Дмитрий АНИКИН. Гумилёв. Посередине странствия земного

На илл.: Николай Гумилёв. 1915 год

Гумилёв – самый странный, самый необычный представитель Серебряного века. У кого еще сохранилась такая пушкинская ясность, гармония, такое спокойное приятие Божьего мира, даже со всеми его темными сторонами? Может, еще у Кузмина? Нет!

 Все «слишком долго вдыхали слоистый туман», и Гумилёв, с его ясным видением, спокойным голосом – раздражал современников. Видели жеманство и позу там, где ни позы, ни жеманства не было. Гумилёв просто жил и писал, не замечал своего счастья. Пушкинская мечта о путешествиях погнала его в Африку, пушкинская мечта о подвигах отправила его на войну, пушкинская мечта о свободе привела его к заговорщикам.

 Один из самых распространенных образов: Гумилёв как конкистадор в панцире железном идет завоевывать русскую поэзию. Это верный образ. Потом старый конкистадор предлагает смерти поиграть в изломанные кости. Это тоже верный образ. Гумилёв оставил подсказки ленивым и нелюбопытным читателям.

 У Гумилёва всё было просто и по полочкам. Всё должно быть не математически (в математике есть свои бездны и противоречия), но арифметически верно. И вера его была проста, он крестился на каждую церковь, чтобы не задумываться о Боге.

Я вежлив с жизнью современною,

Но между нами есть преграда,

Все, что смешит ее, надменную,

Моя единая отрада.

Настоящее время Гумилёва – это эпоха Возрождения, время, когда рыцарство еще не окончательно отошло, но приняло свой печальный донкихотовский облик, а древность, античность с ее героями – вернулась. Университетские улицы Болоньи, литании, походы великих мореплавателей, привезших попугая с Антильских островов, запах красок старых мастеров. Культ Прекрасной Дамы в пересказе Боккаччо. Католицизм во всем блеске Контрреформации. Не раскаявшийся, но подумавший о раскаянии Дон Жуан.

 «Блок уже созрел для того, чтобы написать «Анти-Двенадцать», – говорил Гумилёв Одоевцевой. Плюс двенадцать минус двенадцать равно нулю. Всё просто.

 Иногда кажется, что Гумилёв, такой тонкий ценитель и знаток стиха, ровным счетом ничего не понимал в поэзии. Филологическая ученость и собственный талант стихотворца ничуть этому непониманию не мешали. «Мы никогда не понимали того, что стоило понять».

Гумилёва считали лучшим учеником, прижизненным наследником Брюсова. Ничему Брюсов не учил и передавать лиру никому не собирался. Но мысль характерная: всё, что есть в русском модернизме, происходит от символистов. Как бы ни удивляло это символистов и ни бесило всех остальных. Вообще символизм – это единственное настоящее, природное течение Серебряного века. Все из него вышли, многие в него же и вернулись: «Заблудившийся трамвай» и «Поэма без героя».

 «Заблудившийся трамвай» шел по Каменноостровскому. Оцуп видел, как Гумилев вскочил на подножку.

 Противоречивые воспоминания о взаимоотношениях Гумилева и Анненского в Лицее. Кажется, особых взаимоотношений не было, была легенда, было какое-то действительное родство двух поэтов.

 Ничего лучше «Фарфорового павильона» нет в русском изводе китайской поэзии. Не знаю, можно ли это назвать переводами.

Носороги топчут наше дурро,

Обезьяны обрывают смоквы,

Хуже обезьян и носорогов

Белые бродяги итальянцы.

 От этнографических, географических стихов идет обычно затхлый нафталиновый запах, как в провинциальном музее. У Гумилёва поразительным образом получались живые стихи, в которых звучала Африка или Азия. Кажется, такого непосредственного голоса русского народа в его поэзии нет. Его как путешественника Россия интересовала меньше.

 Ходасевич говорил, что Есенина завлекли в имажинизм, как пьяницу в кабак. Не так было с акмеизмом, заведением приличным и с претензией. Кого попало с улицы не пускали. Но все равно набралось всякой твари по паре. Нарбут и Зенкевич! Каждый раз мне надо сделать над собой нешуточное усилие, чтобы снова поверить: это – акмеисты. А еще Городецкий – разухабистый дурак и бездарь, патентованный подлец. Мандельштам, который пытался подвести теоретическую базу под безобразное. Кажется, что Гумилёву было скучно наедине с Ахматовой, вот он и собирал компанию.

 Что ж, православные, жгите

 Труп мой на темном мосту,

 Пепел по ветру пустите…

 Кто защитит сироту?

 В диком краю и убогом

 Много таких мужиков.

 Слышен по вашим дорогам

 Радостный гул их шагов.

Нам сейчас несложно представить, в каком неприкрытом позоре заканчивала своё правление некогда великая династия. Фигура Распутина отпугивала от престола даже самых верноподданных монархистов. Блок, служивший в следственной комиссии, писал: «Читал Распутинские документы. Весьма густая порнография». Как же интеллигентный, презиравший всякое сектантство Гумилёв смог приблизиться к пониманию святого черта? Действительно, поэзия дает что-то такое, что превосходит и ум, и личность поэта.

 Ходасевич рассказывал, что Гумилёв ценил стихи Нельдихена, заявляя, что глупость является естественным человеческим качеством и у нее должен быть свой голос в русской поэзии.

Акмеизм – это попытка дать голос здравомыслию.

 Гумилёв не обладал даром юмористической поэзии. Георгий Иванов вспоминал, как завидовал Гумилёв авторам «Антологии античной глупости». Удивительно, что в радостной, жизнеутверждающей поэзии Гумилёва нет места смеху.

Сравнение Пушкина и Лермонтова всегда подразумевает одну мысль: если бы Лермонтов не погиб так рано, если бы прожил хотя бы пушкинский срок. Одоевцева рассказывала, что Гумилёв, признавая первенство Блока, говорил: «Но он ведь старше меня на пять лет!»

Как же так получилось, что в последний раз солнце русской свободы светило над Кронштадтом? Это было чёрное солнце. Гумилёв был как-то связан с мятежниками.

Гумилёва спас от соблазнов революции хороший вкус. Настолько хороший, что Гумилёв даже не понял, что это были соблазны.

Гумилёв переворачивал вещи в своей комнате и приговаривал: «Память, ты слабее год от года…» Не мог вспомнить, куда засунул прокламации.

Был ли на самом деле таганцевский заговор? Участвовал ли в нем Гумилёв? Не важно. «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». Хочется верить, что не только Канегиссер постоял за честь русской литературы.

Чекисты рассказывали, как хорошо, бесстрашно умер Гумилёв. Не говорю про убийство, но эти рассказы тоже никак и никогда им не простятся.

 Когда читаешь в воспоминаниях, как в послереволюционном Петрограде Гумилёв говорил: «Аня! Пора ехать к Ане в Бежецк», не сразу понимаешь, что это не та Аня, не Ахматова. По какому-то большому, говоря шкловским языком, габсбургскому счету, им так и не удалось развестись. Им так и не удалось развести две поэзии. И в «Поэме» у Ахматовой не могло быть героя, потому что Гумилёв погиб. Ахматова, может, и не хотела становиться вдовой Гумилёва, но пришлось. И акмеизм достался Ахматовой как наследство, обремененное большими долгами.

Гумилёв написал поэму «Дракон». По всей видимости, тот текст, который мы можем прочитать, – это только часть гигантского замысла. Когда спрашивали, зачем он это пишет, ведь никто такой огромный и, по правде говоря, занудный текст читать не станет, то Гумилёв отвечал, что гимназисты станут заучивать эти стихи на уроках.

 Есть невеселая шутка: Данте – величайший поэт, потому что «Божественную комедию» никто не читает.

И воистину светло и свято

Дело величавое войны.

Серафимы, ясны и крылаты,

За плечами воинов видны.

Первая мировая война не пошла Гумилёву на пользу. Гумилёв пошел воевать и воспел войну. Это простительно для тех, кто писал в тылу, ради денег, кто ничего не видел. Невоевавший Лермонтов написал «Бородино», Лермонтов поучаствовавший написал «Валерик», ради этого стоило ехать на Кавказ. Наверное, это был единственный раз, когда Гумилёв струсил. Не в бою, конечно, тут он был храбр, два солдатских «георгия» – история известная. Но он побоялся допустить в поэзию правду о войне. Для того, чтобы начать писать правду, русской поэзии понадобилась Вторая мировая.

 Безошибочная поэзия Гумилёва. В лирике практически нет срывов. Драматургия не удается настолько постепенно и поступательно, что тоже ни о каком срыве говорить не приходится. Написанные безупречными стихами неудачные пьесы. И, как всегда у большого мастера, усилия не видны, скрыты. Особенности собственного дара могли подтолкнуть Гумилёва к мысли, что поэзии можно учить.

Идея Гумилёва учить людей поэзии была воспринята с удивлением. Возможно, она удивляла и самого учителя, но он был человеком на редкость добросовестным: принялся за дело и дело пошло. Во всяком случае, Одоевцева написала свои замечательные мемуары, так что вся затея оправдана хотя бы этим.

Гумилёв был абсолютно безграмотен. Но не унывал, говорил, что при том количестве книг, которые он прочел, безграмотность свидетельствует о кретинизме, а кретинизм – о гениальности.

 В любой библиотеке приключенческой литературы должна быть поэма «Мик». Наш Буссенар. Поэт, не постеснявшийся своей искренней любви к приключениям.

 И авантюристов любил. Одоевцева рассказывала, как Гумилеву докучал назойливый поклонник: «Да я все ваши стихи наизусть знаю!» Гумилёв только пожал плечами. «Я – Блюмкин!» И Гумилёв сразу переменился, ему стало интересно, потом он помянул в стихах «человека среди толпы народа застрелившего императорского посла». И ведь всё понимал о Блюмкине – психопате и убийце. Это как Пушкин относился к Пугачеву – хоть и вор, а молодец!

 «Шатер». С жюльверновской точностью и любованием описанный континент. Это же надо быть настолько гениально несозвучным времени!

Прямота – это основное качество Гумилева. Иногда это природная прямота, иногда это выпрямленность неимоверным усилием воли. Талант его тоже развивался прямо. Каждый следующий сборник был лучше предыдущего. «Огненный столп» – Гумилев хотел назвать сборник по-дантовски: «Посередине странствия земного». Действительно чувствовал себя на середине пути. Если бы ему хоть те самые пять лет до блоковского возраста…

Созидающий башню сорвется…

Гумилёв не играл в жизнетворчество, но выстраивал железной рукой свою судьбу, несмотря на всю свою поэзию.

Гумилёв и Блок. Петербургское послереволюционное бытие, борьба за место Председателя в Петроградском отделении Всероссийского Союза Поэтов, почти одновременная смерть. А ведь трудно себе представить другую пару настолько разных поэтов. Невозможно было совместить их в одной эпохе! Они по-настоящему не общались, были «скучны друг другу взаимной разнотой». Два полюса, на которых и держалась вся сеть параллелей и меридианов русской поэзии.

Неизвестно, когда начался Серебряный век, но закончился он в августе 1921 года. Еще несколько десятилетий создавались тексты, попадавшие в общую копилку эпохи, но время закончилось. Умер Блок, погиб Гумилёв, нужна была третья жертва, и на это вакантное место подставлялись раз за разом имена умерших, пока совсем никого не осталось.

Еще весной 1921 года кто бы мог подумать, что Гумилёв наряду с Блоком станет символом уходящей эпохи. Эпоха ушла одновременно: вовремя – по-блоковски, и неожиданно, на взлете – по-гумилёвски. Ни в большевистской России, ни в эмиграции поэтам было нечего делать.