Валентин ЖИВУЛИН. Рассказы «Запах жизни», «Иван Лушпай»
Илл.: Художник Михаил Хабленко
Запах жизни
Старуха почти совсем оглохла еще прошлой осенью. А когда не слышишь, то и на разговоры не больно тянет. Все кажется, что и дочь, и внуки специально говорят шепотом, а когда не поймешь их речение да лишний раз переспросишь, то потом совсем ничего не понять, ибо их нервный отрывистый крик вовсе не воспринимают старые перепонки.
Ну что ж – раз вы так, то и мы эдак!
Старуха теперь чуть ли не с утра садилась у окна и час за часом молча созерцала мгновения уличного бытия. Когда же дома никого не было, она частенько разговаривала сама с собой, по-своему комментируя заоконную жизнь, не страдающую разнообразием.
Семья довольно скоро привыкла к «новому» старухиному поведению, и дни текли своей чередой, как серо-свинцовые волны недальней Ницы.
В пору бабьего лета, нынче более щедрого, чем обычно, старуха вдруг осмелилась выйти из дома и неторопко прогуляться по улице, покрытой ноздреватым асфальтом, который в начале сентября взяла да и протаранила пара белоголовых шампиньонов...
С того дня бабку Прасковью словно подменили.
Почти каждое утро, когда ночной иней вовсю плел интрижку с космами порыжелой травы, она крадучись выходила из дома и куда-то семенила по проулку.
Возвращалась старуха какая-то просветленная. Почти такая же, как на исходе жизни ее мать после редких (из-за нездоровья) выходов в церковь.
Первым заметил бабкину причуду внук. Спрашивать не стал, а взял да проследил, куда торопится старуха по морозным утрам. Ведь вовсе нетрудно молодому, только что отслужившему «срочную» парню обмануть глухую материну родительницу!
Старуха уходила из дома не за тридевять земель, а в соседний переулок, к добротному брусковому дому, где по весне сменились хозяева, которые вместе с пожитками привели на двор крутобокую буренку с веселым и бесхитростным именем Зорька. Именно для комолой красавицы привезли однажды к вечеру на огородные зады два внушительных сенных зарода...
Внук увидел, как бабка подошла к изгороди и ущипнула клок сена. Потом бережно поднесла к лицу и громко вдохнула. Лицо стало умиротворенным, а пальцы ласково перебирали сухие стебли клевера, тимофеевки, овсяницы, других трав, попавших в одночасье под звонкую косу. Потом старуха бережно вернула сенной пучок на место и посеменила обратно к собственному жилью. К дому, где давно уже не водилась живность и не пахло душистым сеном. Не пахло детством, юностью, огромным пластом той жизни, что была уже позади, но все чаще и чаще становилась главным искушением для памяти...
Ничего не сказал внук ни матери, ни сестре, только с тех пор поглядывал на бабку с большим уважением. А в конце ноября привез в коляске мотоцикла и выгрузил в сени большую охапку сена с тонким запахом увядшего лабазника...
Иван Лушпай
В селе Троицком (если же точнее, то обычной деревне, ибо что это за село, если дворов всего три десятка, а церковка, некогда белевшая на взгорке в самом его центре, была сведена под корень еще в тридцатые годы) до сих пор вспоминают, что Иван Лушпай своей фамилией очень гордился. Кругом Масловы, Черепенины, Степанцевы, Кочурины, Сапожковы, а он один – Лушпай. Если не считать, конечно, его законной супружницы Анны и двух огольцов – Петьки да Васьки...
Валерка Тестов, практически ежегодно приезжавший в летние каникулы погостить у родной тетки, фамилию также высоко оценил, как только услышал. А может, облик самого Ивана Тарасовича сыграл свою роль – тот был широкоплечий, кудрявый, багроволицый, вот только основательно припадал на левую ногу, которая была заметно короче правой...
Позднее, повзрослев, Тестов (уже не Валерка, а Валерий Алексеевич) узнал, что фамилия у троицкой знаменитости вовсе не из редких. В Малороссии она встречается частенько, а переводится на русский и вовсе незавидно – картофельные очистки.
Знал ли сам Иван про этот перевод – неизвестно. По крайней мере, на эту тему он никогда не распространялся. Хотя поговорить Лушпай любил, особенно в изрядном подпитии. С любым встречным-поперечным, а бывало, и с домашней скотиной – коровой Букеткой, котом Барсиком, собачонкой Фроськой (как и хозяин, хромой на левую лапу), старым и неряшливым козлом Трофимом... Нередко только Анна прерывала Ивановы монологи, зачастую с помощью весьма заковыристых ругательств. Иван на супружницу в ответ шумел, также выговаривал весь свой бранный арсенал, но в драку не лез. По простой причине – Анна была в обхвате что добрая печь, а на сенокосе легко поднимала на вилы целую копну...
Кроме хмельного зелья был охоч Иван Лушпай и до зелья любовного. Известная в народе поговорка «ни одной юбки не пропустит» относилась к нему в полной мере. Еще до войны Ивана не раз крепко поколачивали за все его «левые» похождения, но ведь по другой поговорке «черного кобеля не отмоешь добела»!
Смех смехом или грех грехом, но особенно повезло Лушпаю в военные годы. Практически все мужики в округе ушли на фронт. Кроме сильно близорукого счетовода Савелия и самого Ивана из-за природной хромоты.
Плохо жилось троичанам в военное лихолетье. Однако война войной, а жизнь – жизнью. Иван интереса к женскому полу не растерял, солдатки на его «подкаты» не всегда отвечали отказом. В итоге прибавилось работы у бабки Лукерьи, которая в своей вполне опрятной баньке умела «освобождать» баб от последствий греховной связи. Но Катерина Маслова и Антонина Черепенина к бабке обращаться не стали – родили от любвеобильного конюха (именно в этой должности числился Иван в бригаде) сыновей...
Больше половины троицких мужиков домой не вернулось. Один – Никита Сапожков – погиб аж в самом Берлине, о чем сообщила беспристрастная «похоронка».
Первым же прикандыбал со станции Уткино Николай Кочурин. Затем радостно заголосили во дворах Петра Буконтьева, Ивана Таланова, еще одного Кочурина – Андрея...
Одним из последних вернулся Федор Черепенин. Антонина достала из подпола заветную поллитровку, собрала на стол нехитрую закуску, посадила на лавку детей...
Федор с интересом поглядел на чисто умытых чад – рядом с довоенными Петькой, Аркашкой и Глашкой смирно сидел белобрысый мальчонка и восторженно таращил голубые глазенки...
– Как назвала?
– Пентелеем. Пантюшкой.
Федор удовлетворенно крякнул – так звали его отца, в конце двадцатых вдруг упавшего бездыханным прямо на покосе.
– Ванька постарался?
Антонина подняла фартук к похолодевшим губам:
– Он...
Федор выкурил самокрутку, окурок выбросил в открытое оконце и предложил:
– Ну что ж, давайте поснедаем!
Иван в это же время места себе не находил. С Федором Черепениным они и до войны не шибко ладили, а что нынче будет при встрече – один Бог знает. Да еще Анна подзудила, вернувшись с дневной дойки:
– Ну все, аспид, достукался. Оборвет тебе Федьша то, что давно пора оторвать...
Плохие мысли из головы всегда можно выгнать работой. Но она у Ивана Лушпая буквально вываливалась из рук. Задумал лудить старый самовар, но до конца дело не завершил. Начал укреплять изгородь поскотины – получилось криво и непрочно...
Солнце скатилось с полуденного зенита, а душа никак не могла успокоиться. Иван за что-то цыкнул на хромоногую Фроську, надел чистую рубаху и решился: сам пойду к Федору, будь что будет!
Только надел вместо обычных опорок сапоги, а Черепенин сам в воротца заходит.
Застыл Лушпай, приготовился к худшему. Однако видит, что злобы на лице у Федора нет, наоборот, улыбается сосед.
Подошел Иван к Федору, покаянно ткнулся ему в плечо. Тот шабра не отринул, сказал просто:
– Пойдем, Ваня, отметим мое возвращение...
Ну кто же от такого предложения откажется, если, тем паче, в кармане гостя что-то звякнуло!
Не раз стукнулись друг о друга щербатые стаканы, а разрумянившаяся Анна подкладывала в большую тарель то квашеную капусту, то хрусткие огурцы, то треснувшие от перекала яйца... Хлеба, правда, не подавала, последнюю краюху берегла для сыновей. Вместо него лежали на пожелтевшем номере «районки» несколько колобов из жмыха...
Уже около полуночи Иван с Федором вышли на берег затянутого ряской деревенского пруда. В очередной раз закурили, надрывно закашлялись от самосада-горлодера. Долго молчали. И только при расставании Федор веско сказал Ивану:
– Зла я на тебя, Ваня, не держу. Даже «спасибо» скажу, что баб наших все эти годы соблюдал. Мы ведь тоже монахами не были... Но одно скажу: если сейчас на Антонину глаз положишь, тогда не обессудь – и за новое, и за старое придется рассчитаться...
Федор потер лысеющий лоб и как бы подытожил:
– Если короче – убью!
Лушпаю последние Федоровы слова не сильно понравились. Как только появилась возможность (уже во времена Кукурузника), он уехал из Троицкого, устроился завхозом при одной из городских больниц. Потом получил комнату в бараке, куда в новогодье перевез Анну с ребятами...
А Пантелей Черепенин окончил школу, затем мединститут, а еще позже возглавлял больницу, к которой Иван Тарасович притулился в одночасье. И только когда Лушпай умер, мать Пантелея Федоровича (так было записано в паспорте) призналась сыну, кто его биологический отец. Что тот воспринял достаточно спокойно. Может, знал об этом (в деревне секретов куда меньше, чем в городе), а может, профессия не позволила открыто выразить эмоции. Психиатр, как-никак, причем далеко не из последних. За опытом даже из Парижа к бывшему Пантюшке приезжали...
