Александр БАЛТИН. Рассказы «Маргарита Григорьевна», «Галина Андревна»

Рассказы / Илл.: Художник Арчибальд А. Макглашан

 

Маргарита Григорьевна

 

– «Чума» призвана, как призма литературы, показать изменения в человеке, связанные с экстремальными обстоятельствами. Здесь расчеловечивание и геройство порой сплетаются волокнами. А «Посторонний», явив феномен посторонности, даёт формулу человеческой опустошённости на онтологическом ветру одиночества.

– Саша, – лукаво улыбнувшись, говорит Маргарита Григорьевна, – советская школа призвана формировать у учеников оптимистический взгляд на мир…

 Она знает специфику этого ученика, живущего в альтернативном мире. Она знает, что он может частично сорвать урок, начав рассуждать о литературе сложной, и не слишком приветствовавшейся в СССР. Она поддерживает подобные разговоры. В них втягиваются и другие, и бывает, глаза ребят вспыхивают – тайной постижения мира. И даже задорная красавица Ольга, к которой Саша, неуклюжий увалень, боится подойти, спросит его, просияв глазами, что-то о писателях, о которых никто в классе не слышал.

Нет, бездны Камю и других, разумеется, изучаются им не для выпендрёжа, но и он подразумевается – отчасти. Когда подобные разговоры вспыхивают в маленьком классе английского языка…

 

Много лет спустя: Саша катит коляску со своим малышом. Тот спит, аккуратный, крошечный и беленький, как зефиринка.

Он катит её по дворам, любуясь нюансами яви, знакомой наизусть, и всё равно – всегда новые моменты находятся – её, удивительной.

Он катит коляску, вступая в пределы бульвара, где зелёное всё, переливается природный малахит, а чуть дальше будут голубятни, и взлетающие и летящие голуби издалека – как клочки кем-то разорванной бумаги, коли текст не удался.

Кто пишет небесные тексты?

Распахнув приветственно руки, навстречу Саше идёт Маргарита Григорьевна, день-то будний. Из школы, с работы. Двигается к метро. Улыбается.

Издалека громко говорит: «Ещё и сын!»

Коляска-то синего цвета.

Они останавливается.

Он улыбается тоже, глядя на англичанку свою.

– Поздравляю, Саш!

– Спасибо, Маргарита Григорьевна.

– Как живёте? Мама как?

– Нормально пока всё.

– Работаешь?

– Все работаем. Как в дальнейшем – не знаю, но пока так.

– Счастлив?

– Сложно сказать. Да и понятие это условное: древние греки считали, что оно для женщин и рабов.

Она смеётся – Маргарита, Марго, как звали в классе.

– Ты в своём духе!

– Ну, конечно. В чьём же ещё?

– Я помню, ты можешь жить только в пределах мира, который сам создаёшь.

– Увы. Нет, счастлив, счастлив. Ребёнок наш поздний… Чудо такое.

Он, словно слыша, ворочается.

Взрослые прощаются.

У ребёнка ещё не включён механизм памяти: да и зачем ему Маргарита Григорьевна? У него своя будет англичанка…

 

А было: перевели в эту школу в четвёртом классе: событие, связанное с переездом: новую квартиру мама получила от Торгово-промышленной палаты СССР, долго проработав в ней. До того жили в роскошной коммуналке, в доме, напоминавшим средневековую крепость – объёмами своими. Там никогда не было зощенсковских свар и ссор, все дружили, и из окон первого этажа можно было вылезти во двор, мчаться играть с мальчишками.

…их никогда больше не увидишь. После переезда и перевода в другую школу. Хотя возле старого дома будешь бывать часто, обходя его, заглядывая в собственные окна. Легко и украдкой касаясь стены, точно прося помощи и поддержки.

Переезд интересен: громоздящаяся мебель.

Перевод в другую школу отдаёт чем-то сквозяще-одиноким. Такое одиночество, правда, помноженное на доброту, плещется в глазах Камю.

И вот – первый урок английского языка.

Саша сидел один в классе, слушал тишину, которую прорезали сильные шаги: и в проёме двери, как на экране жизни, появилась Маргарита Григорьевна.

– Здравствуй. А где все?

– Не знаю. Я новенький вообще-то…

Разумеется, все нашлись – ждали в другом классе.

Был урок.

Были уроки.

Они были не стандартны: ибо парадоксально мыслящей и ироничной была Маргарита.

Марго.

– Когда-нибудь мы узнаем, есть тот свет, или нет! – так шутила, вполне не по-советски.

Она казалась высокой: просто маленькими были ребята; встречаясь с ней взрослым, убедился, что она с ним, Сашей, одного роста.

Она устраивала уроки домашнего чтения – выбиралась книга, её читали и обсуждали.

Эти уроки были интереснее всего.

…как мучительно врастает в жизнь Холден Колфилд.

– Саш, – спросила красавица Оля, манящая и сладкая, недоступная и запретная. – А почему Сэлинджер так мало написал?

– Вообще-то достаточно для бессмертья. Но, насколько знаю, он в буддизм ушёл. Возможно это ставит какие-то преграды.

– Ты что-нибудь знаешь о буддизме? – Спросил долговязый Димка, за одной парой с которым сидели.

– Нет, – честно признался Саша, покамест не двигавшийся в сторону востока. – Но думаю нирвана – это прекрасно.

 

Кадры мелькают – фильм казался долгим.

Кадры мелькают быстро: Саша проскочил пубертатный криз, из которого вытаскивали психиатры, найденные частным путём, с использованием живых цепочек блата.

Один из психиатров пробил Саше индивидуальное посещение: он приходит к учителям, когда у них есть «окна», и отвечает на ненужные ему уроки.

А так – сидит дома, читает и пишет, не мысля себя вне литературы.

Теперь Саша стоит на лестнице и ждёт Маргариту.

Он всегда приходит заранее.

Стоит и ждёт, и накатывает жутковатое ощущение: не придёт она! Эта пустота внизу лестницы никогда не рассеется.

Но – рассеивается, концентрируясь в быстро идущую Марго. Она, конечно, улыбнётся, скажет: «Пойдём».

Они пойдут в учительскую: за окном – апрельский зеленоватый пух.

Саша отвечает быстро: язык давался, в общем, легко.

– А что читаешь? – спрашивает Марго.

– Платона. Диалоги. И знаете – такое ощущение, что прикасаешься к небесам. И даже пещера, в которую заключены, не страшит, поскольку открывается столько света.

– Вероятно, юношеские мозги более восприимчивы. – Говорит Марго. – Я уже не могу так воспринимать. С остальными предметами справляешься?

– Более–менее.

– И… стать хочешь?

Она знает ответ.

– Ну да, писателем…

 

Был выпускной. Саша не знал, как жить.

Он смотрел на выступающую Маргариту Григорьевну, чья речь сильно отличалась от директорской и прочей казёнщины, играла образностью, сквозили цитаты, и насыщенность её, смысловая наполненность были столь велики.

– Я только твои глаза видела, Саш, – сказала Маргарита потом. – И, я не прощаюсь с тобой. И вообще уверена, что о тебе услышу.

В огромной столовой бушевала в рваных ритмах дискотека.

 

Жизнь всё же пошла: Саша работал в библиотеке вуза рядом с домом. Попав в молодёжную компанию, стал меняться: выпивать и качаться начал одновременно.

Он стал меняться – и год не писал; потом – вернулось, обвалом пошли стихи.

Потом – попал в печать, стали выходить и книги, но Союза не было уже. Сломанный о колено истории, он словно унёс с собой многих – и телесно, в смерть, и души поломав.

Литература, короче, не имеет теперь никакого значения, ну, вы в курсе.

Саша приходит к Маргарите, просто рассчитав время, не договариваясь, приходит, приносит издания со своими стихами, книжки. Ещё нет в школе охраны, и, заглянув в привычный класс, видит её, разговаривающую с какой-то девочкой.

– Ой, – восклицает Маргарита, даже руками всплеснув. – Какой гость у меня! Извини, Ирочка в другой раз договорим.

Девчонка уходит, мельком глянув на бородатого дядьку.

 Он вытаскивает книжки, газеты:

– Вот, принёс…

– Ой, как рада, Саш. Садись на своё место.

Он садится.

– Ну, как ощущения?

– Всё таким маленьким кажется. А в детстве было большим. Логично – да?

– Да, и потолки здесь казались высокими?

– Да-да…

Она листает книжку.

– Только стихи? Другого пока не пишешь?

– Рассказы, сказки. Постепенно расширяюсь.

– Никто не ожидал, что литература за бортом окажется, да. Как обсуждали… Ты работаешь?

– Увы, приходится. Гонораров нет.

Он просит телефон Маргариты.

Записывает, прощается.

Нет, говорили дольше: но – никакой философии, формул экзистенциализма, сложных ассоциаций: о маме, доме, Сашиной женитьбе.

Маргарита рассказывала о своих детях.

 

У неё двое было, сын и дочь.

С дочерью были проблемы, близкие к Сашиным подростковым, и звонила тогда Маргарита Сашиной маме, консультировалась.

А Саше рассказывала: Она говорит, что помнит свои прежние жизни. Не просто помнит – детально повествует мне о них.

– Но это едва ли ненормально. – Утверждает Саша, сам долго блуждавший в недрах собственного метемпсихоза. – Я тоже их помню: немного. Реинкарнация –реальность.

– Да, слушая свою дочь, убеждаюсь в этом…

 

Они встречались ещё несколько раз: учительница и ученик.

Встречались, разговаривали, потом как-то по соцсети (ныне запрещенной), Саша, найдя Марго, написал ей прочувствованно-пьяное письмо, благодаря за то, что она есть.

Она ответила быстро: Значит в том времени что-то было?

– Было замечательно. В нём и была правда бытия, которой теперь не найдёшь. Как любви.

 

Маргарита светилась любовью: и к детям, и к жизни, была сплошной умнейшей оптимисткой.

 В постсоветские годы много путешествовала, и Саша, не смогший поехать никуда, вглядывался жадно в мазки воспоминаний: об Египте, Испании, США, Британии…

 

Будто весь мир рядом.

 

Миры рядом: огромный мир Маргариты, не меньший – Сашин.

Миры рядом – и схождение их обеспечивает метафизическое богатство яви.

Галина Андревна

Калуга – вполне мистический город: город, пронизанный тайными лучениями, чего никак не ждёшь, бродя по кривым его, гнутым, скатывающимся к Оке улицам…

Покатым переулкам…

 

Лет десять спустя после знакомства Галина Андревна говорит:

– Калуга на месте древнего вулкана стоит, впитала в себя многое. Не задумывался, почему два космических гения – Циолковский и Чижевский так прочно были с городом связаны?

– У Циолковского было открытое внутреннее зрение?

– Да.

– Но… не принято об этом говорить? Это вариант дара с рождения?

– У мужчин – да. У женщин, как правило, проявляется, когда чрево открыто…

– Как?

– После родов.

– А получить этот дар невозможно?

Она улыбается.

– Можешь до Тибета дойти. Если посчитают тебя достойным, они откроют тебе внутреннее око.

 

За много лет до этого. Входишь в пятую калужскую горбольницу и привычно направляешься к кабинету сестры, чью медицинскую специфику не помнишь, и Маринка – высокая, нервная, доброжелательная, с гривой светлых волос, встречает привычно:

– Привет, привет, Сашечка. Пойдём, пойдём!

Говорила, что рядом с ней работает необыкновенная женщина, к ней ездят из других городов, способна видеть то, что закрыто от других; обещала отвести, поскольку полагал жизнь свою затянувшейся неудачей. И вот… Пересекли небольшое коридорное пространство и вошли в кабинет Галины.

Маленькая, компактная, ощущение – очень резкая женщина с сине-стальными глазами пулемётчика…

– Вот, Галина Андревна, братика своего привела!

– Садитесь, садитесь, красивый мужчина. – Почему-то так обращается ко мне. – Марина, вы нам не нужны.

– Понимаю, понимаю. Упорхнула…

Я кошусь на стены.

Пентаграмма.

Непонятные знаки и символы, словно сплетающиеся в экзотический орнамент.

На столе – сияет, посверкивая, и странно переливаясь, хрустальный шар.

– Что-то вас не устраивает? – Спрашивает Галина. Явно почувствовав мою насторожённость.

– Почему у вас на стене пентаграмма?

– Ах, это. – Рассмеялась, нитки серебряные замелькали. – Это – символ человека. Впишите мысленно. Сатанинский знак – перевёрнутая.

Я не знал тогда.

Свечи на первых встречах она зажигала, потом, когда спросил, почему перестала делать сие, ответила – внутренне можно больше зажечь. И эффективней.

 А тогда…

Вызвала доверие и ощущение загадочности: одной фразой – «Когда с Вами с колокольчиком работали, что вы испытывали?»

Я ходил до неё в магический салон. Никто, кроме мамы, не знал об этом.

– А как вы?..

– Ну, – улыбается. – Я же вижу…

И я стал рассказывать, захлёбываясь – об одиночестве, о невозможности попасть в печать, о страшных своих ощущениях…

Спросила: Стихи постоянно пишите? – и я отозвался эхом: Да.

– Дайте руку.

Протянул.

Её показалась и мягкой, и жёсткой одновременно.

– Ерунда, – Сказала, прочитав нечто. – Скоро вы женитесь. И стихи скоро в печать попадут. Подождите, сойдёт снег, уйдут ваши проблемы…

– Женюсь? Это всё равно, что сказали б – в космос полечу.

Её глаза словно проваливаются в некоторый непонятный круговорот.

Потом говорит: «До тридцати одного года вы женитесь».

 

Всё сошлось, Галина Андревна, вы помните?

 

Тянуло к ней. В Калуге бывал часто: благоухающий душевно букет родственников и знакомых манил…

С Галиной встречались только у неё в кабинете.

Шар поблёскивал мистично, но она не касалась его, и свечи больше не зажигала.

– Вы знаете, я реинкарнацию в себе чувствую. – Говорил. – Византия манит, как духовная родина, будто представляю улицы её, мастерские, где постепенно проявляются эмали: такой сини, что, если разбавить, можно небо окрасить… Я был кем-то вроде переписчика. Потом – картинка меняется, и вижу тропы Тридцатилетней войны, понимая, что был вожаком наёмников, и убили меня ударом меча, не успел прочитать молитву. А дальше – по белым коридорам консистории идёт молодой иезуит…

Когда она отвечала на вопросы о будущем, её глаза проваливались.

Они казались жёсткими и мягкими одновременно, сине-стальные, лукавые иногда…

 Она листает книжку, читает стих «Метемпсихоз».

– Тебе страшно?

– Нет, скорее интересно.

– Не выдумать то, чего не было. Как ты стихи пишешь?

– Обвалами. Находят, сносят реальность.

– А восстанавливаться… сколько потом нужно?

– Нисколько. Можно сразу другое писать.

Молод был.

Словно шёл по воде и ловил волшебных золотистых стрекоз.

 

Волшебные стрекозы мгновений улетают вдаль.

 

Общались с Галиной больше десяти лет.

Мог позвонить ей пьяным, задавать вопросы; однажды попросил снять опьянение, засмеялась, сказала: Подожди…

В голове пошёл сильный круговорот, и я почувствовал, как трезвею.

– Ну, легче?

– Да, намного.

 

Её кабинет просторен, лохматые и лопушистые растения на подоконнике; за окном мерцал и плыл внутренний двор больницы, за которым открывались части улицы с частными домами.

Ступенчато шли крыши, круглые уши антенн вслушивались в прозрачность неба.

Порой пили чай: мама посылала Галине, воспользовавшись её услугами один раз, коробки конфет, шампанское, чай…

– А об Атлантиде… мои фантазии?

– Ох, как нам хочется в иерархию! – засмеялась, играя круговоротом глаз.

– В какую? – удивился…

– Очень древнее существование души, набравшей столько опыта, что уже не надо воплощаться здесь…

– А здесь?..

– Все мы отрабатываем свою карму…

– И только-то?

– Но это ж интересно – сам посмотри?

За окном могло быть темно, как в депо, или светло, как после хорошего события, неважно, в принципе, коли речь шла о существовании души.

– Джон Донн видит с того света, что стал классиком?

– А кто это?

– Джон Колокол. – Здесь улыбнулся я, чувствуя, как Донн укоризненно мотает головой. – Английский поэт с запутанной судьбой, мало известный при жизни.

– Оттуда многое можно видеть. – Ответила загадочно.

 

В сущности, я мало знал про неё – маленькую изящную женщину с тяжёлым даром.

Родилась в Воронеже, в разводе, двое детей.

Маринка, двоюродная сестра, рассказывала: Она, Галина, пришла… словно из ниоткуда, встретилась с заведующим больницы, и рассказала ему про него такое, что он сразу её на работу взял.

На кабинете была надпись – Биоэнерготерапевт.

– Галины Андревна, вы ясновидящая? – Я продолжал называть её на вы, хотя она давно перешла на более уютный вариант – ты.

– Неважно. Земная, грешная женщина. С тобой удобно, знаешь, и уютно…

– В смысле?

– Не пытаешься раздеть. Заглянуть, куда не следует…

 

Уже не спрашивал о будущем. Давно женат, печатаюсь.

Жена заходит к Галине: иногда с вопросами, иногда просто так.

Я появляюсь у неё всякий раз, бывая в Калуге, тогда это случалось довольно часто.

– А можете ответить, откуда вы информацию обо мне берёте?

– С твоего энергетического двойника.

– А… что это?

– Он есть у каждого человека. Интуиция – это его подсказки. На нём записана основная информация о тебе.

– А после смерти?

– Он распыляется в других пространствах. Ничего страшного. Для него это не трагедия. Кстати, когда ты пьян, он переворачивается…

– Он как-то выглядит?

– Энергетический сгусток, похожий на человеческое тело.

– Вы можете сказать человеку о его смерти?

– В редких случаях. Как правило, это запрещено.

 

Как-то сказала – тень лежала на челе:

– Мой дар тяжёл. Твой – более солнечный. Я знаю, когда умрут мои дети. Я говорю с тобой, и знаю, когда умрёшь ты.

Не спросил, знает ли про свою смерть.

 

На даче у двоюродного брата пили – шумно и весело. Правобережье, огромная дачная, шестисоточная страна, где живут сплошной коммуной, и вьющийся шашлычный дым привлекает соседей, приносящих… кто чем богат.

Стол, врытый рядом с перепутанными орнаментами ветвей вишнями; андреевский флаг – брат служил в подводном флоте – наброшенный на ветки.

Сильно пили у брата.

Утром, чуть похмелившись, не окончательно придя в себя, понимая, что надо бы вернуться в город, к жене, замычал что-то, и брат засмеялся:

– Сейчас Маринка в город поедет, тебя заберёт.

Шуршит щебёнка, ею засыпаны здесь все дорожки – тянущиеся между штакетин, из которых выглядывают то мальва, то колючка крыжовника…

 Маленькая иностранная машина Маринки. Мы едем в Калугу: вот она – открылась пейзажем: с соборами, зелёными островами, нелепо-огромным, сияюще-белым зданием обкома: многоярусно-мраморным.

– Марин, никак до Галины что-то не дойду…

– Не ходи к ней сейчас, не звони.

– А что?

–  Она болеет сильно.

Не придал значения.

Через неделю, когда уже был в Москве, жена, оставшаяся в Калуге по делам, позвонила, сказала: Галина Андревна умерла.

– Как?

– Две недели как…

Маринка решила поберечь меня, не сказав.

Пошёл к маме, на кухню:

– Ма, Галина умерла.

– Я знаю, Саш.

– Что ж мне не сказали?

– Ну вот… Маринка…

– Всё равно узнал бы… Эх…

 

Лето бушевало вокруг, текло и струилось, сияло зеленью и солнцем…

 

Вы видели свою смерть, Галина Андревна?

Видите меня?

Знаете, как мне не хватает вас?

 

Tags: 
Project: 
Год выпуска: 
2025
Выпуск: 
1