Александр БАЛТИН. Рассказы «Маргарита Григорьевна», «Галина Андревна»
Рассказы / Илл.: Художник Арчибальд А. Макглашан
Маргарита Григорьевна
– «Чума» призвана, как призма литературы, показать изменения в человеке, связанные с экстремальными обстоятельствами. Здесь расчеловечивание и геройство порой сплетаются волокнами. А «Посторонний», явив феномен посторонности, даёт формулу человеческой опустошённости на онтологическом ветру одиночества.
– Саша, – лукаво улыбнувшись, говорит Маргарита Григорьевна, – советская школа призвана формировать у учеников оптимистический взгляд на мир…
Она знает специфику этого ученика, живущего в альтернативном мире. Она знает, что он может частично сорвать урок, начав рассуждать о литературе сложной, и не слишком приветствовавшейся в СССР. Она поддерживает подобные разговоры. В них втягиваются и другие, и бывает, глаза ребят вспыхивают – тайной постижения мира. И даже задорная красавица Ольга, к которой Саша, неуклюжий увалень, боится подойти, спросит его, просияв глазами, что-то о писателях, о которых никто в классе не слышал.
Нет, бездны Камю и других, разумеется, изучаются им не для выпендрёжа, но и он подразумевается – отчасти. Когда подобные разговоры вспыхивают в маленьком классе английского языка…
Много лет спустя: Саша катит коляску со своим малышом. Тот спит, аккуратный, крошечный и беленький, как зефиринка.
Он катит её по дворам, любуясь нюансами яви, знакомой наизусть, и всё равно – всегда новые моменты находятся – её, удивительной.
Он катит коляску, вступая в пределы бульвара, где зелёное всё, переливается природный малахит, а чуть дальше будут голубятни, и взлетающие и летящие голуби издалека – как клочки кем-то разорванной бумаги, коли текст не удался.
Кто пишет небесные тексты?
Распахнув приветственно руки, навстречу Саше идёт Маргарита Григорьевна, день-то будний. Из школы, с работы. Двигается к метро. Улыбается.
Издалека громко говорит: «Ещё и сын!»
Коляска-то синего цвета.
Они останавливается.
Он улыбается тоже, глядя на англичанку свою.
– Поздравляю, Саш!
– Спасибо, Маргарита Григорьевна.
– Как живёте? Мама как?
– Нормально пока всё.
– Работаешь?
– Все работаем. Как в дальнейшем – не знаю, но пока так.
– Счастлив?
– Сложно сказать. Да и понятие это условное: древние греки считали, что оно для женщин и рабов.
Она смеётся – Маргарита, Марго, как звали в классе.
– Ты в своём духе!
– Ну, конечно. В чьём же ещё?
– Я помню, ты можешь жить только в пределах мира, который сам создаёшь.
– Увы. Нет, счастлив, счастлив. Ребёнок наш поздний… Чудо такое.
Он, словно слыша, ворочается.
Взрослые прощаются.
У ребёнка ещё не включён механизм памяти: да и зачем ему Маргарита Григорьевна? У него своя будет англичанка…
А было: перевели в эту школу в четвёртом классе: событие, связанное с переездом: новую квартиру мама получила от Торгово-промышленной палаты СССР, долго проработав в ней. До того жили в роскошной коммуналке, в доме, напоминавшим средневековую крепость – объёмами своими. Там никогда не было зощенсковских свар и ссор, все дружили, и из окон первого этажа можно было вылезти во двор, мчаться играть с мальчишками.
…их никогда больше не увидишь. После переезда и перевода в другую школу. Хотя возле старого дома будешь бывать часто, обходя его, заглядывая в собственные окна. Легко и украдкой касаясь стены, точно прося помощи и поддержки.
Переезд интересен: громоздящаяся мебель.
Перевод в другую школу отдаёт чем-то сквозяще-одиноким. Такое одиночество, правда, помноженное на доброту, плещется в глазах Камю.
И вот – первый урок английского языка.
Саша сидел один в классе, слушал тишину, которую прорезали сильные шаги: и в проёме двери, как на экране жизни, появилась Маргарита Григорьевна.
– Здравствуй. А где все?
– Не знаю. Я новенький вообще-то…
Разумеется, все нашлись – ждали в другом классе.
Был урок.
Были уроки.
Они были не стандартны: ибо парадоксально мыслящей и ироничной была Маргарита.
Марго.
– Когда-нибудь мы узнаем, есть тот свет, или нет! – так шутила, вполне не по-советски.
Она казалась высокой: просто маленькими были ребята; встречаясь с ней взрослым, убедился, что она с ним, Сашей, одного роста.
Она устраивала уроки домашнего чтения – выбиралась книга, её читали и обсуждали.
Эти уроки были интереснее всего.
…как мучительно врастает в жизнь Холден Колфилд.
– Саш, – спросила красавица Оля, манящая и сладкая, недоступная и запретная. – А почему Сэлинджер так мало написал?
– Вообще-то достаточно для бессмертья. Но, насколько знаю, он в буддизм ушёл. Возможно это ставит какие-то преграды.
– Ты что-нибудь знаешь о буддизме? – Спросил долговязый Димка, за одной парой с которым сидели.
– Нет, – честно признался Саша, покамест не двигавшийся в сторону востока. – Но думаю нирвана – это прекрасно.
Кадры мелькают – фильм казался долгим.
Кадры мелькают быстро: Саша проскочил пубертатный криз, из которого вытаскивали психиатры, найденные частным путём, с использованием живых цепочек блата.
Один из психиатров пробил Саше индивидуальное посещение: он приходит к учителям, когда у них есть «окна», и отвечает на ненужные ему уроки.
А так – сидит дома, читает и пишет, не мысля себя вне литературы.
Теперь Саша стоит на лестнице и ждёт Маргариту.
Он всегда приходит заранее.
Стоит и ждёт, и накатывает жутковатое ощущение: не придёт она! Эта пустота внизу лестницы никогда не рассеется.
Но – рассеивается, концентрируясь в быстро идущую Марго. Она, конечно, улыбнётся, скажет: «Пойдём».
Они пойдут в учительскую: за окном – апрельский зеленоватый пух.
Саша отвечает быстро: язык давался, в общем, легко.
– А что читаешь? – спрашивает Марго.
– Платона. Диалоги. И знаете – такое ощущение, что прикасаешься к небесам. И даже пещера, в которую заключены, не страшит, поскольку открывается столько света.
– Вероятно, юношеские мозги более восприимчивы. – Говорит Марго. – Я уже не могу так воспринимать. С остальными предметами справляешься?
– Более–менее.
– И… стать хочешь?
Она знает ответ.
– Ну да, писателем…
Был выпускной. Саша не знал, как жить.
Он смотрел на выступающую Маргариту Григорьевну, чья речь сильно отличалась от директорской и прочей казёнщины, играла образностью, сквозили цитаты, и насыщенность её, смысловая наполненность были столь велики.
– Я только твои глаза видела, Саш, – сказала Маргарита потом. – И, я не прощаюсь с тобой. И вообще уверена, что о тебе услышу.
В огромной столовой бушевала в рваных ритмах дискотека.
Жизнь всё же пошла: Саша работал в библиотеке вуза рядом с домом. Попав в молодёжную компанию, стал меняться: выпивать и качаться начал одновременно.
Он стал меняться – и год не писал; потом – вернулось, обвалом пошли стихи.
Потом – попал в печать, стали выходить и книги, но Союза не было уже. Сломанный о колено истории, он словно унёс с собой многих – и телесно, в смерть, и души поломав.
Литература, короче, не имеет теперь никакого значения, ну, вы в курсе.
Саша приходит к Маргарите, просто рассчитав время, не договариваясь, приходит, приносит издания со своими стихами, книжки. Ещё нет в школе охраны, и, заглянув в привычный класс, видит её, разговаривающую с какой-то девочкой.
– Ой, – восклицает Маргарита, даже руками всплеснув. – Какой гость у меня! Извини, Ирочка в другой раз договорим.
Девчонка уходит, мельком глянув на бородатого дядьку.
Он вытаскивает книжки, газеты:
– Вот, принёс…
– Ой, как рада, Саш. Садись на своё место.
Он садится.
– Ну, как ощущения?
– Всё таким маленьким кажется. А в детстве было большим. Логично – да?
– Да, и потолки здесь казались высокими?
– Да-да…
Она листает книжку.
– Только стихи? Другого пока не пишешь?
– Рассказы, сказки. Постепенно расширяюсь.
– Никто не ожидал, что литература за бортом окажется, да. Как обсуждали… Ты работаешь?
– Увы, приходится. Гонораров нет.
Он просит телефон Маргариты.
Записывает, прощается.
Нет, говорили дольше: но – никакой философии, формул экзистенциализма, сложных ассоциаций: о маме, доме, Сашиной женитьбе.
Маргарита рассказывала о своих детях.
У неё двое было, сын и дочь.
С дочерью были проблемы, близкие к Сашиным подростковым, и звонила тогда Маргарита Сашиной маме, консультировалась.
А Саше рассказывала: Она говорит, что помнит свои прежние жизни. Не просто помнит – детально повествует мне о них.
– Но это едва ли ненормально. – Утверждает Саша, сам долго блуждавший в недрах собственного метемпсихоза. – Я тоже их помню: немного. Реинкарнация –реальность.
– Да, слушая свою дочь, убеждаюсь в этом…
Они встречались ещё несколько раз: учительница и ученик.
Встречались, разговаривали, потом как-то по соцсети (ныне запрещенной), Саша, найдя Марго, написал ей прочувствованно-пьяное письмо, благодаря за то, что она есть.
Она ответила быстро: Значит в том времени что-то было?
– Было замечательно. В нём и была правда бытия, которой теперь не найдёшь. Как любви.
Маргарита светилась любовью: и к детям, и к жизни, была сплошной умнейшей оптимисткой.
В постсоветские годы много путешествовала, и Саша, не смогший поехать никуда, вглядывался жадно в мазки воспоминаний: об Египте, Испании, США, Британии…
Будто весь мир рядом.
Миры рядом: огромный мир Маргариты, не меньший – Сашин.
Миры рядом – и схождение их обеспечивает метафизическое богатство яви.
Галина Андревна
Калуга – вполне мистический город: город, пронизанный тайными лучениями, чего никак не ждёшь, бродя по кривым его, гнутым, скатывающимся к Оке улицам…
Покатым переулкам…
Лет десять спустя после знакомства Галина Андревна говорит:
– Калуга на месте древнего вулкана стоит, впитала в себя многое. Не задумывался, почему два космических гения – Циолковский и Чижевский так прочно были с городом связаны?
– У Циолковского было открытое внутреннее зрение?
– Да.
– Но… не принято об этом говорить? Это вариант дара с рождения?
– У мужчин – да. У женщин, как правило, проявляется, когда чрево открыто…
– Как?
– После родов.
– А получить этот дар невозможно?
Она улыбается.
– Можешь до Тибета дойти. Если посчитают тебя достойным, они откроют тебе внутреннее око.
За много лет до этого. Входишь в пятую калужскую горбольницу и привычно направляешься к кабинету сестры, чью медицинскую специфику не помнишь, и Маринка – высокая, нервная, доброжелательная, с гривой светлых волос, встречает привычно:
– Привет, привет, Сашечка. Пойдём, пойдём!
Говорила, что рядом с ней работает необыкновенная женщина, к ней ездят из других городов, способна видеть то, что закрыто от других; обещала отвести, поскольку полагал жизнь свою затянувшейся неудачей. И вот… Пересекли небольшое коридорное пространство и вошли в кабинет Галины.
Маленькая, компактная, ощущение – очень резкая женщина с сине-стальными глазами пулемётчика…
– Вот, Галина Андревна, братика своего привела!
– Садитесь, садитесь, красивый мужчина. – Почему-то так обращается ко мне. – Марина, вы нам не нужны.
– Понимаю, понимаю. Упорхнула…
Я кошусь на стены.
Пентаграмма.
Непонятные знаки и символы, словно сплетающиеся в экзотический орнамент.
На столе – сияет, посверкивая, и странно переливаясь, хрустальный шар.
– Что-то вас не устраивает? – Спрашивает Галина. Явно почувствовав мою насторожённость.
– Почему у вас на стене пентаграмма?
– Ах, это. – Рассмеялась, нитки серебряные замелькали. – Это – символ человека. Впишите мысленно. Сатанинский знак – перевёрнутая.
Я не знал тогда.
Свечи на первых встречах она зажигала, потом, когда спросил, почему перестала делать сие, ответила – внутренне можно больше зажечь. И эффективней.
А тогда…
Вызвала доверие и ощущение загадочности: одной фразой – «Когда с Вами с колокольчиком работали, что вы испытывали?»
Я ходил до неё в магический салон. Никто, кроме мамы, не знал об этом.
– А как вы?..
– Ну, – улыбается. – Я же вижу…
И я стал рассказывать, захлёбываясь – об одиночестве, о невозможности попасть в печать, о страшных своих ощущениях…
Спросила: Стихи постоянно пишите? – и я отозвался эхом: Да.
– Дайте руку.
Протянул.
Её показалась и мягкой, и жёсткой одновременно.
– Ерунда, – Сказала, прочитав нечто. – Скоро вы женитесь. И стихи скоро в печать попадут. Подождите, сойдёт снег, уйдут ваши проблемы…
– Женюсь? Это всё равно, что сказали б – в космос полечу.
Её глаза словно проваливаются в некоторый непонятный круговорот.
Потом говорит: «До тридцати одного года вы женитесь».
Всё сошлось, Галина Андревна, вы помните?
Тянуло к ней. В Калуге бывал часто: благоухающий душевно букет родственников и знакомых манил…
С Галиной встречались только у неё в кабинете.
Шар поблёскивал мистично, но она не касалась его, и свечи больше не зажигала.
– Вы знаете, я реинкарнацию в себе чувствую. – Говорил. – Византия манит, как духовная родина, будто представляю улицы её, мастерские, где постепенно проявляются эмали: такой сини, что, если разбавить, можно небо окрасить… Я был кем-то вроде переписчика. Потом – картинка меняется, и вижу тропы Тридцатилетней войны, понимая, что был вожаком наёмников, и убили меня ударом меча, не успел прочитать молитву. А дальше – по белым коридорам консистории идёт молодой иезуит…
Когда она отвечала на вопросы о будущем, её глаза проваливались.
Они казались жёсткими и мягкими одновременно, сине-стальные, лукавые иногда…
Она листает книжку, читает стих «Метемпсихоз».
– Тебе страшно?
– Нет, скорее интересно.
– Не выдумать то, чего не было. Как ты стихи пишешь?
– Обвалами. Находят, сносят реальность.
– А восстанавливаться… сколько потом нужно?
– Нисколько. Можно сразу другое писать.
Молод был.
Словно шёл по воде и ловил волшебных золотистых стрекоз.
Волшебные стрекозы мгновений улетают вдаль.
Общались с Галиной больше десяти лет.
Мог позвонить ей пьяным, задавать вопросы; однажды попросил снять опьянение, засмеялась, сказала: Подожди…
В голове пошёл сильный круговорот, и я почувствовал, как трезвею.
– Ну, легче?
– Да, намного.
Её кабинет просторен, лохматые и лопушистые растения на подоконнике; за окном мерцал и плыл внутренний двор больницы, за которым открывались части улицы с частными домами.
Ступенчато шли крыши, круглые уши антенн вслушивались в прозрачность неба.
Порой пили чай: мама посылала Галине, воспользовавшись её услугами один раз, коробки конфет, шампанское, чай…
– А об Атлантиде… мои фантазии?
– Ох, как нам хочется в иерархию! – засмеялась, играя круговоротом глаз.
– В какую? – удивился…
– Очень древнее существование души, набравшей столько опыта, что уже не надо воплощаться здесь…
– А здесь?..
– Все мы отрабатываем свою карму…
– И только-то?
– Но это ж интересно – сам посмотри?
За окном могло быть темно, как в депо, или светло, как после хорошего события, неважно, в принципе, коли речь шла о существовании души.
– Джон Донн видит с того света, что стал классиком?
– А кто это?
– Джон Колокол. – Здесь улыбнулся я, чувствуя, как Донн укоризненно мотает головой. – Английский поэт с запутанной судьбой, мало известный при жизни.
– Оттуда многое можно видеть. – Ответила загадочно.
В сущности, я мало знал про неё – маленькую изящную женщину с тяжёлым даром.
Родилась в Воронеже, в разводе, двое детей.
Маринка, двоюродная сестра, рассказывала: Она, Галина, пришла… словно из ниоткуда, встретилась с заведующим больницы, и рассказала ему про него такое, что он сразу её на работу взял.
На кабинете была надпись – Биоэнерготерапевт.
– Галины Андревна, вы ясновидящая? – Я продолжал называть её на вы, хотя она давно перешла на более уютный вариант – ты.
– Неважно. Земная, грешная женщина. С тобой удобно, знаешь, и уютно…
– В смысле?
– Не пытаешься раздеть. Заглянуть, куда не следует…
Уже не спрашивал о будущем. Давно женат, печатаюсь.
Жена заходит к Галине: иногда с вопросами, иногда просто так.
Я появляюсь у неё всякий раз, бывая в Калуге, тогда это случалось довольно часто.
– А можете ответить, откуда вы информацию обо мне берёте?
– С твоего энергетического двойника.
– А… что это?
– Он есть у каждого человека. Интуиция – это его подсказки. На нём записана основная информация о тебе.
– А после смерти?
– Он распыляется в других пространствах. Ничего страшного. Для него это не трагедия. Кстати, когда ты пьян, он переворачивается…
– Он как-то выглядит?
– Энергетический сгусток, похожий на человеческое тело.
– Вы можете сказать человеку о его смерти?
– В редких случаях. Как правило, это запрещено.
Как-то сказала – тень лежала на челе:
– Мой дар тяжёл. Твой – более солнечный. Я знаю, когда умрут мои дети. Я говорю с тобой, и знаю, когда умрёшь ты.
Не спросил, знает ли про свою смерть.
На даче у двоюродного брата пили – шумно и весело. Правобережье, огромная дачная, шестисоточная страна, где живут сплошной коммуной, и вьющийся шашлычный дым привлекает соседей, приносящих… кто чем богат.
Стол, врытый рядом с перепутанными орнаментами ветвей вишнями; андреевский флаг – брат служил в подводном флоте – наброшенный на ветки.
Сильно пили у брата.
Утром, чуть похмелившись, не окончательно придя в себя, понимая, что надо бы вернуться в город, к жене, замычал что-то, и брат засмеялся:
– Сейчас Маринка в город поедет, тебя заберёт.
Шуршит щебёнка, ею засыпаны здесь все дорожки – тянущиеся между штакетин, из которых выглядывают то мальва, то колючка крыжовника…
Маленькая иностранная машина Маринки. Мы едем в Калугу: вот она – открылась пейзажем: с соборами, зелёными островами, нелепо-огромным, сияюще-белым зданием обкома: многоярусно-мраморным.
– Марин, никак до Галины что-то не дойду…
– Не ходи к ней сейчас, не звони.
– А что?
– Она болеет сильно.
Не придал значения.
Через неделю, когда уже был в Москве, жена, оставшаяся в Калуге по делам, позвонила, сказала: Галина Андревна умерла.
– Как?
– Две недели как…
Маринка решила поберечь меня, не сказав.
Пошёл к маме, на кухню:
– Ма, Галина умерла.
– Я знаю, Саш.
– Что ж мне не сказали?
– Ну вот… Маринка…
– Всё равно узнал бы… Эх…
Лето бушевало вокруг, текло и струилось, сияло зеленью и солнцем…
Вы видели свою смерть, Галина Андревна?
Видите меня?
Знаете, как мне не хватает вас?