Виктор БОЧЕНКОВ. «Заглавных букв степные жаворонки…»

К 30-летию гибели Бориса Примерова

На фото: Борис Терентьевич Примеров (1 июля 1938 – 5 мая 1995) – поэт. Фото Николая Кочнева. Дата съемки: 27 октября 1971 года.

 

У меня впереди – всё, что хочешь,

Даже смерть у меня впереди!

Борис Примеров

 

1

«Неожиданные строки»

 

Если поэзия – разновидность провидения, то, когда поэт, тем более поэт подлинный, пишет о смерти, рискует её предугадать, а то и предуготовить.

Сборник «Некошеный дождь», вышедший в свет в 1967 году в комсомольском издательстве «Молодая гвардия», был второй книгой Бориса Примерова. Её готовил Владимир Соколов, уже известный и серьёзный поэт, преподававший на заочном отделении Литературного института. Он указан здесь как редактор и составитель. То был серьёзный успех. Автору 29 лет, он студент того же писательского вуза, и уже книга. Стихотворение «Я умер вовремя, до света…», включённое сюда, Борис Примеров помещал потом в другие сборники и, когда в 1969 году подал в издательство «Советский писатель» заявку на выпуск очередной книжки стихотворений, рецензент, поэт и переводчик Олег Михайлович Дмитриев, отметил, что оно «очень многое» говорит об авторе. Но что именно, в рецензии дальше не стал пояснять. Только отметил: «Неожиданные строки!» С восклицательным знаком.

Так и есть:

 

Я в рубашке родился,

Без рубашки умру.

На стареющем душном

Безымянном ветру.

 

И пролают собаки,

Отпоют петухи,

И напишут деревья

Ночные стихи.

 

Как напишут, не знаю,

Но напишут про грусть,

Что вошла навсегда

В моё сердце, как Русь.

 

Без неё нет поэта,

Песни собственной нет.

Вот и всё.

Умираю...

Разбудите рассвет.

 

Эти стихи ускользают от рациональных филологических формул. С другой стороны, объяснять их вряд ли даже есть смысл. Сколько будет читателей, столько будет и суждений. «Неожиданного» у Примерова действительно много.

Родиться в рубашке – быть удачливым и счастливым. А умереть без рубашки? Ведь, кажется, это не о полной нищете, когда не осталось ни кола ни двора. Есенинский герой помышлял о том, чтобы «за грехи тяжкие» и «неверие в благодать» его положили умирать под иконами «в русской рубашке» («Мне осталась одна забава…»). Тут ни икон, ни лавки, ни избы, но открытое пространство и «стареющий душный ветер». А он бывает таким?

Примеров любил катахрезы – приём создания ёмкого и неповторимого, в то же время парадоксального образа, когда используется неправильное или необычное сочетание слов с несовместимыми буквальными лексическими значениями. Но тут интересны не они сами по себе, а реминисценции и мифологемы, объединённые темой поэта и Родины.

Петух – евангельская птица, властелин времени. Собака – символ нечистых сил («Фауст»), но тут едва уловимая реминисценция к другим есенинским строкам: «Под лай собачий похоронят». «Съехались» ли деревья, как пугающие «всадники», в залитый луной сад, который виден из окна («Чёрный человек»), или же являют собой проявление сил добра, решай как хочешь. Но, кажется, пишущий стихи зла совершить не может. Дальше – характеристика «умирающего». Самое сущностное, всё остальное можно игнорировать («что напишут, не знаю»). Два свойства: грусть и Русь, очередная ненарочитая есенинская реминисценция – да такая, которой, считай, и нет: повтор рифмы из стихотворения «Русь советская» («Но и тогда, когда во всей планете…» и т.д.). Примеров по-своему пережил и высказал ту же мысль о том, что поэта нет без Родины; она разумеется не как территория или некое пространство, но как комплекс ценностных представлений о собственном месте в мире во всех с ним взаимосвязях, который охватывает и будущее, и прошлое (поэтому, в данном случае, Русь, а не Россия). Ты не можешь этого отбросить, не изменив себе. Песни не будет.

Чего в этих «неожиданных» стихах нет, иронии, которая (вроде бы) переводит тему смерти в «чёрную» шутку, как у Рубцова («Я умру в крещенские морозы…»). Да, рассвет – это явление новой жизни, как и половодье – архетипический образ потопа, но не воскресение, не новое явление в мир. Наступит что-то другое, столько прекрасное, как сама жизнь, но лирический герой умер, оставив завещание: «Разбудите…». Он нём «напишут», и только.

Неожиданная строка с «без рубашки умру…» ведёт – через «ветряное» пространство, где смерть, словно нитка бус, нанизывает одну за другой разные мифологемы, где происходит мистический творческий акт: таинство «ночных стихов», – ведёт к теме преображения, к теме нетленного, не изменяемого никакой силой неживотного начала в человеке. Там, где преображение, воистину нет «вечности покоя». Мир продолжает твориться.

О том же самом, по существу, и другие стихи о смерти из «Некошеного дождя».

 

Я умер вовремя, до света,

И ожил вовремя – к утру.

А мимо проходило лето

В бредовом затяжном жару.

 

А рядом солнце проползало

На животе,

В репьях, во рву,

И воспалённым, жёлтым жаром

До смерти жалило траву. <…>

 

Иссохшие уста – и только.

Глаза тоски – невмоготу…

И степи, серые, как волки,

Крадутся к мёртвому пруду,

Где на краю, в краю безвестном,

В репьях, во рву,

На самом дне,

Всего на расстояньи песни

Лежу от жизни в стороне.

 

Путь «в жизнь» лежит через «песню». Умерший поэт воскреснет песней. Ему не повредит усиленный в стихах аллитерациями жар «адского огня». Неожиданный образ создаётся путём олицетворений, это попытка увидеть мир (и себя) через миф. Сказать больше, чем хочется, чем возможно.

 

2

В пространстве поэтических координат

 

Своеобразной приметой поэзии Примерова с первых сборников стали птицы. Мир, куда мы входим вместе с ними, широк и прекрасен. Его надо созидать, преобразовывая. Об этом одно из ранних стихотворений – «Кулаки». Но сейчас начнём с других строк.

 

Каждому своё земное небо

С розовой избушкой соловья,

Кроме золотой краюхи хлеба

И ручного, верного ручья.

 

Когда Примеров передал в «Советский писатель» рукопись сборника «Румянец года» (изначальным названием было «Разрыв-трава»), другой его рецензент поэт Иван Бауков оговорился вскользь по поводу последней строки: «звонкого, конечно, лучше». Замечание было проигнорировано. «Звонкий ручей» – истёрто. А здесь он «оживает». Хотя «ручной» и «верный» больше подходит к собаке, но почему бы нет? Тут это стихия, которая всегда будет служить человеку, даруя то, что не иссушит «вдоль, поперёк и снова вдоль!». В этом четверостишии названо всё то, что даёт человеку жизнь: воздух (небо), красота (соловей), хлеб, которого достаточно для еды (тот самый насущный хлеб), вода (ручей). Всё вместе выступает своеобразной сеткой координат, где протекает человеческая жизнь. При этом личность выделяет себя из системы образов и мифологем, сохраняя слиянность с пространством:

 

Понимаю, что не понимаю

Чувство старых пожелтевших трав,

Потому что я родился в мае

Всё в себя зелёное вобрав.

 

Выстраивание координат Примеров совершает через катахрезу или оксюморон, неожиданный, но, как говорилось, ёмкий образ. Некошеный дождь – катахреза, но мы явственно представляем себе ливень, сплошные водяные струи. Так порой стоит густая, в рост человека и выше, трава, и тут она – до самого неба. Давай, попробуй скоси, уложи горизонтально! Оксюморон в его чистом виде – «земное небо». Сочетание антонимов, противоречащих одно другому понятий. Но явственно, в первом и втором случаях, предстаёт вертикаль – словно ось координат. И если посидеть над стихами Примерова с карандашиком, таких приёмов как катахреза и оксюморон у него отыщется немало. Здесь, в сборнике, он одно из них делает заголовком книги, с другого начинает самое первое в ней стихотворение.

Связь с окружающим пространством в то же время связь с его историей и прошлым:

 

Сольюсь с непонятным и прежним,

С досель непослушным

Сольюсь…

 

Продолжение строфы, и тут я в какой-то мере соглашусь с Иваном Бауковым, Примерову не удалось.

 

…И буду ласкать тебя песней,

Как думу, как душу,

Как Русь.

 

«Во-первых, ласкать любимую и Русь, сравнивать чувство к любимой с чувством к Родине пошловато». Наверно, это слишком субъективное восприятие, слишком резкое, но излишняя выспренность в то же время снижает значение только что сказанного ранее. «Песни жаворонков могут быть густыми, но густых жаворонков не может быть», продолжал Бауков. Имелось в виду вот это место в том же стихотворении:

 

Пусть жаворонками густыми

Наполнится свадебный май.

 

Тут Примеров правильно сделал, что всё оставил как есть. Речь о стаях птиц. Справочник подсказывает, что жаворонки держатся «небольшими стайками», и поэт говорит о том, чего ему хотелось бы, а не о том, что действительно существует в природе. Птица – символ торжества жизни. Пусть их будет больше!

Птица, крылатое существо, способное преодолевать пространство. Одновременно это образ, который совмещает в себя и пространство – при всей его широте и, если угодно, непреодолимости (для человека), – и стихию, одну из основ творения.

 

Степь, спокойная, как лебедь,

Мой избыток синевы.

 

Снова вряд ли сопоставимые образы. Лебедь в природе – птица водоплавающая, был бы уместней какой-то водоём: пруд, озеро, река. Или тогда другая птица. Нет, здесь степь предстаёт бескрайним пространством, будто это океан – синий-синий, как должно быть разлившейся без края воде.

Тот же образ благородной птицы используется в стихотворении, посвящённом писателю Анатолию Калинину: «И присядет ночная небыль, / Словно лебедь на край пруда». Тут аллитерация и одновременно анаграмма (или почти), когда другое слово образуется перестановкой букв. Природа, а у Примерова это зачастую синоним родины, большой или малой, обладает мало свойственным человеку безмятежным благородством вечности. Перед нашим взором предстаёт не просто пространство («избыток синевы»), а пространство-жизнь. Именно так, через дефис.

Птица как знак стихии появляется в стихотворении «Человек». Это снова неожиданный образ:

 

Бьют в лицо мне отчаянно

Ветры, грозы, моря…

И садится, как чайка,

Мне на плечи заря.

Я дождями обласкан,

Солнцем, тысячью трав.

Я не сказка, не сказка –

Настоящая явь!

 

Полнота восприятия мира не передаваема, если не «сжать» её до образа птицы, способной из ниоткуда прилететь и улететь в никуда. Примеров вновь подчёркивает, сколь много пропускает через себя его герой-поэт, как много принимает и переживает, даже не показывая, что это ему тяжело. Это ему, наоборот, радостно!

Покоряя пространство, птица преодолевает его не только «вверх», но также «вширь», снова задавая особую ось координат. Отсюда тема Родины и «чужой земли». Вот стихотворение «Летят журавли» из раннего сборника «Синевой разбуженное слово»:

 

У птиц

Есть тоже биографии.

У птиц

Есть что-то от людей.

Летят к далёкой

Чёрной Африке

Станицы русских журавлей.

Летят

Сквозь звёздное пространство,

Летят,

Касаясь мирных звёзд,

Летят,

Как письма к африканцам,

Как письма, –

За семь тысяч вёрст.

И т.д.

Журавль в этом стихотворении – символ мира на земле. Тема «своей» и «чужой» земли сохранится и, спустя многие годы, мы снова столкнёмся с ней в сборнике Примерова 1983 года «После разлуки». Стихотворение «Чу! По России синей-синей…» здесь наполнено будет иным смыслом, не думой о мире, когда, как в «Журавлях…», отцы поднимают навстречу птицам, «как цветы», детей. Здесь станет основным мотивом и темой не мир, но возвращение на родину, домой, назад. Звёзды – образы мироздания, великого в сопоставлении с малым, – останутся.

 

Три месяца мелькнут,

как что-то

Похожее на птичью грусть,

И приготовится к отлёту

На Дон, на Волгу

серый гусь.

Его потянет даль родная

С резными зеркалами вод,

Глушь, где, почти не отдыхая,

Волна на цыпочках идёт.

Запретная для страха зона,

Целинный крепкий чернозём,

Всё, что как будто на ладони,

Без края ляжет под крылом.

Русь полевая, Русь лесная

Под лебединый ляжет гнёт,

И вся – большая, вся – такая,

Что сразу за́ сердце возьмёт.

 

Да, рифма порой мешает, порой она «шершавая». Местами её точностью приходится жертвовать. Но пойдём дальше.

Стилизация под народную песню, где птица тоже становится образом, расширяющим пространство «вглубь», – способ прочертить вертикальную линию координат как можно ниже, в непознаваемое прошлое, в историю, о которой едва осталась память. Стихи помогают познать непознаваемое. Вот одно такое стихотворение из первого сборника «Синевой разбуженное небо» (1964 г.):

 

Гуси-лебеди,

Гуси-лебеди,

Где вы были

И где вы не были?

Гуси-лебеди,

Гуси-лебеди,

Где вы, белые,

Только не были!

Я не верю, что на небе звёзды,

Это лебеди,

Лебеди просто,

Проплывая на синей Русью,

Зажигаются

Лебеди-гуси.

Это те,

Что на крыльях звонких

Уносили из дому мальчонку

И летели,

Мерцая под небом,

Аж туда,

Где никто ещё не был.

 

Сказочный образ, анафоры (начальные повторы слов), символика колористической лексики, если пользоваться термином научных статей (белый и синий цвета-эпитеты), сравнение птиц с небесными светилами – развёрнутая метафора, и перед нами особая «модель вселенной», где живёт ребёнок, открывающий для себя мир. И этот мир неотторжим от страны, где он родился. И страна эта – Русь…

Ещё одна песенная стилизация, из того же первого сборника «Синевой разбуженное небо», снова с птицами:

 

Как из правого рукава

Каждую ночь выпускаю на волю

Соловьиху и соловья.

Во широкое чистое поле.

 

Это песня, её открывает и завершает повтор одной и той же строфы. Соловьи садятся «возле доброго старого месяца» и песней прославляют жизнь. Они «поют так, что песня светится». Жить бы так, чтобы жизнь светилась! Невольно, не ведая истории языка (неразгаданного прошлого), вдруг спрашиваешь: не родственны ли «соловей» и «слово», не от одного ли они корня? Вокруг выпущенных на волю птиц возникает сказочный и застывший, как в волшебной сказке, как во сне, мир, удивительно чистый и нереальный. Неземной. Путь в него начинается с песни.

А вот другое стихотворение:

 

Слышишь,

Свищут,

Поют

Мои

Пусть придуманные,

Но живые

Ярко-белые соловьи.

 

Слова обретают здесь такую нагрузку, что поэт располагает их построчно, снова обыгрывая символику цвета. Белый – внутренняя, душевная, чистота. Святость. Придуманное реально.

Примерову свойственно, я бы сказал даже, слишком свойственно желание охватить всё. Объять необъятное. И у него это получалось, хотя порой его справедливо критиковали за надуманный «космизм». Из «Некошенного дождя»:

 

Разве ты, любимая, не слышишь,

Как целуют небо журавли,

Всеми поцелуями России,

Всеми поцелуями земли.

 

Это чувство не измерить меркой

От меня и до тебя. Оно

Словно белокаменная церковь

Разумом души возведено.

 

В этом стихотворении («Месяц к небесам неравнодушен…») ещё, быть может, чувствуется не слишком твёрдая рука. Но здесь присутствует чётко выстроенная, отличающая Примерова всё та же вертикаль: небо и земля, и Россия (Русь) на этих координатах – малая, но трепетно родная автору точка. Человек постигает мироздание, где своё место занимают Родина и История, особым иррациональным чувством. Любую «мерку» нужно отбросить. Возникает образ церкви, это тоже вертикаль. Эпитет вновь несёт символику цвета. Когда Примеров пишет о небе, не забывает человека. Я (поэт) и Ты (любимая) – горизонтальная ось его координат. Между ними другими точками расположены разные образы мирозданья: месяц, небо, земля, поле, которое «дышит синью», и всё это объединяет песня, «непохожая на песню». Она льётся, «всё и ничего не говоря». Её нельзя определить, но она связует собой всё, что «разбросано» по воссозданной поэтом оси координат. Летящий журавль, раскинувший крылья, тоже напоминает скрещение двух осей. Крест, если отойти от математического языка. Поэт не может высказать всей истины о мире, но способен выразить чувство, которое испытывает, ощущая его. Это удивление от непостижимого. Это уподобление в любви к нему птицам, постигающим горние пространства.

В стихах угадывается есенинская ритмика и его приём разговора с «любимой». В ранних сборниках Примерова влияние «рязанского поэта» порой чересчур ощутимо. «Мне холодно в твоём огне» (из «Некошеного дождя») – слишком напоминает «Мне грустно на тебя смотреть…», тем более что начинается с одного и того же местоимения (за которым также следует наречие, и всё это выстроено в форме исповедального монолога перед любимой), ну а…

 

…Зачем я не сошёл с ума,

В листве хохочущей сгорая?

Кому, скажи, нужна зима

Среди бушующего мая –

 

уж очень похоже на «коль нет цветов среди зимы, / так и грустить о них не надо». Олег Дмитриев в рецензии на «Румянец года» отмечал влияние Павла Васильева. Строки «А травы шли / и обжигали лапы / сквозь облака каленой духоты, / сквозь желтый, / горький, / сумасшедший запах, / разинув, / как морские рыбы, рты» – трансформация метафор Павла Васильева из двух разных стихотворений[1].

Кроме песни и сказочных реминисценций Примеров пробовал другие средства постижения прошлого как одной из осей его мировых координат. «Кто сказал, что я не человече», так начинается одно из его стихотворений. Старинный, исчезнувший звательный падеж, он не должен употребляться в этом предложении, даже если его выстроить по всем правилам древнерусской грамматики. Зачем он тут? За нейтральным и правильным «человек» не будет стоять история. А человек без неё немыслим. Путь в высоту начинается с земли, путь в прошлое – с настоящего, и всё в мире, в системе его координат, связывается воедино любовью. Вот другое стихотворение, но в нём, как и в том, что приводилось выше, те же вертикали:

 

Я лежу,

Живой, русоволосый,

В изголовье – лебединый всплеск.

Месяц поднимается вопросом,

И созвездья

 падают

 на лес!

 

Земля – Вселенная: я и месяц над головой, лес на земле и звёзды в небе.

Но к конкретным событиям прошлого поэт пока обращается редко. В сборник «Румянец года» вошло стихотворение «Перед картиной Репина» – экфрастический сюжет, на тему картины «Иван Грозный убивает своего сына»; в «Талой заре» встретим «На Сенатской площади. 1825 год». «Летописец» Примерова отличается от одноимённого стихотворения Феликса Чуева тем, что просто передаёт ощущения человека, пишущего о великих событиях, меняющих мир. Поэт и здесь ищет прежде всего ёмкий образ. У Чуева это гражданская лирика, это реакция на «переписывание» истории 1930-х, на хрущёвскую «борьбу с культом», когда исторические события трактуются в силу конъюнктуры. История для Примерова всё-таки (пока) только точка координат, определяющая личность человека. Точка необходимая.

 

 

3

Погоня за песней – погоня за красотой

 

Естественно, что, когда в издательстве «Молодая гвардия» вышел в свет «Некошеный дождь», Примерова поддержал одноимённый комсомольский журнал, где он печатался. Автор отклика в сентябрьском, девятом, номере 1968 года Е. Ветрова вынесла основную мысль своей статьи, три странички, в заголовок: «Зрелость романтики».

Первое, что было отмечено рецензентом, особенность слова Примерова. Оно будто бы рождено «детским удивлением перед чудом существования, перед “синевой”, которая стала для него синонимом самой жизни». Именно так. Лучшие стихи поэта переполнены этим ощущением до самого края. «На читателя обрушивался крутой поток чувств. В стихах порою было всего чересчур». Но за несколько лет лирический герой Примерова «повзрослел», хотя остался верным романтике.

 

Я не робкий, а ярый,

Я в простор голубой,

Как бунтующий парус,

Дерзко поднят землёй!

 

Что значит «повзрослел»? «Сегодня мы встречаемся с человеком, уже проделавшим определённую духовную эволюцию, обладающим большим жизненным опытом. Но по-прежнему все образы стихов Б. Примерова принадлежат русским просторам, рязанскому небу (при том, что Примеров с Дона. – В.Б.), всему славянскому. Его поэзия осталась “неудержной погоней” “за всем песенным на Руси”»[2].

И, надо отметить, останется до самых его последних дней.

Портрет лирического героя соответствует традиционной, сказочно-напевной образности, отмечала Е. Ветрова, приводя в пример строчку: «русоволосый, в изголовье – лебединый всплеск». Поэзия Примерова – «поэзия тихой сказочности русской природы и цельных чувств. Но самое интересное не образность сама по себе, а то, как преломляется её традиционность в индивидуальном сознании поэта. Б. Примеров всем этим сказочным образам стремится дать современную окраску. Образность подчиняется самому темпу времени. Образы стремительно обгоняют друг друга, как бы торопятся закричать о себе»[3].

Верно и другое, что также упомянула рецензент: погоня за образностью имеет и отрицательные стороны. Стихи становятся надуманными, видна их искусственность: «степь “зацелованная небом”; тишина – это “мумия смолкнувшей бури”; “лес, как резвый жеребёнок, топнул золотом копыт” (с этим примером можно и поспорить. – В.Б.); “окати меня алым зноем губ”; “от рук отчаливает дрожь” и т.п.» Отклик заканчивался пожеланием быть взыскательней к себе.

В декабре 1968 года на «Некошеный дождь» отозвался в «Дружбе народов» известный критик Олег Михайлов. В качестве заголовка статьи он взял строку Примерова: «Спой мою простую песню…» С самого начала он определил «отправную точку» поэзии Примерова, поставив его в один ряд с теми современными поэтами, что «идут от “малой” своей родины, её природы, деревенского её приволья, от ценностей простых и бесспорных. В сборнике “Некошеный дождь” привлекает живое национальное начало, которое и придаёт своеобразие и неповторимость лучшим примеровским стихам»[4]. Эта «почвенническая» основа поэзии тем более важна, как дальше образно писал Олег Михайлов, что иначе, если обрубить эти корни, «явится андерсеновский искусный и искусственный соловей, и не живая гортань, а серебряное горло прольёт, увы, механические трели».

Несмотря на то, что «у Б. Примерова нет той чистоты голоса, какой отмечены, скажем, стихи В. Соколова или Н. Рубцова», а «традиционность, верность кольцовско-есенинскому художественному строю подчас приводит поэта на грань опасной близости, являя нам уже образы-цитаты», несмотря на небрежность, которая встречается порой, в главном же, в определяющем, как писал Олег Михайлов, «стихи Б. Примерова глубоки, искренни, первородны». «Для них характерен внутренний драматизм, – отметил критик. – Это особенно заметно там, где поэт рассказывает о своей “малой родине”, о покинутой деревне. Возвращение в страну своего детства становится мерилом пройденного жизненного пути». И, как иллюстрация этих наблюдений, следовали далее строки из стихотворения «Ах, зачем я так ограблен / Жизнью города пустой!», посвященного орловскому прозаику Игорю Лободину:

 

Лес, как резвый жеребёнок,

Топнул золотом копыт

И застыл. И в долгом звоне

Возле берега стоит.

 

Боже мой, какие чащи!

Только весь я навсегда

Городской, совсем пропащий

Для крестьянского труда.

 

...Вышел месяц под деревья

Из-за старенькой реки,

Поздоровался с деревней

И не подал мне руки.

 

Вот Есенин – не «пропащий». У него хоть и «в лайковой перчатке смуглая рука», но он косить умеет, да ещё как! «К чёрту я снимаю свой костюм английский»! А здесь – полный разрыв. Тот же герой, вышедший из деревни, и совсем другой. И не то, чтобы не дорожит он «памятью деревни» – ещё как дорожит! – он при этом полностью ей, её миру с настоящим и прошлым, чужд. Никто не подшучивает над ним: «Слаб ты иль не слаб?», никто не зовёт, не приглашает показать себя в работе. Бесполезно. Поэтому у Есенина деревня (долина) полна «нарядных мужиков и баб», а тут даже не поймёшь, обезлюдевшая ли это деревня или ещё живая. Поэтому прав Олег Михайлов: полем конфликта становится сама душа поэта, «мятущаяся и сомневающаяся». Тем не менее, она, эта душа, ещё держится за память, ещё её ценит.

Стихи Примерова о любви – выражение любви к миру вообще. Любовь не замкнута в самой себе и, когда слита со всем, что окружает лирического героя, становится, как упоминалось, особой осью поэтических координат. Тогда, снова процитирую точные замечания Олега Михайлова, «стих… обретает и масштабность, и звучность, и внутреннее благородство. Но ощущение живых, потаённых связей с природой, со всеми её детьми, с растениями и животными, с солнцем, даровавшим нам жизнь, не имеет ничего общего с дешёвым космизмом и гигантоманией, которые неведомо отколь инопланетным градом изредка врываются в “Некошеный дождь”. И тогда “бьют ветра голубыми копытами, вьётся пыли космический хвост”, и какие-то марсиане с восторгом слушают концерт Фёдора Шаляпина» и т.д. Голос поэта намного сильней, когда он стоит «обеими ногами на родной почве»[5].

Здесь имелось в виду стихотворение «Концерт Шаляпина», действительно перегруженное образами: тут и звёзды встают на цыпочки, тараща на Землю глаза, – Шаляпинский бас трясёт всю Вселенную…

С теплом отзывался о сборнике «Некошеный дождь» в газете «Комсомольская правда» (21 марта 1969 г.) поэт Владимир Цыбин. То была совсем короткая заметка, но в ней говорилось об особой грани таланта Примерова – неподдельной искренности (впрочем, не только о ней). Выпишу несколько абзацев:

«Мы часто бросаемся словом “талант”, забывая, что это высокое слово применимо в поэзии к таким истинным явлениям нашей литературы, как Батюшков, Языков, Анненский, Пушкин… Не вредит ли такая похвала иным молодым поэтам? Вредит, да ещё как! Но, говоря о Б. Примерове, мне сильнее всего хотелось бы воспользоваться этим большим словом. Ведь радуют меня его стихи не только искренностью и не только густой метафоричностью стиха, такой редкой в наше время, но и своим уверенным видением мира.

Борис Примеров свой поэтический мир создавал сам, почти ни у кого не занимая для его построения проверенных стихотворных кирпичиков. Только вдохновенное видение русской природы могло родить вот такие чистые и откровенные строки:

 

И, чтоб согреться в лютый час,

Деревья вдоль завалинки

Пустились в дружный перепляс

В огромных снежных валенках»[6].

 

Владимир Цыбин отмечал, что Примеров не замыкается на своей любви к родной земле. «Поэтическое чутьё выводит его стих к сегодняшнему дню, к мыслям и чувствах его сверстников, наполняет его романтикой будней».

На «Некошеный дождь» отозвался в «Октябре» поэт Иван Савельев. Он отметил, что по сравнению со сборником «Синевой разбуженное слово» голос Примерова окреп, выросла требовательность автора к себе, а вместе с ней – стремление проникнуть вглубь явлений. Он теперь стремится к обобщению обретённого опыта, наблюдений, раздумий. То, что ты получил и вобрал, должен отдать, но тоже по-своему, не повторяясь, необходим, следовательно, поиск особых выразительных средств. Чтобы они были только твоими. Чтобы их сразу узнавали…

«Б. Примеров – поэт метафоры, – отмечал Иван Савельев. – Но это не та вымученная метафора, в погоне за которой часто теряется смысловая ёмкость и естественность стиха. Для Б. Примерова метафорическое, образное мышление – естественное состояние. Он словно бы наэлектризован образом. Но даже при самых неожиданных сравнениях, ассоциациях его образ всегда конкретен, зрим»[7]. Рецензент привёл для иллюстрации стихи, которые уже упоминались выше: «От земли оттолкнётся в небо / Голубая большая звезда», где дальше используется анаграмма «небыль» – «лебедь». Писал о мотивах сказочности, которые в иных случаях движут сюжетом стихотворений. Да, это подмечено верно. Это позволяет использовать самый неожиданный образ, сделать самый неожиданный поворот. Лишь бы сказочный мотив не стал самоцелью. Но Примеров избегает этой ловушки.

Иван Савельев верно подметил и другое. «Хотя поэтический словарь Б. Примерова в основном не выходит за пределы лексического ряда древних, как земля, слов, всё же стихи его очень современны. В чём же дело? Думается, прежде всего в характере поэтического мышления, в умении слышать многоголосый нынешний день. А за этой способностью стоит опыт богатой и многогранной культуры русского народа. И как итог этого творческого осмысления благородных вековых традиций рождаются строки:

 

Я Русь люблю, а кто не любит,

Но я по-своему. И так,

Что слышат всю Россию люди

На песенных моих устах»[8].

 

Русь в первой строке легко переходит в Россию в третьей. Иван Савельев осторожно напомнил Примерову, что он – при всей современности своих стихотворений – не видит Советской России, городской, индустриальной, мощной. Но если это и недостаток, его сполна компенсирует та, другая, со степью и облаками, деревней и лебедями, Русь… Слишком зрим и слишком жив, слишком красочен её образ и облик. «Необузданная фантазия поэта Б. Примерова может придумать всё: и “ярко-белых соловьёв”, которых он каждую ночь выпускает из “правого рукава” во широкое, чистое поле; и слова, которые “обступают” его со всех сторон, как чащи; и “русалочьи души деревьев и трав”… И всему этому веришь (выделено мною. – В.Б.), ибо нельзя придумать чувство, которое напряжённо бьётся в каждой его строке»[9].

Критик и журналист из Ростова-на-Дону Владимир Тыртышный подметил ещё одну важную особенность поэзии Примерова, откликнувшись на «Некошеный дождь» рецензией в журнале «Дон» (1968 г.). «Пожалуй, человечность – это и есть то слово, которое определяет сущность таланта поэта и при первом знакомстве с ним, и после того, как вдумаешься в каждую рождённую им строку»[10]. Она многолика. В стихотворении «Человек» (с его броской строкой-самохарактеристикой: «Я не робкий, я ярый…» и т.д.) она даже монументальна, но чаще всего не бросается в глаза, растворяется в природе. В ней всегда присутствует человек. Как бы Примеров ни относился к ней созерцательно, всегда вторгается «в неё со своими страстями, мыслями, переживаниями», подчиняя её себе в своём образном мышлении, даже, можно сказать, преобразуя, а точней – очеловечивая. «В стихах Примерова “смех качает синеву”, “луна оттирает щёки”, зима “куёт… метельным молотом”, “акация пишет стихи”, звёзды “таращат глаза” и привстают “на цыпочки”, вечер ходит, “набекрень луну надев”, и т.п. Сплошь и рядом у поэта явления природы предстают как продолжение и осуществление воли героя…»[11] Владимир Тыртышный дополнил свою мысль на примерах стихотворений «Капля», «Человек», «Концерт Шаляпина». Последнее критиковали, и не без повода, но автор «Дона» поставил ему в заслугу то, что оно – о величии человека, о его могуществе.

Другое отличие творческой манеры Примерова: его стихи, эмоциональные, открытые, сразу же «устанавливают с читателем тот контакт, о котором мечтает любой поэт и который Уолт Уитмен называл сочувствованием, сорадованием, сопереживанием». В общем итоге, несмотря на некоторую «несамостоятельность» интонаций и мотивов (влияние Есенина), «поэту удаётся главное – раскрыть человечность своего героя не абстрактно, а в её исторической конкретности, как человечность нашего современника, глубоко и тонко чувствующего, творчески активного, гуманного, мыслящего. Поэтому глубоко несправедливы упрёки по адресу поэта со стороны некоторых ценителей его творчества в том, что в стихах “мало примет нового”. Образно раскрытый внутренний мир нашего молодого современника – это ли не основная “примета нового”? И разве она нуждается в “подкреплении” чисто внешними атрибутами современности? Кстати, поэт, когда это необходимо, умеет пользоваться и последними»[12].

В мире Бориса Примерова микрокосм и макрокосм предстают разными ипостасями одного целого:

 

Соловей – эхо солнца

И далёкого дня,

Из которого соткан

Мир любви и огня.

 

У поэта нет противопоставления «сказки» и «яви». Сказка – полёт с журавлями в небо – самая реальная реальность. Реальность мифа, если хотите. Или, как отметил другой рецензент, ростовский литературовед Григорий Червяченко (в журнале «Дон» в 1969 году), реальность чуда. Он, впрочем, указывал, что в иных случаях Примерова «заносит», он отходит от поиска возвышенного в жизни, а начинает искать оригинальные сочетания слов и образов; «перешагнув границу того “чуть-чуть”, которое отличает подлинное искусство от ремесленничества, Примеров в своём увлечении выдумкой начинает не только повторяться, но создаёт свой особый поэтический мир, непохожий на действительный. Поистине – “сольюсь с непонятным и прежним”:

 

Выйдет сказочная деревня

В невысокой короне огней,

Выйдет на берег, как царевна,

Из-за тридевяти синих морей.

 

И вот потекло одно за другим: степь – “Коронованная песней Королева королев”; “Замирает дождями омытое Королевство заоблачных звёзд”; чувство сыновней любви к Родине, природе, Земле – “Словно белокаменная церковь / Разумом души возведено”; “Трубящий свет, свет, на землю сошедший / С престола солнц…”. Вслед за этими архаическими синонимами возвышенного в стихи Примерова вливаются налипшие на них явно же не выстраданные лично лирические чувствования»[13] и т.д. Творчество Примерова противоречиво потому, продолжал Григорий Червяченко, что поэт ещё не преодолел романтику слова, заслоняющую романтику жизни.

Сборник «Румянец года» поэт сдал в издательство «Советский писатель», как упоминалось, ещё в 1969-м. Изначальное его название «Разрыв-трава» было изменено. В ноябре редактор отдела русской советской поэзии Владимир Семакин подготовил окончательное заключение, обобщая отзывы Олега Дмитриева и Ивана Баукова. В нём говорилось:

«Есенинские интонации встречаются лишь в отдельных строчках и какой-либо серьёзной помехой для издания стихов Б. Примерова, на мой взгляд, не являются, настолько явственна самобытность примеровской манеры письма.

Перед нами в первую очередь поэт-жизнелюб, утверждающий жизнь даже тогда, когда он пишет о смерти. Это мироощущение пронизывает всю рукопись. В стихах Примерова присутствует степное раздолье, откуда он родом, его лирический герой да и сам поэт как бы захлёбываются степным ветром и простором, стихи сложились как бы взахлёб – сказать надо о многом, виденном и перечувствованном, хочется сказать обо всём сразу и одновременно не забыть о главном. А главное в стихах Примерова – любовь к Родине, к степным просторам и землякам-степнякам. Виденное и пережитое как бы захлёстывает поэта, и он идёт к выражению сущности, казалось бы, окольным, а в самом деле наикратчайшим путём – через густую метафоричность, позволяющую выразить многогранность мыслей и чувств, весь комплекс их. Отсюда “импульсивность” его манеры письма, о которой говорит О. Дмитриев.

Тема Родины, так же как и оптимистическое мировосприятие, пронизывает всю рукопись, нарастая от стихотворения к стихотворению. <…>

В целом же рукопись поэтична, и я полностью согласен с рецензентом, когда он пишет, что поэтические образы, которыми насыщены лучшие стихи Б. Примерова, “не могут не порадовать читателя своей точностью поэтических красок, свежих эпитетов и сравнений”. Думаю, что автор успешно справится с доработкой отдельных строк и, возможно, пополнит рукопись несколькими новыми стихотворениями, если что-то отсеется»[14].

Издательство заключило с Борисом Примеровым договор 30 января 1970 года. В нём указан его тогдашний адрес: Москва, Добролюбова 9/11, кв. 130. Это общежитие Литературного института. Сборник дорабатывался и был сдан в набор без малого через год, 13 января 1971-го. Когда книга вышла, её поддержал журнал «Молодая гвардия». Других рецензией мне, увы, не удалось найти и, очень вероятно, отклик за подписью В. Юршова, опубликованный здесь, был единственным[15]. Автор, однако, отметил то же, что в своём редакторском заключении Владимир Семакин. Разница только в том, что один текст был опубликован, а второй остался среди архивных бумаг.

В 1970 году в серии «Библиотека “Огонёк”», которую вёл популярный советский журнал, вышел небольшой сборник Бориса Примерова «Поющее лето» с портретом молодого автора на обложке. Тираж был приличный – 100 тысяч. В 1971-м Ростовское книжное издательство выпустило в свет книжечку «Наедине с родимым небом». В том же году «Советский писатель» издал сборник «Румянец года». Тираж обеих книг – по 10 тысяч экземпляров каждая. Стихотворения в них в немалой степени повторялись. Три сборника стали своеобразным творческим итогом Бориса Примерова.

Стихи поэта – со сказками, русалками, лебедями, соловьями, словно бы прилетевшими из кольцовского «Хуторка», – делало актуальным и жизненным не только ощущение Родины, но также тех преобразований, которые она переживает, точней, ощущение её великой судьбы. И можно только согласиться с Искрой Денисовой – критиком и литературоведом, которая в 1960-х работала в журнале «Молодая гвардия» и одно время вела отдел поэзии: Примеров особенно тянулся к чистоте чувства, к свежести восприятий. «Невозможно оказаться вне всего, чем живёт, поёт и дышит Русь. “Иссохшие уста – и только. Глаза тоски – невмоготу…”». «Без ощущения Родины пересыхает мир души. И это пострашней, чем разочарование в любви…»

Искра Денисова откликнулась на «огоньковский» сборник «Поющее лето». Её статья в журнале «Волга» носила цитатный заголовок «Одной единственной земле…» В ней она сопоставлялось творчество Маргариты Агашиной из Волгограда, Валентина Сорокина (поэма «Оранжевый журавлёнок») и Примерова.

«Когда он (Примеров. – В.Б.) пишет, – отмечала Искра Денисова –“Упираются ветры в крепкий парус Земли!” и воспевает “бунтующий парус”, дерзко поднятый Землёй, то мы будто видим будущие преобразования, совершённые пытливой мыслью землян, и прежде всего – русских советских людей. Ибо каждое поэтическое слово Бориса Примерова дышит Русью и трепещет современностью»[16]. Она отметила одну особенность, не упомянутую другими критиками: поиск поэтом собственного национального начала в общечеловеческом и одновременно – сегодняшнего в вечном. Если Григорий Червяченко справедливо обосновывал искусственность некоторых образов поэта, то в равной степени справедливо Искра Денисова писала, что герою Примерова «чужды отвлечённые мечтания, он всегда стремится к действию». Конечно, оба критика берут разные стихи. Только Искра Денисова в подтверждение своей мысли привела, кажется, не слишком удачные строки, где действия как такового нет. Впрочем, найти другие нетрудно. Хотя бы вот эти:

 

Из-под сердца,

Из-под ладони,

Так, что вздрагивают небеса,

Развернулись зелёной гармонью

Наши северные леса.

Развернулись, причастные к ветру,

Ясным шумом хмельной головы,

Запрокинутой в росное лето

Отдыхающей синевы.

 

Цокот вечера голубого,

Шапку неба о землю – и стой!

Беспредельная степь

И дорога

Столбовая

Одна предо мной.

 

Бесшабашная,

Вёрсты – кони,

Хоть не спрашивай,

Хоть спроси

О неудержной, бойкой погоне

За всем песенным на Руси.

 

Но именно это стихотворение Искра Денисова упоминает далее. Здесь, где анафора, развёрнутая метафора, эллипсис (пропуск элемента фразы), назывные предложения, всё подчинено одной задаче – создать ощущение стремительного движения, полёта под музыку гармони и бубенцов конной тройки – такой символичной для русской литературы, – «неожиданность поэтического признания таит ту закономерность, что лишь горячо любимая родина преображает душу и лик человеческий, возрождая в человеке всё наилучшее, прекрасное, устремляя на подвиг. Говоря о “неудержной, бойкой погоне за всем песенным на Руси”, поэт понимает, что погоня за песней на Руси – это значит и погоня за волей, за светом, за счастьем, за красотой жизни. Сам в страстной погоне за этой красотой, он находит её у себя на Дону и в светлый миг готов поверить в самое большое счастье для поэта: “Я к Дону вышел и отныне в неподражаемом числе необходим я, как святыня, одной-единственной земле”». Повышенная социальная чуткость, продолжала Искра Денисова, требовательность к себе (она была, но нужно ещё больше!), «глубина национального самосознания и напряжённая интеллектуальность его лирики позволяют говорить о больших надеждах, которые внушает творчество Б. Примерова, обращённое не к избранным, а ко всему народу»[17].

 

 

4

«На мне не по росту рубаха…». Книги 1980-х.

 

В 1970 годы Борис Примеров публиковался в литературной периодике, очередной сборник «Талая заря» подготовил и выпустил в 1974-м в издательстве «Молодая гвардия». Поэт включил в него 75 стихотворений, многие уже были опубликованы раннее. Откликов на книгу, кажется, не появилось, хотя я могу ошибаться. Во всяком случае, «Летопись рецензий» Книжной палаты не упоминает их.

Именно для «Талой зари» фотограф Николай Кочнев сделал портрет поэта, где он, с небольшой бородой, грустно и задумчиво глядит куда-то вниз, как будто знает, что ждёт в будущем страну и его самого… Поэт со взором Христа, сказал о Примерове близкий товарищ по Литературному институту Валентин Васильевич Сорокин. С этим заголовком в интернете можно отыскать его воспоминания об авторе «Некошеного дождя» и «Талой зари». Их сопровождает этот самый портрет. Николай Георгиевич работал скрупулёзно, ради одного единственного снимка мог использовать всю фотоплёнку от и до. Когда появились цифровые камеры, он их не признавал. Небольшой поворот головы – кадр, движение губ, полуулыбка – кадр, наклон подбородка – кадр… Снимков было много, редакция отобрала этот. Теперь он «разлетелся» по интернету, по «википедиям», и никто не знает автора. А в книге он не подписан.

В 1983-м появилось ещё два сборника.

Первый, «Вечерние луга», готовил и составлял в издательстве «Советская Россия» поэт Феликс Чуев. Сюда вошли стихи, публиковавшиеся ранее; названия книг стали заголовками разделов. Один из последних, «Вечерние луга», включал новые произведения. Это видно хотя бы по датам. Всё, что сюда вошло, написано в 1974-м и позже.

С первых стихотворений сразу передаётся неповторимая неповторимая примеровская радость бытия на земле. Эстетика Прекрасного сопряжена у него, как прежде, с духовной чистотой; герой сливается с окружающим его миром, оставляя «житейскую печаль». Есть музыка, значит, есть на земле Красота, значит, есть надежда – всё вечно:

 

Сыграй нам, Рахманинов пьесу, –

Ну, скажем, про завтрашний май,

Чтоб шли мы по свежему лесу, –

Зачем и куда, угадай.

 

Твоё соловьиное иго,

Твоя бесконечная власть

Не даст ни единому мигу

Прекрасного мира пропасть.

 

Как и прежде, исток и основу поэтического дара Примеров видит в степной природе родного Дона с его травами, запахами цветов, птицами. Это «иго» благо, и оно легко.

 

Гуляй, строка, в великолепье

Цветов, разбросанных вокруг,

Строка, воспитанная степью,

Обретшая высокий слух.

 

Иди на свет, спеши на запах,

Являйся на любую трель

И пей, как шмель, из ярких шапок

Чертополоха мёд и хмель. <…>

 

О, сколько надобно отваги,

Чтоб подойти с пером в руке

К разбросанным листам бумаги

И проложить тропу к строке.

 

И, поселившись на странице,

Спокойно дух переведя,

Со всем зелёным светом слиться

В просторной капельке дождя.

 

Эта «слиянность» очень характерна для Примерова. Здесь она осуществляется в координатах настоящего времени. Путь к настоящему лежит через прошлое. «Романтический» драматизм поэзии Примерова становится философским, всё больше и больше поэт задумывается о корнях человека вообще и собственных в частности. Этому будет посвящён особый цикл «Циферблат», куда вошло стихотворение «Ода хлебному запаху».

 

Я родился под выжженным небом

На земле, где на тысячу лет

Кроме запаха трудного хлеба,

Никаких больше запахов нет.

 

Этим запахом время кричало,

О сердца высекало огонь

И руками корявыми брало

За широкие крылья гармонь.

 

В каждой клавише пелось про жито,

И мотив оперялся и креп.

Ничего на земле не забыто,

Но особенно – горестный хлеб.

 

Доставалась горбом мне горбушка,

Но была до чего же вкусна

Малость самая, крошка, осьмушка,

Что порой выделяла страна.

 

Не заиграна эта пластинка,

Эта музыка вечна всегда,

Вдруг прихлынет, придет из глубинки

Что-то дальнее к нам в города.

 

Трудный хлебушек, промысел древний.

И пускай мыслю якобы в лоб,

Но скажу я, что нашей деревне

И всему голова – хлебороб.

 

В сборник «Вечерние луга» Борис Примеров включил поэму «Поле Родины» – стихотворное переложение двух средневековых памятников русской словесности: «Слова о погибели русской земли…» и «Задонщины». Он объединил их вместе. Начал со «Слова…», где Русская земля мыслится как цельная, не раздробленная, территория, чётко обозначены её границы – перечислением других народов и племён, с которыми соседствуют русские. Это угры, ляхи, чехи, ятвяги, литовцы, немцы, карелы, далее упомянут Устюг, «где обитают поганые тоймичи», и Дышащее море; «от моря до болгар, от болгар до буртасов, от буртасов до черемисов, от черемисов до мордвы – то все с помощью Божьею покорено было христианскому народу». Русская земля прежде всего христианская земля. Предназначение русского народа – сбережение христианства, точней, на момент создания «Слова…» – православия; раскол между Восточной и Западной церквями, Великая схизма, уже свершился. «Слово…» было создано в период с 1238 по 1246 год. Это короткий отрывок, он дошёл до нас в виде предисловия к «Повести о житии Александра Невского», но такое объединение произошло позднее. Описание величия и могущества Русской земли должно было предшествовать рассказу о нашествии монголов. Он не сохранился. Примеров совершает свою «перекомпоновку», предпосылая «Слово…» переложению «Задонщины».

Оба произведения впервые были опубликованы Примеровым в 1980 году в сборнике «Поле Родины». Отсюда название для объединённого переложения литературных памятников. Тогда, к 600-летию Куликовской битвы, которое широко отмечалось по стране, Борис Примеров вместе с супругой Надеждой Кондаковой подготовили стихотворный сборник, посвященный знаменательному событию. Его выпустило издательство «Молодая гвардия», форматом и объёмом он напоминал толстый журнал вроде «Нашего современника», «Москвы», «Нового мира». В него вошли стихотворные произведения самых разных поэтов XVIII–XX веков от Михаила Ломоносова, Кондратия Рылеева до Дмитрия Кедрина, Сергея Наровчатова, Сергея Викулова, Роберта Винонена, Александра Боброва... Вступительную статью с историческим экскурсом подготовил сам Борис Примеров.

Нужно отметить: нашествие иноплеменных в свете образно-символического мышления тех древних лет воспринималось как воздаяние за грех. Не сила, но покаяние и исправление от греха, вот способ спасения. Единственный способ. Власть чужого народа посылается в наказание. Измена православию обернётся властью иноземцев. Если пойдёшь вслед иных богов и будешь служить им, сказано во Второзаконии, среди прочих бед и проклятий «предаст тебя Господь на поражение врагам твоим; одним путем выступишь против них, а семью путями побежишь от них; и будешь рассеян по всем царствам земли. И будут трупы твои пищею всем птицам небесным и зверям, и не будет отгоняющего их. Сыновья твои и дочери твои будут отданы другому народу… Пришелец, который среди тебя, будет возвышаться над тобою выше и выше…» (Втор. 28:25–26, 32–33, 43). Следовательно, так будет и спустя века.

Авторы того и другого произведения знали «Слово о полку Игореве». Не просто знали – восхищались им. Но оно неоднократно перелагалось, от Василия Жуковского до Николая Заболоцкого и Игоря Шкляревского, поэтов второй половины ХХ столетия. «Задонщине» уделялось меньше внимания. Шестьсот лет – редкий юбилей. Примерова помимо прочего привлекала тема национального самосознания; пространство Руси, которая раньше, просто упоминаясь, была точкой на его координатах, ориентиром в исканиях, теперь расширялось, обогащалось смыслами. Через поэтическое слово он продолжал постигать то давнее, овеянное преданиями, время. «Задонщина» – тема славы и жертвенности, тема вечной памяти и жизни в поколениях. Тема русской судьбы. Тема цены, заплаченной за независимость и свободу.

В мартовском номере журнала «Дон» за 1984 год появился отклик Владимира Соколова на «Вечерние луга». Автор, который когда-то отбирал стихи для «Некошеного дождя», отмечал, что отличительная особенность поэзии Примерова состоит «в пожизненной верности отчей русской земле, её красоте и силе». «Не потеряв высокой духовной напряжённости, оставаясь драматически заряженной изнутри, сегодняшняя лирики Б. Примерова всё решительней говорит о неразрывном единстве поэтизируемого “земного” и получившего не отвлечённую, но земную цену “возвышенного”. Того единства, при котором “чувствует земная ветка пространство неба своего”. Происходит укрупнение лирических масштабов – прежде всего на магистрали от чувства причастности к сознанию ответственности» (выделено В. Соколовым)[18].  

Второй книгой одновременно с «Вечерними лугами» вышел в 1983 году в «Советском писателе» сборник Примерова «После разлуки».

Фонд издательства «Советская Россия» в Государственной архиве Российской Федерации (ГА РФ) хранит главным образом отчёты по основной деятельности, списки выпущенных книг, штатные расписания, производственно-финансовые планы, приказы и распоряжения руководства. Рецензий или читательских откликов опись не содержит, да и, судя по крайним датам, документов о «Вечерних лугах» здесь не будет. Всё завершается 1977 годом. С «Советским писателем» – другая ситуация. Издательское дело на «После разлуки» хранится в РГАЛИ.

С заявкой на сборник Борис Примеров обратился в «Советский писатель» ещё в мае 1979-го. «Прошу включить в план издания мою книгу “Соловьиная ива”. Объём её 2 п[ечатных] л[иста]. Книга состоит из новых стихов, шестьдесят процентов которых уже написано и опубликовано в периодической печати (“Огонёк”, “Литературная газета”, “Литературная Россия”, “Наш современник”, альманах “День поэзии”). Стихи тематически разнообразны»[19]. 18 октября того же 1979 года с поэтом был заключён договор. Потом что-то вынудило задержать сборник на несколько лет. Название его было изменено – нередкая практика. Осенью 1982 года рукопись отрецензировал критик Владимир Иванович Гусев, преподаватель Литературного института, руководитель кафедры теории литературы и литературной критики.

«Стихи Б. Примерова исполнены на народно-песенной основе, – писал он, – даже если речь в них идёт отнюдь не о песенных предметах. Это определяет особенности рукописи. С одной стороны, живописность и лёгкость образа, напевность и “классичность” стиха дают ему исходную привлекательность. Б. Примеров, как и принято в этой манере, умеет непринуждённо и как бы мимоходом дать мысль, картину:

 

Не для забав, не ради шутки

От слёз, как девочка, дрожа

Высматривает незабудки

Глазами памяти душа.

 

Им мало ветра для полёта,

Они, как самый первый звук,

Не для меня, а для кого-то,

Для чьих-то неумелых рук.

 

Завидовать тому не смею,

Которому в полночный час

Они без умысла синеют

Не в тысячный, а в первый раз.

 

Синеют, как и сновиденья

У жизни где-то на краю.

По их далёкому цветенью

Лицо разлуки узнаю»[20].

 

«Круг основных тем Б. Примерова, – продолжал Владимир Гусев, – Родина, природа, труд, живая любовь и другие простые и естественные чувства, дающие душе гармонию и высокий, но тихий пафос. Понятно, что Б. Примерову близки мотивы С. Есенина, П. Васильева и др., но, так сказать, внутренняя интонация у него своя и вторичности нигде нет.

Как известно, оборотной стороной “песенной”, в том числе и народно-песенной, манеры является опасность риторики и “заданности”, будь то рассудочной или эмоциональной. В частности, в данной ситуации есть порой опасность риторики эмоциональной, той риторики, которая приводит к облегчённости и к отрыву слова от образа, напева от изображения. Просмотреть бы сборник с этой стороны. Здесь было бы затруднительно дать большой список стихотворений, которые целиком не удались. Ахиллесова пята здесь не в полных неудачах, а (иногда) в многословии, в недостаточной компактности тех или иных текстов»[21].

Далее следовал совет кое-что сократить, выбросить, кое-что поправить и уточнить, добавив ещё «с десяток новых, притом плотных, стихотворений». Рецензия перечисляет все эти частности, их не так уж много. Общий вывод в целом благоприятный: «После некоторой работы над рукописью её можно издавать». Интересно, что В.И. Гусев упоминает стихотворное переложение «Задонщины», советуя «обострить» слово перевода. Примеров это произведение снял. Оно вошло в том же 1983 году, как говорилось, в «Вечерние луга».

В раннем стихотворении «Кулаки» у Примерова отдыхающие косари уподоблялись древнерусским богатырям. Стихотворение «Подсобный» сочетало в себе мечту и грубый труд: «…Я таскаю ящики / Я в небе ни разу не был». Основная тема – контраст земного бытия и романтики. В «После разлуки» труд уже особое делание, путь к обретению родовой памяти. Впрочем, вскользь это было и в «Кулаках». Во всяком случае, тут потребовалось сравнение из былин, а это уже попытка сопоставления настоящего с прошлым. Но Примеров также осознавал и подчёркивал трагический разрыв поколений. Вот ты, «ограбленный» городской житель, явился в деревню, «пропащий» для крестьянского труда, месяц тебе руки не подал, а вспомни: твои предки были тружениками на земле, пахали её, преображали, ею жили. Положим, порой это противопоставление деревни и города звучало нарочито. Как писал о «Вечерних лугах» Владимир Соколов, «прямолинейная идеализация деревни “в ущерб” городу сегодня, право, уже выглядит анахронизмом. Ведь в ней, по сути, лишь иллюзорно-романтическая вариация на всё ту же тему “неба” (в данном случае – “деревни”), оторванная в сознании поэта от упрямых социально-исторических реалий»[22]. Но дальше оправдывал этот путь: «Но всегда ли истины, добываемые художником, тем ценней, чем короче путь к ним?» Можно спорить, но, как бы то ни было, теперь в стихотворении «Чёрная работа» предстаёт совершенно особый лирический герой. Высшая цель для него не мощь страны, не заработок, не успех, но – пусть всё перечисленное останется – нравственное совершенствование:

 

После продолжительной разлуки

С полем, с заводскою проходной

Загрустили по работе руки –

По необходимости земной.

Что со мною сталось: жжёт охота

Потрудиться, сплюнуть на ладонь…

Кто сказал, что чёрная работа

Нас испепеляет, как огонь?!

Враки это! Я пред ней не струшу,

Пред работой до последних сил,

Ибо ею очищаю душу

От того, что называют – ил.

 

В последних строках – едва ли не отречение от главного своего творческого предназначения: «Всё же прежде я чернорабочий, / А потом уж – иногда – поэт». Да, это «иногда» красноречиво. «На кой мне чёрт, что я поэт, и без меня довольно дряни».

Стихотворение «На мне не по росту рубаха…» развивает вроде бы очень узкий, но на деле многосмысловой образ пахаря. Кольцовские образы («Песня пахаря») и некрасовские («Несжатая полоса», условно говоря), много раз сопоставлялись и противопоставлялись). Примеров словно бы объединил разные подходы: собирательность Кольцова и конкретность Некрасова; его пахарем стал при этом не сторонний человек, но сам лирический герой, далёкий от былинных типов. Это мальчишка, «мужичок с ноготок», на нём – знак преемственности поколений – отцовская рубаха и ремень, и природа, детально описанная поэтом, словно бы подчёркивает неизменяемость бытия.

 

Всё в нужном, обыденном русле

Родных многочисленных рек.

Свистит неприкаянно суслик –

Себе и мальчишке на грех.

На запад, на юг и на север,

Куда своё сердце ни кинь, –

То лютик, то розовый клевер

Видны сквозь неясную пыль.

 

Пахарь Примерова слишком мал, но за ним сила предков и былых поколений, поэтому он властелин и преобразователь мира. Он вынесет тяжесть любой работы... Владимир Гусев в своей рецензии по поводу одной из строк этого стихотворения («сазаньим хвостом серебристым») отметил, что это неточность. Он скорей золотистый, а не серебристый. Тут надо быть, конечно, таким же тонким знатоком рыбалки, но Примеров ничего править не стал, хотя это элементарно, а с рецензией его издательство наверняка ознакомило. Но это так, к слову.

Следующее стихотворение, «Вечерние луга», о косьбе; это уже не «чуждый» герою труд. Но и здесь, как в «На мне не по росту рубаха…», лирический герой одинок. Примеров наделяет природу особой человечностью, как уже упоминалось, он остаётся себе верен, но… Есенинское «Я иду долиной…» раскрывает героя в его контакте с другими людьми, ему близкими и родными, и он, городской поэт, становится одним из них – достаточно порыва, снять «костюм английский», внешнюю лакировку, личину. А тут нет никого, перед кем можно бы было это сделать… «Ходит глубоко коса, как тело шустрой рыбы…», и только. Этого никто не видит, не оценит со стороны, не скажет: да, ты нам и правда «свойский», принимаем тебя.

Расширяется и примеровский мир птиц. «Снегирь» из того же сборника, державинский образ, вошедший в его поэзию вслед за соловьями из кольцовского «Хуторка», предстаёт символ прошлого, народных сказок: «Ну точь-в-точь из посадских / и с повадкой что князь». Здесь – не оплакивание героя, а торжество «родословной силы». Слова поэта – «заглавных букв степные жаворонки». «Они мои. Я тайной их владею. / Я на полёт им выдаю права» («Сегодня всё необычайно звонко…»). Тему поэзии и поэта, творческой преемственности продолжает «Керосиновая лампа». Ведь при ней, при её свете писали Карамзин, Капнист, Хемницер… Она – как эстафетная палочка. «Мой самый первый в жизни ямб, / Ты бытием своим обязан / Одной из тех далёких ламп», признаётся Примеров.

В сборнике есть вроде бы обычное стихотворение без названия:

 

Над могилами ветки

Зеленей под росой.

Спят в земле мои предки

С небесславной слезой.

 

А ведь это старинный лирический жанр, ныне почти забытый поэтами, – элегия, восходящая ко временам Сумарокова и Карамзина. Размышления о пути, пройденном предками, о своём месте в мире, и то, что всё это вызвано созерцанием кладбища, лежит в русле традиции. К слову, в последней строфе, но без рубцовской иронии, упомянуто половодье, только оно ничего не меняет в раз и навсегда определённом – не людьми! – ходе жизни.

Владимир Гусев рекомендовал выбросить из сборника стихотворение «Спорная реплика»: здесь, мол, искусственное противопоставление художников, Шишкина и Пикассо. «Шишкинский пейзаж с холстом Пикассо / Не идёт в сравнение никак». Возможно, то, что в рукописи читал он, и то, что в итоге вошло в книгу, два разных текста, стихи дорабатывались. Я, по крайней мере, не ощущаю искусственности. Упрёк Шишкину в фотографичности его пейзажей действительно расхож. Почему бы не поговорить об этом? Всё-таки тема моды того или иного направления и стиля в искусстве достойна полемики, в том числе поэтической. Примерову более дорога растворённая в природе «человечность» (по-прежнему!), чем сотворённый художником на холсте человек. В «Спорной реплике» он не навязывает, а просто излагает свою точку зрения. Творчество – созидание красоты, но не распятие её на холстах, коль скоро речь о живописи, «в неоглядной пытке», и красота эта способна открыться в самых бесхитростных вещах. Назначение творчества в том, чтобы открыть её человеку, чтобы она помогала ему выстроить жизнь. Может, не заслуживает категоричного отрицания «Девочка на шаре». Но это личное мнение.

Кстати, если говорить о живописи, примечательно стихотворение «Георгин». Это нарисованный словом натюрморт. Цветок преподнесён читателю в человеческих чертах и особенностях, у него своё, очень индивидуальное, место среди других цветов, только ему свойственная красота, не перечёркивающая красоту других, своё назначение в мире.

Поэма или цикл стихотворений «Циферблат», завершающий сборник «Вечерние луга», – попытка разобраться и понять, где собственные истоки. История предстаёт как движение шестерёнок в машине. Автор словно бы приглашает читателя к путешествию в прошлое.

 

По Дону гуляет казак молодой, –

То батя, родитель – не чей-нибудь, – мой!

На нём сапоги – полированный хром,

Он в двадцать четыре свои – военком…

Он чувствует землю, как пальцы свои,

Которые шашку несут сквозь бои.

 

Во всём этом цикле особенно ощущается напряженный драматизм, вообще свойственный поэзии Примерова, а межтекстовые связи с песнями очевидны сами. За стихотворением об отце («Календарь») следует упомянутая выше «Ода хлебному запаху», стихи о труде, о молодёжи 1950-1960-х, которая едет на стройки и, кроме того, по материнским советам, в города:

 

Я век тружусь, на пенсию уж вышла,

Но что я знала, кроме трудодней?

Держись подальше хомута и дышла,

Снимайся в город. В городе вольней.

 

Сами родители не желают, чтобы дети продолжали их путь. Они хотят при этом, чтобы дети жили лучше, чем они, чтобы не выпало им на долю того тяжёлого труда, который занимал всю их жизнь… Нет, не для всех стихов Примерова верны упрёки в излишне драматическом противопоставлении «города» и «деревни». Он видит этот конфликт глубже. Он видит разрыв преемственных духовных связей (песенные реминисценции в «Циферблате» выступают знаком преемственности поколений, ибо фольклор – жанр устный, песня передаётся на словах). Там, где этот разрыв, там один народ завершает свою историю, другой, говорящий на том же языке, её начинает. Но что продолжает связывать их, помимо скорбной памяти? И что он такое, этот новый народ, ушедшее в города деревенское население? Околица Анатолия Передреева. Ей не стать прежней, не вернуться назад

 

Больше чувства, чем разума! –

Обрывая сирень,

Открывал нам шлагбаумы

Новоявленный день.

Открывал для обзора

Тридевятую даль…

Я всё это во взоре,

В полусказке видал…

В полусне, в полудрёме,

Посреди кутерьмы…

Возвращались до дому,

Но вернулись ли – мы!?

 

Перечисляя сюжеты «Циферблата», автор отклика в газете «Литературная Россия» Геннадий Сухорученко писал, что «…горячие сенокосы (у Примерова в них участвует ребёнок вместе с отцом. – В.Б.), и послевоенный вальс-бостон, и проводы молодёжи на великие стройки, и воспоминания о бесхлебном детстве, перемежающиеся мыслями о сегодняшних проблемах жизни села и города, создают философски осмысленную картину современной действительности, духовных и нравственных поисков современников поэта»[23]. Общие, в целом верные, слова. Сборники 1980-х показали заметное расширение поэтического кругозора поэта. Короткий отклик на «Вечерние луга» появился также в «Огоньке». Осмысление русской судьбы в XXI веке неминуемо приведёт нас к новому осмыслению творчества Примерова.

 

В 1988 году в Ростове-на-Дону вышла в свет очередная книга Бориса Примерова – «След шмеля». В 1989-м издательство «Художественная литература» выпустило «Избранное» – своеобразный итог более чем 25-летнего творческого пути. Вступительное слово под заголовком «По следу шмеля» написал сам Примеров. Предисловием это можно назвать разве по месту расположения текста, предваряющего книгу. Это и автобиография, и исповедь с размышлениями об истоках собственного творчества. Тут и родители с их непростой судьбой, и песни, и природа «с попыткой разобраться в том, почему человек одинок в ней, особенно если он поэт», и книги, и первая учительница, читавшая загадки из фольклорного сборника Дмитрия Садовникова… Многим ли известно, что ему принадлежат стихи, ставшие песней, которая живёт в литературе собственной жизнью без имени автора (это редчайшая удача!), – «Из-за острова на стрежень»?

«Думаю, что если есть заслуга моего поколения, – писал Борис Примеров, – то она в том, что оно первым (ещё до знаменитой впоследствии “деревенской прозы”) обозначило болевые точки времени, утрачивающего, разрывающего корневую связь с землёй, с заложенными в ней нравственными началами, с вековыми традициями русской жизни. Мы своими искренними порывами не сумели спасти красоту, надеясь, может быть, на то, что она, согласно Достоевскому, ещё полузапретному для нас тогда ещё писателю, спасёт сама себя и мир. А может быть, мы не шли достаточно далеко и глубоко в поисках причин этой, как теперь ясно, всенародной беды – глубокого обморока нашей деревни. Шестидесятые годы, на гребне которых мы вылетели из гнезда, быстро кончились. Началось повсеместное бурное восхваление невидимых, но тем яростнее декларируемых успехов. И на этом фоне кто-то из нас замолчал, кто-то с головой бросился в переводы, кто-то запил, сломался, совсем ушёл из жизни. Были и такие, кто запер душу на замок и обратил поэзию в ремесло, тем более что повсеместно росло число ремесленников, и многие из тех, кто ещё в середине шестидесятых и помыслить не могли себя среди поэтов, к середине семидесятых стали вполне преуспевающими литературными дельцами…»[24].

Поэт назвал шестидесятые годы временем «великого слома, великого смещения платов». Тогда вошли в литературу Николай Рубцов, Анатолий Передреев, Алексей Прасолов, Примеров назвал ещё несколько имён. Но нельзя было ещё предположить, чем окажутся девяностые…   

 

 

5

«Прощай, великая держава…»

 

Когда-то Примерова упрекали, что его представление о России несколько сужено. Это же, мол, не только «степь, зацелованная небом», не облака над Доном, это гигантские заводы, космодромы, города. «…Индустриальная Россия пока ещё вне поля зрения Б. Примерова»[25]. Но поэта в большей степени интересовало её духовное пространство, которое включало бы также исторические истоки современности, самые давние, самые забытые, подспудные, всё это объединялось словом Русь. Оно не было слепым заимствованием у того же Есенина или кого-то ещё…

Отмечая творческий рост Примерова, один из критиков (поэт Владимир Соколов) писал, что его поэзия выходит на новый, более сложный уровень – от чувства причастности к чувству ответственности за Родину. В тех переменах, которые грянули в Советском Союзе в период «горбостройки», Русь, этот нравственно-этический (и эстетический) концепт поэзии Примерова, объединявший всё жизнестроительное, подвергся страшным, целенаправленным ударам внутреннего и внешнего врага. Его стирали с координат. То было время торжества перевёртышей. На передний план общественной сцены вышел особый тип; его метко охарактеризовал современные писатель Вячеслав Щепоткин: «щелевые люди». В советские годы их нельзя было отличить от основной массы. Благонадёжные, добропорядочные, незаметные, даже серые. Как все. Как тараканы в щелях, которых почти не видно. «Горбостройка» позволила им снять личины.

Критик Владимир Оскоцкий перестал цитировать в своих статьях постановления партийных съездов, стал повторять Рейгана: «СССР – империя зла». Евгений Евтушенко, гремевший когда-то размашистым плакатным тактовиком: «Ленин – это мой самый интимный друг. Я его оскорблять не позволю! <…> Коммунизм для меня – самый высший интим»[26] и пр., призывал снести памятник Дзержинскому на Лубянке. «Тихенький» Окуджава, «московский тара…», простите, «муравей», исповедовался в интервью журналисту Юрию Росту, как добился, чтобы его взяли в артиллерийскую часть в Закавказье, которая не воевала с первого дня и не предполагала воевать. И Юрий Рост всё это опубликовал в «Общей газете». Минули советские времена, нечего стыдиться. Трусость – доблесть! «Подумал: что там-то может быть трудного? – рассказывал собеседнику Окуджава. – Снаряды подносить – эта работа мне не страшна. А что ещё? Думаю: такая лафа. И я завербовался. Большинство ребят на фронт рвались. Потому что там жратва получше была. И вообще повольней было. Если не убьют, значит, хорошо. А я пошел в эту часть...»[27]. Окуджава делился тем, чем в советское время никогда бы не посмел: как «косил». У меня, мол, отец – враг народа, нельзя мне на фронт, не гожусь. Как же досадно было слышать в ответ, что сын за отца не отвечает! (К слову, в романе замечательного советского писателя Михаила Барышева «Листья на скалах» среди обычных едва обстрелянных солдат показан один, у которого тоже посадили отца; так он не проявляет заботы, чтобы предупреждать об этом замполитов, как наш «бард», а рассуждает совсем наоборот: «Слушаю по радио – один город сдали, потом другой, третий. Наши, думаю, города. И решил, что по такому времени моя беда мелкой меркой выходит». Это так, для сравнения.)

На смену эпохе славословия пришла эпоха лжи. Что был перед нею, всё сносящей на своём пути, примеровский жеребёнок с его «золотом копыт», прямой наследник есенинского, из «Сорокоуста»? Неробкий и ярый герой Примерова, мог ли он найти место в обществе «деньгоцентризма»?..

В начале октября 1993 года Борис Примеров был среди защитников Конституции у Дома Советов (Дом Правительства РФ), окружённого баррикадами и расстрелянного из танков. Трагедия страны стала его глубокой личной трагедией, какую не каждый выдержит. Журналист Андрей Поздняев, работавший в газете «Московский железнодорожник», вспоминал, как увидел поэта неподалёку от Памятника революции 1905–1907 годов. Ельциным уже был подписан указ № 1400 «О поэтапной конституционной реформе в Российской Федерации». Им распускались Съезд народных депутатов и Верховный Совет РФ – главные законодательные, распорядительные и контрольные государственные органы. По распоряжению мэра Москвы Юрия Лужкова в здании Дома Советов отключили отопление, свет и телефоны. В тот день, когда состоялась эта встреча, площадь, где защитники высшего законодательного органа страны уже сооружали баррикады, пока не была окружена, штурм и расстрел здания ещё не начался...

«Как сейчас помню его, – писал Андрей Поздняев, – с непокрытой головой, в распахнутом плаще ярко-голубого цвета. Застывшего. Окаменевшего. Когда я, подойдя, положил ему руку на плечо, он вздрогнул, встрепенулся по-птичьи и тут же заговорил, будто до этого мы долго беседовали и лишь на минуту прервали свой разговор. Заговорил, как всегда, скороговоркой, проглатывая слова, захлёбываясь чувствами:

– Это невыносимо, Андрюша, понимаешь?.. У меня страшное ощущение, язык не поворачивается выговорить такое… Понимаешь, словно маму мою на глазах насилуют, а я… Я бессилен, унижен и растоптан. Ничем не могу ей помочь. Не могу спасти её от этих подонков…

Я попытался было успокоить его:

– Погоди, Боря. Ещё не ясно, чем всё обернётся. Смотри, людей сколько подтягивается. Руцкой, говорят, обещал армию поднять…

– Нет, ничего уже нельзя поправить, Андрюша. Не будь наивным человеком – эти нелюди не отступят. Кончено всё, понимаешь? Кон-че-но…»[28]

«Страшно слышать, страшнее же тогда было видеть! Грехи наши то нам сотворили!.. Все лежат и почили, все уснули, все посечены были и перебиты, под ударами мечей умерли. Нет звона в колокола, и нет зовущего ударами в била, ни спешащего на зов; не слышно в церкви голосов поющих, не слышно славословия, ни слов хвалы…». Это средневековое «Слово о нашествии Тохтамыша». Не с той же неизбывной горечью наблюдал нашествие иноплеменных ратей и неизвестный автор «Слова о погибели русской земли»… Как бы ни разделяли столетия людей, разных и совершенно не похожих, взявшихся за перо, им свойственно одно чувство высокого гражданского самосознания и сопричастности к судьбам Родины. У Примерова с его способностью вживаться в своих героев, будь то древний автор «Задонщины» или его современник, его поэтический двойник, болеть их болью и радоваться их радостью, не хватило сил для самообмана, для успокоительного вздоха, с каким автор «Слова о нашествии…» повторил слова Экклезиаста: «Воистину суета человеческая, и всуе суетность людская».

С января 1994 года под рубрикой «Россия, кровью умытая» в газете «Завтра» из номера в номер шла публикация материалов, посвящённых расстрелу Дома Советов. В числе первых была большая подборка стихотворений Татьяны Глушковой под общим заголовком «Всю смерть поправ…»

 

То Ирод из Кремля – справляет пир.

Кошерное несут ему жаркое.

Стекает по кистям беспалым жир.

Кровь как вино течёт, течёт рекою…

 

Людям тех лет был понятен намёк на Ельцина, у которого не было двух пальцев на левой руке.

В восьмом номере «Завтра» опубликовала разворот исторических фотоснимков Сталина. Газета объединяла вокруг себя патриотические творческие силы, публицистов, писателей, поэтов. Анализ происходящего в стране делали в интервью с Александром Прохановым его собеседники: митрополит Иоанн (Снычёв) Санкт-Петербургский и Ладожский, политики и общественные деятели тех лет Александр Баркашов, Виктор Анпилов, Владимир Крючков, Кирсан Илюмжинов, Валентин Варенников, Альберт Макашов, Руслан Хасбулатов… «Лишь империя даёт высшую духовность», заявил в интервью критику Владимиру Бондаренко художник Харлампий Орошаков из Мюнхена. Одна из его фраз обретает ныне особенный смысл: «Украине нужен сегодня Богдан Хмельницкий!»

3 апреля 1994 года в Москве прошло траурное шествие в память о жертвах октябрьского расстрела. Тогда же, весной, снова на всю полосу с переходящим от номера к номеру знаковым рисунком – фасад Дома Советов, чёрный вверху от пожара, – публикуются новые стихи Татьяны Глушковой («Русские границы»), а следом – Марии Аввакумовой («Стихи окаянных дней»). Июньскую подборку Николая Тряпкина (в № 22) открывала «Вербная песня»:

 

За великий Советский Союз!

За святейшее братство людское!

О Господь, всеблагой Иисус,

Воскреси наше счастье земное!

 

В мае того же 1994 года в № 18 на седьмой странице «Завтра» увидела свет подборка стихотворений Бориса Примерова, куда была включена его «Молитва», один из шедевров гражданской поэзии последнего десятилетия ХХ века. С ней очень перекликается «Вербная песня». Там и там Советский Союз мыслится как единственно справедливая система государственного и человеческого жизнеустройства, как идеал. Его атеистическая идеология (по сути – особая форма веры) отступает, но Тряпкин о ней помнит, у него чётко звучит раскаяние в безбожии: «Не держи Ты всевышнего зла, что кромсал я святые иконы». У Примерова покаяние обобщённо. Каемся во всём, что осознаём и не осознаём. Иначе ничего не исправить. Молитва Тряпкина в определённой мере личная: среди местоимений множественного числа (мы, наше, нас) «прорывается» «я». У Примерова единственное число совершенно исключено. Даже невозможно. В «Молитве» нет ничего, что можно бы было счесть выражением субъективно личного чувства (настроения). Николай Тряпкин остаётся лириком, Борис Примеров идёт к эпосу. Акцент полностью и всецело смещён на тему государственной мощи, на прошение о ней:

 

Боже, который Советской державе

Дал процвести в дивной силе и славе,

Боже, спасавший Советы от бед,

Боже, венчавший их громом побед.

Боже, помилуй нас в смутные дни,

Боже, Советскую власть нам верни!

 

Властью тиранов, Тобою венчанных,

Русь возвеличилась в подвигах бранных,

Стала могучею в мирных делах –

Нашим на славу, врагам же на страх.

Боже, помилуй нас в горькие дни,

Боже, Советский Союз нам верни!

 

Русское имя покрылось позором,

Царство растерзано тёмным раздором.

Кровью залита вся наша страна.

Боже, наш грех в том и наша вина.

 

Каемся мы в эти горькие дни.

Боже, державу былую верни!

Молим, избавь нас от искушенья

И укажи нам пути избавленья.

Стонет измученный грешный народ,

Гибнет под гнётом стыда и невзгод.

Боже, лукавого власть изжени,

Боже, Империю нам сохрани!

 

Путь к «Молитве» лежал через «Слово о погибели русской земли» (да что там, «погибель» теперь была въяве перед глазами!), через «Задонщину», через традицию переложения псалмов XVIII века. От Руси через древнерусскую словесность с её христианским мировидением Примеров пришёл к новой «точке» поэтических координат – Руси уже советской, к Империи, к Советскому Союзу. Пусть эти слова кому-то кажутся просто странными в соседстве архаизмов «Молитвы». Здесь нет развёрнутых метафор, ярких образов-символов, излюбленных поэтом катахрез, колористической лексики. Организующее значение обретают анафоры и эпифоры – повторы слов и грамматических форм, несущих наиболее важную смысловую нагрузку. Архаика органично и легко входит в современность. Кто герой «Молитвы»? Это современный человек, мыслящий в координатах истории, этической ценности национальной памяти как для народа в целом, так и для отдельной личности; за ним – века и поколения его народа, он бесконфликтно живёт в техногенном мире, но оценивает происходящее в категориях образно-символического мышления автора «Слова о погибели…» Раз Бог отступил от нас, значит, мы согрешили. Без покаяния не исправить той трагедии, какая постигла страну, не изменить и собственной судьбы. Такое бывало не раз. Может быть, это неверующий человек. Поэт Аршак Тер-Маркарьян вспоминал, как при их последней встрече Примеров, уже решивший порвать с жизнью, бросил ему: «Бога нет!» Но в «Молитве» и близко не найти отрицания. Здесь му́ка и надежда. «У Господа милость и великое у него избавление» – псалом 129, «Из глубины воззвах». Примеровым выстрадана каждая строка.

Да, владея искусством версификации, можно провозгласить: «Коммунизм для меня самый высший интим». Но написать такое, как эта «Молитва», – невозможно. Это не стилизация, не игра, не «мёртвая ловкость» (выражение Олега Михайлова), это в подлинном смысле сакральный текст. Примеров остаётся современным человеком, но в своём «слове о погибели Советского Союза» он говорит устами средневекового автора, далёкого предка, с которым надо было выстроить преемственную цепочку, ощутив происходящее его глазами. За всех нас, верующих и неверующих – всё равно! – молятся и будут молиться наши предки, созидавшие страну. Трагедия 1990-х понимается как наказание за грех, отсюда обострённая тема покаяния. С него начинается возрождение и спасение.

В майскую публикацию «Завтра» 1994 года вошёл в том числе «Прощальный диптих» Примерова с горькими словами:

 

Прощай, великая держава,

Одна шестая часть земли,

Которую на переправах

Мы сообща не сберегли.

 

Вторая часть стихотворения, написанная в сказово-песенной манере, – это надежда, что та самая «одна шестая» не исчезла, но стала невидима, как град Китеж. Эта часть предельно сжата, словно урезана, оставляя ощущение, что поэту неимоверно сложно было эту надежду выразить. Да и звучит она скорей не как утверждение, но как риторический вопрос. «Под сводом расколотым / Не Китеж ли град?»

Не могу не отметить последнее стихотворение. Оно дало название всей подборке. Рефреном проходит элегический мотив ухода из мира. Ключевое существительное «слово» повторяется много раз; это та единственная сила, которая продолжает держать человека у берега. Как только оно замрёт и стихнет, наступит преображение, но это будет преображение путешественника, отправившегося в неведомый путь… Человека, которому жаль оставлять мир, ибо он сотворён прекрасным.

 

Ещё немного слов – и ветры стихнут,

И море голосов замрет вдали.

На кряже горном сумрачные пихты –

Привет последней дышащей земли.

Ещё немного слов и всё, что было

Таким родным на красочной земле,

Как бледный сок, что солнце не допило,

Истает, пропадёт в благословенной мгле.

 

Ещё немного слов, и дни земные

В последний раз предстанут и падут.

И я уйду от них в поля иные,

Оставив прах земной земным на суд.

Ещё немного слов, и парус белый

Умчит ладью мою от берегов.

То будет час, – паду я онемелый…

Ещё, ещё, ещё немного слов…

 

Последняя строка звучит как просьба, как, если угодно, молитва о том, чтобы слова продолжали звучать. Тогда отплытие ладьи можно отложить. Она не причалит к другому берегу Стикса… Эпос «Молитвы» оставлен, Примеров снова чистый лирик.

В целом стихотворная подборка не позволяет говорить о той романтике, которую отмечали у Примерова его критики рубежа 1960–1970-х. Да, уже по поздним сборникам заметно, что поэт стал иным. Но… Белый парус. Образ Михаила Лермонтова, Николая Языкова, Александра Бестужева-Марлинского, образ раннего Примерова. Стихи его стали другими, а романтик в нём остался.

Поэт Валентин Сорокин вспоминал о последней встрече с Примеровым, когда тот в метро говорил о наступившей власти «лавочников», о том, что необходима Империя, «как при Иосифе Виссарионовиче», способная защищать всех, миллионеров и бедных. «Лавочники» – это ничтожество. «И я про себя подумал: “Боря какой-то надтреснутый”... А Боря говорил, говорил, говорил, взмахивая ладонями, как стихи читал – в последний раз читал: больше мы не увиделись... Я приехал к нему, хоронить приехал»[29].

Власть «лавочников» не нуждается ни в литературе, ни в чём высоком. Они всё заткнут деньгами. Даже служение Родине превратят в бизнес. Это приставочное слово можно добавить ко всему, что прежде мыслилось святым и чистым: «литература», «родина», «патриотизм»…

В 2018 году в «Литературной газете» Надежда Кондакова вспоминала о последних днях поэта: 1 и 2 мая 1995 года Борис Примеров не спал ни днём, ни ночью. «Практически перестал есть. То уходил в лес, то в подавленном настроении бродил по Переделкину… А 3 мая он рано уехал в Москву, но вскоре вернулся в страшно возбуждённом состоянии. “Боря, что случилось?”, – спросила я его. “Всё кончено! Ничего уже не исправишь...”, – ответил он мне, и синие глаза его стали почти чёрными, как всегда во время печали или ссоры. “Да расскажи же мне, что стряслось! У тебя что-то болит?” “Да... Душа болит. Как они могли перенести парад 50-летия Победы с Красной площади на Поклонную гору?! Это же плевок фронтовикам! Всем – и живым, и мёртвым... И никому они не нужны... Подлецы... все подлецы... И писатели все подлецы, забыли фронтовиков... Никто не знает их стихов... Никому они не нужны... Я Коле Старшинову сказал об этом...”

В сумбурной речи его было столько горечи, столько боли, что я подошла, обняла его голову, стала утешать, говорила, что всё уладится, что надо ему немного подлечить нервы и сразу станет легче...»[30]

Но время шло, развившееся в последнее время депрессивное расстройство неумолимо делало своё дело. В апреле 1995 года Борис Примеров принял решение добровольно уйти из жизни, произошло это 5 мая. Его записка, несколько строк на тетрадном листе, была опубликована в газете «Завтра». «Три дороги на Руси: я выбираю смерть. Меня позвала Юлия Владимировна Друнина и сказала: “Возьми стихи друзей и напечатай под своим светлым именем, чтобы мир ахнул. И я тебя поцелую”. Неохота жить с подонками: Лужковым и Ельциным. Опомнись, народ, и свергни клику... Такого не было и не будет на свете»[31]. Под запиской стояла апрельская дата. Есть основания полагать, что их было несколько. Эта сохранилась, поэт её дописал до конца.

«Стихи друзей» – публикация в газете «Московский железнодорожник», которая вышла в свет тогда же в начале мая. В записке газета исключила одну строку: «Бери лучшее из советской литературы и печатай под своими инициалами». Она в самом деле непонятна. Борис Примеров собрал стихи поэтов-фронтовиков и опубликовал в «Московском железнодорожнике» под своим именем. «Что это был за дикий шаг, теперь не скажет никто, но то, что это был НЕ ПЛАГИАТ, – свидетельствует Надежда Кондакова, – понятно мне и всем, кто близко знал Бориса Терентьевича. Его собственные стихи гораздо сильнее и ярче тех, что были в этой подборке... Он, видимо, посчитал, что мир ахнет от такой дерзости, что своим уходом он “повернёт историю вспять”, заставит “подлецов” задуматься о том, что происходит. Заставит новых людей, в том числе издающих газеты, хотя бы знать поэзию, помнить стихи наизусть, как знал и помнил тысячи строк и сотни стихотворений он сам... Гипертрофированное чувство любви к русской литературе, истории и самой родине смешалось в его голове с чувством ответственности за всё происходящее в те годы. И наложилось на болезнь»[32].

То же подтверждает Андрей Поздняев: в «Московском железнодорожнике», приуроченной ко Дню Победы, были стихи Сергея Поделкова, Николая Тихонова, Николая Старшинова, отчасти подправленные и, конечно, эта «акция по привлечению внимания» ничего бы не поменяла в стране и в головах «подонков». В этой газете Примеров, кстати, публиковал статьи о Сергее Витте, основоположнике железнодорожного проектирования в России Петре Козьмиче Фролове, Василии Шукшине, но номер с упомянутой стихотворной подборкой в коллекции газет Российской государственной библиотеки отсутствует. Мне не удалось его отыскать. В № 19 от 20 мая была опубликована статья Примерова «Дом в сердце Шолохова» к 90-летию писателя (фамилия автора – траурной рамке), на другой странице – его некролог и стихи. На соседней странице подборка Татьяны Глушковой…

Что касается поцелуя, речь идёт об одном из характерных для творчества Примерова образов. Поцелуй понимается как ликовствование (знак христианского торжества); выражение единения, общности. У поэта «жаркий Дон целует прямо в губы / Поле, подбежавшее к нему», у него «целуют небо журавли / Всеми поцелуями России, / Всеми поцелуями земли». Да взять, наконец, уже упоминавшуюся строку и образ: «степь, зацелованная небом». Поцелуй – знак высочайшего единения поэта и сказанного им слова, а также мира, в котором он живёт, который любит. Об этом, например, стихотворение «Сегодня всё необычайно звонко…» (сборник «После разлуки»). Здесь травам, «которые своё недоцвели», приписана мечта поцеловать героя – поэта, а также…

 

Поцеловать под сенью жаворонка,

Поцеловать при талой синеве

За то, что всё необычайно звонко

Сегодня в небе, в поле, в голове.

 

На тему «Семантика поцелуя в творчестве Бориса Примерова» можно написать отдельную статью. Он сочетает и сближает разные стихии, разные свойства (вода – земля; земля – небо; живое – неживое). Просто выражает радость жизни. Выражает, наконец, сопричастность с Родиной; высшая форма этой сопричастности, как уже говорилось – личная ответственность за судьбу страны и народа. Поцелуй восходит к христианской теме смерти и воскрешения, пробуждения от вечного сна…

Значение творчества Примерова в том, что, раскрывая и утверждая сущностные основы человеческого начала: историческая и родовая память, уважение и благоговение перед жизнью с её Красотой, стремление постигать её незримую, «нефизическую» суть, он не только их отстаивал, но сумел найти для художественного воплощения особый, обогативший русскую поэзию комплекс художественных средств – разнообразных, красочных, ярких, показав новые возможности поэтического слова, задавая высокий камертон мастерства. Человек у Примерова определяется всей совокупностью его связей с миром. Поэт выстроил чёткую иерархию этических ценностей, и в этом, думается, один – лишь один – из секретов того, что она остаётся востребованной в наши дни. Другую сущностную основу творчества Примерова отметил поэт Владимир Соколов в рецензии на сборник «Вечерние луга». Это цельность отражённой в его стихах поэтической личности. Добавлю: цельность неоспоримая.

Хочется верить, что когда-нибудь появится монография «Жизнь и художественный мир Бориса Примерова». И он, этот мир, будет раскрыт во всей целостности художественного мышления, равно как и его реализация в стиле, форме, содержании. Сейчас, перечитывая стихи, мне остаётся лишь повторить слова Сергея Соколкина из короткого предисловия к подборке Бориса Примерова в декабрьском, 51-м, номере «Завтра» 1995 года: с на­ми ря­дом жил и тво­рил рус­ский классик, плоть от пло­ти ве­ли­кой Русской Литера­ту­ры. Как бы его ни замалчивали, он не останется на её «задворках». Его поэзия будет востребованной, покуда будет потребность в постижении истоков «самостоянья» человека, жизнеутверждающих начал. Уже те посмертных десять стихотворений 1995 года показывают разносторонность дарования Примерова: это тонкий лирик, в стихотворении «Шляхом каменистым» с его исторической ретроспекцией, как в «Молитве», проявляются черты эпоса, а «Беловежская пуща», «Ботинки» – беспощадная сатира и обличение разрушителей Советского Союза: Ельцина, Шушкевича, Кравчука, Гайдара и более мелких заласканных сошек вроде Ростроповича.

Заслуживают всероссийского масштаба мероприятия, посвящённые памяти поэта: фестивали, чтения, литературные праздники, заслуживают всероссийского масштаба. Необходим сборник воспоминаний о Примерове, не говоря о полном собрании сочинений на научной методологической основе с комментариями и указанием мест первых публикаций, как это делалось в серии «Библиотека поэта».

Есенинское «Не умру я, мой друг, никогда» прошло в творчестве Примерова через «И нецелованым умру я, / А может, вовсе не умру», в итоге вернувшись к пушкинскому «Нет, весь я не умру…». Не смерть он предсказал. Сбылось совсем другое:

 

Никогда я не умру, поющий

То моё, которым я живу.