Нина ОРЛОВА-МАРКГРАФ. Все, как оно было, или Лёня спас

Рассказ / Илл.: Художники А.В. Куприянов, Н.И. Спиренкова

Теперь его зовут Леня Спас. А раньше, сколько себя помню, звали Леня Немой. Каждый раз, когда Леня Не­мой стремительно выходил с ведрами из калитки, выкра­шенной той же голубой краской, что и наличники, дверца с хлопком откидывалась назад. И тогда мы, отрываясь от игры или разговоров, поворачивали в его сторону голо­вы. Тонкая, стройная, словно у юноши, фигура; белесая застиранная гимнастерка без ремня сидела свободно, ладно; солдатские брюки внизу закатаны; длинные ступ­ни босы.

Ступал он легко, чуть подпрыгивая. Но лицо – худое до впалости – было искажено, сдвинуто на сторону. Нос искривлен и словно придавлен. Левая ноздря была ши­рокой. Толстый грубый шов, напоминавший сварочный, проходил сбоку. А другой ноздри не было вовсе. Светлые глаза выглядывали из узких глубоких пещерок, над кото­рыми нависали выгоревшие, словно подпаленные брови. Казалось, он не видел ни нас, ни всего, что его окружало.

Невозможно было привыкнуть к этому странному лицу. Всякий раз при виде Лени брезгливый страх охва­тывал нас. Низкий лоб, пепельные, похожие на хлопья сожженной бумаги волосы клочками укрывали его немно­го сплюснутую голову. На ней не видно было седины, как на лице – складок, морщин или каких-то других призна­ков возраста. Быть может, оттого, что он не жил взрослой жизнью, ее заботами и ее удовольствиями, старость не интересовалась им.

Набирая из колонки воду, Леня вытягивал шею впе­ред, часто шлепал влажными оттопыренными губами. Мы знали, что он умеет ясно произнести лишь один-два сло­га, и то, если к нему подходила, например, тетя Алена Адышева, живущая улицей ниже, – маленькая черногла­зая женщина с бледным болезненным лицом. Она обяза­тельно здоровалась с Леней, спрашивала, как здоровье, как матушка и дома ли его сестра Тася. Тогда Леня Немой старательно мычал, гундосил, шлепал дрожащими влаж­ными губами, пускал слюни. Тетя Алена повторяла за ним его ответы, понимая каждое слово. Но в остальное время Леня был нем.

В 60-е годы XX века река, поившая нашу деревню: людей, скотину, огороды, – стала сохнуть, мелеть. Вода сделалась буро-коричневой, как бочажная. «Это оттого, что целину распахали, – считали деревен­ские старики. – Дичи на займищах не стало, а сколь­ко ее было! Ребяты по полсотни яиц гусиных да утиных по весне собирали, рыбу в старицах руками брали. Куда все подевалось?»

И тогда нам поставили водяные колонки. Они напо­минали мне торчавшие из земли железные пупы. Одну из колонок установили на Чалдоне, старом околотке на выезде из села, другую – на Новинках, третью – у нас, на прибрежье. Она сразу же стала местом встречи нашей компании. Колонка казалась нам идеальным гидросоору­жением. Нажал рычаг – и вот она: услужливая и нескон­чаемая струя свежей воды! Наша колонка располагалась на углу между двух улочек. Проулок выходил на безлюд­ную дорогу, справа от нее длинной полосой шел низень­кий лесок.

Широкий выход из проулка вместе с дорогой об­разовывал обширную площадку. На ней мы резвились, боролись, играли в лапту, мяч, носились до изнеможе­ния, а потом шли к колонке. Это же блаженство: нажать на рычаг, склониться над трубой и ловить ртом ледяную вкусную струю. Ближе всех к нашей колонке жил я и мой одноклассник Володя Кох. Фамилия ему досталась от от­ца, переселенного в Сибирь во время войны из Республи­ки Немцев Поволжья. Мы звали его Вован Наган: никто не умел лучше него отливать из свинца пистолеты. А не­давно он отлил себе кастет – не обычную свинчатку, а на­стоящий, с четырьмя отверстиями для пальцев.

Другой наш одноклассник – Гена Кино – жил на го­рушке у лесхоза, в минутах десяти ходьбы от нас. Все мы обожали смотреть в деревенском клубе фильмы,

но Гена... он продал бы за кино свою мамашу! Правда, продать ее было не так-то просто. Она еще в три года бросила его и уехала в город. Генка продал бы за кино и отца, но у него его никогда не было. А вот бабушку… Нет, бабушку Гена продавать бы не стал. Ведь она одна не бросила его и вон уже до какого верзилы дорастила.

Фильм, который мы вечером приходили смотреть, шел с перерывами – изношенная пленка рвалась. И по­ка кино налаживали, мы свистели, дурачились, толкались и сбрасывали друг друга с лавок на деревянные некраше­ные половицы, пахнущие шелухой жареных семечек, кото­рыми они были густо усеяны. А Гена сидел в неподвижном ожидании. И, как только гас свет, впивался в экран, вды­хал, проглатывал, вбирал фильм глазами и душой, помнил его весь – от первого до последнего кадра. Еще он умел шевелить ушами, выкатывать глаза так, что видны были лишь белки, и ловко жонглировал мячиками, которые он сам катал из бычьей шерсти.

Толя Ячмень жил на соседней от нас с Вованом ули­це, в самом хвосте ее. Улица была длинной и упиралась в проселочную дорогу за селом. Беспечальный двоечник Ячмень мечтал скорее окончить восьмой класс и пойти работать трактористом, как его отец.

Везде и всюду за нами таскался Павлуша, хиляк и тихоня, – младший брат Ячменя.

И прибилась к нам одна девчонка, Галя Краснова. Мы звали ее Галочкой. Не из нежности, конечно, всякую нежность парни прези­рали, а так, в насмешку. Галя сильно тяготела к Вовану. Где бы он ни находился, Галочка легко, как тень, передви­галась в его направлении, пока не оказывалась рядом как бы совершенно случайно.

Мы собирались у колонки каждый день, и почти не было случая, чтобы хоть раз не пришел в это время на колонку Леня Немой. Бывало, он носил воду долго – это когда у Ильиных затевалась стирка или топилась баня. Дом Ильиных находился на углу, прямо напротив колон­ки. Леня Немой жил с матерью и сестрой-вековушей. Ма­леньким я думал, что это такое имя – Вековуша, как Луша или Маша, но потом обнаружил, что ее зовут Тася. А ве­ковуша или вековуха – это женщина, которая не вышла замуж и проживает свой век одна. В другой раз я услы­шал, как моя бабушка говорила, что мать немого Лени не­сет крест, а сестра загубила свою жизнь ради инвалида. И опять я не понимал, чего это бабушка придумывает. Ни­когда я не видел в руках тети Антонины, матери немого Лени, креста, ничего она не носила, кроме тяпки, когда шла на свой дальний огород. Да и Тася – красивая, строй­ная, с волнистыми волосами, собранными в пышный пе­реливчатый пучок, – каждый день жива-здорова шла мимо нашего дома на работу в медпункт.

В первый день летних каникул, 10 июня, наша компа­ния собралась к двенадцати часам у колонки. Становилось жарко. Мы перекочевали к новому забору у палисадника Черновых. Их дом стоял на другом углу, напротив Ильи­ных. Под забором еще оставался узенький островок тени. Мурава на нем казалась темной, а на ощупь – мы все, кро­ме Галочки и Кино, были босиком – прохладной.

Только Гена Кино остался на середине площадки под палящим солнцем. Широко расставив ноги в новых чер­ных кедах, которые ему прислала из города мать, задрав голову, осиянную ершиком рыжих волос, он жонглиро­вал мячиками. Молниеносно выпускал их вверх и затем неуловимым движением собирал в руку. Мы неотрывно смотрели на него. Лишь Галочка, вначале стоявшая око­ло Павлика, озабоченно вертела туда-сюда головой, при­плясывала, перебирала ногами, передвигалась до тех пор, пока не оказалась рядом с Вованом. Вдруг Гена резко выхватил из воздуха один из летящих мячей (остальные разлетелись в стороны), подкинул и со всей дури хлобыст­нул по нему ногой. Жонглерский мячик словно мечтал о таком ударе. Он пролетел улицу, перемахнул через за­бор Ильиных немного правее калитки и стукнулся в окно. Мы услышали удар в стекло, похожий на удар кулака. По­том мячик отпрянул от стекла и скатился вниз.

– Эх, пропал мячик! – сказал Ячмень. Но тут мы уви­дели, как он мягко и легко перелетел обратно через забор Ильиных и упал точно к ногам Кино. Гена живо поднял мяч и спрятал в карман штанов.

– Хорошо, что ты, Кино, окно не разбил. А то бы про­щай заветный уголок, – сказал я. – Пошли отсюда.

– Это не его колонка, Сыч, – с непонятной злобой отвечал Кино. – Пусть сам уходит, урод!

– Мы думали: какая муха тебя укусила, Кино, а тут не мухой, коброй ядовитой попахивает, – заметил Вован.

– Точно, – тревожно подтвердил Ячмень.

– Надоел этот страшила! Че он тут ходит, слюни пу­скает?

Кино зашлепал губами и брызнул слюной, точь-в-точь как Леня. Он хотел еще что-то добавить, судя по лицу, та­кого же кобристого, ядовитого, но тут из калитки стреми­тельно вышел Леня с ведрами в руке. Немой и далекий, он, словно не видел нас, прошел к колонке, поставил одно ведро наземь, а другое навесил на крюк колонки. Мимо как раз опять проходила тетя Алена, и она, конечно, по­дошла, чтобы спросить, как здоровье Лени и кто у Ильи­ных дома. Мы всей подзаборной шеренгой стояли и молча смотрели на них. Леня восторженно отвечал тете Алене мычанием, заиканием, хаотичными жестами. На вопрос, дома ли Тася и что делает, он сильно потер ладони друг о друга, изображая стирку. Она ласково улыбнулась, по­жала своей маленькой ладонью его руку и пошла дальше, болезненно поджимая плечи. Тетя Алена ушла, а Леня сто­ял, сам себе губошлеписто, счастливо улыбаясь.

Тут Галочка, встав перед нами на цыпочки и вытянув шею, сказала тихо, почти шепотом:

– А тетя Алена до войны была невестой Лени. Тогда он еще не был немым. Она вышла замуж за другого после того, как стало ясно, что Леня совсем ни на что не год­ный. Правда, правда! Мне мамка сказала.

– Леня – жених! – захохотал Кино. – Представляю!

Он стал изображать Леню-жениха. Обнял ме­ня, словно я был его невестой, – наверное, потому, что у меня были длинные, давно не стриженные волни­стые волосы и ненавистная цветастая рубашка, которую мать сшила мне на лето. Другого материала у нее не бы­ло, а из старых летних рубах я вырос. Гена прищурился, прижал пятерней нос и радостно загундосил, замычал, по-идиотски оттопырив губы, делаясь похожим на Немо­го Леню. А потом еще склонил ко мне голову на плечо и шевельнул ушами, словно прислушиваясь к голосу неве­сты. И мы все захохотали, потому что невозможно было удержаться, уж такой Кино был комик.

Я нечаянно глянул на Леню. Он набирал второе ве­дро, неотрывно глядя на струю. Воды набралось поверх краев, и, когда Леня Немой понес ведра, она расплески­валась, лилась по бокам ведер, капала ему на штаны и на голые щиколотки.

Кино свистнул ему вслед и прошипел:

– Даже не оглядывается! Мычало!

– Дурак, он же глухой! – заступился за Леню Павлуша.

– А как же он тогда Алену слышит? – И Кино, приду­риваясь, быстро шевельнул ушами.

– Он ее по губам понимает, – сказал Вован. – Я в одной книжке читал. Там глухонемой понимал слова по губам.

– Жалко его, – сказал Павлуша.

– Жалко, – тоненьким голоском передразнил его Кино. – Чего тебе жалко? Он вон идет: улыбка до ушей, хоть завязочки пришей.

Мы все засмеялись, и Павлик тоже.

– Нет, не слышит Леня, – убежденно сказала Галоч­ка. – Он, когда рычаг открывает у колонки, не слышит, как струя фырчит. Вокруг него одна немота. Это как когда нырнешь глубоко под воду.

– Точняк, – кивнул Вован.

– Я знал, Вован, что ты так скажешь. – Гена ехидно улыбнулся. – Как Галочка, так и ты.

– Почему это?

– Потому что ты так же за ней бегаешь, как она за тобой!

Вован взглянул на Гену Кино исподлобья своими красивыми, смелыми, гордыми глазами, сводившими с ума Галочку, и шагнул вперед. Кино стоял всей фигурой выражая бесстрашие и даже радость по поводу надвигаю­щейся драки. Он ехидно улыбнулся и подмигнул:

– Небось, уже щупал ее, а, Вован Наган?

– Заткнись!

Вован выхватил из кармана штанов кастет и, зажав его пальцами, пошел на Гену Кино. Галочка подбежала к нему, черные косички разлетелись в разные стороны, глаза под дрожащими веками почти плачут, и вдруг по­висла на его локте, повторяя одно и то же:

– Отдай мне кастет, Вовочка! Отдай мне кастет.

– Отцепись! – сказал Вован, пытаясь стряхнуть ее, но она повисла намертво.

– Убери кастет, тогда отцеплюсь!

– Ну что вы все друг к другу чепляетесь, а? – с до­садой спросил Толян. Ячменные глаза его в белесых ресницах огорченно глядели на друзей. – Все у вас какие-то дуэли!

Он подвинулся к Павлуше и заслонил его, будто это не Гене, а его братцу грозил удар кастетом.

Я чувство­вал себя виноватым. Не надо было ничего говорить. Стек­ло целое, а целый ли теперь будет Гена Кино – большой вопрос.

– Отвали от Вована, – крикнул Кино Галочке. – Пле­вал я сто куч на его кастет.

Галочка молча висела на руке Вована.

– Братцы! Дурная Роза идет! – крикнул Павлик, он первым ее увидел.

Я стоял спиной к дороге, оглянулся и тоже увидел, как из леска, раздвигая кусты желтой акации, выходила Дурная Роза – корова бабушки Ирины Арефьевой. Она была известна всем именно своей дурью. Роза бодалась и лягалась, и даже кусалась, если ее кто-то не устраивал. А как понять, устраиваешь ты Дурную Розу или нет? Эта корова не ладила со всем стадом и быка-производителя прошлым летом лишила всякой работоспособности, неу­дачно лягнув. Так она ответила на его добрые намерения

по воспроизведению потомства. Пришлось нанимать для сельского стада коров колхозного производителя, иначе бы все коровы остались нестельными. И бабушка Ирина, как только Дурная Роза огулялась, перестала гонять ее в  стадо и отправляла в наш лесок, в ту часть, где кустарник был редким и потому травы росло много. Бабушка Ирина привязывала корову за веревку к большо­му, намертво вбитому в землю колу. Теперь Дурная Роза, слегка покачиваясь, как лодка в тихий день, плыла к наше­му перекрестку. Веревка, свисавшая с шеи Розы, скользи­ла по земле, иногда подпрыгивала и взлетала, попадая на осколок кирпича, палку или бугорок.

– Павлик, отходим!

Ячмень с братцем бесшумно ускользнули в сосед­ний проулок, встали там у огороженного пряслами дво­ра Шпаликовых, готовые, если что, мигом сигануть через них.

Вован выразительно взглянул на меня, рванул ло­коть, на котором висела Галочка, помогая себе левой ру­кой. Все-таки оторвал ее и опустил на песок. Я подхватил Галочку, легкую, как мешок сухой травы, и потащил ее к забору. Но «мешок» вдруг проявил волю, стал упираться и дрыгаться.

– Перестань! Хочешь, чтобы тебе Роза бок проколо­ла?! Будешь калекой кривобокой! – урезонил я ее.

Галочка замерла и покорилась. Для покорения Вована ей нужна была красота и здоровье.

– Сама пойду, отпусти!

Тогда я отпустил ее. Скоро мы присоединились к Толику с Павлушей, стояли теперь у прясел все четве­ро. Лишь Вован с кастетом и Гена Кино остались на своих позициях. Дурная Роза ускорила шаг. Она быстро при­ближалась к ним. Ее подпиленные, но все равно страш­ные рога были желтыми, как бивни слона. А на морде отражался боевой азарт, какой бывает по весне у моло­дых бычков. В такт шагам, потерявшим свою плавность, колыхалось белое огромное вымя с растопыренными во все стороны сосками. Дурная Роза приостановилась,

взглянула на неподвижные фигуры Вована и Гены, сделала полуоборот и встала. Теперь она находилась параллельно Вовану и Гене, их, так сказать, композиции. Роза тоже за­мерла – этакий монумент коровы. Однако неподвижной она оставалась недолго. Шевельнулась, расставила ноги, вслушиваясь сама в себя, медленно и даже торжественно подняла хвост. Шумная широкая струя полилась, разли­ваясь и образуя лужу, которая в почтении остановилась перед кедами Гены Кино. Он стоял так же величествен­но. А Вован все в той же позе – руку с кастетом опустил, но не убрал. Все, кроме Галочки, захохотали.

– Нассала она на ваши дуэли! – крикнул Толя Ячмень.

Гена Кино бешено сплюнул на песок, уже почти вобравший в себя всю щедрую коровью влагу. Ни с кем не попрощался, повернулся и пошел от перекрестка вниз, чтобы свернуть потом на дорогу, ведущую к его дому.

– Я тогда тоже пошел, – сообщил Вован. Наверное, это он сказал нам, но получилось, будто Дурной Розе. Он уходил не спеша, степенно, спиной выражая несокруши­мое достоинство своей личности. Но Дурную Розу Вован не впечатлил. Ей по душе пришелся Гена Кино, потому что, сделав скорый поворот направо, она спешно двину­лась в ту сторону, куда уходил Кино. Но Гена умел очень быстро ходить, а еще быстрее – бегать. Так что был шанс, что Дурная Роза его не догонит.

– Кино, она за тобой бежит! – нервно крикнула Галочка.

– Толь, зайдем к Шпаликовым, – предложил брату Павлик. – Тетя Соня нам серки* даст! (*Серка – самодельная жвачка, которую варили на Алтае из березовои коры.)

Мы с Галочкой остались одни.

– Миха, он мне больно сделал, – сквозь слезы сказала Галочка, не отрывая взгляда от удаляющейся магической фигуры Вована. – Он мне вообще не нужен!

– Дурная Роза тоже так решила, – ответил я. – Пока, Галочка.

Пару дней мы не встречались, сидели по своим углам. На третий день Гена Кино спустился со своей гор­ки, позвал меня, Ячменя, Павлуша тут же прилип к нам, и мы пошли к Вовану.

– Вован Наган! – крикнул Толя, когда мы подошли, а Кино свистнул в два пальца.

Вован, должно быть, пе­ребирал запчасти старого мотоцикла на заднем дворе, выискивая аккумуляторы, из которых можно получить от­личный свинец. Он подошел к калитке, резко открыл ее и вопросительно взглянул на нас. Руки у него были в маз­уте.

– Здорово, Вован. Айда на колонку. В ножички пои­граем, – улыбаясь, сказал Кино.

Вован кивнул, вытер руки о штаны, и мы вместе пошли к колонке. Вован шел один, впереди. У колон­ки никого не было. В леске из цветущей желтой акации, из серебристых ветвей лоха слышалось пение, чириканье, треньканье и крик птиц. Провода телеграфного столба подрагивали, когда какая-нибудь стайка, перелетая доро­гу, садилась на них.

– Сыграем в «землицу»? – предложил Гена, вынув из бокового кармана брюк складной ножичек и подкинул его на ладони. Мы выбрали место, где земля была потвер­же, Гена Кино начертил круг.

– Сыч, ты играешь?

Я не любил игру в «землицу», и Гена знал это.

– Судьей буду, – ответил я.

– Ладно. Павлик, а ты играешь?

– Ага, играю.

– Только нюни не распускай, если что. Просто учись играть.

Кино поделил круг на четыре равных участка, про­ведя ножом границы каждого. Быстро кинули жребий. Вовану выпало начинать. Он нацелился на землю Гены. Придержал ножичек за лезвие и резко метнул его. Лезвие глубоко и крепко вошло в землю.

– Хорошо резанул! – одобрил я.

Вован вынул ножик, прочертил под моим присмотром линию новой границы, отняв у Кино больше половины участка, а прежнюю стер.

– Ну ты тяпнул, хапуга! – притворно вздохнул Кино и поставил ноги на оставшийся островок своего надела.

Вован снова метнул ножик.

– Зазор! – крикнул Павлуша. Он присел на корточки, поставил большой палец между краем рукоятки ножика и землей, измеряя расстояние. По правилам зазор не дол­жен превышать толщину большого пальца.

– У тебя большой палец с мой мизинец, – сказал я. – Я сам измерю.

Павлик отошел.

– Полтора пальца, ребя! Бросок не считается! – изме­рив зазор, объявил я.

– Теперь моя очередь! – выдвинулся Гена Кино.

Он взял ножичек.

– Тебя буду резать, Вован.

Я подал ему ножичек. Он легко, словно и не це­лясь, выпустил лезвие, которое держал между пальцами. Нож перевернулся в воздухе, упал и, красиво вонзившись в землю, застыл в ожидании, словно сам знал, что все сде­лал как надо.

– Здорово! – воскликнул Павлуша.

Кино ликовал. Напевая, он провел новую границу между своим участком и участком Вована, картинно сти­рая линию, которую нарисовал Вован.

– Галочка идет! – с досадой сообщил Толик со своего земляного удела. – Не идет, а пишет, а другой зачеркивает!

Гена Кино, не отрывая хищного взгляда от земли Вована, метнул ножик. Перевернувшись в воздухе, нож повалился на землю и упал на бок.

– Все из-за тебя, Толян. Говоришь под руку.

Галочка подлетела, как-то по-новому улыбаясь бе­лым, густо напудренным лицом. На ней было новое летнее светлое платье, и она воображала. Одним глазом улыба­лась Вовану, а другим – Гене. Мы с Ячменем остались не­охваченными, но тут Галочка не виновата, ведь третьего и четвертого глаза у нее не было.

– Играете! Хорошо вам, – кокетливо прощебета­ла она. – А на меня мамка все хозяйство свалила. Са­ма целый день в пекарне хлеб печет! Галюня, помой полы, Галюня, почисть у кроликов, Галюня, вынеси мусор! А говорила – для радости родила.

Галочка подошла к самой черте круга, за которой все еще находились Вован, Кино, Ячмень и Павлуша, разде­ленные на сектора. Игра остановилась.

– Я последние дни догуливаю, – сказал Ячмень, остав­ляя свой земельный надел. – В сенокос на граблях буду ра­ботать. Папка берет нас с Пашей. А ты, Вован?

– С отцом на тракторе. И Миха с нами.

Мой отец умер, когда мне было десять лет, мы жили вдвоем с матерью. Хотя отец Вована был помоложе моего отца, но они дружили. Может, поэтому дядя Рудик почти всегда брал меня на трактор вместе с Вованом, обязатель­но отпрашивал меня у матери, «Кристиньи-собственницы», как он ее называл.

Гена Кино промолчал. Но все и так знали, что он на месяц поедет к матери в Новосибирск. Городская, кра­сивая, с химическими кудрями Генкина мама жила и работала на капроновом заводе. Присылала им с бабкой посылки, приезжала каждое лето на несколько дней в от­пуск, а потом брала Гену в город.

– А что я узнала про Немого Леню! – вдруг сказа­ла Галочка, тайком сквозь сощуренные глаза, как в щелоч­ки забора, поглядывая на Вована. – Леня был раненный и контуженный на войне. Тогда и глухонемым стал. Думали, что он мертвый, повезли его вместе с другими убитыми, а он зашевелился. Его в госпиталь. В общем, он пришел в себя, но не помнил, кто и откуда, и при нем не было никаких документов. Так продолжалось полтора года. А потом он вспомнил и написал на листочке имя ма­тери и название деревни. И тогда мать нашли, сообщили, что он жив. А война уже год как кончилась. И она дума­ла, что Леня убит, как его отец. Они с Тасей заняли денег в колхозе и поехали в госпиталь, забыла в какой город, в Липовск, что ли?

– Может, в Липецк? – предположил Кино.

– Вот-вот. Кажется, так.

– Липецка не помнит... – ухмыльнулся Кино. – Ты, что ли, тоже контуженая?

– Кино, отстань от нее! – сказал Толян. – Ребят, представляете, один из всего взвода жив остался!

– Ну нет. Уж лучше погибнуть, чем вот так мычать бесполезно.

Кино мрачно сплюнул.

– Ты-то с пользой мычишь, – усмехнулась Галоч­ка. – Даже «Жди меня» не смог выучить. – Пыкал-мыкал полчаса и парашу получил!

Кино в сердцах вонзил ножик в землю, встал нарочи­то прямо, руки по швам, и начал:

Жди меня, и я вернусь,

Только очень жди.

Он прочел все стихотворение – на нашу беду, оно ока­залось намного длиннее, чем мы учили в школе.

– Ну, ты, ты даешь, Кино! – ошеломленно сказала Галочка. – А почему, когда тебя спрашивали, не рассказал?

– Потому что не хотел.

– Назло кондуктору пешком пойду. В этом ты весь, Ки­но. – Она с восхищением посмотрела на него. – А как хо­рошо читаешь!

Гена даже не взглянул на Галочку, но лицо его заметно помягчело, просветлело, что ли, как в клубе, когда он смо­трел фильм.

Вован цепким внимательным взглядом глядел на них.

– Давай на речку пойдем, а, Толик? – жалобно по­просил Павлуша. – Жарко тут.

Ячмень вопросительно глянул на друзей.

– В лягушатник купаться не пойду, – отрезал Вован.

Он имел в виду обмелевший рукав речки сразу

за приречной улицей.

– Пошли на Увал.

– На Увал так на Увал.

Кино вынул нож из земли, обтер о штаны лезвие и, сложив, спрятал его в глубокую нору кармана.

Все были согласны пойти на Увал.

Увал находился за деревней. Река, делая несколь­ко медленных поворотов, текла павой и была здесь как раньше – голубой и глубокой. Высокий берег Увала пред­ставлял собой почти отвесную каменисто-глиняную сте­ну. Это было единственное место, где глинистый берег таил в себе камень, поэтому его называли Каменной сте­ной. Верхнюю плоскую широкую площадку покрывали островки рано выгоревшей травы. На самом краю, у об­рыва, сохла одичавшая кривая яблонька Ранет. Говори­ли, что здесь еще до революции стоял дом кожевенника, с большим двором и садом. Мы пошли направо к спуску, отделявшему Увал от остального, не столь высокого бе­рега. Притормаживая изо всех сил на склоне, который прямо тащил нас вниз, обещая жахнуть об камни, спу­скались.

– Смотрите: Леня Немой рыбу ловит! – сказал Павлик.

Действительно, внизу почти по колено в воде сто­ял Леня в своих закрученных солдатских штанах и гим­настерке с самодельной удочкой. Казалась, он просто держал в руках чуть гнутый коричневый прут, лески и поплавка нам не было видно. Мы прошли мимо, направ­ляясь налево, под Каменный берег. Его стена находилась от воды довольно далеко, метрах в двадцати-тридцати.

Гена Кино вдруг сказал:

– Пойду посмотрю, что он наловил.

Мы остановились, а он пошел к Лене, что-то сказал и протянул ему руку. Леня переложил удилище в левую, а правой пожал Генину ладонь, улыбаясь и длинно мыча. Нам было его слышно. Приподняв низкую широкую кор­зину, Леня Немой снял густой слой травы, которой была укрыта рыба, и стал показывать улов, перебирая рукою щучек, линей, карасей, ершиков.

– Вот и пойми Генку, – проворчал Толик. – То орал, что видеть его не может, то руку пожимает, чуть не целуется с Леней.

– Кино и есть Кино, – вздохнула Галя. – Стихи на три страницы выучил, а в школе кол за них получил.

А Гена посмотрел на улов, оттопырив большой палец, сказал: во! И пошел к нам.

– Много Леня поймал.

– Он всегда много ловит. Его рыба не боится, – сказал Вован.

Мы расположились под берегом вокруг белесого плоского валуна, который служил нам столиком. Галоч­ка отошла чуть в сторону и расположилась на другом ва­луне, по форме похожем на креслице, сидела со всеми удобствами. Толик достал из нагрудного кармана рубахи карты и, перетасовав, стал раздавать.

– Ну вы че? – вскрикнула вдруг Галочка. – Кто в ме­ня сейчас камешком кинул? Ты, Ячмень?

– Очень надо. Видишь, я карты раздаю.

– Я играть с вами не буду, – надулась Галочка.

– Ага, продуть боишься? – сказал Толик, энергично раскидывая карты.

– Давайте сначала искупаемся, – заныл Павлуша. – Жарко. Купаться хочу.

Он, видать, перегрелся, пока шел.

– В дурака хочу, – вялым капризным голосом про­гундосил Кино, передразнивая Павлика.

– Павлик, ну давай сыграем кон! – попросил Ячмень.

Он любил играть в дурака. Мы взяли карты в руки.

Вдруг ударил гром, далекий, могучий. Дрогнуло эхо, ударило в берег и потом, рассыпавшись, наполнило воз­дух сухим неприятным треском. Быстрый, словно сняв­шаяся стая птиц, ветер прошелестел наверху и стих.

– Гроза, что ли?

– Гроза, только далеко где-то, – беспечно сказал Кино. – Нам-то что? Только прохладней.

И действительно, густой знойный воздух чуть раз­бавился прохладой. Где-то пошел дождь. А раскатов гро­ма больше не было.

Игра началась и шла быстро.

– Вы опять? – заорала Галочка. – Хватит кидаться! Больно же!

– Это Вован с тобой заигрывает, – не удержался, съе­хидничал Кино.

Вован встретился взглядом с Галочкой.

– Я не кидал.

– С ума вы посходили! – проворчала Галочка и, недо­вольно отодвинувшись, пересела к самой стене Каменного берега, лицом к реке. Опять загромыхал гром, чуть ближе, и новый порыв ветра прошумел наверху.

– Леня Немой перешел со своего места, – заметила Галя. – Видать, клевать перестало.

Все, кроме Ячменя, набиравшего карты из колоды, повернули головы к реке. Странно, нелюдимый Леня Не­мой расположился теперь у воды прямо напротив нас. Он устроился на ровном удобном камне, снизу подтоплен­ном водой, стоял вполоборота к реке, насаживал на крю­чок червяка.

– Перешел и перешел. Кому он мешает, – сказал я.

Мы вернулись к игре.

– Весь кон одни крести! Как мне играть? – возму­тился Ячмень, тряхнув веером карт, но так и замер на месте. Мы все на мгновенье замерли. Потом вскочи­ли – свирепый рев поднял нас на ноги. Но в этом длин­ном нечленораздельном реве я и, как потом выяснилось, все мы расслышали дважды повторившиеся слова: «На­зад! Назад! Приказываю!» Мы не поняли, откуда шел этот крик и чей он. Никого, кроме немого Лени, вокруг не было. В это время на наш карточный столик плюх­нулся камень размером с большую картофелину, тон­кая колода карт на кону подпрыгнула и разлетелась. Я взглянул вверх. В громадине Каменного берега что-то дрогнуло, шевельнулось. Каменная порода вперемешку с глиной и песком, вырвавшись из остова, летела вниз.

– Обвал! Бежим! – заорал я.

Мы сорвались с места и кинулись вниз. Впереди бе­жал Толик, крепко держа Павлика за руку, за ними мы с Кино, следом, должно быть, Галочка и Вован. Мы отбежали метров двадцать вправо, когда Павлик вдруг оглянулся и отпал от брата, словно прицеп от тягача, юзом проехав по гальке.

– Галочка! Галочки нет! – крикнул он.

Мы остановились. Вован, как он потом рассказывал, изумился этому крику, потому что все время видел перед собой светлое платье Галочки.

– А-а-а! – заорал он так, будто его босые ноги попали в костер или напоролись на все гвозди мира. Развернув­шись, он кинулся назад, ища глазами Галю.

Но в этот момент высокое облако пыли, смешанное с глиной, мутным занавесом укрыло пространство у Ка­менной стены. Мы видели лишь Леню у кромки воды. Он вытянулся, выставив вперед длинные, торчащие наполо­вину из рукавов руки, и в каком-то немыслимом скачке или полете устремился к Каменному берегу. Затем скрыл­ся в облаке и тут же появился с Галочкой на руках, со­вершив такой же нереальный скачок-полет в обратную сторону.

Прошли буквально секунды, а Леня с Галочкой уже находились на безопасном расстоянии от обвала. Он пробежал с ней на руках еще несколько метров вправо по берегу и остановился вблизи воды, опустил скукоженную фигурку Галочки на кромку, усеянную мелкой галь­кой.

Вован оказался рядом почти сразу. Подбежали и мы. Гена с горящим гребнем рыжих волос, большими отто­пыренными ушами, которые непроизвольно шевелились, Толя Ячмень, почему-то пригнувшийся и снова крепко держащий за руку брата.

– Галя! Галочка! – Вован, забыв о всяком стесне­нии, кинулся к ней. Он был даже не бледный, а глинисто­серый, как та земля, что могла засыпать Галочку.

– Да цела я, цела, – быстро ответила она, устрем­ляясь к нему. – Я просто упала и чуть задержалась. Мне отдышаться надо.

Она заплакала, сделала пару шагов и опустилась на камень у воды. Из-под короткого рукава платья лилась по предплечью струя крови, стекала с локтя. Все платье было в плотном слое пыли, глины, в налипших комках и комочках земли, будто ее только что откопали из мо­гилы. Впрочем, так оно и было. Леня Немой ее оттуда вытащил.

А обвал продолжался. Камни, пробивая песок и гли­ну, вываливались из утробы Каменного берега, летели, переворачиваясь и набирая силу, катились вниз. Грохот и гул больше всего напоминали грохот внезапного и оже­сточенного боя из военных фильмов, которые мы так лю­били смотреть. Удар взрывной волны – и осколки камней, вырванных из недр стены, взметаются вверх, разлетают­ся и падают во все стороны. Глыбы с треском разбивают­ся, ударяясь внизу о валуны. И вдруг раскатистый, долгий треск, похожий на автоматную очередь, – это сыплются, бьются друг о друга камни поменьше.

Леня жестами показал нам, что сель будет еще полз­ти, и чтобы мы уходили. И правда. Раздался новый удар. Огромный пласт с оглушительным грохотом рухнул с бе­реговой стены вниз, примерно там, где стоял наш стол-ва­лун. Срединная часть стены в виде глыб, камней, мелких камешков, песка и мягкой породы вывалилась и скатилась по склону. А верх стены был еще цел. Казалось, площадка с одной кривой яблоней висит в воздухе без опоры – так узок стал каменный остов.

Наконец, осыпь улеглась, и все смолкло.

– Идти можешь? А то мы тебя донесем, – сказал я Галочке.

– Запросто! – подтвердил Толя.

– Как спящую принцессу, – добавил Павлик.

Все, кроме Вована, улыбнулись. Впервые в жизни я видел его растерянным, убитым.

– Могу, наверное, – сказала Галочка.

Мы все одновременно протянули ей по руке, но она, словно не заметив, протянула руки Вовану. С его помо­щью поднялась и попробовала шагнуть.

– Все нормально.

Леня, видя, что он теперь лишний, легко прыгая по камням, вернулся к своему месту. Взял удочку, проверил на крючке червяка и далеко закинул леску, попав на золотой узкий хохолок волны.

Галочка, медленно переставляя ноги, направилась к ведущей наверх дороге.

– Че-то ты как спутанная Аннушка идешь? – спросил Ячмень. – Ты же сказала, что все хорошо.

Аннушка – колхозная лошадь, на которой дед Толика и Павлуши, Андрей Петрович, возил летом на дальнюю дойку доярок.

– Колени от страха подгибаются. Перетрусила.

– У тебя душа от страха не в пятки, а в колени ушла, – пошутил я.

– Миха, пусть она обопрется на вас с Вованом, вы будете ей как костыли, – посоветовал Павлуша.

Мы встали по обеим сторонам Галочки. Она раскрылила руки, чтобы опереться на наши плечи. Осторожно и молча мы шли от реки вверх по подъему. Я боялся, что он вдруг сдвинется с места, начнет осыпаться. И мы провалимся вниз. Нас завалит тяжелой, весом с земной шар, глиной и засыплет камнями. Но подъем – твердый неподвижный пласт почвы в мелких комочках глины и камешках – оставался недвижим. Поднявшись, мы все как по команде повернули голову к крыше Каменной стены. Там теперь было спокойно и до такой степени тихо, что даже листва на деревце Ранета была неподвижна.

Мы приближались к деревне. Галочкины колени пришли в себя. И она, выскользнув из-под нашей с Вованом опеки, шла одна. Странно, но ее лицо выражало такое удовольствие, можно сказать, даже счастье, будто она ела мороженое, как прошлым летом, когда к нам приезжала автолавка с мороженым на День выборов. И мы съели по божественному вафельному стаканчику.

Вован шел за ней. Лицо его так и осталось изжелта-бледным. Плечи опущены. Спина и фигура казались какими-то мягкими и сгорбленными, будто из них вынули стальной каркас, который прежде держал их и придавал жесткости.

Генка задумчиво шел последним. Он догнал Вована.

– Вот это было кино, да, Вован? Я прямо вижу каждый кадр!

Кино легко и беззаботно положил руку на плечо Вована.

Вован молча кивнул: да, мол, кино что надо – чуть выпрямился под рукой друга, зашагал бодрее. Он не хотел оправдываться, что все время, когда они бежали от обвала, почему-то видел впереди светлое платье Галочки. Да и не оправдание это.

– А я вот думаю: кто же нам кричал? – сказал Толя Ячмень. – «Назад, назад! Приказываю!» Ведь никого, кроме Немого Лени, на берегу не было. И почему Леня обернулся, когда поползла на нас береговая стена? Ведь он же глухой.

– Наверное, он почувствовал, – сказала Галя.

Она остановилась, и Вован с Геной притормозили. Ячмень с Павлушей догнали их. Мы стояли теперь все вместе, одной толпой.

– Ну, это ладно, – сказал Толик. – А кто кричал? Ведь мы все слышали: «Назад! Назад!»

– Может, это Леня кричал? – сказала Галя.

Она смотрела на Толика мягко и лучисто, будто любила его. И сейчас была очень красивой. Не привыкший даже к малейшему вниманию со стороны Галочки, Толя оторопело глядел на нее.

– Это как?

– Может, забыл, что он немой. Ему показалось, что он на войне, что бежит он не к обрыву, а к месту, где только что взорвался снаряд? – сказала Галя.

В другое время Галочке бы досталось. Закидали бы издевками и презрительными насмешками, как тухлыми яйцами. Но сейчас мы промолчали. Только Гена, сняв руку с плеча Вована, горячо втиснулся в середину нашей толпы, тряхнул головой и снова повторил:

– Вот это да, ребята! Вот это кино!

– Только нам лучше об этом никому не рассказывать. Посмотрели и посмотрели, – предупредил Ячмень.

– Да, не рассказывайте, а то меня мамка с вами пускать не будет, – попросил Павлик.

– А мы и не собирались, правда? – спросила Галочка, совсем уже блаженно улыбаясь, будто не землей и камнями ее полчаса назад осыпало, а золотом-серебром. Она подошла ко мне и, все такая же лучистая, взяла за руку.

– Подумаешь, обвал. Че тут рассказывать! – сказал я. – Все живы-здоровы.

Все были согласны. Рассказывать нечего! Прошлым летом, когда Генка на Дальнем Омуте чуть не утонул, мы тоже никому не сказали.

Но все, что произошло у Каменного берега, видел с лодки дед Курмай, ловивший снастью рыбу на Островке. Вечером он поведал об этом своей жене Курмаихе. И на следующий день в деревне только и было разговоров о том, как съехал Каменный берег и чуть не завалило дочку Ольги и Анатолия Красновых. А Леня спас.

«Леня спас, Леня спас!» – несколько дней в конторе, в клубе, в сельпо, на ферме, в кузне, в колхозной пекарне, на лавочках и завалинках изб только и слышалось: «Леня спас... Леня спас».

Так он и стал Леня Спас.