Артём ПОПОВ. Рассказы «Лесной капитан», «Чаю-чаю накачаю…», «Медвежий дом»

Илл.: Художник Марина Разина

Лесной капитан

Новости из деревни в последние годы только расстраивали: опять кто-то покинул белый свет. И как-то случалось всё зимой, а каково хоронить в такую пору… Загнутых пальцев на руках оставалось всё меньше, чтобы посчитать, кто ещё остался в деревне.

Этой зимой умер Капитан. Как обычно бывает, стал с родными вспоминать покойного. Имя-то, имя-то какое у Капитана? Долго не мог вспомнить, когда и почему Веню (какое всё же красивое имя – Вениамин!) стали называть Капитаном.

У него был греческий профиль, нос с горбинкой, вьющиеся светлые волосы. Хотя откуда в вологодской глубинке взяться греку?..

Капитана я боялся. Он был деревенским чудиком. Мягко сказано «чудиком»: мог и с ружьём ночью в окно постучаться. Это бывало, конечно, не всегда, а временами, когда он сходил с катушек. А так – ломил всю жизнь на ферме со скотиной.

Историю Капитана я знал с детства. После просмотра кино в деревенском клубе он, тогда ещё безусый подросток, начал заговариваться.

Дело было так. В перерыве между первой и второй сериями фильма про Великую Отечественную войну деревенские мужики курили на крыльце. Вдруг Веня сказал не своим голосом:

– Побежал домой! Аркашка пытает нашу семью.

Аркадий – это сосед семьи Вени, добродушный и миролюбивый. Мужики только заржали. Подумали, что шутит пацан. Никто серьёзно не воспринял его слова. Но с того страшного фильма про немцев (умели делать в Советском Союзе кино и без всяких спецэффектов!) всё и началось.

На самом деле всё случилось гораздо раньше, когда Веньке было семь лет. Мальчик рос с братьями и сёстрами в большой семье. В хозяйстве держали много скотины. Отец послал парнишку за ветками осины для овец, которых у нас почему-то называют ма́си. Осинник рос сразу за деревней. Темнеет осенью рано. Может, Венька ещё за ягодами зашёл – словом, заплутал.

Каково ночью в лесу мальцу? Я как-то пытался прогуляться поздним вечером по тропинке недалеко от дачи. Бр-р-р! Из-за каждого дерева мне казалось, что кто-то выскочит. Это я, взрослый, а тут дитё…

Веню той ночью искали всей деревней. С факелами (электрических фонарей не было) заходили далеко в лес, мужики стреляли в воздух… Нет Веньки, не отзывается.

Что он пережил ­– только ему одному известно. К вечеру следующего дня позвонили из соседней области – из села за двадцать километров: нашёлся паренёк! Как он там оказался? Но главное – живой. Молчал только долго, ничего не говорил, как он просуществовал в лесу. Рассказывал потом, что лису видел и падаль – лося, наполовину съеденного.

Ну, мало ли что – заблудился. Венька не первый и не последний. Медику не показали. Да какой там врач! Из глухой деревушки, где жила семья Вени, до фельдшера было километров десять, к нему обращались только в крайних случаях.

Только после истории с фильмом про войну на Веньку обратили внимание. Показывали врачу в городе – без толку. Повезли в область. Там врачи поругали родителей: «Куда смотрели раньше?». А родители что? У них не семеро по лавкам, а восемь...

Положили Веню в психиатрическую больницу.

Так бедный и жил: все ребята пошли в армию, а его оставили дома. После службы пацаны выучились на трактористов, а ему дорога – только в скотники.

Раз в год Капитана отправляли в больницу – «для профилактики». Пить ему нельзя было ни грамма, даже пива, потому что очень агрессивным становился. Сила была у него неимоверная: три мужика только могли его скрутить, уложить лицом в землю. Тогда он затихал, как пойманный в капкан зверь.

В один из приездов в деревню он поразил меня тем, что открыл гвоздём банку консервов.

У Капитана всегда много было запасено грибов и ягод даже в неурожайный засушливый год. Помню чёрную от сушки грибов русскую печь в его избе. В лес Веня не боялся ходить, как можно было бы подумать. И нас водил, все места знал. Вот, наверное, откуда появилось это прозвище – Капитан!

В другой наш приезд в деревню он уже ходил, опираясь на палку, где-то сломал руку: она неестественно вращалась у него во все стороны, как тряпичная. Похоже, боли Капитан не чувствовал… В то лето был вечно пьяным, с безумными глазами, ругался почему-то одним словом «падаль». Мы не сразу и разобрали, что он кричит.  Может, тот самый лось из детства и есть эта «падаль»? Кто ж теперь знает...

Отчего Веня умер – неизвестно. Запился, скорее всего. Не стало больше у нас в деревне своего Капитана.

Похоронили Вениамина на краю погоста, у тёмных ёлок. Дальше был только непроходимый вечный лес.

«Чаю-чаю накачаю…»

Из глубин моей памяти всплывают отдельные сценки, где мне годика четыре. Эти счастливые воспоминания связаны не с городом, где родился, и тем более не с советским детским садом, который я терпеть не мог, а с деревней, где проводил все лета маленькой жизни.

Один из самых первых и ярких эпизодов – баня. Жарища. Темнота. Дышать нечем. Кажется, это конец, тут я и умру. А выедающее глазёнки мыло! Почему оно тогда казалось таким жгучим? Только когда берут медный ковшик и начинают в тазу готовить воду, чтобы окатиться, понимаю, что, может, ещё выберусь отсюда живым.

Помню много раз произнесённый шёпотом заговор-молитву:

– Как водичка, матушка Божья, всё смывает, смой с раба Божьего Артемия всю болезнь душевную и телесную, чтобы не было отныне и во веку веков. Аминь.

В прохладном предбаннике, где пьяняще пахнет зверобоем, мятой и ещё кучей каких-то травок, я хочу остаться жить. Как здесь хорошо! Но меня быстро заворачивают, как бабочку-кокон, в пелёнку и несут в избу.

Бабушка Саня, приговаривая «Чаю-чаю накачаю, сахару нагрохаю-ю-ю», кладёт добрую горсть заварки прямо в литровую банку, где только что кипятильник закончил гнать пузыри. Бу́хает, не жалея песка и приправляет всё пахучим смородиновым листом.

Сегодня от моей первой в жизни баньки остался один сруб, крыша давно упала. Рядом с развалинами печи каким-то чудом вырос здоровенный куст чёрной смороды. Может, это внучок той самой смородины, с которой брала листочки бабушка? Куст перебрался с огорода – ведь в баньке, пусть и без крыши, расти ягоде теплее...

Держу в руках тот самый медный ковшик. Ручная работа: заклёпки, неровно изогнутый край... Делал дед или даже прадед. Значит, ковшу лет сто, не меньше. Его не украли, когда мародёры шерстили деревни в голодные девяностые годы и не гнушались даже алюминиевыми ложками. Ковшик завалился в бане за лавку – спрятался от лихого глаза, да так и выжил.

Теперь он на почётном месте – тоже в бане, только современной, дачной, где печь железная, а не сбитая из глины. И всё другое: яркий свет, мёртвый запах металлической печи, а вот ковшик – старый…

Второе детское воспоминание тоже деревенское. Я иду от баньки к дому в матросской бескозырке «Северный флот», которую дал поносить дядя Лёня. Он был на Соловках юнгой самого первого призыва. Дядя Лёня никогда не рассказывал о войне, а мы особо и не спрашивали. Это сейчас известно, что у Соловецких юнгашей первого призыва, безусых мальчиков, даже землянок не было – они их сами копали.

И вот на эту бескозырку – большую для моей маленькой головёнки – садится птичка. Я иду – она сидит. Не улетает. Наверное, решила на мне проехаться. И это видят мои родные, улыбаются.

– Это ведь знак… – говорит тихо тётя Рита, но её слова всерьёз не воспринимают.

Где сейчас та бескозырка? После смерти дяди Лёни племянник продал дом вместе со всеми вещами. Нет больше исторического головного убора.

Недавно в городском краеведческом музее посетил новую выставку, посвящённую предметам советской эпохи. Экспонаты в музей приносили жители. Среди разных вещей увидел часы – точь-в-точь, как у бабушки Сани на комоде в деревне. За трудовые успехи их подарил на бабушкино пятидесятилетие председатель совхоза: она была ветеринаром – уважаемым человеком.

Часы тоже привезены в город, стоят на видном месте. Завожу… Их мерное «тик-так» словно переносит меня в деревенскую избу и в то время. Говорят, что звуки и запахи больше всего способны вернуть в прошлое.

– Если у вас в семье есть такие вещи, приносите в музей, – возвращает меня в действительность энергичный экскурсовод.

– Нет, ни за что! – отвечаю так громко и отчётливо, что ко мне оборачиваются все посетители.

Эти часы много лет каждый день заводила бабушка. Крутила ключ и думала: «Завтра надо встать в четыре, чтобы успеть на ферму пораньше. Что-то телята беспокойные… Потом в контору. Ещё надо успеть…» Ну как отдать эти часы!?

Уверен, вещи хранят в себе энергию родных. Не запах нафталина, а теплоту рук, прикосновений, мыслей, чувств. Такое не купить ни за какие деньги. Для меня бабушкины часы дороже самого ценного в мире музейного экспоната.

Медвежий дом

Это была одна из тех станций, где стоянка поезда всего две минуты – только бы успеть сойти. Ну вот, сумки на перроне. Кажется, ничего в вагоне не забыли.

Татьяна Петровна, закрыв глаза, первые секунды наслаждалась ядрёным запахом крапивы и надрывным треском кузнечиков: «Господи, как хорошо-то!».

– Мать, пошли быстрее, на автобус опоздаем, – сын Лёшка, широкоплечий двадцатилетний парень, вернул в действительность.

Мать… А ведь так в его возрасте она называла свою маму. Сейчас ей это обращение показалось грубоватым. Татьяне Петровне скоро стукнет полтинник, но ей не хотелось и думать про этот юбилей. Если раньше она по одному выдёргивала седые волосы, то теперь приходилось часто краситься в светлые тона, чтобы седину было не так заметно. Фигура с возрастом стала мешковатой, она была чем-то похожей на медведицу. Неуклюжее, медвежье просматривалось и в походке сына, к тому же парень заметно косолапил.

От железнодорожной станции надо ещё пилить на автобусе до районного центра, потом на перекладных до деревни, где она не была лет десять и куда сейчас с сыном направлялась. А может, дольше не видела родину? Не вспомнить уже точно.

Лёшка нацепил наушники, автобус тронулся.

Да, лет десять-пятнадцать не была в своей Осиевке. Как взяли с мужем дачный участок в пригороде – так больше и не ездили: сначала строили дом, потом теплицу завели. Третий год на новой высокой должности Татьяна Петровна оставалась почти без отпуска: только неделю начальник давал на отдых – за это время не обернуться до Осиевки. Хотелось ещё погреть косточки на море, а не добираться с нервами двое суток до деревни без удобств.

Татьяна Петровна чаще других коллег открывала дверь в кабинет мэра города, но что дала ей эта работа? Только болячки на нервной почве да развод с мужем: с утра до ночи пропадала на работе и получила... Беда не приходит одна: скоро умерла мама.

Сейчас она никак не хотела вспоминать последние годы, глядя на весёлые домики вдоль дороги. Такие раньше были и в их деревеньке. Стоит ли сейчас родной дом? Или упал?

Быстро добрались до городка, устроились в полупустую гостиницу «Постоялец». Сын отправился на прогулку, а Татьяна Петровна первым делом решила сходить на старое кладбище к тёте Глаше, сестре матери. Они обе чувствовали свою вину перед тёткой.

Мать в свой последний год вымаливала прощение перед Богом за предательство сестры. Стоило только вспомнить тётю Глашу, глаза у Татьяны Петровны начинало щипать от слёз. 

Они отказались от неё. Сдали в дом престарелых. Не смогли дальше ухаживать, не хватило сил. Лёшка тогда был маленьким, лет пять. Тётю Глашу разбил инсульт, после которого по квартире она ещё передвигалась с тросточкой, но говорить не могла. Все дни лежала, непонятно, спала или нет. Часто приезжала деревенская родня навестить тётю Глашу, но она никого не узнавала. Все её любили, иначе и быть не могло. Своих детей у тёти Глаши не было, поэтому нерастраченное тепло и нежность отдавала племянникам.

До вынужденного переезда всю жизнь тётя Глаша прожила в Осиевке, здесь хотела и умереть. Последние годы оставалась в деревне совсем одна.

Как-то раз тётя Глаша упросила приехать в гости, на клубнику. Наклоняться она уже не могла: отечные ноги были как колодки, голова кружилась от высокого давления. Вырвались в деревню с мамой и мужем (сына тогда ещё не было), а тётя Глаша сидит на кривом крылечке. Все грядки заросли высокой травой.

– Где клубника-то? Одна трава, – хотели уже заругаться на тётку. Столько километров проехали – и зря!

– Ягода любит поклон. Вы раздвиньте траву-то, – глаза её смеялись.

Клубника на грядках оказалась с маленькое яблочко и чистая – можно смело в рот.

В следующее лето Татьяна не смогла выбраться за клубникой в Осиевку, а мама приболела. Вскоре от тёти Глаши пришла посылка с деревенского адреса: в ней лежали пакеты с ягодами, пересыпанные песком. Надо же, и не протекли. Открыла – и как запахло Осиевкой, детством! Татьяна увидела сорные зелёные травинки в ягодах и разрыдалась: так стало жалко старенькую тётю Глашу, представила, как она, больная, собирала для них эти ягоды, а сейчас сидит, наверное, на своём крылечке…

– С ума сошла, из-за травы заревела? – засмеялся муж.

– Ты ничего не понимаешь! – ей стало обидно за родную тётю.

Муж действительно её никогда не понимал. Этот смех оказался первым звоночком: трещинка появилась в их семейной чаше.

Тётя Глаша быстро сдала, как только перевезли её к себе из деревни, где она уже не могла оставаться одна, носить воду, топить печь. Вскоре и случился инсульт… Мама, тётя Глаша, муж, маленький Лёшка – все жили тогда в однушке. Это стало испытанием для их молодой семьи. Долго не решались на дом престарелых. Татьяна Петровна до сих пор в деталях помнит тот день, когда увозили старушку, завёрнутую в клетчатое зелёное одеяло.

Тётя Глаша умерла в этом интернате через три недели, в ночь под Рождество. Они не узнали её, когда приехали на похороны: вместо родной тётки лежала незнакомая высохшая старуха. Гроб стоял в неотапливаемой холодной часовне, мокрые волосы покойной не высушили, и они замерзли…

Только транквилизаторы помогли продержаться в эти чёрные дни. Никогда, никогда она не простит себя. Пока живёт – будет помнить.

Старое городское кладбище – настоящий сосновый бор. Татьяна Петровна легко нашла могилку тёти Глаши недалеко от центральной аллеи. Никто, видно, все эти годы не навещал её: старые сучья и сосновые иголки толстым слоем покрыли могилу. Искусственные цветы выгорели от солнца, были истрёпаны ветром. Перекошенную дверцу оградки Татьяна Петровна еле открыла и тут же упала на колени. От тёти её отделяли два метра холодной земли.

Татьяна Петровна лежала долго – колючее покрывало иголок уже согрелось от тепла её тела…

А потом откуда-то появилась сила. Татьяна Петровна, не боясь запачкаться, голыми руками убрала все старые цветы, ветки, паутину на оградке, сгнившую деревянную скамейку. Сходила через дорогу в магазин за серебрянкой и выкрасила крест. Накупила цветов – пластмассовых, самых дорогих и долговечных – и уставила ими весь холмик. Получилось яркая клумба, и на могилке в пасмурный день стало даже светлее. Показалось, что тётя Глаша улыбнулась на фотографии.

Городской автобус высадил у отворотки. До Осиевки оставалось ещё двадцать километров. Да, сколько раньше здесь куковали, дожидаясь машины или трактора! Когда-то на перекрёстке стояли бетонные фигуры двух лосей в натуральную величину. Одного зверя сейчас не было, на второго, с обломанным рогом, зачем-то навязали разные цветные тряпочки. «Видимо, свадебные кортежи здесь останавливаются. Тоже новая традиция», – решила Татьяна Петровна.

Сын, как всегда, уткнулся в телефон. «Пока Интернет ловит, пусть пользуется».

Машин не было уже два часа. И вот появилась грузо-пассажирская с оранжевой мигалкой. «Наверное, служебная», – не успела подумать, как её остановить, машина сама притормозила. В кабине сидели два симпатичных молодых парня в спецодежде.

– Вам далеко?  – открыл дверцу водитель.

– В Осиевку.

– Там никто не живёт давно. Найдёте ли дорогу? Ладно, до Починка подбросим, у нас там ремонт на подстанции.

– Ой, спасибо! Дальше мы сами как-нибудь.

Дорога грунтовая, после дождя в колдобинах, но на мощной машине домчались быстро. Татьяна Петровна стала искать кошелёк, чтобы отблагодарить ребят.

– Не надо ничего. По пути ведь, – водитель даже обиделся.

­– Как зовут-то вас?

– Денис. Денис, – почти одновременно ответили парни.

– Обоих, что ли, звать Денисами? – улыбнулась Татьяна Петровна. – И как вас различают друзья?

– Дэн один и Дэн два, – широко улыбнулись в ответ.

– Дай вам Бог здоровья! ­

Мало сейчас таких ребят, чтобы сами остановились и денег не взяли. Стало теплее на душе, появилась уверенность, что всё будет хорошо, она обязательно попадёт в родную деревеньку.

До Осиевки оставалось семь километров. У заброшенной деревни с удивлением они увидели крутой коттедж с огромными окнами. Рядом стояла рубленая баня.

– Ого! Мать, вот нам бы такой домик с баней в аренду взять, ­– хохотнул Лёшка. Сын этим новоделом явно заинтересовался, а то всю дорогу из города сопровождал молча, как телохранитель, слушая музыку через наушники.

Татьяна Петровна тоже удивилась этим хоромам, а ещё больше – участку не заросшего сосняком поля, где был посажен овёс.

– Раньше здесь было гумно… – вспомнила босоногое детство, тётю Глашу.

– Как ты сказала? Гомно? ­– загоготал Лёшка.

– Гум-но! Ты и не знаешь, что это такое. Там хлеб молотили… Помнишь хоть, как в последний раз гостили в деревне?

Сын промолчал. Вряд ли помнит, конечно, мал ещё был. Ездили втроём: она, муж и сынишка. В Осиевке уже тогда отрубили электричество, они готовили нехитрую еду на улице. Или в печи, если шёл дождь. Но как же тогда было хорошо! Жили словно на необитаемом острове: одни-одинёшеньки в деревне. За продуктами ходили раз в неделю пешком, семь километров вдоль полей. Соседские дома ещё стояли целыми, поэтому пустота деревни пока не пугала.

А сейчас с каждым поворотом дорога еле угадывалась. Если в самом начале виднелись следы тракторов, пусть и давно засохшие, то потом они пропали. И лес был какой-то мрачный. Осиевкой деревню назвали неслучайно: везде росли осины, великаны и маленькие, совсем прутики.

– Мать, может, вернёмся, пока не поздно? – заныл Лёшка.

– Ты что? Уже скоро придём. Вот за этим леском Осиевка, кажется.

– Кажется… – передразнил Лёшка. – Ты говорила так десять минут назад.

Как он был далёк от переживаний матери! А может, это она не понимала сына, его интересов?

Судя по всему, Осиевка должна была уже давно появиться. А вот и просвет. Татьяна Петровна ускорила шаг. Но вместо деревни показалась огромная вырубка. Стало не по себе. Старую деревенскую дорогу, по которой ещё в лаптях ходила её бабушка, видно, затянуло лесом.

– Может, всё-таки вернёмся в город, пока не заблудились? – снова попросил сын.

Татьяна Петровна не узнавала этих мест, всё казалось чужим.

Пошёл сильный дождь. И тут она увидела на глинистой дороге когтистые следы и крупный помёт. Медвежий! А рядом маленькие коготки. Похоже, это была медведица с медвежонком.

Что делать? Сказать сыну? Испугается. Ей стало страшно. Она вспомнила коттедж и поле овса. Скорее всего, там останавливались охотники, и зверя они специально прикармливали.

Похолодела спина. Татьяна боялась смотреть вперёд и по сторонам, стала вслушиваться, но дождь шумел успокаивающе, монотонно.

– Мать, смотри, тут мишка навалял. Ягод объелся! – закричал сын.

Точно, в помёте виднелась бордово-красная брусника, ещё не переваренная медведем. Татьяна Петровна вспомнила Ваню Кривого из своего деревенского детства: у него было обезображено лицо после встречи с медведем. Но Ваню спасло ружьё, а что могут они с Лёшкой?

Она стала судорожно вспоминать, как отпугнуть зверя. Нужен металлический звук, чтобы медведь принял его за оружие. Но ничего подобного с собой, как назло, не оказалось.

– Лёшка, врубай свою музыку на полную катушку! – предложила Татьяна Петровна.

­– Ага, испугалась! – сыну, кажется, было весело.

«Мы друзья, медуза, медуза», – Лёшка включил что-то непонятное. Звучало дико: какая-то «медуза» в этом лесном медвежьем царстве.

Раньше слушали совсем другие песни и другие стихи. Вспомнила свои любимые из юности: «Я ищу человека, синеглазого, среднего роста. Я ищу человека, чтобы было легко с ним и просто. Я ищу человека, чтобы был он такой, как и я…».

Дождь усилился и уже лил как из ведра. Одежда промокла насквозь. Резиновые сапоги, купленные специально для похода, наполнились водой. Татьяна Петровна вылила из них воду: будто литровку носила в сапогах. Она уже устала бояться медведицы и медвежонка. Крупные слёзы было трудно отличить от капель дождя.

Сын обнял сзади. «Какой он сильный у меня!»

– Пошли обратно, а то заблудимся и простынем. Да и с медведями шутки плохи, – тяжело было признаваться в провале затеи, но она не увидит родной Осиевки, встречи с которой ждала столько лет.

 – Мама, мы обязательно попадём в Осиевку следующим летом! ­– поцеловав, Лёшка задел её лёгкой щетиной.

От этого «мама» сердце сжалось. Ничего не нужно, лишь бы сын рядом. Самый лучший сын в мире!

А до деревни оставалось всего пятьдесят шагов, надо было только повернуть вправо: за мелким осинником скрывались остатки срубов. Крыша на пятистенке тёти Глаши давно упала. Потолочная балка смяла бидончик на лавке, в который в последний раз она собирала клубнику. В комнате сквозь сгнившие половицы росли жирная крапива и иван-чай. В летней половине избы вывороченные брёвна создали что-то вроде защитного убежища.

Здесь прошлой осенью вместо берлоги решила обосноваться старая медведица. В конце января она родила медвежонка: крохотный лохматый комочек, ещё и слепой, и глухой. Сейчас он превратился в крепкого подростка.

Это были те самые медведица с медвежонком, что испугали женщину с сыном по дороге в Осиевку. Теперь это был их дом, их деревня.