Елена ЧУБЕНКО. Да Бог с ним, с пальто

Рассказ / Илл.: Художник Александр Байдуков

Чего уж мне так нравилась школа с самого первого класса – ума не приложу! Как всем нормальным ребятишкам, нужно бы бежать оттуда, а не туда. Но у меня – наоборот. Летела утром туда самая первая, едва увидев, как в глубине школы загорелся огонек. Огонек означал, что техничка пришла на работу и скоро пойдет щелкать выключателями по всему периметру, зазывая теплыми золотистыми окошками промерзших с дороги ребятишек.

А я жила напротив – дорогу между домами перебежать, дедов Спиридонов огород, вторую дорогу – и вот я в школе.

Тетя Таня у входа улыбнётся:

– Опять первей всех? Пятерки захватывать? Замёрзла, поди?

– Нее, не успела.

– Давай вареги-то, на батарею положу. Тут и высохнут, и не потеряешь.

Тетя Таня, наверное, лучше других знала, сколь часто менялись у меня варежки, которые я теряла, как последняя раззява, в неделю по два раза. Поэтому у меня они нередко были разные, (серая, к примеру, и черная), нередко мамины, а то и вовсе бабушкины, которые, впрочем, терялись с такой же скоростью, как и мои. Даже возмутительные детсадовские резинки через вешалку не спасали варежки от сиротства. Непостижимым образом варежка оставалась одна!

Порой я прибегала на крылечко школы еще «первей» тети Тани или тетки Аксиньи – её напарницы. Притоптывая ногами по крыльцу, минут семь, а то и десять ждала техничек, от нечего делать ворочая огромный замок на двери. С приходом тети Тани ныряла в спасительное школьное тепло, окунаясь в запахи школы. Даже не выскажешь, какой он, этот школьный дух. Запахи столовой, школьных досок и гераней в классах, запах тряпок для пола из тесной «кандейки» для уборщиц. Тетя Таня включает «свой» свет в тесном школьном вестибюле. А я прыжками несусь по коридору, включая для начала через одну выключатели коридора, и, конечно, в своем классе. Потом уж бегу в раздевалку, с гордостью водружая пальтецо туда, где мне хочется, а не туда, где есть место!

Однажды зимой уроки закончились достаточно быстро: в школе было прохладно из-за крепкого мороза, упавшего тем утром на деревню. Войлочные сапожки дома мне торжественно сменили на новые, негнущиеся еще валенки, в которых я сразу запоходила на неуклюжего гуся. Пока доковыляла в школу, раздевалка была уже увешана гроздьями пальтушек. Потом, правда, все пальто пришлось накинуть на плечи – в школе было прохладно.

Мы отсидели за партами пару или больше уроков. И нас отпустили домой. Руки не особо выводили буквы в тетрадках от холода, и получались какие-то неладные кривульки, и мама упорно не хотела «мыть раму».

Домой пришлось нестись вскачь, мороз заставлял. И вот в углу у забора палисадника, который я обегала не по тропинке, а напрямую, чтоб сократить путь, меня занесло в нетронутый еще ребятишечьими ногами сугроб. Прыжок вперед уже не получился. Валенок (традиционно «маленько поболе, на вырост») снялся в глубине сугроба с ноги.

А сугроб-то еще новорожденный, некрепкий! И осыпавшиеся края моего следа похоронили мой валенок! Нелепо задрав ногу, я зябко бродила руками в снегу и не могла его найти.

Бросив под ногу рукавичку, пыталась стать устойчивей. Но куда там! Одна нога, которая в валенке, в сугробе, а вторая в носке – на весу. И вся моя прыть семилетней первоклашки улетучилась.

…Я стояла и ревела, размазывая синюшными руками слезы по лицу и отчаянно себя жалея. Так глупо замерзающую в снегу! Еще вчера мама предостерегала меня от того, чтоб я долго не бегала на речку или по улице. Морозы, мол, ноги обморозишь. А тут – пожалуйста. Валенок потеряла, носок на ноге – так себе, и до дому я точно ногу обморожу.

Перспектива рисовалась такая безрадостная, что слезы бежали в три ручья, и с каждой секундой саму себя становилось жальчее.

Ребятни, как назло, рядом нет, старшие еще учатся, остальные вышли в другие ворота.

И приголашивала я, поди, в голос, потому что вдруг пришло спасение! Сойдя с привычной дороги, к школе подбежала идущая с дойки тетя Катя. Увидев меня в положении замерзающего аиста на одной ноге, она тут же занырнула обеими руками в снег, пошуровала там своей доярочьей спасительной пятерней и выволокла мой горемычный валеночек. Вытряхнув из него снег, обстучала им по коленке. Протерла внутри углом рабочего халата, а потом, сняв с меня носок, растерла горячими ладошками ногу. Надев носок обратно, спросила, засовывая мою ногу в нахолодившийся валенок:

– Вторую-то не отморозила?

– Не-е.

– Но дуй домой скорей, да матке скажи, чтоб натёрла чем тебя. Да не лети шибко, а то обое потеряешь обутки.

Домой я «придула» за пару минут. Ноги здорово подстыли. Мама, увидев на щеках мерзлые дорожки моих слез, переполошилась.

Пришлось рассказать, прибавив трагизма и слёз, чтоб здорово не попало. (Говорила ведь мне, чтоб не летала, как «девятый ветер»).

Мама, узнав о моей потере валенка, и о тетькатином появлении, обрадовалась:

– Слава те, Господи, что Катя седни маленько задержалась на дойке…

Схватила из буфета бутылку с каким-то натиранием, стала растирать мои покрасневшие ступни своими настойками. Ноги под ее шершавыми руками сразу загорели, и стало жарко. А потом распахнула гардероб, где за нашими пальтушками висело ее осеннее пальто: красивое, синее, с белыми ворсинками, будто с сединой. Было оно, я так думаю, дорогое, и надевала его мама по великим событиям. «Шерсть... Чистая шерсть... Дорогое оно. Чо таскать-то в кажин след», – отнекивалась она, когда я предлагала в него нарядиться.

А тут, схватив это пальто, усадила меня на койку, укутала растёртые ноги, почти по пояс запеленав меня в сине-седые полы.

– Мам... Ты чего... Дорогое же оно, – запереживала я, глядя, как мамино драгоценное пальто лежит у меня под ногами.

– Да Бох с им, с пальтом! Тёпло ногам-то?..