Анатолий ПАРПАРА. Незабываемое
Из литературного наследия. Анатолий Анатольевич Парпара (15.07.1940–7.11.2020)
Илл.: Обложка книги «Незабываемое». 3-е изд., расш. М.: Изд-во Фонда им. М.Ю. Лермонтова, 2011.
Предисловие к публикации Ирины Ушаковой
Эта поэма складывалась два десятилетия – время самого активного творчества поэта Анатолия Парпары. Память о минувшей великой войне пульсировала в его сознании и прорастала во все произведения, созданные им. Исторические драмы А. Парпары – о времени окончательного освобождения от татаро-монгольского ига при Иване III, о спасении русской земли от польско-литовских захватчиков, об изгнании наполеоновских войск – стали жизнеутверждающим словом, ответом прошлым и нынешним врагам России, ответом человека, выжившего в сожжённой немецко-фашистскими захватчиками смоленской деревне. (Только на Смоленщине было сожжено вместе с жителями более трёхсот сёл и деревень).
Сегодня, когда миру, особенно забывшей о страданиях войны Европе, угрожают новые войны, глобальные конфликты, возникает одно желание – остановить их, защитить детей и будущее нашей страны, славянского мира, Европы, которую величайший святой XX века Николай Сербский называл любимой дочерью Христа.
Слово писателя сегодня в России вытеснено на обочину общественной жизни, вытеснено оно и в Европе, борьба с литературой, с книгой ведётся по причине того, что европейская литература – христоцентрична. Но может статься, что если мы не услышим своих мыслителей и в чём-то пророков, не уясним для себя горькие уроки минувших трагедий, нам снова придётся испить чашу страданий…
Илл.: Автограф А.А. Парпары на книге «Незабываемое». Фото из личного архива Ирины Ушаковой
Поэма в тринадцати воспоминаниях
Памяти моей матушки Анны Михайловны Парпары,
в девичестве Гусаковой, уроженки деревни Тыновка
Знаменского сельсовета Смоленской области
Пролог
Как позабыть, когда пылали хаты,
Когда качались старики в петле,
Когда валялись малые ребята,
Штыками пригвожденные к земле.
Михаил Исаковский
Это помнится,
Горечью полнится,
Это с детством взрослело в крови,
Это вылиться требует повестью
О жестокости и нелюбви.
Это не заворожится замятью
Суматошно-счастливых дней
Это прочно становится памятью
И моей,
И моих детей.
Воспоминание первое
Детство, детство…
Ласковая небыль…
Быстрые, бесстрашные года,
Только я и в этом, в быстром, не был,
И не буду больше никогда.
Никогда отец мой не подбросит
К небу, годовалого, меня,
Потому что в сорок первом
В осень
Он шагнул,
Дом сына заслоня.
И двухлетним детворе на зависть,
На охоте с ним не зоревал,
Потому что,
От беды оправясь,
Я в два года на ноги не встал.
Но не скоро к нам освобожденье
В ватниках задымленных пришло
Горькое отметить новоселье –
Фрицы
Старое сожги село.
Воспоминание второе
Да, помнить это нелегко!
Они ворвались на рассвете,
Когда был безмятежно-светел
Сон малышей и стариков.
На сытых молодых конях
Со стороны лесной ворвались,
Спросонья дети к старым жались,
В глазенках их метался страх.
Но люди с бляхой на груди
Хватали, как щенят, за ворот
И в дверь –
Раздетых! –
В грязь и холод,
А в старых – дулом:
«Выходи!»
Согнали сорок две души.
(А двое
В погребе, под хатой
Остались. И туда гранату
Швырнули молча…
Не дыши!
И взрыв раздался в глубине.
Каратель вытер капли пота.
Что делать. Такова работа.
Ведь на войне как на войне).
Согнали сирых и босых,
Поставили толпой у дуба.
И смерть свои стальные зубы
Оскалила.
В последний миг
Она хотела посмотреть,
Как поведут себя мужчины
И женщины перед кончиной…
А что тогда узрела смерть?
Не страх, не ужас, не мольбу…
У них, предвидящих расправу,
В сердцах жило святое право
И гибелью вести борьбу.
Воспоминание третье
Так было!
Так было, жестоко и грубо,
В деревне орловской
«У старого дуба».
Так было!
Так было все буднично-ловко
В селенье смоленском,
Где жил я,
В Тыновке.
Так было!
Так гибли в мученьях, в хворобе
По всей осажденной
Поникшей Европе.
Во Франции, в Бельгии,
В Польше, в России
О милых погибших
Навзрыд голосили…
Возможно,
Что память с годами стихает.
Но в сердце стучится стихами, стихами
Дождями…
Воспоминание четвертое
Тук-тук! Тук-тук!
Знакомый шаг дождя.
С усердьем марширует он по крышам.
Он всем за окнами, конечно, слышим,
Он видим –
Это майское дитя!
Тук-тук! Тук-тук!
Уже который час
Стучит он молоточками по крыше!
Я замечаю:
Дочь тревожней дышит…
Что этот стук напомнил ей сейчас?
А мне?
Траншеи глинистой земли,
Где дрогнем мы от мерзкой непогоды…
А может, сны сорок второго года,
Меня оставив,
К дочке забрели?
И это ей – не мне! – бессонны ночи,
Спать не дают карательные пушки,
Она от голода,
Как я когда-то, пухнет,
Ее проклятый ливень мочит.
Тук-тук! Тук-тук!
Да разве так дождю
Положено стучать в начале мая?
Я вниз бегу,
В глухую ночь влетаю
И…
Застываю птицей на лету.
Тук-тук! Тук-тук!
Какой спокойный шаг!
Как пряно пахнут клейкие листочки!
Как трепетно раскрыты их ладошки!
Как светится зеленая душа!
Воспоминание пятое
Взрослеют дети тех, кто не познал войну,
Кому она, как всплеск грозы прошедшей,
Кому рассказы бабки поседевшей,
Как нереальный сказ про старину.
Все меньше, меньше тех, кто рисковал,
Чтоб смерть остановить с тотальным разрушеньем,
Кто в небо майское диск полный с наслажденьем
Впервые неприцельно расстрелял.
И мне, и мне те дни не придают невзгод.
Но иногда, как горлом кровь, в мгновенье
Ко мне слетает жуткое виденье,
И, как живой, встает тот давний год…
Воспоминание шестое
Хлещет плотный октябрьский дождь.
Неутомимо.
– Здравствуй, мама! Куда идёшь?
Мимо!
Не заметила. А глаза
Неутолимо
Смотрят, смотрят – помочь нельзя –
На сына.
Не согреться никак самой
В платье из ситчика…
– Ладно, ты бы согрелся, родной
Сыночка!
– Сколько дней в твоем не было рту
Крошки хлебушка?
– Ты бы кушал, а я обожду,
Деточка!
Вдруг упала с ребенком в грязь…
Мина.
– Не поднимайся!
Пронеслась
Мимо.
Встала и отирая дитя,
Дышит все чаще.
И побрела за сеткой дождя
Дальше.
Сорок первый!
Мой первый год.
С неба сыплет не манна…
Сколько лет так со мной бредет
В моей памяти мама!
Воспоминание седьмое
Детство, детство...
Горестная мама…
А ведь маме только двадцать лет…
Год прошел. Село сожгли… и к ямам
Чудом спасшихся увел сосед.
Был сосед, герой войны гражданской,
Мудр умом.
Он точно рассудил,
Что война – войной,
А род крестьянский
Должен жить, пока хватает сил.
А для жизни был простор заужен
Гарнизоном немцев с двух сторон.
Партизанам тоже он не нужен –
С малышней кричащей.
Думал он
И придумал.
За селеньем, прямо
На восток – под кровом сосняка –
Бывшие картофельные ямы
Привлекли вниманье старика.
Жерди положил, кусками толи
Застелил. И лапником прикрыл.
А песок – сухой…
По доброй воле,
Нас любя, жилище сотворил.
Мы зажили.
Ночью к погорельцам
Приходили, как в желанный дом,
Партизаны наши с чистым сердцем,
Мародеры – злобно за добром.
Так и жили.
Снег в котле топили,
За картошкой на горенки шли.
Притерпелись.
Только не любили
Неба.
Неба мы боялись – не земли.
Воспоминание восьмое
Говорила мне мать:
– Года в два
Только начал осмысливать что-то
И ходить научился едва,
Но уже избегал самолета.
В годы те в нашем крае окрест
Речь звучала надменно-чужая.
И свои, и фашисты с небес
Лес бомбили наш, не уставая.
Только небо пахнет синевой,
Солнце вновь закрывали армады.
А в ушах препротивнейший вой –
Землю вновь устрашали снаряды…
И тонул я в грязи и в золе,
Понимал, как жестокую небыль:
Ничего нет на этой земле
Отвратительней чистого неба.
Говорила мне мать: – И потом,
После нашей Победы, при звуке
Самолета
Ты падал пластом
И раскидывал тонкие руки.
Долго было такое, пока
Отошел, отмягчел от видений,
И теперь лишь с грозой облака
Вызывают в глазах твоих тени.
Много лет невоенный зенит
Восхищает десантом спортивным.
И теперь мой сыночек глядит
Без тревоги на сверхреактивный.
Только я, вспоминая о зле
Дней военных, кричу себе немо:
Ничего нет на этой земле
Беззащитнее чистого неба!
Воспоминание девятое
Детство, детство…
Сколько ж навалилось
На тебя врагов со всех сторон!
От расстрела что спасло?
Чья милость?
Что спасло в час личных похорон?
Рассказать?
Но вряд ли кто поверит
В это, если стану говорить:
Чтобы смерть,
Захлопнув жизни двери,
Разрешила снова отворить…
Двое суток синий, бездыханный,
Я лежал под небом сентября.
И над лесом также осиянно
Восходила зрелая заря.
Но моей бабусе, деду Ване
До красот ли?
– Видно, Стеша, внук
Никогда на ноженьки не встанет.
Долго приказал…
– А если вдруг?..
– Подождем.
А вскоре Степанида
Свет Егоровна сама идет.
– Делай уж…
Совсем затих, как видно,
Бог дает детей, и Бог берет…
Постарался дед Иван. Из планок
От снарядных ящиков связал
Аккуратный гробик. Спозаранок
Ямку, – чтоб поглубже, – откопал.
Суше там песок.
Как был, в пальтишке,
Положили.
Опустили вниз.
Близкие да дедовы мальчишки,
Чтоб проститься, на краю сошлись.
Горе, огорченье, сожаленье
Можно было в лицах рассмотреть.
Чудом было в годы те рожденье.
И вполне естественною – смерть.
Помолчали.
Только крышку поднял,
Чтоб навек закрыть меня, старик
Вдруг раздался,
Как из преисподней,
Помрачающей сознанье крик…
Мама долгим жаром исходила
И была в беспамятстве три дня.
Что кольнуло в сердце,
Что вскочила,
Кинулась искать в тот миг меня?
Женское, жестокое прозренье,
Матери ль звериное чутьё?..
Пала наземь враз в оцепененье,
Зарыдала. И лицо мое
Оросила.
Вдруг нагнулась. Быстро
Выхватила. И прижав рукой,
Заметалась, закружилась искрой:
– Он лизнул губу! Живой! Живой…
Что там было!
Сколько ни пытались
Отнимать, меня не отдала…
Наконец устали все и сдались.
В дальний угол мать со мной легла.
Не сомкнула глаз всю ночь.
А утром
Веки робко дрогнули мои…
Было вновь рождение не чудом,
А желаньем маминой любви.
В самый трудный час с землей разлуки
Ощущаю вкус слезы родной,
Вспоминаю,
Помню мамы руки,
Слышу крик ее:
– Живой! Живой!..
Воспоминание десятое
На запад уходил стрелковый полк.
А рядом с ним, таким суровым,
Бежал мальчишка белобровый,
Немного выше кирзовых сапог.
Он спрашивал солдат:
«Ты – папа мой?»,
Ручонками хватал за голенище,
Но с каждым разом безнадежней, тише,
Звучало горькое: «Ты – папа мой!»
О, этот голос, хриплый и родной,
От частого повтора монотонный!
А под шинелью бились учащенней
Сердца, ожесточенные войной.
У каждого такой же сын иль брат…
С какой печалью их глаза глядели,
Какою нежностью ладони их гудели,
Но пальцы их впивались в автомат…
Я детство мог забыть, как сон,
Как небыль.
Но через годы на меня глядят
Глаза солдат, печальные, как небо,
И небо, как глаза солдат.
И странно мне в глазах увидеть синих
Живую мысль, забитую войной,
И слышать голос маленького сына:
«Ты – папа мой?
Ты – папа мой…»
Воспоминание одиннадцатое
В детстве малорадостном бывали
Дни прекраснее обычных дней,
Дни, когда мы сердцем узнавали
Новости мальчишьих покрупней.
Как мы салюты Победы любили!
Память такое забыть не велит:
Красные гроздья осенней рябины,
Словно салют, уходящий в зенит.
Это сравненье сорвалось невольно,
Но не назвать я его не могу:
Красные ягоды – зрелости зерна,
Красная песня – на синем снегу.
Красная краска – цвет памяти сердца.
Кровь и пожары смоленской земли
Так опалили военное детство,
Что обесцветить года не смогли.
Как мы салюты Победы любили
И называли их, – я не солгу! –
Красными гроздьями спелой рябины –
Красные взрывы на белом снегу.
Но, не замкнувшись в виденьях суровых,
Нам понимать было сердцем дано:
Красная девица,
Красное слово,
Красная площадь –
В значенье красно.
Как понимаете, небеспричинно
С давнего детства теперь я зову,
Красные гроздья осенней рябины
Красным салютом, что мчит в синеву.
Воспоминание двенадцатое
Время лебеды моей прошло.
Время гладиолусов настало…
Восемь дней не приезжал в село,
А на грядках все позарастало.
Враг полей культурных, лебеда,
Нежная сестра степной полыни,
Рву тебя, как будто бы беда
Черные крыла струит поныне.
Мощный ствол, широкие листы,
Корневая умная система…
Что там парниковые цветы –
Желтое, изнеженное тело!
Очищаю их от сорняков,
Солнечному свету открываю,
Бремя детских горестных годов
На себе невольно ощущаю.
Ты прости мне, дочка, что опять
Завожу я речь о том тревожно,
Хоть и больно сердцу вспоминать,
Но не помнить это невозможно.
Вот опять над Азией гремит,
Вот опять Европе угрожает,
Вот опять погибель вновь грозит
Всей планете горьким урожаем.
Миллионы жизней… Миллиард!
В жилах кровь от ужаса застыла.
О войне и я забыть бы рад,
Но о лебеде забыть не в силах.
Как ее искали мы тогда!
Каждый кустик был дороже света…
Лебеда в голодные года
Сохранила нас для жизни этой.
Доченька, как счастлив я, что зло
Лет военных ты не испытала!
Время лебеды моей прошло.
Время гладиолусов настало.
Воспоминание тринадцатое
Перевожу поэтов Палестины
И чувствую бессилие своё,
Чтоб воссоздать бейрутские картины:
Разруху, мор, на трупах вороньё…
Сажусь писать, но предо мной маячит,
Блокнот вполне реально заслоня,
Уставший плакать обожжённый мальчик,
Похожий детством горьким на меня.
Постой, малыш, не порывайся к маме!
Ей приказала голубая смерть
Бессмертными и чистыми глазами
В родное небо без конца смотреть.
Постой, малыш, не выходи к дороге!
Там, видишь, ноги в жёстких сапогах?
Они уже перешагнули многих.
И ты для них – ничтожество и прах.
Скорей назад! Скорей, мой черноглазый!
Летит снаряд. Взрывается… Ложись!
Не в жизни – так в стихотворении обязан
Спасти тебя.
Так мне спасали жизнь.
Перевожу поэтов Палестины.
Ни сердцем, ни умом не устаю,
Как будто детства горькие картины
Из пепла наяву воссоздаю.
Эпилог
Это помнится.
Все еще полнится.
Это не угасает в крови.
Это вылилось все-таки повестью
О жестокости, о любви.
Это не заворожится замятью
Суматошно-счастливых дней
Это стало навеки памятью
И моей, и моих детей.
1973–1993
Илл.: Четвёртая обложка книги Анатолия Парпары «Незабываемое»
