Папка, папка! – крикнула Лидуся, завидев отца в двери.
Иван, пыльный, чумазый, широко расставив руки, принял Лидусю и поднял в воздух. От его одежды вкусно пахло мазутом, полем и хлебом.
– Ты чего это, Дусик? Ревешь, что ли?
– Вот оно как! Никого не бойся. Дочь Ивана Бастрыкина какого-то Анчутку испугалась! Пусть он тебя боится.
Отец сел на табуретку, взял дочку на колени.
– Говорит, она нам покажет, как матерные флова говорить, когда мотоцикл заводим. Она нас из дому выгонит! А Боженька, – тут Лидуся снова всхлипнула, – нам языки иголкой наколет!
– Вижу, вы тут время не теряли, пока я на жатве был.
– Я ведь петуху операцию сделала, папка.
– Да ты что?
– Зоб ему распорола, а то б помер.
– Ну дак молодец, дочь!
Отец был таким же веселым и спокойным, как всегда, и Лидуся около него тоже стала успокаиваться.
– У нас теперь, Лидуша, новый мотоцикл будет. Такой сходу заведется.
– Без шлов этих, что мамке не нравятся? – воскликнула Лидуся.
– Вообще без всяких разговоров. Это однозначно! – Все лицо: глаза, щеки, даже чуть задранный вверх нос отца, все довольно и мечтательно улыбалось. – А тебе новый велик куплю!
Дусик лукаво прищурилась:
– Шпашли мы с тобой языки-то, а, папка?
– Спасли. И в доме, глядишь, останемся. А слова эти…
– Да на кой они нам, – махнула рукой Лидуся, – при новом-то мотоцикле.
Она прижалась к отцу.
– Ложись-ка ты спать, Дусик.
Иван уложил дочку в горнице, пристроенной в прошлом году. Здесь стояла Лидусина новая кровать, дуга ее была украшена с боков никелированными шишечками. Впереди, меж окон, помещался большой коричневый комод с фигурными ручками под кружевным покровцом, на котором стояло маленькое круглое зеркальце на подставке и два пластмассовых лебедя – для красоты.
Уставшая от тревог дня Лидуся тут же уснула.
Иван умылся, быстро перекусил и уже собрался идти во двор, когда услышал шаги жены. Она вошла в избу с большим ведром вечернего надоя, укрытым марлей, белой и воздушной, как молочная пена. Умная, «работящая», как шутил Иван, корова Бастрыкиных, в лучшую луговую пору давала до десяти литров молока.
– Пришел? А где же Дусик?
– Уложил я ее. Пошли на крыльце посидим.
Светлана поставила ведро на лавку под открытой створкой окна и они вышли.
– Свежо как! Принеси чем-нибудь накрыться, – садясь на ступеньку, попросила жена.
Иван зашел в избу и вернулся со стеганым ватным одеялом.
Он накрыл жену, а другой конец накинул на себя.
– Теперь не замерзнешь.
Сумерки быстро сгущались и переходили в ночь. Светлые северные звезды всходили одна за одной и звездный ковш повис напротив них, чуть повыше ограды.
– Иван, не ругался бы ты... – сразу перешла Светлана к разговору.
– Слышала бы ты, как Дусик мне рассказывала, – нежно усмехнулся Иван. – «Наф мамка из дому выгонит…»
– До чего девчонка стала настырная! Я ей говорю: «Нельзя такие слова говорить», а она: «Не можем мы без этих флов, техника не заведется».
– Она же ребенок, Света. Ну не будем мы…
Глянув на суровое и сильно расстроенное лицо жены, Иван сокрушенно вздохнул и пообещал:
– Не буду. Отвыкну, – и с нажимом добавил: – Это однозначно.
– Ты пойми, Ваня, грешно материться. Знаешь, как бабушка моя сердилась, если слышала такое. Говорила: «Матерщина – хула на Пресвятую Богородицу». И песню старинную нам пела, я ее и сейчас помню.
Светлана неожиданно тоненько, на высокой-высокой ноте пропела:
Вы, народ Божий, православный, / Вы по-матерному не бранитесь,– / Мы за матерное слово все пропали, / Мать Пресвятую Богородицу прогневили, / Мать мы сыру землю осквернили…
Иван слушал не столько слова, сколько голос жены.
По жизни всем довольный, он более всего был доволен, что досталась ему в жены Светлана. Красивая, но не вертушка, а серьезная толковая женщина, строгая, но и ласковая в любви своей к нему.
– Я денег подзаработал, Светланка. Мотоцикл куплю.
– Правда?
– Бригадира-свекловода на новом мотоцикле буду возить, – хвастливо и одновременно шутливо сказал Иван.
Светлана прилегла к Ивану на плечо. Ей было тепло и спокойно около мужа. Одеяло заключило их в одно мягкое теплое нутро. И не хотелось выходить из него. Наконец, Иван прошептал:
– Пошли?
Они одновременно поднялись со ступеньки и пошли в горницу. Умятая солома матраца мягко прошуршала, когда они легли в кровать. Головы утонули в новых пуховых подушках, недавно справленных Ивановой матерью. Одеяло, еще теплое от их тел, вновь укрыло и соединило их.
– Ай, ай заключен в рай, – прошептал Иван.
– Анчутка… черный…– донеслось лепетанье Лидуси.
– Шибко напугала я ее Анчуткой, – огорченно вздохнула Светлана, – не надо было.
– Ниче, забудет. Я ей велик новый куплю. Про все забудет.
Иван обнял жену. Тикал будильник. Слышалось успокоенное дыхание и сладкое почмокивание Дусика. Сиротливый лунный свет жадно пробивался через тюлевые шторки, приникал к стеганому ватному одеялу, торопясь напитаться любовью и согласием, которое он нечаянно здесь обнаружил и которого так мало в мире.
***
А петух бабушки Анисьи, восстановившись после операции, вновь обрел свою мужскую воинственность, но несколько помраченную. Петя, как маньяк, целыми днями выжидающе стоял или ходил нервными шагами вдоль забора, хищным и мстительным оком поглядывал на улицу, поджидая свою жертву – маленькую девочку с белыми пуховыми хохолками вокруг головы, коричневыми фасолинками глаз, пухлыми красными щеками, которые Петя видел над собой, когда она чиркнула ему по горлу.
Лидуся не знала о послеоперационных последствиях в организме Пети. Она выехала утром на своем «мотоцикле». Сегодня отец работал комбайнером на ближнем поле, сразу за деревней, и Лидуся отправилась к нему.
Доехав благополучно до Анисьиной избы, она остановилась, так как «мотоцикл» застрял колесами, пошел юзом в песке и заглох. Лидуся слезла, взяла его за рога и стала выводить из песка. Внезапно кто-то злобно клацкнул над ней и тяжелый, жаркий бухнулся ей на спину. Раздался хищный клекот и оглушительное «хлоп-хлоп-хлоп»! В ушах у Лидуси затрещало, забилось и лопнуло что-то. В это время два голых горячих крюка впились ей по обе стороны шеи, а третий жестко, больно и страшно тюкал в затылок. Она кинула «мотоцикл», развернулась и с визгом понеслась к дому, силясь убежать от того, кто был у нее на спине. Она орала на всю улицу, но не было вокруг никого. Безответно смотрели на Дусика желтые глаза избяных окон, залепленных на лето старыми газетами. Скосив глаза влево, Лидуся увидела у виска острие крыла, блестящие злой чернотой перья и в страхе зажмурилась.
– Это же Анчутка! – поняла она. – А я и не ругалась сегодня.
Несправедливость Анчутки разъярила ее.
– Шучий потрох!
Она рванула плечо, воздела руку со сжатым кулаком и всей мощью обрушила его на Анчутку, попав во вздыбленное перистое тело.
– Не видать тебе меня, вражина! – крикнула она.
Анчуткины когти, слабо царапнув, отпустили ее шею, и Анчутка мягко соскользнул Дусику на спину. Из самой глубины Анчуткиного горла вырвалось жалкое кудахтанье, хлопнули напоследок крылья, и Лидусина спина стала легкой и свободной!
Блаженствовала расцарапанная шея, отдыхал поклеванный затылок. Пробежав чуток, Дусик приостановилась и перешла на торжественный победный шаг. Лицо ее горело и алело, как кумач победного знамени. И, не поворачиваясь, она крикнула:
– Анчутка, шучий потрох! Никогда ты меня не одолеешь! Никогда! Это однозначно.
