Виктор БОЧЕНКОВ. Судьбы, связанные войной

К 50-летию романа Михаила Алексеева «Ивушка неплакучая»

Илл.: Художник Евгений Дорон

В двух последних номерах 1974 года журнал «Молодая гвардия» опубликовал вторую, завершающую, часть романа Михаила Алексеева «Ивушка неплакучая». Таким образом, ему в минувшем 2024-м исполнилось ровно пятьдесят лет. Первая, где действие разворачивается ещё до войны, вышла в свет в январе и феврале 1970-го. Роман стал русской классикой советского периода. Юбилей – хороший повод вспомнить об этом произведении и, конечно, самом авторе. Но нужно оговориться. О произведениях такой редкой художественной силы можно и должно говорить, не дожидаясь круглых дат.

Студенты-первокурсники Гриша Угрюмов и его дружок Серёга возвращаются в родное село Завидово. Чем глазеть на первомайские праздники или самим пройти в колонне и во всю силу спеть песню про страну, где много лесов полей и рек, они спешат к родным... Впрочем, в Завидове семья только у одного Гриши: отец, мать, младший брат Павлик, сестра Феня. А Серёгины родители умерли несколько лет назад... Как ниткой неумело и грубо прошивают полотно, и, неровная и неуклюжая, она особенно бросается в глаза, так и эта дата, голод в Поволжье 1933-го, нередко будет отзываться в романе, в судьбах его героев и героинь, в слове автора, – оговоркой, стежком малоприметным, но заставляющим обернуться назад, чтобы понять происходящее. Этот голод многое поменял в человеческих судьбах.

Друзья не достали билетов на поезд и пошли по шпалам пешком, добредя до села на следующий день. Гришка не ведал, какой сюрприз его ждёт. Свадьба. Сестра Феня выходит замуж.  

Действие романа начинается накануне первого мая 1938 года. Алексеев оставил несколько примет, позволяющих это угадать. Уже торжественно и широко, на весь Советский Союз, прогремела с киноэкрана в фильме «Цирк» «Песня о Родине», та самая: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Премьера состоялась в мае 1936-го. Жених Фени, Филипп Иванович, – член партии с 1937 года. Об этом коротко упоминает автор. Гражданская война в Испании началась летом 1936-го, но Советский Союз стал оказывать республиканцам военную помощь гораздо позже. Закончив службу в армии и став командиром запаса, Филипп подал заявление в военкомат с просьбой направить его в ту далёкую страну, однако оно осталось без ответа. Он, почти забыв про него, стал ухаживать за Феней… 1938 год представляется наиболее удачным для датировки начальных событий романа.

Жених и невеста едва знакомы. Свадьба для старшей дочери в семье Угрюмовых идёт, как мучительная игра. «Останешься в девках, никому не будешь нужна!», – все уши прожужжала заботливая мать. Вот Феня и согласилась. Больше по принуждению, можно сказать. Ей ещё и восемнадцати не было. Филипп оказался внимательным, достойным мужем. Ну и закончилось всё свадьбой. А через короткое время после неё пришла из военкомата повестка. Муж и жена расстались сухо.

«…Обнимая её на прощание, он сказал как бы шутя и всё-таки с большой обидой:

– Ты бы хоть всплакнула чуток, Феня… А? Эх ты, Ивушка моя неплакучая!

– Ишь чего захотел! – вспыхнула Феня. – Не заслужил, чтобы о тебе слёзы лить. Езжай уж! – Последние слова она произнесла глухо, с ледяной дрожью в голосе.

– Зачем ты так, Феня? Разве я…

– Езжай, езжай! – повторила она ещё злее, чуть ли не подталкивая его к двери»[1].

Вот и разгадка названия. Фене Угрюмовой – именно ей, её ровесницам, деревенским женщинам, посвящён роман – было в жизни не до слёз. Молодая жена прожила с мужем только несколько месяцев. Он погиб в Испании. На руках у Фени остался сын, Филипп Филиппович… В тот день расставанья, когда никто ещё знать не мог, что оно навсегда, подруга Фени Маша Соловьёва пришла к ней в дом: «Попоём наши песни. Вот и полегчает». Они прекрасно поняли друг друга. «Пойдём, пойдём», – согласилась Феня.

Когда-то в 2001 году мне случилось беседовать с Александрой Андреевной Пермяковой, художественным руководителем хора имени Пятницкого. Тогда этот коллектив отмечал 90-летие. Я спросил, каким ей видится русский народный характер, ведь известно, что он отражается в песне и танце. «“Умом Россию не понять”, – ответила Александра Андреевна, вспомнив Тютчева. – Мы, русские люди, очень непредсказуемы. Там, где нужно смеяться, плачем. Где следует плакать, вдруг начинаем смеяться. Не зря говорят, что русская женщина “заплясывает” своё горе. Но я глубоко убеждена: что бы ни перенёс русский человек, он по природе оптимист. Он всегда надеется на самое хорошее. И даже если взять совершенно трагическую народную песню, там всё равно отыщется что-то оптимистическое. Русская песня, она как сказка, которая всегда с хорошим концом»[2].

Мне снова пришли на память эти слова, когда я прочёл у Алексеева короткую сцену прощания. Мать Фени бросилась молиться «против образов», «упрашивая пресвятую богородицу вразумить дочь», а та с подругой пошла… петь. Это не значит, что она рада отъезду мужа. Ей на самом деле – больно, и другого средства облегчить эту муку нет. Алексеев раскрывает именно ту черту русского характера, которая вкратце была описана: «запеть» своё горе. «К их настроению больше подходили старинные песни и про бедное девичье сердце, горем разбитое, и про бравого, лихого охотника, подстерёгшего в полях не дичину, а “распрекрасну дивчину”, и про вербу рясну, и про рябину-сиротину, которой выпала судьба век одной гнуться и качаться, потому что не может она прижаться к одинокому дубу, что стоит через дорогу». И дальше Михаил Алексеев отмечал: «Врачующая сила песен такова, что вскоре наши певуньи уже смеялись и даже перешли на частушки».

Без песни сложней понять русский характер. Весь роман, от начала до конца, пронизан песенной культурой. Тут встретится и советская эстрада, и «Хас Булат удалой», и частушки… К той сцене, когда, проводив мужа, Феня ушла с подругой петь, хорошо подходит эпиграф из «Вишнёвого омута»: «О чём не поплакал – про то не споёшь».

Всякому времени и возрасту своя песня. Когда Феня училась в школе, у таких же, как она, мальчишек и ещё не вышедших замуж девчат, на которых уже легла, однако, тяжесть домашней работы (корова, стирка, прополка огорода) были другие предпочтения. Феня не смогла поехать в пионерский лагерь. Собравшись возле реки у костра, она и другие подростки «пели и про картошку-объеденье, и про дедушку Ленина, у которого так много внучат, желающих умереть не иначе как в сраженьях, и не где-нибудь, а только на валу мировых баррикад, и про паровоз, у которого остановка лишь в коммуне, и про знамя, которое горит и рдеет нашей кровью и про многое другое, что будоражило Фенино воображение…» Эти песни из «Ивушки…» потом эхом отзовутся в повести «Драчуны». Фене будут сниться на сеновале бойцы из будённовских войск, поскакавшие на разведку в поля, вместе с ними она и односельчанин Авдей Максимов, который всё время поддерживает её за руку, тут же и подружка Мария Соловьёва. Сны были короткими. В четыре утра на сеновал приходила мать и будила: пора проводить в стадо только что подоенную корову…

То были песни, на которых воспитывался определённый тип личности. Перед человеком был героический образец, которому он мог следовать и подражать. Люди, воспитанные на этих песнях, сломали хребет фашизму.

Когда Феня вышла замуж, когда Филипп ушёл на войну, изменились её песни. Но в мыслях-то по-прежнему остался рядом тот самый Авдей. У него сложилась очень непростая судьба. Домой пришло извещение, мол, пропал на фронте без вести, и никто не мог знать, что это значит, погиб он или нет. Это был плен, семнадцать немецких лагерей, а восемнадцатый – свой, советский. В начале второй части «Ивушки…» есть длинное письмо Авдея к Фене, оно звучит как рассказ шолоховского Андрея Соколова о себе неизвестному попутчику. Только тому герою повезло больше…

Роман Алексеева, повторюсь, посвящён русским женщинам; если угодно, это та же линия, та же традиция, что вошла в нашу литературу с одноимённой поэмы Николая Некрасова. Роман об их мужестве в годы войны, когда пришлось и трактора осваивать самим – «железных коней», ремонтировать их и пахать, и детей ставить на ноги… Если муж Фени погиб в Испании, то другие мужики в Завидове ушли на войну в 1941-м. Знаменитую речь Молотова 22 июня всё село слушало по репродуктору на главной площади перед сельсоветом.

В сцене расставания Фени и Филиппа видится перекличка с другим русским шедевром, «Судьбой человека» Михаила Шолохова. Я только что его упомянул. «На второй день повестка из военкомата, а на третий – пожалуйте в эшелон», рассказывает Андрей Соколов. Его провожала жена Иринка с детьми. Давайте вспомним. «Пришли на вокзал, а я на неё от жалости глядеть не могу: губы от слез распухли, волосы из-под платка выбились, и глаза мутные, несмысленные, как у тронутого умом человека. Командиры объявляют посадку, а она упала мне на грудь, руки на моей шее сцепила и вся дрожит, будто подрубленное дерево… Я и говорю ей: “Возьми же себя в руки, милая моя Иринка! Скажи мне хоть слово на прощанье”. Она и говорит, и за каждым словом всхлипывает: “Родненький мой… Андрюша… не увидимся мы с тобой… больше… на этом… свете”». При том, что «сердце на части разрывалось», Андрей оттолкнул её, вроде только слегка… «Сила-то у меня была дурачья; она попятилась, шага три ступнула назад и опять ко мне идет мелкими шажками, руки протягивает, а я кричу ей: “Да разве же так прощаются? Что ты меня раньше времени заживо хоронишь?!” Ну, опять обнял её, вижу, что она не в себе…»

Андрей Соколов оборвал рассказ. Он остался жив и прошёл плен, а жена погибла в тылу. «Тяжелая бомба попала прямо в мою хатёнку. Ирина и дочери как раз были дома…» Говоря «не увидимся», она тогда «бабьим сердцем» предчувствовала не его, а свою смерть. «Не надо, друг, не вспоминай!», – попробовал прекратить этот тяжёлый рассказ собеседник. Но Андрею Соколову нужно признаться в самом главном: «До самой смерти, до последнего моего часа, помирать буду, а не прощу себе, что тогда её оттолкнул!..»

Жест отталкивания во время проводов в произведениях выступает особой поворотной вехой в судьбах людей, разных и непохожих. Феня его переживает иначе. Тут другая сложность: она продолжает безответно любить другого, а человек, ставший мужем по настоянию матери, вроде как её обманул, ничего раньше про заявление в военкомат не сказал. Андрей Соколов будет нести молчаливое раскаяние за то, что ему не хватило терпения и чуткости. Он обидел любящего его человека ни за что. Страшна даже не сама обида, а то, что уже невозможно извиниться, нельзя ничего поправить… Но без раскаяния, без этой исповеди перед случайным попутчиком, не будет сил примириться с прошлым и жить дальше. А жить надо. Андрей Соколов обретает их, усыновляя мальчика. У Фени остался сын на руках, к ней придёт во время войны новая любовь… Первую часть «Ивушки…» завершают события разгрома гитлеровцев под Сталинградом. В Завидове размещается воинская часть, временно отозванная с передовой. В ней будет и лейтенант Семён Мищенко, который коротко мелькнёт в романе, но первая часть завершится словами Фени, к нему обращёнными: «Радость ты моя нечаянная! И откель, каким ветром занесло тебя к нам на головушку мою горькую?»

Вторая часть «Ивушки», опубликованная «Молодой гвардией» в двух последних номерах 1974 года, начинается с возвращения мужиков в Завидово. Один из них – Сергей Ветлугин, тот Серёга, с которым Гришка Угрюмов шёл по шпалам, сбивая ноги, домой в мае 1938-го… Чем ближе мы будем приближаться к завершению романа, тем скорей полетит его время. Можно точно сказать, когда разворачивается последняя сцена. День не назван. Феня Угрюмова выдвинута делегатом в Верховный совет, она заслуженный человек и ей оказано доверие. Алексеев упомянул только месяц: июнь. Выборы в Верховный совет в 1970-м прошли 14 июня. Тут нужно пояснить, что в то время ещё действовал «социальный лифт»: ты можешь подняться и работать в высших эшелонах власти, если того заслужил, не принадлежа к номенклатурной элите. Сейчас такого и близко нет.

У Фени новый муж. Человек, о котором она думала ещё до замужества… Она и Авдей Максимов, прошедший плен и после него заключение, не расписались, не оформили официально отношений, но живут вместе. Так сложится к концу романа. 14 июня 1970 года они вместе пришли в комнату Героев, открытую в школе пионерскими следопытами. Там в огромной раме на стене висят портреты земляков, не вернувшихся с войны. Среди них и Филипп. «Он глядел на Феню и Авдея весёлыми, не замутнёнными никакими земными печалями глазами с навсегда пригретой улыбкой по углам нечётко ещё очерченных, не сформованных до конца короткой жизнью припухлых губ. А те стояли перед ним не шелохнувшись, будто под венцом терновым». Немного раньше, если пролистать от конца несколько десятков страниц, Алексеев, описывая внешность Фени, упомянул икону. То и другое – символы страдания и чистоты жизни, точней даже – жития.

Весь путь завидовских женщин, и Фени в том числе, был крёстным. Оступаться, падать, но, чувствуя взаимную помощь, нести свою ношу и идти. А терновый венец будто бы сопровождал Феню всю жизнь. Её ли одну? В той комнате Героев пересекаются настоящее и прошлое, альфа и омега – начала и концы бытия, столкновение далёкого былого, настоящего и будущего. И оглядываясь на прошлое, Феня пытается понять перед фотоснимком первого мужа, которого почти не знала и, провожая в военкомат, оттолкнула, то, что непостижимо: «сложный мир» с его «грозными тайнами», как он прошёл через её судьбу.  И, конечно, не может... Такой же точкой, где пересекаются самые разные символы бытия, сходятся альфа с омегой, становится пепелище собственного дома для Ефросиньи Дерюгиной из романа Петра Проскурина «Судьба». В дни немецкой оккупации села она сожгла нескольких пьяных и беспомощных немцев. Они не были генералами и от них ничего зависело, ничего не поменялось на фронтах. Так надо ли было?.. Не поддаётся осмыслению та сила, которая её привела на место бывшего дома, когда село давно освободили. Просто бессонная ночь… Да, но раньше это пепелище она обходила стороной. У возвышения, зарастающего лебедой, где когда-то стояла печь, один за другим являются символы разных стихий и среди них, этих мифических истоков бытия, вдруг открывается мучительная тайна, как явленная свыше истина: тогда не людей, а врагов спалила она огнём. А вокруг вроде ничего и не происходит. «Земля молчит», «луна разгорелась», «лунное море», «небо в острых весёлых звёздах»… Нет, тут человек перед лицом Вселенной стоит. Сгоревшие больше не оживут, ибо правда, пусть сопряжённая с бесчеловечной жестокостью, на стороне Ефросиньи. Поэтому нет раскаяния, нет мучений совести. И слишком много видно в эту ночь у потухшего пепелища...

Обе женщины, одна днём, другая ночью, одна перед фотографией мужа, другая перед бугром лебеды, обращаясь к прошлому и стараясь его понять, одинаково стоят застывшими перед тайнами бытия. Обе встречаются со своей совестью, глядят ей в глаза. Слишком много лишений и труда им выпало. Тайна страдания, которое – ещё неизвестно! – очищает или нет, была и будет одной из самых важных для человека. И осмыслить её всё-таки надо – ради следующих шагов по жизни… В обоих романах открыта перспектива, ничего не обрывается, а будет продолжаться. Ефросинье и Фене по-прежнему предстоит что-то делать не для себя: одной доить корову для троих детей, сошедшихся под одной крышей, другой работать в Москве, подчинившись выбору большинства. Наверно, он будет в её пользу. Так хочется думать.

А теперь перелистаем от последней сцены «Ивушки…» несколько страниц в обратном направлении, к началу. Уже другой год, другое время… Почему Феня протяжно кричит, называя имя сына, когда передают какое-то «Сообщение ТАСС», а потом её, во всём чёрном: юбка, фуфайка, шаль – провожает всё село и она едет с председателем в район, а оттуда на край Советского Союза… Читателю тех лет всё понятно без лишних слов. Нападение китайцев на Даманский остров и приграничные территории. А у Фени сын Филипп служит пограничником… То «Сообщение ТАСС» заканчивалось бесстрастной словесной штамповкой: «Имеются убитые и раненые». Это произошло в марте 1969 года. Сын Фени повторит судьбу отца, чьим именем его, как мы помним, назвали. Она, вернувшись с похорон, узнав потом, что её выдвигают кандидатом в депутаты Верховного совета, бросит в ответ на шутку подруги, что мол, её «высоко занесло»: «Как была на земле, так и останусь».

Эти все эпизоды рядом, теснятся один к одному. А расстояние между ними – год.

Перелистаем ещё десятка два-три страниц к началу. Где мы?

Глава 30 второй части. Все приметы времени – газета с упоминанием о каком-то пленуме и новенькие трактора «Кировцы», пришедшие на село. К-700 – первый советский колёсный трактор, он способен делать на земле всё: пахать, бороновать, сеять… Их стали выпускать с 1962 года. В Завидово пока это диковинка, «вроде игрушки», как говорит секретарь райкома Кустовец. Мы где-то в шестидесятых, когда на село внедряется новая техника. Но если точней?

Речь идёт о Пленуме ЦК КПСС, который состоялся 26 марта 1965 года и принял постановление «О неотложных мерах по дальнейшему развитию сельского хозяйства СССР». Это его читает в газете «Сельская жизнь» подруга Фени Маша Соловьева – та самая, с которой она пела песни, когда муж уехал в Испанию. (Она часто сопровождает Феню на страницах романа.) Пленум выправил среди прочего то, что сложилось в «хрущевское десятилетие» с личными крестьянскими подворьями. В иных регионах РСФСР даже запрещали скот в личной собственности, значительно сокращались нормы его содержания, размеры приусадебных участков. Теперь, одумавшись, всё развернули в обратную сторону. Государство строго определяло, кому и сколько иметь свиней и коров. «Спасибо умным людям – услышали нас, которые с тёмного и до тёмного на земле трудятся», – говорит Феня председателю райкома. Можно подумать, что это по поводу новых тракторов, которые они осматривают. Нет.

Темпы производства в сельском хозяйстве с конца 1950-х действительно снизились. Материально-техническое оснащение колхозов и совхозов оставляло желать лучшего, Советский Союз отставал по уровню механизации села. Пленум упразднил территориальные производственные колхозно-совхозные управления, введённые при Хрущёве (о них чуть ниже). За сельское производство стали отвечать подразделения местных исполкомов. Государство подняло закупочные цены на сельхозпродукцию, чтобы заинтересовать крестьян. А ещё – со всех колхозов и совхозов списали долги. Ну и помимо прочего стало увеличиваться производство тракторов, для их приобретения дополнительно выделялись деньги… Вот что, в общих словах, что стоит за самыми обычными деталями.

В главе 28 мы попадаем в 1963 год. Речь идёт о бездумном укрупнении колхозов, «когда десяток артелей соединяются в одну, которая сразу становится неуправляемой». «Председатель с утра до ночи носился по сёлам и деревням, из бригады в бригаду, большую часть времени тратя в пути, мыкаясь по классическому нашему бездорожью; ничего, конечно, не успевал там сделать…» Тут же следом другая примета хрущёвской чехарды, с авторским отношением к ней Алексеева: «Ещё одна акция, которая показалась партийным работникам (да только ли им!) совсем уже непостижимой: упразднялся райком партии и вместо него создавался партком со строгим указанием, чтобы он сосредоточил свою работу в основном на воспитании масс, а хозяйственно-экономическими вопросами займётся отныне производственное управление, учреждаемое специально для этих целей». Ноябрьский пленум ЦК КПСС 1963 года разделил все партийные органы и советский аппарат государственного управления на промышленные и сельские. Например, каждый областной комитет КПСС и облисполком получили дополнительное наименование «промышленный» и «сельскохозяйственный». К чему этому привело, описано у Алексеева на примере конфликта секретаря парткома Кустовца и начальника производственного управления района Ивана Барвина. Но писатель старается высказать отношение к происходящему и устами своих героев. А народное слово столько хлёстко, сколь и образно. Хрущёвская административная перестройка «сильно шибает в нос», говорит «завидовский философ» Максим Паклёников.

В 1965 году все партийные органы и советский аппарат вновь стали едиными органами.

Нет, Паклёников не только философ, он ещё политик, этот старик. Двое его сыновей остались в братской могиле в Венгрии. Сам он до войны «слыл в Завидове законченным пьянчужкой и по этой причине не занимал в отличие от большинства завидовских мужиков даже самой малой руководящей должности в колхозе». Он был почтальоном, и в первой части романа, как мог, оттягивал с похоронками с фронта, задерживая у себя. Пусть будет чей-то муж или брат ещё несколько недель для кого-то живым. А потом, когда минули годы после Победы, когда он остался один с женой, ему доверили денежные дела. Раньше это и в голову бы никому не пришло. Теперь он финансовый агент. «Что же случилось с Паклёниковым? Может, остепенился? Может, война не только убивает и калечит, но кого-то и исцеляет?» Всяко случается, но Константин Воробьёв ответил на этот вопрос отрицательно: страдание не меняет к лучшему человека. Тогда что? И Алексеев только ставит вопросы, ответа не даёт.

Глава 25-я тоже содержит свои примеры времени. Когда-то в тридцатых годах Максим Паклёников простоял пять часов, чтобы попасть в мавзолей Ленина. Узнав, что здесь побывал его собеседник Сергей Ветлугин, он спрашивает: «Я тебя, Серёжа, об другой могилке хотел спросить. Видал ли ты её?». Тут понятно, о чём речь. Даже не надо называть имя. «Могилка как могилка, – отвечает Ветлугин. – Всё как положено». Ответ сух. Паклёников вспоминает слова, прочитанные им в газете: «великое десятилетие». С какой даты начинать отсчёт? У нас есть подсказка. Сталин умер в 1953-м, перезахоронен у Кремлёвской стены в 1961-м после XXII съезда. Мы в 1963-м. Что же думает обо всём этом Паклёников, не называя – по воле Алексеева – фамилии вождя:

«Как же мы опосля этого окрестим без малого тридцать шесть лет, какие прожили с Советской властью до этого, значит великого (десятилетия. – В.Б.)? Что ж они, были так себе, тусклые, серенькие те-то годы? Ни Октябрьской революции, какую на всей нашей земле-планиде и друзья, и недруги наши называют не иначе как Великой? Ни гражданской войны? Ни первых пятилеток, какие надели на нашу матушку Расею железную кольчугу? Ни коллективизации, какая перевернула вверх тормашками всю нашу селянскую жизнь и дала нам под зад такого пинка, что мы вперегонки с рабочим, значит, классом, севши на трактор да на автомобиль, двинулись к социализму? Ни Отечественной войны, стеревшей с земного лику этого сатану Гитлера, ни геройских подвигов миллионов наших сынов, в том числе и моих близнецов-танкистов Ваньки и Петьки, заживо сгоревших в своём “Красном завидовце”, купленном нами, стариками да женщинами, на последние гроши?.. Ничего, может быть, не было?!»[3]

И сейчас, и в годы «горбостройки», когда к власти отчаянно рвалась предавшая страну «элита» – идейные наследники недобитых Сталиным врагов народа, на его могиле всегда были живые цветы. Его тело можно было вынести из мавзолея, но нельзя было уничтожить в благодарном народном сердце память… Публицистический элемент в «Ивушке…» иногда даже не заметен, но он есть.

Во второй части романа Сергей Ветлугин вспоминает Чехию, где окончил войну. «Он лежал, уткнувшись носом в подушку, а видел тот майский день в маленьком чехословацком селении по имени Косова гора, видел ликующие толпы людей, кричавших в безумно радостном упоении “наздар”, размахивавших трёхцветными флажками и бросавших под ноги солдатам, под их запылённые разбитые сапожищи и ботинки охапки живых, обсыпанных ещё каплями росы цветов; увидал и того нарядного, будто специально приодетого для такого великого праздника, петуха, который взлетел тогда на забор и на весь белый свет протрубил свою песнь в честь победы и во славу освободителей…» Он, погружённый тогда в «святую купель безмерно счастливых слёз людей, которым принёс избавление, которые на его глазах приходят в неописуемый восторг только от того, что им удаётся коснуться кончиком пальца линялой гимнастёрки русского воина или дотронуться до звёздочки на его полевом погоне, – мог ли он в тех условиях видеть сухие, выплаканные до последней капли глаза, скажем, тётеньки Анны, окаменевшее в вечном материнской скорби лицо Аграфены, поджатые в неподсудном своём эгоизме губы тётки Авдотьи?»[4]. Действие происходит в 1947 году, Сергей вспоминает победный май 1945-го, но это всё пишется после антисоветских выступлений в Чехословакии в 1968-м. Это радостное ликование маленького городка Косова гора куплено страданием и русских женщин в далёком тылу на Волге. Но там, на Влтаве, за двадцать с небольшим лет выросло вскоре другое поколение, да и те, кто радовался советским войскам в 1945-м, тоже изменились… Вот уж действительно, прав маршал Георгий Жуков, если эти слова в самом деле принадлежа ему: «Мы их освободили, и они нам этого никогда не простят»…

Тот новенький танк Т-34, о котором упоминает Паклёников, «прибыл» в Завидово в самом конце первой части романа. Там описывается митинг по случаю его отправки на фронт...

Страдание не обладает никакой очищающей силой, а только искажает то лучшее, что заложено в человеке. Всё меняется в селе с началом войны. Женщины осваивают трактора, заменяя мужчин. Быки пашут в полях вместо лошадей. Маша Соловьёва утопила трактор в реке, не справившись с управлением. Да она и не научилась его водить… Чтобы вытащить машину, Фене пришлось лезть в ледяную воду. А чтобы потом выручить подругу, она взяла её вину на себя. Люди держались жестокой взаимовыручкой. Дело с трактором до суда, к счастью, не дошло, а могло… «Ивушка неплакучая» показывает судьбы людей, очень разных, непохожих и в то же время похожих; все они словно бы «связаны» войной в тот самый веник из древней притчи: выдерни один прутик – легко его сломаешь, но все разом не получится, сил не хватит. Так и эти люди в Завидове, так и весь народ. Каждый не без греха и не без слабости, но вместе – мощь, всё сокрушающая своим трудом и терпением. В самую точку попал критик Александр Овчаренко, отметив, что в «Ивушке…», в других произведениях герои Алексеева «неизменно выступают не просто как коллективисты по духу, а как беспримерный в истории человечества коллектив». Только такое понимание жизни писатель видит естественным и «вселенски гармоническим»[5]. Добавлю: отстаивая при этом и достоинство отдельного человека.

Ничего нельзя преодолеть в одиночку. Однако личная потеря всё равно остаётся только твоей бедой. Терпи сам. Никто за тебя не будет… У русской женщины есть одна определяющая черта – готовность встретить, перенести и отвратить любую напасть, какая бы ни выпала на долю. Не спроста упоминаются при описании Фени икона, а потом и венец терновый. То же применимо ко многим женщинам Завидова. Да, в общей беде проявляют себя и лучшие качества. Частью победы был и тыловой труд. Недолго повоюешь зимой без связанных женщинами варежек, а шерсть ещё надо где-то наскрести по собственным запасам, её нет. «А кто тебя всю войну кормил, поил? Кто одевал, обувал? Мы, “мокрохвостые”! Без нас бы ты и без немецкой пули окочурился», – кричит Феня одному из зазнавшихся героев «Ивушки…»

Раны не заживают надолго. «Оставив людям великое множество недоделанных дел, недосказанных сказок и недопетых песен, – как бы напоминает Михаил Алексеев, начиная вторую часть романа, – война в придачу ко всему понавязала такое же множество тугих узлов и петель в самих человеческих судьбах». Все ждали, что, когда она окончится, тогда как-нибудь всё устроится само. «…Никому не приходило в голову, что не все узлы обязательно развяжутся, что иные из них затянутся ещё туже, рядом со старыми образуются новые, и в расставленных войною петлях и сетях долго ещё будут барахтаться и задыхаться многие людские души…» Это на десятилетия. «Что нам делать с этими бабами, какие вчерась ещё были подругами, а нынче, клятые, тиграми глядят друг на дружку? Почему так глядят? Да потому, Серёжа, что война и тут всё замутила – сперва уровняла их, забрав суженых на фронт, а потом одним вернула мужиков, а других обнесла такой радостью, положила между бабами глубокую пропасть. Примири-ка их попробуй, когда одна поглядывает украдкой на чужое счастье, а другая оберегает его, стережёт, как волчица: не подходи, подруга моя милая, не то глотку перегрызу»[6].

В 1942 году младший брат Фени Павел, ещё мальчишка, не подлежащий призыву, наткнулся в лесу под Завидово на односельчанина дезертира Пишку, Епифана Курдюкова. Происходит это ещё в первой части «Ивушки…» Он его не выдал. Но Пишка уверен, что выловлен и арестован был по его подсказке. Отвоевав своё в штрафном батальоне, лишившись глаза, он затаил планы о мести. Ему удалось наконец совершить задуманное убийство. Произошло это не раньше 1965 года, уже в село пришли кировские трактора. Такова лишь одна военная драма мирных времён, начало которым положил сорок первый год. С последним выстрелом не наступает на земле рай. Война смешала пути людей. Выправить её «узлы» им непросто.

Нити человеческих судеб и характеров, показанных Алексеевым умело и выпукло, сплетаются и расплетаются также и во второй части. Секретарь райкома Фёдор Фёдорович Знобин сначала выступает скорей как герой эпизодический. Появляясь в первой части романа, он по телефону вызывает к себе мужа Фени Филиппа, упоминая имя военкома и давая понять, что за повод; потом передаёт Фене его письма из Испании; участвует в расследовании дела с утонувшим трактором, в сборе средств на «Красный завидовец»… Мы мало что узнаём о нём самом. Впрочем, когда первая часть романа была опубликована, критики отметили и его – низового партийного работника, тесно связанного с людьми. Через его судьбу прокатилась вся история страны: коллективизация, война, смерть Сталина и его перезахоронение у Кремлёвской стены – событие, которое Фёдор Знобин особенно тяжело переживал, все реформы на селе. Во второй части характер Фёдора Знобина получает типическое обобщение. В конце романа он с горечью принимает решение уйти на пенсию. Ничего не поделать, надо уступать место молодым. Но и тут он стремится, чтобы от дел его была польза. Примета хрущёвских времён – широкое внедрение химических удобрений. Иначе страну не накормить. Гибнут от химии на болотах, в полях и лесах лягушки, зайцы, птицы. «Партийный долг – два слова, немало пострадавшие от неумеренного употребления, для таких людей как Знобин, означали очень много, если не всё. То была формула их жизни её кодекс, её альфа и омега, весь её смысл, высокое назначение». Если ещё не сломлена воля – можно работать и бороться. Знобин всегда заступал за людей, знал их и поддерживал, умел общаться ними. Это был тот тип руководителя, который всегда и везде был с народом и за народ. Его новое место приложения сил – лесничество. Знобин умер от инфаркта на охоте. Его провожали все окрестные сёла, не только одни завидовцы.

Отдельное место занимают дети. Те, кто были в первой части подростками, во второй возвращаются с войны. Особая тема – судьба Степаниды Луговой. Такая же женщина, как и все, ровесница Фени. По селу ходит слух, будто она убила собственных детей во время голода в 1933-м. Её чуждаются. Степанида живёт очень обособленно. Никто не знает, что на деле, отправившись побираться, она упала по дороге в голодный обморок, а когда пришла в себя, когда вернулась в дом, было слишком поздно, дети умерли… Страшную беду Степанида вынуждена носить в себе, стесняясь односельчан. И, наверно, ничего не раскрылось, если б не война, когда нужно осваивать вместо мужиков трактора... А после войны чужой, подброшенный ей ребёнок, преобразит всю её жизнь. Его родила прямо в поле за работой Маша Соловьёва. Она изменила мужу, который ушёл на фронт. Вот ещё «завязанный» войной узелок… Ребёнка взяла одинокая односельчанка. «Он пришёл в этот мир и не знал, не ведал про то, что вместе с его появлением исчезнет с лика земли робкая, замкнувшаяся в себе, всех сторонившаяся и всех боявшаяся женщина по имени Степанида, а вместо неё будет двигаться по селу, гордо подняв голову и выпрямив стан, смелый, независимый, бесстрашный человек. И гордая её осанка станет ещё более гордой и осанистой, а ожившие глаза станут ещё живее, когда однажды она услышит впервые выговоренное “ма-ма”…». Степанида словно бы начала заново жизнь. Тот ребёнок, что стал для кого-то «бедой», ей принёс то счастье, с которым жизнь обрела смысл. Как и Андрею Соколову у Шолохова, который вынес в заголовок рассказа два огромных по значению слова: «судьба» и «человек».

Появление новорождённого мальчика у Степаниды описано трогательно, иногда даже с юмором, когда, например, заходит речь об излишнем и вроде естественном любопытстве односельчанок, психологически точно. «Степанида раздевала ребёнка, словно луковку» – это и удачное сравнение (запелёнутого в полдюжины старых юбок подкидыша не так-то быстро разденешь), и реминисценция, если угодно, к притче о луковке из «Братьев Карамазовых». Женщина обретает то, что даёт ей спасение…

Если касаться детской темы, а она в «Ивушке…» обширна, то нужно хоть вкратце упомянуть о главе 12 второй части, когда Феня с сыном идут мимо поля. Обычная дорога, где всё знакомо. За каждым овражком, который встречается на пути, стоит своя история. Каждый имеет своё название, и оно дано неспроста: Правиков – так когда-то звали «богатого мужика», жившего рядом, его же фамилию получил и безымянный соседний пруд. Большие птицы дрофы, которые, оказывается, когда-то водились в этих местах, дали название оврагу… У них свои повадки: они выбирают вожака, который ведёт всю стаю в тёплые края на зиму, хотя летают плохо… Маленький Филипп не просто узнаёт интересные сведения, но знакомится с той «малой родиной», с которая мало-помалу начинается любовь к большой стране. Вот большой мар, как зовут лысый курган среди поля, тут погребён великий скифский предводитель, рядом – вожди поскромней. Для мелкой сошки и земли надо поменьше. Многое может дать человеку мечта раскрыть те тайны, которые хранит его малая родина, многое. Но самая великая из них – собственное человеческое становление.

Ничего подобного Алексеев не разъясняет, это становится ясно само – из беседы взрослого и ребёнка, из вопросов и ответов, из тех историй, что рассказывает Феня. Обычный вроде бы разговор на деле не совсем обычен, это как изустная передача сакральных знаний. Ребёнок ощущает, что пришёл не на пустое место. За его спиной – поколения других людей, он только звено в этой длинной цепочке. За детским желанием раскопать курган, хоть мама и говорит, что «в могилках грешно копаться», стоит пробудившееся стремление познать в координатах настоящего, прошлого, будущего – себя. История, в том числе, конечно, история малого края, где ты родился, и природа для Алексеева две основы гражданского самосознания человека.

Характерной особенностью «Ивушки неплакучей» стало слияние военной и деревенской тем воедино. Победа на фронте была невозможна без самоотверженного труда в тылу. Значит, надо понять, что происходило там.

Отклики на роман появились уже после публикации первой его части[7]. Во многих из них было отмечено и намечено то, что относится и ко второй, и к роману в целом. Можно начать с газет, самые первые статьи увидели свет там. 18 марта в «Литературке» появилась статья Н. Верещагина «В суровую годину». Характеризуя героев, он выделил их типические черты. «Феня Угрюмова – средоточие той нравственной народной силы и красоты, которая есть во многих героях романа (ведь даже опустившийся Тишка в момент испытания становится человеком), но именно в ней эта сила проявляется особенно полно и ярко. Натура незаурядная, Феня отличается особым жизнелюбием и особым нравственным здоровьем, потому и тянутся к ней люди». Алексееву удалось раскрыть непоказную доброту своих героев. Она не бьёт на эффект, а то, в чём порой выражается, способно даже снизить значение поступка. «Это исконная народная доброта, что толкает человека отдать последний кусок ослабевшему от голода, и не отдать даже, а сунуть незаметно и грубовато». Такая доброта не имеет ничего общего со всепрощеньем (пример – отношение завидовцев к дезертиру Пишке-Епифану).

В романе Михаила Алексеева, указывал критик, как и в других его книгах, «приметы времени, воспроизведённые правдиво и ярко, не позволяют нравственно-философской проблематике оторваться от конкретной социальной среды, от конкретного времени. Герои романа – не абстрактные носители добра или зла, а живые люди со своими непростыми судьбами и негладкими характерами, неотделимые от своего времени со всеми его сложными и зачастую трагическими изломами»[8]. «Ивушка…» – «социально-нравственное исследование жизни», где раскрыты глубинные источники силы и мужества народа. Это прочность человеческих связей, взаимопомощь, приоритет совести, духовное чувство земли, когда родина – не просто точка на карте, а духовный источник жизни и бытия.

Через два дня в «Литературной России» была опубликована статья литературоведа Вячеслава Саватеева «Истоки характера – истоки победы». Он также отметил нравственное начало в образах завидовских женщин, типичность их судеб. «Все члены семьи Угрюмовых привлекают нас своей душевной мягкостью, чистотой, но даже и для них настоящим нравственным камертоном может служить Феня, “ивушка неплакучая”». «Писатель предпочитает изображать характеры внешне не эффектные, неброские. В его героях, как правило, органично сочетаются элементы будничного и героического, смешного и высокого». Это замечание по поводу метода создания характеров остаётся только полностью признать. Как и то, что подметил критик по поводу языка: «“Ивушка неплакучая” щедра и разнообразна по языку, богата интонационно – в ней есть место и доброй иронии, и проникновенному лиризму, и сдержанной патетике. М. Алексеев хорошо знает и с большой любовью описывает приметы народного быта, жизни колхозной деревни в военное лихолетье. При этом писатель нисколько не умалчивает о трудностях и лишениях, которые выпадают на долю его героев, но и никогда не даёт обстоятельствам полной власти над человеком. Неутрачиваемое ощущение перспективы при изображении самого ближнего плана позволяет почувствовать “воздух” прозы М. Алексеева, какую-то её особую прозрачность и просветлённость»[9].

Да, «Ивушка…» – роман о людях подвига, но подвига незаметного, повседневного и бескорыстного, где герои связаны узами «жизненной и художественной правды». Здесь много героев и судеб, и в то же время один герой, русский народ, одна судьба…

Автор ленинградского журнала «Звезда» В. Грубин (не Валерий ли Грубин, друг Сергея Довлатова?) отмечал то же: «Автор убедительно показывает, как непритязательные, незаметные в их обыденности дела простых колхозников превращаются в деяния, которые потом будут называться всенародным подвигом. Пристрастие и талант к бытописанию ощущаются как верный залог художественно точного воспроизведения духовной атмосферы в России военного времени»[10].

О том, что в «Ивушке…» совсем незаметно вымысла, коротко заметил поэт Николай Доризо в газете «Правда». Роман воспринимается как документальное произведение, и в этом его несомненное достоинство. Его герои – одна семья[11].

Всё верно. Та же мысль, шире и полнее, была уточнена чуть раньше, в статье критика Николая Сергованцева «Неплакучие» в журнале «Огонёк». По его словам, роман имеет все признаки семейной хроники, которая развёртывается по главным идейно-художественным линиям как хроника жизни одной деревни. «Семейные события Угрюмовых – и в силу многосложных родственных связей, которые ещё чтятся и имеют определённые влияния в деревенской среде, и в силу общих свойств крестьянского быта – помогают нам узнать историю села Завидова…» Знакомство с ним начинается в ту благополучную эпоху, когда голод 1933-го только-только миновал. Сергованцев дал свою характеристику героев, подход писателя к созданию характеров: «Разный люд, каждый со своей чудинкой, с такой замысловатостью в натуре, от которой не заскучаешь. Михаил Алексеев любит в своих героях эту чудинку, которая затейливо, как бы на удивление людям, так при случае окажет характер, что быть человеку как на ладони – гляди, любуйся. Я бы назвал этот нередкий в русской литературе приём – переключить внимание на какую-нибудь второстепенность в характере, как бы непомерно развитую и не имеющую прямого отношения к главной сути натуры героя – шолоховским добродушно-лукавым свойством скрыть смущённо великое своё любование Человеком. И я смотрю на эту мудрую художническую уловку как на проявление тонкого такта там, где неожиданно обнажённую красоту человеческого духа подстерегает умилённость и выспренность»[12]. Как бы при всём этом ни отличались герои «Ивушки…», их объединяет, каждого по-своему, особое простодушие, «какая-то сохранившаяся детскость, которая прямо-таки поразительно уживается как с хорошим, так и с плохим».

Тема русской крестьянки стала в творчестве Михаила Алексеева одной из основных. Она не была данью традиции, позволив раскрыть духовные ценности народа. «И если прежде в значительной мере женские образы вообще и крестьянок в частности наполнялись либо нравственно-трудовым, либо нравственно-любовным содержанием, если прежде литература по преимуществу показывала борьбу женщины против духовного пленения и местом этой борьбы были чувства, то послереволюционная русская литература в излюбленный свой образ вложила и новый смысл. Он родился в жестоких классовых схватках, во всеобщей перетряске жизни до самых глубинных её начал и определился равным участием женщины как в сфере духовной, так и в гражданской и социальной. И этот образ, как и другие, навеянные прекрасным временем, был новым словом русской советской литературы»[13]. Смена конфликта и акцентов не обошла «Ивушку…» стороной, ведь нельзя закрыть глаза на те перемены, что принесло само время. Однако женщины в романе Алексеева особые. Показывая «нератную сторону войны, писатель ввёл в литературу особый тип – солдатки, как исстари называли солдатских жён. Нет у них времени выплакать своё горе. Но действительно, дела их превращаются в деяния. То же слово, уходящее в древность, использовал в «Звезде» и В. Грубин… О героическом нужно говорить, избегая обыденной лексики, хотя роман – об обыденной жизни, о повседневности, где вроде ничего героического-то и нет.

«В ненарядный, строгого убранства образ Фени Угрюмовой любовно вложил М. Алексеев народные представления о прекрасных, нетленных чертах крестьянки минувшей войны. Ещё ранее общей беды остался на чужой испанской земле Фенин муж, за короткие дни не узнанный и не полюбившийся; бесследно исчез на опалённой войной родной земле и тот, к кому с отрочества тянулось сердце (Авдей, который вернётся во второй части. – В.Б.); ушли воевать брат и отец. И велик же был её труд на селе, так что валило с ног после каждого длинного дня, голодного и холодного»[14]. И Сергованцев стократно прав, когда пишет дальше: «Суровой должна быть история того народа, лучшие художники которого вдохновляются и находят свой идеал прекрасной женщины в таких земных пределах, где живому и выстоять сказочно».  

Сразу после того, как в 1974-м «Молодая гвардия» завершила публикацию второй части, «Ивушка неплакучая» вышла отдельной книгой в 1975 году в Воениздате. В 1976-м писатель был удостоен за роман Государственной премии СССР. В силу того, что космополитизм стал в наши дни основной мировоззренческой доминантой, исследований, посвящённых творчеству Михаила Алексеева, не так уж много, если не сказать, что их нет вовсе. Но именно в такую эпоху, как наша, в эпоху национального обезличивания и борьбы за своё прошлое как основу будущего, за чистое русское слово, за собственный взгляд на мир и право оставаться в нём самими собой, оно требует серьёзного изучения.