Эвелина АЗАЕВА. Мама и разбойники
Рассказ / Илл.: Художник Михаил Шаньков
Деловую встречу с немецкой делегацией прервали сообщением о срочной эвакуации.
– В связи с информацией, что в офисное здание заложено взрывное устройство, просим всех покинуть... – неслось по коридорам.
Инна Валерьевна, переводчица, дамочка пятидесяти лет с фигурой Венеры Милосской, в элегантном темно-синем костюме с искусственной белой лилией на лацкане, изящно бежала на высоких каблуках и выговаривала бегущему рядом молодому владельцу завода. Это был тридцатилетний мужчина в бордовом пиджаке и с часами на руке, стоившими целое состояние.
– Черт бы вас всех побрал, вас-то понятно почему подрывают, а меня за что? – на бегу ругалась Инна Валерьевна.
– Что значит нас есть за что?! – громко дыша, возмутился ее спутник. Он не служил в армии, спорту предпочитал рестораны, потому бег давался тяжело.
– Вы разворовали страну, вас есть за что. Вот и пропадай теперь вместе с вами…
Внизу что-то грохнуло, и бегущие ускорились.
– Инна Валерьевна, как вам не стыдно? – спорил на ходу мужчина. – Вы хоть жизнь прожили, а я пожил всего ничего.
– Зато как!
* * *
Инна Валерьевна пришла домой. Легла на кровать прямо в уличной одежде и думала. Над тем, что каждую неделю что-то случается. И куда катится страна. Когда уйдет Ельцин? Сколько еще ждать? Вот этот хлыщ, что выбегал с ней из здания, где всё-таки рвануло, как он в тридцать лет приобрел завод? И уволил ли он уже «лишних» людей или только собирается? «Лишних» теперь сотни тысяч. Государство не платит зарплат, одни заводы стоят, на других зарплату выдают тем, что производят. Если телевизоры – телевизорами, если шифер, то шифером. Рабочие получают свою же продукцию и продают, чтобы иметь в руках живые деньги. Ее дочери, журналистке, в редакции предложили выбор – оплата алкоголем или гробами. Дочь сделала оптимистичный выбор. А потом уехала с ребенком в Канаду. И теперь в квартире Инны Валерьевны хранилась самая надежная валюта – ящики с водкой. Хорошей, заводской, не паленой. С ее помощью решались самые разные проблемы. Заплатить сантехнику, дать взятку чиновнице...
На календаре, который висит на стене напротив кровати, 1997-й год, декабрь. Скоро новое тысячелетие. В семидесятые Инна и ее однокурсники верили, что в двухтысячные советский народ будет жить при коммунизме. И в магазинах все будет бесплатно, «каждому по потребностям». Оказалось же, что по потребностям получили жулики и воры, и потребности эти были до неба. Остальные выживали. А кто не умел приспособиться, тот спился, снаркоманился, повесился или ушел в бандиты и был застрелен. Произошел «естественный отбор» – слабых перестройка выкинула за борт.
Ну как слабых? Романтичных, необоротистых, старых, больных, многодетных. И много-много молодых парней, преимущественно без образования, деревенских и из райцентров, для которых там не стало работы. И они ринулись в криминал, и сложили буйны головы. Преступления совершали лютые. Веру в Бога еще не внедрили в массы, а идеологию, коммунистическую мораль свергли, и подросло то, что подросло. Мальчики в трениках, бритые головушки. Безыдейность, помноженная на отчаяние, привела к тому, что страна покрылась сетью банд. Террор накрыл страну.
И снова произошел «естественный отбор». Теперь уже погибали не только рядовые, ни в чем не повинные граждане, но и сами бандиты. Друг дружку крошили не менее беспощадно, чем мирное население. Читая криминальную хронику, Инна Валерьевна думала, что хоть бы они все друг друга перезаказывали, порасстреляли, и в новое тысячелетие Россия вступила без этого балласта. То-то будет времечко хорошее… Если, конечно, Ельцин уйдет.
А кто вместо него? Черная дыра впереди, неизвестность. Даже предположений нет – кто.
Ах, что тут думать, надо проверить нет ли писем от дочери. Как все-таки хорошо, что дочка уехала. Вон в ее коллегу, который трудился с ней в одном кабинете, а потом открыл свою газету, стреляли. К счастью, выжил.
* * *
Виктория не сказать, чтобы очень хотела оставаться в Канаде. Работать в иммигрантских изданиях – то еще удовольствие. Платят мало, хамят много. И публика специфическая – уехавшие в 70-80-е «инакомыслящие». Россию ненавидят. Но от мамы что ни письмо, то уговоры оставаться. И описывает такое, что получается – ехать домой неразумно. Вика как раз на днях перечитывала мамины письма.
«А соседей-то сколько у меня померло от пьянства – человек пять. Я и не заметила за работой, да и не общаюсь ни с кем почти, а вчера соседка Света мне рассказала, что из моего подъезда трое умерли, из второго двое. Мужики все. Света сама пить начала. Надо же, у нее дочка спилась, и она ее так осуждала, кляла на чем свет стоит, а сама теперь попивает. Зато у нее «радость» – внучка-подросток нашла себе пусть пожилого, но богатого покровителя. И Света рада: человек-то хоть и женатый, но солидный, состоятельный».
«В школах девчонок бьют зверски сверстницы за то, что девственницы. Хорошо, что ты увезла отсюда ребенка, я все время по этому поводу радуюсь. Как вы уехали, я бы должна грустить, а я рада».
«Позавчера ночью соседская девушка, 17 лет ей, орала под окном пьяная. Что только ни говорила, всех соседей обложила, это ж надо до такого упиться! Я так понимаю, она лежала где-то около подъезда. Про меня даже что-то прокричала: «А эта все работает, клиенты к ней ходят и ходят, вот поди денег гребет». Представляешь, еще приведет дружков каких-нибудь и укокошат ни за что, будут миллионы искать. (Но ты не бойся, я решетки на окна поставила, а дверь у меня и так была железная). Мужики не вынесли и к четырем часам утра вышли, взяли ее за руки-за ноги, отнесли к остановке и там бросили. Так она до самой остановки орала. А вчера встретила меня, глаза прячет, извинилась».
«Сегодня утром не могла выйти из квартиры. Сосед уснул прямо у моих дверей. Туша огромная, я не могла дверь открыть. Потом пришла моя клиентка с документами на перевод, и его отодвинула, прямо ногами отпинала от двери, вот что значит человеку нужно эмигрировать! Так алкаш даже не проснулся. Я дверь приоткрыла, и она пролезла ко мне в образовавшуюся щель...».
«Наверху цыгане всю ночь веселились, музыка постоянно. Говорить бесполезно. Всех стращают. И милицию бесполезно звать, она у них же там и гуляет».
Какое-то время Инна Николаевна описывала местные новости, и очень часто там фигурировали совершенно жуткие преступления: «Нашли девушку рас-чле-ненную. Оказалось, что...»
Виктория попросила маму не читать криминальную хронику, и та стала сообщать о только о тех преступлениях, когда они касались знакомых или произошли поблизости. «Алкаши из квартиры на шестом этаже пропали. Давно их не вижу». Через пару месяцев: «В их квартире живет человек пятнадцать таджиков». Еще через месяц апофеоз: «К таджикам ворвались бандиты и выкинули их из окна.
Но в основном Инна Валерьевна писала бодрые письма. Оптимистичные.
«Иногда я думаю, может быть, зря я вас в Канаду отправила, вон тебе как тяжело, и я скучаю по вам. Но ведь тут совсем жизни нет... Я не представляю как бы наш Ромка ходил здесь в школу. И еще в газетах постоянно пишут, что лет через пятнадцать будет война, а он как раз в армию бы пошел. Я как это представлю, так в ужас прихожу и мои сомнения как рукой снимает».
«А у нас стали тепло и свет отключать, как в Приморье. Но, если Чубайс думает, что прижал нас к стенке, то зря. Нас голыми руками не возьмешь. Я уже придумала, что делать – нашла человека, который мне печечку сложит...»
Инна Валерьевна жила на первом этаже и видела в этом большие преимущества. За ящик водки ей разрешили даже комнатку сбоку пристроить. Страна в целом стала выглядеть как трущобы Каракаса – что хотели, то и пристраивали. Балконы дружно застеклили – кто во что горазд, окна затянули решетками – тоже разными. И понизу зданий вереницей «комки» – киоски частных предпринимателей... В них продавали заморские сладости – жевательные резинки, кексы, полные консервантов – они по году-два не портились. Можно было купить паленый алкоголь. Но и настоящий тоже. Он включал в себя потрясший женщин до основанья ликер «Амаретто», со вкусом миндаля. Сколько дам потеряли голову и честь от этого напитка...
Одно время Инна Валерьевна, как женщина одинокая и азартная, увлеклась самолечением. Им занимались вокруг многие. «Альтернативная медицина» совершила рейдерский захват территории медицины традиционной. Кто пялился в экран на Кашпировского, кто балдел от Чумака, кто мужественно пил мочу, а кто – чагу. Переводчица – человек интеллигентный, и потому виды лечения у нее были со смекалкой и научным обоснованием. То она устроила себе дома травяную сауну (в бочке), и, накрывшись брезентом, дышала парами сибирских трав, то наговаривала на воду про счастье, любовь и здоровье – меняла ее структуру на благотворную, и пила.
Вика советам сделать то же самое не следовала, но и не спорила. Чем бы мама ни парилась, лишь бы не плакала. Потом Инне Валерьевне надоели все эти агаты и сердолики, кусочки осины к пяткам («кол из осины действует лучше», хохотал бывший муж). И она просто вешала груз на ниточку и раскачивала, задавая самые разные вопросы. Груз назывался «маятником».
«Скоро ли уйдет Ельцин?» – грузик раскачивался в нужную сторону, подтверждая радужные надежды. «А кто будет вместо него?» – и переводчица называла постылые имена: Чубайс, Гайдар, Шохин, Бурбулис, Немцов, Кох, Явлинский, Шумейко… Грузик отвечал, что нет, они не станут правителями, и женщина с облегчением вздыхала. Спрашивала про олигархов: Березовский, Ходорковский, Гусинский, Смоленский… И тоже грузик их не утверждал президентами.
Инна Валерьевна ложилась спать успокоенная. Может, свергнет народ эту компашку, и появится кто-то хороший, свой, кого пока никто не знает. Засыпать с такими мыслями было приятно.
* * *
Иногда Вика зачитывала сотрудникам редакции мамины письма, и они на них подсели. Следили как за «просто Марией». Волновались, если дней пять Инна Валерьевна не писала.
«Доча, у нас тут ходят по офисам и продают крем со спермой морских ежей. Говорят, сильно омолаживает. Наши, сибирские ученые придумали. Я взяла у Иды на пробу и намазалась, а потом думаю: это сколько же ежей надо выдоить, чтобы столько спермы собрать? И как ученые ее вообще собирают? Может быть, это вообще не ежиная сперма?».
«У меня сегодня был ужасный день. Утром я шла по тротуару рядом с дорогой в светлом пальто, и вдруг увидела машину, которая несется навстречу. Отбежать некуда, вдоль тротуара забор, и я сделала отчаянное лицо и замахала водителю, чтобы притормозил. И представляешь, он специально проехал быстро, рядом, и обдал меня с головы до пят грязью! Думаю: «Ну почему люди у нас такие? А у вас, говоришь, вежливые, двери придерживают? В таком виде я и притащилась к нотариусу. А потом ехала на метро домой, и мне еще показалось, что мужик рядом подозрительно сопит. Но деваться было некуда, люди придавили со всех сторон. Когда поезд остановился и все вышли, мужик остался, и я увидела, что у него ширинка расстегнута и все наружу... Я так кричала! А он? А что он... Напугался, говорит: «Молчи, дура!» и уехал. Пришла домой, чистила пальто, и думала, что оно осквернено физически и морально...».
«Спасибо за посылку. А у меня снова, представляешь, в метро приключение! Стою, никого не трогаю, и вдруг мужчина рядом шепотом говорит: «Ты сумку-то взяла?» Я так испугалась: вор, думаю. Но зачем он спрашивает, порезал бы сумку тихо, да и все. Я отодвинулась, а сумку под мышкой зажала. Вспотела аж. А он через полминуты снова шепчет: «Сумку-то, спрашиваю, взяла?» Тут я и вовсе запереживала. Думаю, психбольной. Укусит еще, а сам, может быть, со СПИДом. (Ходят слухи, что больные ездят в транспорте и зараженной иглой людей тыкают). Пробралась от него к дверям. И прямо перед выходом оглядываюсь, а он мне в затылок дышит, и как будто смех сдерживает. Я уже готова была закричать. И тут вспомнила! Я же хотела похвастать на работе сумкой, что ты мне прислала! И вечером написала записку – «взять сумку», и прицепила ее к шапке, прямо на лоб. А утром проспала, с рабочей сумкой ринулась на выход чтобы на работу не опоздать, шапку в темноте надела и не обратила внимания на записку. Так и ехала в метро с бумажкой на лбу».
***
Но однажды Вика получила от мамы письмо, которое ее потрясло. Она не знала, что мать у нее – смелая женщина.
«Я сидела в офисе, одна в комнате. А за стенкой другая большая комната, в которой сидят двенадцать женщин – авиабилеты продают, документы оформляют. И вот, мимо моего окна, к нашим дверям прошли четыре амбала и вошли в наш общий «предбанник». Я еще подумала, что бандиты... Они зашли в комнату за стенкой, и я услышала крики, удары, кто-то завопил: «Руки за спину!». У меня телефона нет, я выскочила на улицу и закричала: «Милиция!». Сразу откуда-то появился милиционер молоденький с пистолетиком и машина милицейская – как будто за углом ждали. Ворвались, наставили на бандитов пистолеты, предъявили документы, и ты знаешь, что оказалось? Эти четыре амбала – сотрудники СОБРа, и они ловили «опасного преступника». У нас в офисе в это время находился русский парень из Германии. Он билеты домой, в Мюнхен, покупал. Так вот, ворвавшись, эти собровцы его испинали жутко, на полу лужа крови была, сам собровец ее и вытер. И они хотели его в свою машину тащить, да я милицию вызвала и помешала. Разобрались, и оказалось, что никакой он не преступник, они ошиблись. Извинились и ушли. А парень этот бедный умылся и сказал: «Да ничего...».
Мы собровцев спросили: «А что ж вы дождались пока «преступник» в офис зайдет, а не у входа взяли его?», а они отвечают: «А если бы стрелять пришлось? Мы бы случайных прохожих положили». То есть в комнате, где сидят двенадцать женщин, значит, стрелять можно.
Я думаю, что никакие это не собровцы, а бандиты, которые выследили эмигранта и хотели его утащить и выкуп получить, да я милицию вызвала. Может быть, у них поддельные удостоверения, а может быть они действительно собровцы, но парня они точно хотели ограбить. Какая, собственно, нынче разница между собровцами и бандитами? Вот и съездил парень на родину, получил сапогами по физиономии».
Вика, прочитав это послание, сразу же матери позвонила:
– А как же ты не боялась выбегать и кричать, может, у бандитов кто-то «на шухере» стоял и тебе бы дали по голове? Ведь ты могла закрыться в своем кабинете, да и все.
– Ну, а что, надо было ждать, пока амбалы весь коллектив перестреляют? Я сразу подумала, что наших бабенок они убьют, как свидетелей, вот и закричала, – ответила мама.
В «прошлой», советской жизни, Инна Валерьевна была учительницей. А учителя, как и чекисты, бывшими не бывают.
* * *
Прошло 28 лет. Все уже по-другому. И Инна Валерьевна давно уехала к дочери в Ванкувер и прожила там более двух десятков лет. И что интересно, они обе никогда не вспоминали 90-е годы. Семидесятые, восьмидесятые – да, а на разговоры о девяностых так и не было сил. Инне они запомнились почему-то не цветными, а черно-белыми. Белое безрадостное небо, нависающее над сибирским городом девять месяцев в году, и грязные сугробы. А на них – разложенные старые вещи. Это люди продавали старье, чтобы справиться с безденежьем.
Советские хрустальные вазы, сервизы, фарфоровые фигурки, детские игрушки, коллекции советских марок, открыток, мельхиоровые ложки...
Люди стояли на морозе и молчали. Где-нибудь на Западе или на Востоке торговцы зазывали бы покупателей, но это же были не торговцы. Это были люди, которые могли рассказать тебе о созвездиях, спеть бардовскую песню, просчитать в уме большие цифры – особенно те, что из многочисленных НИИ города. Они не умели зазывать и стеснялись. Молчали, надвинув шарфы до глаз. И думали: только бы знакомые не увидели.
И каждый вечер, выходя из метро, Инна Валерьевна проходила через этот горестный коридор к остановке.
Она-то жила хорошо – зарабатывала на отправлении русских немцев в эмиграцию. На ней была дубленка-«пропитка», норковая шапка и в руках она сжимала сумку, присланную из Канады. Осенью же она носила лаковую черную куртку – блестящую и очень красивую, модную. Клиентка из Германии привезла.
Однажды утром, стоя на остановке, она услышала разговор двух работяг. Один смотрел на нее и негромко говорил товарищу: «А вот этих, в полиэтилене, мы скоро убивать будем».
И она обрадовалась!
Ей хотелось, чтобы народ восстал. Понятное дело, не против нарядных женщин, а против тех вот, которые страну убивают. И их пособников в бордовых пиджаках. Не сказать, что сама она не боролась со злом. О, нет! Она читала газеты «Завтра» и «Советская Россия» – всегда покупала их, и чтобы быть в курсе дел, и дабы поддержать материально. Она вела разъяснительную работу в своем офисе (поражалась тому, что взрослые люди верили, будто происходящее – не умышленное разрушение России, а ошибки реформаторов, случайные недоразумения). Она ходила на митинги у главной библиотеки города, а в 1993-м даже раздавала в метро листовки, поддерживая парламент.
Ударило по сердцу и способствовало отчаянию и отъезду маленькое, казалось бы, происшествие.
Многие люди листовки не брали, пробегали мимо, будто происходящее в Москве их не касалось. А одна дамочка приостановилась и, хихикнув, спросила: «Вы коммунистка что ли?»
Инна Валерьевна даже рот приоткрыла. Окончательно поняла: люди не соображают, что происходит, они полностью на поводу у «демократических» газет, которые хают коммунистов, винят их во всех бедах страны. То же, в общем-то, она слышала и на работе. «Ой, ну что вы такое говорите, какие американцы, какая тихая оккупация?», «еще про масонов расскажите».
...Потом, через 20 с лишним лет русские не могли понять как украинцы дали себя обдурить, как не поняли, что их захватили, что их власти – вовсе не их власти. И совсем забыли, что и русских те же силы обдурили в 90-е годы. Миллионы россиян в начале лихого десятилетия верили в Ельцина, скандировали его имя и пели «мы ждем перемен». Многие верили, что «американцы – такие же люди как мы». Некоторые, что устроились поудобнее, завели себе магазинчики и автомастерские, радовались свободе предпринимательства. Немцов многим нравился – красивый. Явлинский считался интеллигентным. И только Жириновского не уважали – смешной, несерьезный. И вообще, еврей и русский националист. Недоразумение.
Были, конечно, и другие, понимающие, что к чему, и их было немало – сотни тысяч. Соль земли, осмеянные либеральными СМИ яростные патриоты. (Само слово произносилось с экранов только ехидным тоном). Эти сотни тысяч митинговали, издавали патриотические газеты, погибали странными смертями, изгонялись оттуда и отсюда. Но их были сотни тысяч, а не сопротивляющихся – миллионы. С другой стороны, понятно, что маленькому человеку сопротивляться, в общем-то, нечем. Что он может вдали от Москвы, в своей сибирской или дальневосточной, уральской или кубанской тьмутаракани? Его поставили на грань выживания.
Но хотя бы словесно… хотя бы признать правду… Этого хотелось Инне Валерьевне. Если бы просто все понимали, что происходит и признавали себя в негласной оккупации. Так нет же! «Как вам не стыдно, образованная женщина и – в заговоры верите», говорили.
В последние дни перед отъездом в Канаду Инна Валерьевна все плакала, прямо на улице, во время ходьбы. Потому, например, что перед тем, как пойти на работу, она увидела на экране лицо вечно причмокивающего диктора Евгения Киселева, который произнес: «Русские под-онки». Показывали сюжет про «русских фашистов» – экзотическое нечто, придуманное властями. А потом на работе мужчина, который ей нравился, и которому нравилась она, и у них даже завязывался роман, когда она горячо стала возмущаться телепередачей, вдруг спросил:
– А тебе какая разница?
– В смысле? Это мою страну разрушают, это мой народ охаивают.
– Ну и что? Ты же хорошо устроена, – он пожал плечами. – Какое тебе до них всех дело?
И она вгляделась и опознала в нем врага. И притихла. Вышла из его кабинета снова одинокой.
У дочки в редакции было то же самое – нескончаемая борьба. Виктория так же пыталась достучаться до коллег и даже ходила в «органы» с вопросом «доколе?», потрясая статьями, в которых напрямую оскорбляли русский народ. Там прочитали, удивились, и сказали, что они ранее их не читали, ибо у них прекратили выделять деньги на подписку.
Так ей открылось, что трещину дала и несущая стена.
Но главное, что заставило Инну Валерьевну уговорить дочь поехать в Канаду – это бесконечная угроза для нее, для дочери. Ей, журналистке, звонили незнакомцы – не только днем, но и ночью. Забивали стрелки. Предупреждали. Грозили. На фоне того, что одного ее коллегу нашли на рельсах, а другой выпал из окна, в душе переводчицы поселилась непроходящая сосущая боль. Дошло до того, что внучка трех с половиной лет брала телефон и, играя, выговаривала кому-то: «Это вы мне угрожаете? А вы понимаете, что разговоры записываются и, если со мной что-то случится, вас найдут? Да, журналисты центральных газет под защитой ФСБ». К тем порам Виктория работала уже в центральной газете собкором. Врала телефонным угрожателям – на самом деле никакая ФСБ журналистов не охраняла. В конце внучка прибавляла то, что мать никогда не говорила: «Вы дураки что ли? Я вот сейчас возьму гармошку и буду громко играть!»
Мать, которой чтобы написать статью, нужна была тишина, не любила, когда девочка шумела, и ребенок понял, что игрой на гармони можно запугать кого угодно.
В последние три месяца перед отъездом в Канаду Виктория сидела безвылазно дома. То есть в командировки ездила, но возвращаясь, запиралась дома и на улицу носа не показывала, сидела за железными дверями. Продукты ей с ребенком приносила Инна Валерьевна.
А все потому, что теперь на ее статьи обиделись уже серьезные люди. Генерал МВД и местные чиновники. Она их разоблачила насчет похищения сиротских квартир. Теперь угрожали по телефону они. Аккуратно. Вежливо. И это было страшнее, чем звонки бандитов.
Инна Валерьевна, уговаривая дочь поехать в Канаду, говорила, что «это же не насовсем, просто посмотреть, пересидеть», и дочь, мамино альтер эго, в конце концов поверила, что это просто поездка. Мир посмотреть, переждать. Впрочем, и Инна Валерьевна не думала, что дочкина поездка затянется на четверть века, хотела временно ее припрятать, как драгоценную брошку в корсет. Показать звонившим, что все подступы к Виктории оборваны.
Но потом случился дефолт, бомбежки Югославии, паника по всей стране. «Только не возвращайся! – кричала она дочке в трубку. – Посольство США закрылось, канадское тоже закроют. Потом не сможешь уже выехать. А эти под-онки редко, но проверяют вернулась ты или нет».
* * *
В Канаде сложа руки русские не сидели. Вначале долго становились на ноги, мучались, адаптировались, но потом, с 2014-го, когда все жили уже более или менее хорошо и когда всех опалило донбасской войной, помогали России чем могли. Сотни тысяч их бежали в девяностые в Канаду, Австралию и другие страны от безденежья, бесправия 90-х, от Чеченской войны и криминала, от национализма в республиках. Бежали в страны, которые казались дружественными и которые активно собирали с пространства СНГ специалистов. Многие думали заработать и вернуться, но человек, подобно дереву, пускает корни. Которые крепко держат. Вышла замуж за иностранца – пустила корень, с огромным трудом раскрутила в чужой стране бизнес – пустила корень, родились дети или внуки – и как уже возвращаться? Если им тут хорошо, и они не хотят? А главное, интернет сделал так, что для того, чтобы быть с Родиной, физического возвращения уже не требовалось. Оказалось, что поддерживать ее морально или финансово, голосовать и во всем участвовать можно хоть из Антарктиды.
Что и делали.
Виктория выпускала яростную газету. Инна Валерьевна смотрела на нее и понимала, что правильно воспитала дочь. Гордилась. Помогала. И еще много, очень много русских женщин и мужчин делали что-то, что хоть как-то, хоть чем-то могло защитить Добро и обличить, заклеймить Зло.
* * *
В блинной сидит и с удовольствием уплетают блины с разными начинками компания парней и девушек. Они тихо болтают по-русски, постоянно переходя на английский. И, спохватываясь, снова говорят по-русски.
– Дайте нам пожалуйста… эээ… квас! И сбитень! – гордясь знанием русских напитков, просит Мэттью, которого дома зовут Митя.
Девушки хихикают:
– И водку, водку!
– О, Анастэйжа, ты не сможешь выпить, я видел, как ты в Торонто не могла пить виски, – говорит Юджин, который дома Женя. – Ты была зеленая как Шрек!
Парни хохочут, официанты улыбаются. Эта компашка – из Канады. Родители отправили их «на разведку». Посмотреть на Родину чтобы, возможно, переехать. Потому что родители хотят вернуться. И предоставить Родине своих детей – красивых, умных, знающих английский и французский, и воспитанных «как надо» (посещали русскую воскресную приходскую школу, на 9 мая смотрели фильмы о войне). Конечно, они всё равно уже наполовину канадцы, но наполовину-то – русские. И родители уверены, что кровь поколений предков победит. А канадская вежливость и доброжелательность лишь прибавит их детям шарма.
Дети же ни о чем серьезном не думают. Им просто нравится водка, квас и блины.
Но это пока.
Россия затягивает.
Книгу Эвелины Азаевой «Перелётные люди» можно выписать на Wildberries, на Озоне, а также на сайте издательства.
