Сергей ЛУЦЕНКО. Поэзия как мера жизни

На илл.: Портрет поэта Анатолия Жигулина из книги «Соловецкая чайка» (Москва, «Современник», 1979).

 …Гораздо легче говорить о человеке, жившем и творившем достаточно давно, о художнике, испытанном временем. Время поработало на него, придало «таинственную знатность» его личности, его окружению, – его прозрениям, заблуждениям, друзьям, врагам. Фигуры, пусть огромные, но не столь отдалëнные во времени, зачастую не так рельефны. Зато мы дышали ветром одного века, а значит, они всë-таки могут быть достойно осмыслены нами.

Поэт Анатолий Жигулин ушëл из жизни в 2000-м, едва успев отметить свой 70-летний юбилей. Сказались годы заключения, тяжелейшая работа на лесоповале и на урановом руднике, лишения, бесконечные болезни. Хотя 70 лет, срок, пожалуй, и немалый, если учесть, что многие поэты завершили свой путь намного раньше. Жигулинский талант успел развиться, окрепнуть, вступить в пору своей зрелости, своего наивысшего расцвета.

Обратимся к книге А.В. Жигулина «Далëкий колокол», выпущенной издательством им. Е.А. Болховитинова (Воронеж, 2001 год). Раздел «Краткая библиография». Всего упомянуто 27 книг. Из них – 16 поэтических сборников. Среди них такие, на наш взгляд, именитые, как:

Огни моего города (Воронеж, «Книжное издательство»,1959);

Память (Воронеж, «Центрально-Чернозёмное» кн. изд., 1964);

Полярные цветы (Москва, «Советский писатель», 1966);

Прозрачные дни (там же, 1970);

Горящая берёста (Москва, «Советская Россия», 1977);

Соловецкая чайка (Москва, «Современник», 1979)

Жизнь, нечаянная радость (Москва, «Молодая гвардия», 1980);

Избранное (Москва, «Художественная литература», 1981);

Из разных лет, из разных далей (Москва, «Современник», 1986);

Весеннее имя (Москва, «Молодая гвардия, 1987);

Стихотворения (Москва, «Детская литература, 1988);

Летящие дни (Москва, «Советский писатель», 1989).

А, кроме того, было ещё своего рода «избранное» (130 стихотворений), подготовленное к 70-летию поэта: Стихотворения. Антология мировой поэзии. Специальный ежемесячник поэзии, переводов, критики, воспоминаний, автопортретов (Москва, 1999, №3).

Всего же, даже по очень беглому подсчёту, за время работы Жигулина в литературе вышло без малого три десятка книг поэзии. И вдруг – обрыв: за последнее десятилетие жизни поэта – практически ни одной новой книги. Допустим, список неполный, и всё же, всё же… В чём же причина? В молчании поэта? Он никогда не замолкал полностью. В ухудшении качества? – Нет. Видно, что мастерство его не убавилось.

Стоит только вспомнить одно лишь стихотворение «Ах, мама, мама! Как ты пела, мама!..», посвящённое матери – Е.М. Раевской, чтобы понять силу дарования Жигулина последних лет жизни.

Ах, мама, мама! Как ты пела, мама!

Тебя уж нет, но голос твой – во мне.

Он всё звучит и нежно, и упрямо,

И сердце стынет в горьком полусне.

В той тихой песне было много боли

Про чёрный омут, вербы, тростники,

Про васильки, которые для Лели

Вы собирали в поле у реки.

Ушло навеки всё, что было близко,

Лишь васильков косою не скосить.

Забыл слова из песни материнской,

Забыл слова, и некого спросить.

12 мая 1998 г.

Москва.

Да, стихи изменились: они приобрели ещё более филигранную точность, великую простоту и глубину.

В чём же дело? В личной невостребованности? В нежелании издательств выпускать за свой счёт малоокупаемую высокохудожественную литературу? В отношении к поэзии, в частности? Быть может!.. Быть может, всё вместе. Очень хочется надеяться, что это – очередной виток спирали, что обновление – будет.

При всей своей «похожести» на многих предшественников и современников, Жигулин, как поэт, уникален. И не только тем, что смог вобрать поэтический опыт веков, а затем, переплавив его, самобытно отдаться творчеству. Он уникален внешней своей неброскостью, нелозунговостью, чудесной способностью выражать через черты русской природы состояния своей души – и умением остро чувствовать «великой эпохи / След на каждом шагу». Анатолий Жигулин не выше многих значительных русских поэтов, но он достоин стоять вровень с ними.

Александр Блок сказал, что в судьбе поэта наряду с гибельностью всегда должно быть что-то праздничное. Каждое стихотворение Жигулина дышит грустью, но в большинстве случаев грусть эта всепрощающая, прозрачная, в высшей степени светлая. Свет в поэзию Жигулина вливала любовь к России, к Воронежу, где он впервые увидел мир, выучился, выпустил первую книгу, встретился со своей будущей женой Ириной Неустроевой. Поэзия Жигулина озарена любовью к Женщине. Любовью вечной, таинственной, пронесëнной через сквозь тяжелые, порой невыносимые испытания, через «злое время»; любовью, донесëнной до отчаянного рубежа и, несмотря на все вопросы быта и бытия,  всë-таки продолжающей жить.

Ира, Ира! Вновь неразбериха

В этом смертном мире золотом.

И опять клюкой стучится лихо

В наш обжитый и уютный дом.

Что нам делать в это злое время?

Как себя нам в жизни удержать?

Что случилось на земле со всеми?

Как нам этой жути избежать?

Как спастись от яда равнодушья

Наших бывших радостных друзей?

Как спастись от нищего бездушья,

От бессильной ярости своей?

Я не знаю. Может, так и нужно.

Не прогнать судьбу лихую прочь.

Неужели в горести недужной

Даже Бог не сможет нам помочь?

17 – III – 1997г.

Думается, всë-таки не в прозе Жигулина, а именно в его поэзии заключено всë самое сокровенное, самое значимое для него самого и для нашей литературы.

Вообще, стихи многих нынешних слагателей хочется сравнить с праздными и докучливыми посетителями. Разодетые в роскошные, нелепые одеяния или нарочито дырявые рубища, они день и ночь крикливо толпятся у дверей, стараются попасться на глаза, требуют пристального внимания к своим нравственным и телесным уродствам. Такие особы не вызывают желания познакомиться поближе. Общего взгляда вполне достаточно: подивишься – и отвернешься, пугаясь безвоздушного пространства и своего утомления. А через некоторое время не вспомнишь ни одной черты. Но порой встречаются и другие поэтические строки. Они словно возвратились из дальнего странствия. Их одежда проста и строга, но они принесли с собой и дыхание полынного ветра, и дым степного костра, полыхающего ночь напролёт под огромными августовскими звёздами, и пот палящего летнего полдня, и вздохи январской метели. Они многое повидали и услышали. Они дышали жизнью, поэтому в их взгляде и улыбке затаилась грусть. Они не будут кичится ею, но если вы сумеете разглядеть их избранность, если вы возьмëте их за руку и введëте в свой дом, – они откроются вам, и вы их полюбите. Они пойдут дальше вершить своë предназначение, но любовь к ним не изгладится в вашем просветлившемся и укрепившемся сердце. И при новой встрече вы улыбнётесь своим старым добрым друзьям или искренне обрадуетесь, если весть о них донесется из далëкой стороны…

Именно таковы стихотворения Анатолия Жигулина. Его лирика изумительна. Кажется, что она даже не подражание Природе, а сама Природа. Порой всë настолько тонко, прозрачно, ненавязчиво музыкально, по-хорошему невесомо (хотя и с извечной, природной жигулинской «каплей грусти» в завершающей строфе), что не сразу осознаешь, что это – стихи:

Невыразимой сладкой тишью

Полны осенние луга.

И с высоты следит за мышью

Проворный сокол пустельга.

То на высокий провод сядет,

То снова вьет свои круги…

А у болота ветер гладит

Сухие заросли куги.

И ничего не надо больше:

Смотреть на стылые поля,

На облетающие рощи

Желтеющего сентября.

Смотреть безумно и беспечно,

С ребячьей радостью вокруг –

Как будто жизнь чиста и вечна,

Как этот золоченый луг.

Как будто может повториться

На том печальном рубеже

И эта даль, и эта птица.

И этот лютик на меже.

1969

И ещё больше, ещё глубинней одновременно с тихой, скользящей печалью о краткости жизни открывается поэту (и всем нам через его творчество) торжественность, необычайность земной радости бытия («Трещит горящая берëста…»).

Не в этом ли истинное мастерство? Жигулин поэт не космический, не мистический, а самый что ни на есть земной (хотя и не лишенный тревог запредельных). Через внешние, казалось бы, такие неброские русские пейзажи, через простые и на первый взгляд каждому знакомые состояния боли, тревоги, нежности, спокойствия и т.д., он искусно (но никак не искусственно!) подводит читателя к пониманию и решению извечных, глубинных вопросов бытия, его неисчерпаемых тем: любви, души, смерти, бессмертия. Достойно поднимая эти великие темы, поэт сам приобщается к бессмертию. Разве не жили в все времена, не витали над Русской землей и разве не будут всегда жить эти строки? –

Ах, как весело листья летят

И шуршат по безлюдному скверу!

И соборы крестами блестят

И хранят

Позабытую веру.

Сберегают в осенней тиши

И несут из столетья в столетье

Нерешенную тайну души,

неизбывную жажду

Бессмертья.

По старинной по белой стене

Над сухим,

Над развеянным клëном

Я иду в ветровой тишине,

Словно к рощам лечу

Отдалëнным.

Этот вечный простор с высоты

Все тревожней, туманней и глуше…

И с обрыва слетают листы,

Словно наши бессмертные души.

1974

Пожалуй, только Фет и Жигулин так умеют выдохнуть песнь любви! – Фет: «И лобзания, и слезы, / и заря, заря»; Жигулин: «Боже, продли навсегда / Сладкую эту минуту».

Ранние стихи Жигулина зримее, грубее, тяжеловеснее. Они – нараспашку, в них мало таящегося между строк. Они настолько отличаются от стихов позднего периода, что кажутся написанными другим человеком. Ранние стихи – почти все о Сибири, о Колыме, о возвращении на воронежскую землю.

ВСТРЕЧА С ВОРОНЕЖЕМ

Вот переулок у заставы.

Я столько лет мечтал с тоской

К твоим булыжникам шершавым

Припасть небритою щекой.

О город юности бессонной!

Чем дышишь ты и чем живешь?

Быть может, в ватнике казенном

Меня теперь не узнаешь?

Я жил в тайге угрюмым зверем,

В глухих урановых горах:

Я знаю, Город, ты не верил,

Что я преступник или враг.

На Колыме, в краю острожном,

В моих мечтах с тех давних пор

Зеленый твой бугор Острожный

Был выше всех колымских гор.

1954

В поздних поэтических озарениях эта горькая тема приглушена, она не так резко бросается в глаза, но именно она сквозит между строк и соединяет, казалось бы, несоединимое. Не зря ведь Жигулин подчеркивает: «Не только мои послелагерные стихи, но и моя более поздняя лирика стоит на сибирско-колымском фундаменте». Но и раньше, и позднее Жигулин, как поэт, никогда не пытается понравиться читателю, искусственно взбодрить его, пустить в глаза поэтическую пыль, и – Боже упаси! – не ставит себя выше его. Он пытается достичь полного соприкосновения, более того – слияния. Читая жигулинскую поэзию, не только дышишь одним воздухом с автором, но дышишь синхронно.

Жигулинское поэтическое обращение к читателю неназойливо, прозрачно, оно зачастую додумывается, прослеживается между строк. Автор как бы говорит: «Если нам выпали одинаковые испытания, давайте вспомним, разберёмся, вернемся в те годы. Это тяжело, но не напрасно. Я всё понимаю – и хочу, чтобы поняли Вы. Если же Вы молоды, не дай Вам Бог испытать всю эту «романтику». Но – жизнь большая, и мало ли что может приключиться. Поэтому во всех случаях, прежде всего, постарайтесь не распроститься с человечностью, хотя порой это труднее всего…».

Жигулин – гуманист. Любовь ко всему живому – одна из главнейших тем его поэзии. Но и в обиду себя он не дает. И, что главнее всего, он всë-таки умеет удержаться от самого чëрного – от крайней мести – от убийства, от самоуничтожения, умеет осознать и простить, пусть даже спустя двадцать лет, пусть даже весьма своеобразно: «А может, это промысел Божий? И Его милосердная воля? По отношению ко мне, конечно…».

В мире, где всегда, а особенно сейчас – «ужас у дверей», как спастись, как избежать повального духовного обнищания – и не только удержаться «бездны мрачной на краю», когда в полной и далеко не привлекательной мере проявляются глубинные качества человека, но, уверенно отступая от края, помочь это сделать другим? – Вслушиваться в себя, всматриваться в себя? – Бесспорно: вслушиваться, всматриваться, осмысливать. Но ограничиваться лишь этим невозможно, ведь надо не только сохранить, но и преумножить духовные ценности. Жигулину, именно как поэту, можно и нужно доверять. Он не заманит в бездну, не заведёт в топь. Он остро чувствует ответственность перед страной («Я жизнью отвечаю за тебя») – и перед каждой живой душой в отдельности. Ибо Поэзия для Жигулина – не просто какое-то абстрактное и красивое понятие – это, прежде всего, мера жизни. По ней и судить.