Артём ПОПОВ. Рассказы «Сестра Любовь», «Цветы на ржавой кровати», «Одна»

Рассказы / Илл.: Художник Александр Воля

Сестра Любовь

Гриша-моряк приходил аккурат к концу каждой вечерней службы. Он знал: несколько десятков рублей точно положат ему в пластмассовый стакан с грязными разводами. Когда-то этот одноразовый стаканчик был белым, но Гришка несколько месяцев назад приспособил его для сбора милостыни, а заодно использовал и по прямому назначению – пил всё подряд, ничем не брезгуя. В его положении брезговать чем-либо было глупо.

Храм на берегу реки, где околачивался Гришка, был старинным. Рядом шумели на ветру высоченные ели. Казалось, они такие же древние, как сам собор: от старости иголки почернели. Вот под этими елями у Гришки было устроено «жильё» – тут он прятался от холодного дождя и колючего снега.

Гришка – молодой бомж из той категории, когда ещё не всё потеряно. Сегодня одет даже модно: тельняшка и сверху дутая безрукавка в пятнах. Грязноватая горловина или засаленные, обтрёпанные рукава тельняшки всегда виднелись из-под верхней одежды, потому моряком и прозвали. Волосы у Гришки длинные, почти до плеч. Своим обликом он чем-то походил на иконный образ местного святого. Может быть, за эту похожесть или просто из жалости морячка подкармливала служащая в церковной лавке девушка Люба.

Когда она только показывалась из храма, Гришка вставал со скамейки и шёл за ней, как кошка за хозяином. Люба несла в сторону ельника, подальше от собора, нехитрую еду: хлеб, варёные яйца. Настоятель храма отец Димитрий не разрешал устраивать столовую для бомжей у главного входа.

– Спасибо, сестра, – каждый раз благодарил Гришка Любу. Он знал, что у верующих все сёстры да братья.

Местные прихожане Гришке подавали мало. В основном на службу ходили богомольные старушки, а откуда у них деньги? Сами светятся от худобы, живут на картошке и ягодах. Гришка радовался, когда на большуханском автобусе приезжали туристы: значит, можно рассчитывать на хорошую милостыню. А если иностранцы… Ну, тогда Гришке хватало на пару дней загула. Пил он страшно.

Удобно морячок устроился: река рядом, летом можно помыться, постираться. Жить Гришке есть где: ветхие дома в их городе расселяли, но почему-то не сносили.

Но враги-конкуренты у собора не давали жить спокойно: цыганка Сонька уже несколько смертей ему насылала, а морячок всё не помирал. Сонька была хитрая – железных денег от людей не брала.

– Ой, быть беде, загремишь в гроб, крест металлический вижу, фотографию… – качая головой, испуганно шептала она, и люди верили, меняли трясущимися руками мелочовку на бумажные деньги.

Гришка не гнушался любой подачки. В благодарность всегда кланялся:

– Главное – здоровье… главное – здоровье...

Как раз это и хотели услышать все идущие в храм бабушки, да и любой другой человек.

  – Ох, дожить бы до весны, Гришенька, – отвечали и мелко крестились.

Зимой морячку приходилось совсем тяжко. В основном зарабатывал он себе на житуху сбором жестяных банок и бутылок, а снег быстро прятал их под своим белым одеялом.

В морозы Гришка спасался тем, что по пути согревался в церквях. Их было в городке больше, чем многоэтажек. Один из его постоянных маршрутов – от главного городского собора у реки к кладбищенской церкви.  Стыдно было, но он всё-таки брал оставшуюся после посещения могилок еду, предназначавшуюся усопшему. Только надо было опередить ворон, которые уже поджидали на ветках. Конфетка, яичко, печенюга – пальчики оближешь! А если ещё в стопку нальют и сигареты к памятнику положат – тогда поход на кладбище становился для бомжа-морячка настоящим праздником. К тому же в эту церковь настоятель пускал погреться, не то что в соборе у реки. Там центр города, здесь – окраина: туристы не придут.

Основной работой Любы была церковная лавка. Молодую девушку прихожане любили. Глаза добрые, речь тихая, певучая. Люба немного картавила, что придавало ей какую-то детскость. Кажется, никто никогда не слышал от неё плохого слова.

Любе около тридцати, но замужем не была. Не нашла пару, не получилось. Она выросла в строгой верующей семье (правда, родители уже умерли). Телевизор не смотрела, читала акафисты святым, десятки молитв знала наизусть. Жила одна в благоустроенной двухкомнатной квартире с видом на храм. Утром вставала и первым делом смотрела на золотые маковки собора. Вечером готовилась ко сну – вглядывалась в темноту, чтобы опять увидеть кресты на фоне ночного неба.

Её напарница – баба Маня, горбатенькая старушка. Из-за горбатости на службах бабе Мане можно было не кланяться – и так ходила наполовину склонённая. Но при этом всегда злющая.

– Зря Гришку кормишь! Все равно пропадёт! Замёрзнет или запьётся. Всё ходит и ходит к нам, грязь только носит, – ядовито ворчала она.

Баба Маня работала уборщицей, свечи и иконы ей уже было трудно продавать: не видела почти ничего правым глазом.

– Каракатица у меня, – говорила, называя так катаракту.

– Манефа Ивановна, а не знаешь, как так получилось, что Гриша стал бездомным? – однажды спросила Люба и почему-то покраснела.

– Когда он служил на корабле, его сильно поколотили старослужащие. Избили да ещё поиздевались, – рассказывала всезнающая баба Маня, одновременно выковыривая металлическим штырём огарыши из подсвечников. – А он возьми автомат на дежурстве да давай стрелять в обидчиков на следующий день. Одного шибко ранил. Но дело командиры замяли: кому охота терять звёздочки на погонах. Комиссовали его из армии раньше срока. Вернулся домой, стал пить, комнату в коммуналке продал. Не робит нигде. А пошто ты спрашиваешь про него? Нравится, что ли?

Манефа была уже не в том возрасте, чтобы ходить вокруг да около:

– Ой, девка, смотри у меня! С алкоголиком не связывайся хоть…

…Заканчивалась вечерняя служба на праздник Николы Зимнего. Все уже вышли из храма, батюшка тоже уехал на своём нескромном внедорожнике.

Люба задула свечи и подсчитывала выручку.

Хлопнула дверь. Зашёл Никита с каким-то свёртком под мышкой. Никиту она не раз видела на службах, странный тип. Живёт один, вдовец. Знакомые рассказывали, что говорит сам с собой. Угрожает всё кому-то, ругается, но руку ни на кого не поднимал, поэтому всерьёз его никто не воспринимал.

Люба тоже не обратила на него внимания. А Никита направился к иконам.

И вдруг послышался звон разбитого стекла и глухие удары: Никита рубил иконы небольшим топориком для разделки мяса. Видно было, что топорик тупой – дерево не сразу поддавалось. На образе Николая Чудотворца было уже несколько полос, словно шрамов.

У Любы потемнело в глазах.

– Господи, помоги! Господи, спаси! – кинулась к нему, схватила за руки.

– Уйди, убью! Мне голос был!.. – Никита оттолкнул её, и Люба упала, больно ударившись локтем об пол.

Поняла, что одной ей с мужиком не справиться. Побежала, задыхаясь, к телефону и увидела, как в храмовую дверь тихонько протискивается занесённый снегом Гриша.

– Родненький, помоги! Никита… там… – показала рукой, а больше сказать уже ничего не смогла. Обмякла и без сил опустилась на скамейку.

Гриша, ничего не говоря, метнулся на шум. Три киота уже были разрублены, осколки стекла блестели на полу.

Один удар в солнечное сплетение – помнится ещё армейская подготовка! – и через секунду сумасшедший с заломленными за спину руками лежал лицом вниз, в осколки и обрубки осквернённых им образов.

– Убью всех! – дико и хрипло рычал он, извиваясь под Гришкой.

Быстро приехал патруль полиции, у Никиты на запястьях защёлкнули наручники.

Суд длился долго, история получилась очень громкой: пострадали иконы XVII века. Вандала отправили лечиться в закрытую психиатрическую больницу. Реставрация икон обошлась дорого, но все образы через полгода заняли свои места. Шрамы на образе Николая Чудотворца будто зарубцевались.

Теперь в храме дежурит охранник.

По-прежнему к концу каждой вечерней службы сюда приходит Гришка, но выглядит он опрятным и ухоженным, только волосы остались такими же длинными, как у местного святого.

Люба скромно улыбается, глаза её сияют тихим и нежным светом...

Цветы на ржавой кровати

Всё дежурство отчего-то неспокойно было на душе у Ирины, медсестры участковой больницы. Ампулу с лекарством вот выронила из рук. Та с треском упала на кафельный пол и разлетелась на мелкие осколки. Такой оплошности не случалось с Ириной даже в медучилище. Всё потому, что подумала вдруг о Толике: сегодня он должен быть дома, а не на смене в своей кочегарке.

…Они поженились год назад – к своим сорока пяти Ирина Ивановна успела уже трижды побывать замужем. У него же в паспорте на страничке «Семейное положение» – девственная чистота. Сколько у Ирины было хахалей – не сосчитать. Хотя назвать её гулёной тоже нельзя. Просто нравилась Иринка мужикам. Росточка маленького (обувь себе находила только в детских магазинах), характер – весёлый. Засмеётся – хочется тут же улыбнуться её игривому настроению. Как-то легко было с ней.

Однако долго жить с кем-то одним у Ирины не получалось. С первым мужем, одноклассником, развелась сама, потому что стал её из-за ревности поколачивать; второго на лесозаготовках задавило сосной; третий уехал на Север за длинным рублём да там и остался. Детей у Ирины не было.

За Толика она держалась: новый муж был моложе её на десять лет, рукастый. Правда, красавцем мужика назвать сложно: одни оттопыренные уши, как у ребёнка, чего стоят. Почему не был раньше женат? Как самый младший в семье, остался на хозяйстве помогать маманьке, брат и сестра уехали после школы учиться в Вологду, где и обосновались. Отец, Василий, умер рано – запился.

– Ох, в батьку ты у меня, – горевала баба Вера, мать Толика. – Не женишься никогда, наверно.

Женой Толику была бутылка, почти каждый день он ею заканчивал. Потому мать молилась за младшенького всем святым.

После войны, когда церковь на угоре решили превратить в МТС – машинно-тракторную станцию, три иконы Вера тайно, ночью, унесла к себе домой – Николая Угодника, Василия Великого и Неопалимую Купину. Последнюю она почитала даже больше, чем Николая Угодника. Не сразу решилась показать образы, долго прятала в голбце*. (*Голбец – подвал.) Времена были страшные, а она ещё бригадир в колхозе… Только спустя время все иконы заняли своё место в святом углу под белым полотенышком.

Баба Вера радовалась, когда разведённая соседка Иринка начала чаще, чем обычно, захаживать к ним в гости. Мать подталкивала сына к свадьбе: хотела пристроить к доброй женщине, да ещё к медику.

– Свой фершал в доме будет, – возвеличивая Ирину Ивановну, говорила баба Вера – чувствовала: недолго ей, старой, оставалось жить…

После похорон, как полагается, подождали Анатолий и Ирина год и сыграли скромную свадьбу. И в самом деле, не гулять же ей в четвёртый раз.

Молодая жена перебралась в дом Толика, исправно вела хозяйство. Казалось, всё у них было хорошо. Возвращаясь с работы, он набирал в кепку лесной ягоды и торжественно вручал с присказкой «Иринка – малинка». Она стряпала по выходным манники – Толик их очень любил. Секрет, как их лучше печь, баба Вера рассказала незадолго до своего конца.

«Иришка – малышка» – эта поговорка Толика для ночи, когда они падали на кровать со скрипучей металлической сеткой.

Но муж всё равно часто брался за бутылку, пил и пил – точно в отца. Пока Ирина была на дежурстве в больнице, он приглашал друганов – Вовку Козлика и Семёныча, тех ещё бухариков. Они пили фанфурики – маленькие флакончики с какой-то технической дрянью. Семёныч от них ходил в последнее время в опрелых штанах, и у Толика началось недержание. Напьётся, уснёт – обязательно напрудит. Иринка устала сушить матрас. Один Вовка ещё держался, потому что мать отпаивала после фанфуриков козьим молоком. Коз они в деревне одни держали. Недаром его Козликом прозвали.

– Чтобы духу вашего здесь не было! – выгоняла Ирина, придя с работы, Вовку и Семёныча. Проветривала избу: накурено – хоть топор вешай.

На фанфурики тоже постоянно нужны были деньги. Вот тогда-то Толик и решился на «дело» – отвезти в антикварную лавку в районный центр одну из икон матушки.

– Иринка всё равно не молится – некогда, да и молитв толком не знает. А там добрые люди купят, пригодится, может, кому больше нашего, – рассуждал про себя Толик, словно искал оправдание.

Икону Василия Великого взять не решился – уж больно грозен был лик святого. Перед Николаем Угодником Толик иногда неловко и сам крестился, а вот Неопалимая Купина… Он толком не знал, кто на ней изображён. Но икона была в блестящем, похожем на золотой, окладе, что и предрешило её судьбу.

В антикварной лавке за неё дали, к удивлению Толика, много: на эти деньги закупил ящик водки и решил шикануть – взял ещё неведомый джин.

– Вот порадую мужиков! Никогда такого не пили, поди, – думал он, возвращаясь из города.

Собутыльники джин не оценили:

– Тьфу, чего Толяха притаранил… Ё-моё! Да это же бодяга на еловых опилках!

– Ничего вы не понимаете! – обиделся он.

Долго ругала жена за продажу иконы бабы Веры, ведь та пуще всех ценила и почитала именно Неопалимую Купину. А что сделаешь? Чтобы выкупить обратно, денег не было: она медсестра, он получал в кочегарке ещё меньше.

Котельная отапливала школу, учительский дом и сельсовет (к новому словечку «администрация» деревенские так и не привыкли: старики три согласных кряду в слове обычно не выговаривали, и получалось неприличное). Педагоги одни в деревне жили с паровым отоплением – раньше молодых специалистов с высшим образованием удавалось заманить в село только городскими удобствами. Теперь в этом благоустроенном доме жили уже пенсионеры, среди них – бывший учитель физики Яков Наумыч, который когда-то учил-мучил Толика.

– К лешему эту интеллигенцию! Задницу, что ли, заморозили? – смачно сплёвывая, ругался кочегар, когда старые учителя жаловались на недогрев квартир.

Назло Якову Наумычу, который оставил его на второй год, Толик топил на следующий день ещё хуже. Один раз в лютую стужу чуть не разморозил эти три самых важных здания в деревне. Каким-то шестым чувством почуяв беду, глава администрации решил проверить ночью котельную: после фанфуриков Толик, конечно, спал сном младенца, у топки ему было тепло…

В кочегарку, когда на смене дежурил Толик, мужики иногда приносили приплод от кошек, чтобы избавиться. Грех какой, а что делать? Когда в каждом доме и так по две хвостатых, куда ещё больше? В реке тоже не утопить, в лес утащить – кошка найдёт и обратно принесёт, сколько раз такое уже бывало. А Толику папиросы или дешёвый портвейн отдашь за котят в мешке – и все дела. Последнее, что видели кошаки на белом свете, – это громадные чёрные ручищи, пропахшие луком, – самой любимой закусью Толика. Кочегар доставал несчастных из мешка по одному и кидал в топку, как дрова. Мог, конечно, прямо в мешке, не развязывая, но ведь он в хозяйстве пригодится. Зачем жечь?

Вот и нынче принесли котят, уже большеньких, они всё видели и, кажется, что-то понимали.

…Бедные животинки дико визжали от боли, пытались отползти подальше от обжигающего огня, к дверке топки, но длинной кочергой Толик толкнул их к адскому пламени. Шерсть мигом вспыхнула…

Он не слышал последнего писка – пламя в топке громко гудело. А в пустой мешок, в котором только что принесли котят, Толик уже складывал бутылки из-под портвейна «Три семёрки».

Из трубы кочегарки шёл белый дым, он быстро сливался с облаками...

– Жуково горит! – сестрички распугали всех больных, разыскивая Иринку, чтобы сообщить о пожаре в деревне. Ирина как будто уже ждала дурной вести и, в чём была – летних туфлях и белом халатике, – задыхаясь, побежала из больницы по весенней грязи.

Только выскочила на дорогу (от больницы до их дома километра три) – её охватил ужас. Она ещё не видела деревни, но поняла, что горит их дом. Несколько раз, запнувшись, упала на асфальт, ободрала коленки. Кровь, слёзы, грязь размазывала по щекам. Когда прибежала – мужики спасали соседние дома, никто не пытался поливать водой их пятистенок.

– Да люди вы или нет?! – дико закричала Ирина.

Бросилась в свою горящую избу – соседи еле удержали. Через секунду крыша и перекрытия рухнули.

Утром на месте пожара нашли всего несколько вещей – рукомойник, чугунки бабы Веры и железную кровать. И вокруг – одни мелкие угли…

Семёныч рассказал участковому, что накануне «сообразили», как обычно, на троих. Толик захотел спать, потому они быстро ушли. Уснул, видимо, с непотушенной папиросой, что уже не раз бывало.

Чтобы хоть что-то положить в гроб, с пепелища соседи собрали угли. Ирина эти дни провела на больничной койке под капельницами снотворного. Похороны прошли без неё.

Выйдя из больницы, вдова уехала из деревни, живёт теперь одна, но раз в год возвращается на место сгоревшего дома. В заброшенном Жукове остов кровати никто не тронул. Ирина кладёт на ржавую металлическую сетку живые цветы...

Трава всё никак не хочет расти на пепелище.

Одна

В деревне Скороходово испокон веку было семь домов – отмеченное Богом и людьми число. Если строилась восьмая изба, то в ней обязательно случалась беда – она до головешек сгорала или того страшнее: её хозяин ни с того ни с сего вдруг вешался. Зная эту жуткую историю, жители, если хотели расшириться, пристраивали избы друг к другу, подводили под одну крышу – чтобы домов всегда было семь.

Сейчас в почти заброшенной деревне живёт тётя Валя, наша дальняя родственница. Правда, соседний дом купила недавно пожилая супружеская пара из Северодвинска. Новый хозяин, какой-то бывший начальник, косит траву на единственной улочке, и деревня, кажется, оживает. В остальных домах окна наспех заколочены, крыши поросли мхом, в непогоду ветер зловеще воет в трубах. Старики умерли, а жители помоложе уехали в город.

– Я староста деревни, – говорит о себе в шутку тётя Валя.

– Перебирайся к людям в село! Хватит тут одной куковать, – ругали её родственники, но она упорно жила в избе, где полвека назад появилась на свет.

Этот дом построил ещё её дед, которого в деревне называли Василий Сила. Говорящее имя: силушка у него была неимоверная! С ранней весны и до снега он ходил босиком.

Портрет деда в самодельной рамочке висит в избе рядом с божницей.

Время в этом доме как будто замерло. Бревенчатые, не оклеенные обоями стены. Телевизора нет, только старенькое радио орёт с утра до ночи. Вместо календаря висит листок из тетрадки в клеточку, где от руки проставлены даты. День прошёл – и крестиком аккуратно зачёркивается очередное число.

Странная эта женщина, тётя Валя. Окончив сельскую школу, против воли матери поехала в Ленинград – поступать в институт. И поступила. Не на простой факультет, а, как и мечтала, на режиссёрский.

Говорят, Валентина даже работала кем-то в театре. В каком именно – деревенский люд мудрёное название не запомнил.

О личной жизни тёти Вали известно мало. Мужа не было, но сын есть. Срочную сейчас проходит.

Почему она вдруг решилась обратно, уже из Санкт-Петербурга, вернуться в глухую деревню, никто до сих пор понять не может. Сама Валентина на расспросы деревенских отвечает одно: «Приехала по собственному желанию». И добавляет: «До смерти буду виновата перед матерью, что ослушалась её глупой девочкой». 

С октября по май тётя Валя живёт в Скороходове одна. Хотя нет, не одна – с ней всегда семь (опять семь!) кошек.

Календаря у Валентины нет, скажем прямо, из крайней бедности. Пенсию она не заработала. Живёт на две тысячи в месяц: директор местной школы пожалела – «пробила» для неё в районо четверть ставки педагога дополнительного образования, чтобы театральный кружок вести. Благо, соответствующее образование у тёти Вали есть.

Раз в неделю выходит Валентина, как говорится, в свет. То есть в школу на драмкружок. С утра достаёт тяжеленный бабушкин утюг, которому давно место в музее, разогревает его чуть ли не углём. Готовит дорогой костюм, купленный ещё в Ленинграде для театра, но хорошо сохранившийся. Полный чемодан одежды – единственное, что она привезла из культурной столицы. Резиновые сапоги, конечно, портят светский наряд, но без них пять километров до села не одолеть. Дорогу в Скороходово как в малозаселённую деревню в своё время не построили, мобильная связь тоже почему-то обошла это место стороной.

– Ничего, в школе в туфли переобуюсь, – успокаивает себя. И только при полном параде она позволяет себе войти в школьный актовый зал, который, может быть, напоминает ей о той главной сцене...

Ребят в свой кружок она берёт не всех. Долго присматривается на улице, в магазине, как играют дети. И первого сентября пристаёт к родителям самых бойких:

– Давай попробуем твоего на сцене?!

Тётю Валю местные принимают за чудачку. Но детей отдают без боязни – всё под присмотром, не шляются. А может, и вправду верят, что великий актёр или актриса растёт в деревенской семье.

В избе у Валентины по стенам развешаны травы. Из них она готовит отвары, настои и так лечит себя. Лекарства не признаёт. Да и денег у неё на таблетки нет совсем.

– Только на красивую упаковку и хватит, – шутит она над собой.

Лечиться тёте Вале надо постоянно: какую-то тяжёлую болезнь получила в Ленинграде.

Круглый год, каждую субботу, в любую погоду посещает она могилки на заброшенном кладбище, где уже лет двадцать никого не хоронят. Здесь нашли последний приют все её родные: и мать, и бабушка, и дед. Никто не ходит зимой на погост – Валентина берёт самодельные лыжи и – вперёд. В распутицу – в сапогах, ну а в самую жару – даже босиком, как дед…

Как-то раз все четыре километра до кладбища она шла в сопровождении семьи кабанов. Палка бы не спасла – а молитва помогла: Валентина читала «Отче наш», не переставая. И дикие животные близко не подошли.

Могилки её родных всегда в идеальном порядке. Как она выкраивает деньги из своей нищенской зарплаты – загадка, но оградки всегда чистые, голубенькие, памятники блестят новой серебрянкой, а искусственные цветы выглядят как живые.

***

…В тот мартовский день с раннего утра светило яркое солнышко – казалось, впервые в наши края заглянула настоящая весна. У ребят в школе заканчивалась самая длинная третья четверть.

– Валентина Павловна сегодня на кружок не пришла, – доложили дети директору школы.

Всех это очень удивило: такого прежде не случалось. Тем более на сегодня была назначена генеральная репетиция очередной сказки. Дети занятия Валентины Павловны никогда не пропускали: преподавателя драмкружка они обожали. На постановки спектаклей приезжали смотреть жители из соседних деревень, всегда был аншлаг.

– Надо бы проведать, всё ли ладно у Валентины. Чего-то жаловалась на здоровье. Галя, сходила бы, – сторожиха школы получила задание от директора.

После обеда нежданно начался снегопад. Из-за непогоды сторожиха смогла добраться до Скороходова только на следующий день.

Подошла к Валентининой избе – и сразу насторожил неубранный снег на крыльце, открытая дверь. Впрочем, Валентина никогда и не запиралась: кроме старых костюмов брать нечего.

Хозяйка неподвижно лежала на кровати, со всех сторон к ней прильнули все семь кошек...

– Нет, ну надо же! И урчат, урчат-то как! – всё удивлялись мужики, когда несли Валентину на носилках к «скорой». – Не хвостатые – околела бы точно. Не увидели бы мы больше спектаклей нашей Вальки…

Тётя Валя, лёжа под капельницей в районной больнице, рассказала, что же случилось в тот день.

В очередной поход на кладбище она надеялась быстро обернуться без лыж по насту в обе стороны, но после яркого обеденного солнца наст стал проваливаться аж до пояса – снега в ту зиму навалило знатно. 

Как-то быстро начало темнеть, с неба посыпалась колючая крупа. До Скороходова оставалось километра два. Неожиданно заломило в боку, потемнело в глазах.

– Дурёха, забыла выпить отвар! В деревне никто не увидит, что света в доме нет и дыма из трубы. Вот какой у меня конец. Занавес, – подумала про себя Валентина. Она уже перестала сопротивляться снежной массе и мысленно начала прощаться с сыном…

И вдруг, закрыв глаза, явственно увидела деда Василия, идущего к ней навстречу прямо по снегу:

– Валя, внученька, вставай, чего разлеглась-то?

Через секунду в ногах она почувствовала силу и твёрдое основание дороги. Видение исчезло.

– Да что я, не внучка Василия Силы! – приказала себе.

Впереди, всего в нескольких метрах, уже стоял её дом, который построил дед. В избе ждали семь некормленых кошек. Увидев хозяйку, они не попросили есть, словно почуяли неладное. Валя упала в холодную постель возле нетопленой печи и тут же забылась. Сколько она так пролежала, не помнила. Растолкала её школьная сторожиха.

…А спектакль Валентина Павловна всё-таки поставила, как только её выписали из больницы. Премьера, как всегда, прошла при переполненном зале, а в конце любимые ученики подарили букет алых роз.