Надежда ПЛАТОНОВА. Подвижник русской словесности

Памяти Виктора Михайловича Петрова (1949–2024)

На илл.: Поэт Виктор Петров. Фото из архива Нины Стручковой.

В моей жизни было две «первых встречи» с Виктором Петровым. Одна – с ним самим. Вторая – с его поэзией. Каждая была сродни цветной вспышке на размытой чёрно-белой плёнке памяти.

В первый раз я увидела Виктора на железнодорожной платформе в Лобне поздней осенью 2001 года. Впрочем, возможно, то была ранняя весна 2002-го. Помню обшарпанную электричку от Савёловского вокзала. Помню тусклые фонари, холод и полутьму перрона с безликим названием «Депо». Мы с мужем вылезли из поезда, огляделись, пытаясь сориентироваться. И вдруг из темноты перед нами стремительно выросла фигура, показавшаяся мне огромной. Она разом заполнила собой пространство, затопила его своим трубным голосом и теплом. И – раскрыла объятия…

Такой оказалась встреча с будущим редактором книги моего мужа «Повседневная жизнь охотников на мамонтов[1]. Для мужа – ещё и школьным товарищем, однокурсником, другом юности. Для меня – незнакомым человеком, по словам Миши, чудаком, который «пишет стихи километрами». Миша был чрезвычайно придирчив к поэтическим опытам своих друзей (как, впрочем, и к своим собственным). Но их неизменно мирила общая безмерная, бескорыстная любовь к русской словесности. Та любовь, которая побуждала двух взрослых мужиков, уже достигших известных высот в карьере, встречаться в ресторане в День рожденья Блока – и читать друг другу его стихи наизусть, то ли шесть, то ли восемь часов подряд, ни разу не повторившись… Пожалуй, уровень духовного родства и взаимного приятия был у них таков, что никакие подколки и розыгрыши не могли его нарушить.

Вот к этому человеку мы и ехали тогда. В крошечную, гостеприимную однокомнатную квартирку, где ждала нас хозяйка, Нина. Полчаса ходьбы от платформы по тёмным дворам – и вот мы уже сидим вчетвером за столиком, таким же маленьким, как и само жильё. Но на столике как-то ладно уместилось всё, что нужно, включая погореловскую самогонку. Сей дивный напиток, в сочетании с Мишиным коньяком, очень способствовал творческому настрою хозяина и гостя. Под конец они уже переговаривались между собой исключительно рифмованными строчками. А потом все улеглись спать в той же маленькой комнатке, и никому даже в голову не пришло, что для четверых там окажется тесновато или неудобно. Пространство раздвинулось. Было ощущение простора, простоты и тепла.

О чём говорили тогда за столом? – Не помню. Помню только, что всем было хорошо. Понятно, при первом знакомстве каждый рассказывал о себе. Говорили о Мишиной будущей книге в издательстве «Молодая гвардия». А ещё я отчетливо помню физически ощущаемые волны любви в атмосфере этого дома… Конечно, я столько раз потом приезжала туда, что воспоминания разных лет сливаются воедино. Но ощущение удивительной, доброй ауры, царящей за тем порогом, не исчезало никогда.

Вот такие живые картинки врезались мне в память от первой встречи с Виктором и его женой Ниной Стручковой. А первая встреча с его поэзией случилась в декабре 2002 г. Хорошо помню толстый конверт, распечатанный в гостиной, когда вся семья сидела за столом. В конверте – весёлые фотографии весёлых людей. Дурашливая записка, полная рифмованных прибауток. И отдельно – стихи, переписанные от руки (принтера у Вити тогда не было!). Это был поэтический цикл «Тропы первобытного охотника». Нежданный поэтический комментарий к Мишиному роману «Тропа длиною в жизнь».[2] Впрочем, какой там комментарий?! Комментарий вторичен! А тут – рефлексия, ответ, диалог! Тогда, за столом, я начала читать его вслух. И, не останавливаясь, прочла всё до конца. Ещё в процессе чтения пришло понимание: это философская лирика высокой пробы.

Острую мордочку вскинет огонь

И улизнёт вглубь костра.

Ящерку рыжую эту не тронь,

Духам она сестра.

Если увидел шалунью – молчи,

Створы костра горячи,

Мудрым безмолвием, пламя, замри.

Ветер колдует внутри…[3]

Человек, узревший Саламандру – огненную ящерицу – исстари считался избранником. Но квест – путь избранничества – это не только дар. Это тяжкое бремя. Главная борьба – невидимая – ведётся в себе самом. Именно её исход определяет всё.

…Но оказалось опять, что с собой

Бой этот странный веду.

Намертво схвачен древней судьбой,

Насмерть вцепился в беду.[4]

Только ли те времена, «покрывшиеся прахом и пеплом», проступают за поэтическими строфами Виктора Петрова? – Нет. «В стихах всё – о себе…» – сказала Анна Ахматова. Да! И больше, чем о себе. За строфами Петрова стоят размышления о тернистом пути избранника; о свободе выбора между злом и добром; о тяжести призвания и долга; о великой силе самоотречения. Всё это способно найти интуитивный отклик везде, в любые времена. И у художника, и у простого человека, не утерявшего способность к восприятию ценностей, по-настоящему вечных. Я люблю многие произведения Виктора Петрова. Но цикл «Тропы первобытного охотника» дорог особенно – не только потому, что, как историк и археолог, я сполна могу оценить точность художественной интуиции, родившей его образный строй. Просто именно этому произведению я обязана «встречей», настоящим переворотом в представлении о творчестве моего друга. Можно сказать, у меня на глазах он вырвался, «выломился» из привычной сферы стихотворчества на холодный простор Космоса, доступного лишь избранникам. Простор неизбывного одиночества и труда без права на отдых.

Истинный художник не занимается банальным сочинительством, он поднимает глубинные пласты сознания из бездны собственного «я» – иного нам не дано. Если воспользоваться словами Андре Моруа, сказанными о Р. Киплинге, – художник устанавливает связь «с самыми древними и глубокими слоями человеческого сознания»[5]. Именно в таких случаях огромное количество самых разных людей, открыв книгу стихов, могут отчётливо ощутить: «Это всё обо мне тоже!»

…В тот декабрьский день 2002 года я дочитала письмо и стихи до конца. Все молчали. Миша казался поражённым, от его обычной иронии не осталось и следа. Потом он вымолвил:

– Ну, что тут скажешь?.. Поэтов уровня Тютчева я не критикую…

Это запомнилось.

С тех пор дружба с Виктором и Ниной в нашем доме как будто получила второе дыхание. Да, Витю невозможно было не любить – такого огромного, громогласного, чистого, доброго!.. Но сознание того, что перед тобой ещё и настоящий, большой русский поэт, придавало отношениям совершенно новый оттенок. Меня умиляло то, как этот язва Мишка, любитель подначек и острого словца, теперь вдруг страшно возгордился своей дружбой с «настоящим поэтом» и трепетно ждал от него поэтических новинок по электронной почте… Теперь уже Витя удивлялся отсутствию критики с его стороны: «Неужели тебе нечего сказать?» А друг только руками разводил: «Поэтов уровня Тютчева я не критикую…».

Не помню уж, когда я впервые услыхала слово «Погореловка»? Это «малая родина» Нины, её любимый маленький островок людского жилья на просторах Тамбовско-Рязанской лесостепи. Здесь они с Витей нашли деревенский приют. Поначалу ездили туда на лето, а с десятого года и вовсе превратили эту точку на карте Моршанского района в место своей постоянной дислокации. Конечно, ни я, ни Миша (а, думаю, и вообще никто!) не могли представить себе тогда, что всего через 10–15 лет литературный образ Погореловки, созданный Ниной Стручковой[6], станет в современной литературе самым ярким, правдивым, «концентрированным» изображением современной деревенской России. Не лубочным, не приукрашенным, а подлинным образом Родины – места силы, боли и любви.

На Виктора «прикосновение к матери-земле» возымело самое благое действие. Впрочем, какие препоны пришлось преодолеть на этом пути – ведает, на самом деле, одна Нина. Деревенской работы Виктор никогда не знал, был до мозга костей горожанином и гуманитарием. Но могу сказать точно: в Погореловке он прочно занял положенное ему почётное место хозяина и мужика в деревенском доме. И сам был искренне рад этому и горд:

...Наук крестьянских кандидат,

Профессор сада, огорода,

Я тоже вышел из народа

И возвратиться в него рад.

При этом он до глубины души проникся Погореловкой – и поэтизировал всё, к чему прикасался. Любые домашние работы, от уборки жилья до сжигания картофельной ботвы, умел, при случае, описать высоким штилем. А за околицей деревни для него начиналось подлинное Дикое Поле, в котором глаз поэта отчетливо различал преемство то с кочевой древностью, то с древнерусским миром:

Безмолвно вырастают степняки

На неосёдланных конях и без привета.

Вот двое вынырнули, скачут от реки –

И прямо на меня. И это

Бросает в холод. Забываю дар свой,

Не сразу к языку подходит слово.

То гунны из соседнего хозяйства

Разыскивают беглую корову…

А вот нечто совсем другое – тихое, мелодичное, исполненное такого чувства единства с этой самой землёй и такой любви к ней, что при чтении всякий раз щемит сердце:

Затянулись страны моей старые раны

Голубой лебедой.

Видно, снова за плуг приниматься пора нам,

Запасаться едой.

Народились мы все в слободах на свободе

И разбоя, и бед.

Но в душе человека и в духе природы

Не рубцуется след…

И третье – плод историософских раздумий и трезвых наблюдений окружающего мира:

Мы не хуже, не лучше,

Чем соседская мгла,

И открыто дремучи,

Беспросветны дела…

Всё это в полном смысле современная поэзия – такая, которой может гордиться наш XXI век. Поэзия, в которой сильна традиция русской классической философской лирики, идущая от Евгения Баратынского и Фёдора Тютчева к позднему Николаю Заболоцкому. Но, пожалуй, со времён Тютчева этот поэтический жанр ни разу не находил себе столь полного выражения, как в творчестве Виктора Петрова. Можно сказать так: XXI век «украл» поэта у его поколения. Стоит задуматься: ведь по возрасту Виктор Петров был всего-то лет на 10 моложе кумиров середины прошлого века – Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко и многих других. Но они неотделимы от своего времени. А вот Виктор Петров совершенно «не вписался» во времена своей молодости. «Как поэт, Петров современен именно сейчас. Чисто современными являются и тематика его стихов, и их поэтический строй, и мироощущение – при всей глубочайшей укоренённости творчества художника в русскую традицию»[7]. Эти слова я написала в предисловии к сборнику «Параллельные миры», изданному в 2009 г.

За последнюю четверть века мы стали свидетелями не одного, а двух «асимметричных поворотов» творческого вектора Виктора Петрова. Первый случился, когда в начале нулевых годов вдруг засверкала новыми, неожиданными гранями его философская лирика. Второй поворот произошёл в 2020 г. Но прежде, чем говорить о нём, стоит сказать несколько слов о том, что ему предшествовало.

В Погореловку я стала приезжать регулярно, начиная с августа 2013 г. – после кончины Миши, случившейся за год до того. К этому времени мы уже на редкость тесно, душевно сблизились с Витей и Ниной. Я говорю «на редкость», потому что во второй половине жизни люди, как правило, не обретают новых друзей. Разве, что приятелей, деловых партнеров… Здесь же получилось наоборот. Вся атмосфера дома моих друзей была исполнена любовью.

Часто ли случается, что художник, уже создавший собственный стиль, вместо того, чтобы работать дальше в этом ключе, вдруг резко меняет направление, а в результате обретает новый поэтический голос? Но в 2020 году Виктор Петров действовал именно так. Вначале из-под его пера – казалось бы, неожиданно – появилась новая, ослепительно яркая поэма «Валаам». Она создана в совершенно новом ключе, в ином стиле и ритмике, по сравнению со всеми предыдущими его произведениями.

…Плыви на Валаам,

Что финны называли Высотой,

Туда, где ледниковым валунам,

Хранящим летопись

Бесписьменных эпох,

Так спится непробудно…

А серый мох, разросшийся поверх,

Скрывает знаки.

Детскою рукой

Их на камнях оставили саамы.

И вот заветный православный мир,

Который не смогли лихие шведы

На камни расколоть…

Крепка игрушка Бога!

О Валаам!

Он древним кажется.

Поверьте, молод он!

Живёт, собой являя

Начало очень долгого пути.

Откуда взялись этот новый стиль и ритм? Вряд ли я ошибусь, если скажу, что истоки его идут из самых глубин, от постижения древнерусского строя речи и старинного нерифмованного стиха. В основе такого владения корневым языком лежит изучение русских средневековых текстов, былин, колыбельных песен. В этом мире Поэт стал своим – он вошёл в него, понял, заговорил на его языке. А поняв – свободно трансформировал устаревшие формы в высокий стиль современного русского.  Я горжусь, что поэма «Валаам» посвящена мне.

Другим результатом изысканий стала прекрасная книга «Колодец поэзии»[8], в которой Петров попытался прорваться мыслью к самым корням русской словесности – определить источники её формирования. В том же ключе были написаны вскоре «Кантата Заката» и «Кантата Рассвета». В них поэт каким-то ему одному известным образом постарался слить воедино фольклорную стихию, идущую от язычества, – с самым трепетным православием. Тоже родной стихией, тоже национальной, но совершенно иной природы. Сложнейшая задача, на которой споткнулись многие. Правда, сам он потом говорил, что эти поэмы – всего лишь «побочный продукт» его исторических штудий о Расколе, о протопопе Аввакуме. Результатом последних, в конечном счете, стала эпическая драма «Аввакум. Распря»[9]. Однако об этом произведении, ставшем, по сути, главной книгой Виктора Петрова, имеется уже немалая литература.

В июне 2024 года я была на Алтае, в паломнической поездке. Помню, 18 июня нас под вечер повезли любоваться видами Барнаула с высокого берега Оби, и я послала Вите с Ниной подробный отчёт об увиденном. А 19-го около полудня на экране телефона появились два слова: «Витя умер» – и жизнь в очередной раз разделилась на до- и после-.

Сознание до сих пор никак не смирится с грубой действительностью. На тонком уровне мне постоянно кажется, что Витя по-прежнему в Погореловке, в своем любимом доме…

Впрочем, почему «кажется»?

Разве он не там?