Оксана МЯСНИКОВА. Торопись напитаться любовью
Чудики и праведники в книге Нины Орловой-Маркграф «Простить Феликса» (М.: РИПОЛ классик, 2021)
Тот редкий случай, чуть ли не из детства, когда, наплакавшись вволю над судьбами героев книги, плачешь вновь, когда приходит пора с ними расставаться. Да и вовсе они не книжные, герои книги Нины Орловой-Маркграф, живые они, и ощущение счастья испытываешь после чтения, будто приобрёл верных друзей. Морея-Мария Варум – депортированная немка, пятнадцатилетняя рыбачка подводного лова, чью «траншейную» стопу излечит удивительный доктор Измаил Осипович.
Вера Шихт, её подруга по несчастью, не отказалась от мужа-немца, отправилась вместе с ним, деля горести, после смерти мужа «приобрела» троих детей умершей от непосильного труда немки Фриды. Феликс – бригадир рыболовецкой артели, из семьи раскулаченных, огрубевший до бесчувствия, но и в нём пробуждается любовь, и он оказывается, способен на самопожертвование ради любви, хоть сам того и не подозревает. И этот поступок спасает его загубленную душу, хоть сам и погибает. Все герои, без исключения, будь то вечно голодные дети-подростки военного времени, немощные старики, искалеченные и обезображенные войной мужчины, надорванные душой в непосильных трудах женщины, – все они оказываются способными на любовь живую – жертвенную, каждый из них готов совершить и совершает подвиг самопожертвования – не раздумывая, рискуя собственной жизнью спасает любимого человека. И происходит это на фоне обыденной негероической жизни.
В жизни героев Нины Орловой-Маркграф всегда найдётся место любви, и любят они не за что-либо, а вопреки всему: любят и готовы пострадать за любовь там, где, казалось бы, любовь невозможна.
Героиня повести «Простить Феликса» – пятнадцатилетняя Мария Варум, как и другие немцы Поволжья в начале войны была депортирована, вместе с отцом отправлена в сибирскую деревню под Омском, а после того, как Артура Варума призвали в Трудовую армию, увезена с большой партией спецпереселенцев в Енисейск, а оттуда пароходом доставлена в Туруханский край, где с осени 1942 года трудилась в рыболовной бригаде, руководил которой Феликс Горбатко, позже трагически погибший от рук зэка. И так случилось, что некому было, кроме юной Марии, пожалеть и простить Феликса – своего обидчика, но и спасителя, некому оплакать жизнь его непутевую, загубленную душу.
«Мария подошла к повозке, вплотную протиснулась, склонилась над Феликсом. Он лежал на спине, руки смирно, покорно сложены на груди. Роберт Иванович, что ли, уложил их? Тыльные стороны обеих кистей были покусаны гнусом... Брезентовая куртка от груди до живота набрякла кровью, которая теперь свернулась, подсохла и в некоторых местах почти почернела. Лицо тоже в комариных укусах. Страдание и усталость отразились на нём...
– Где его нашли?
– У Щертова опушка...
Она глядела на страдальческое лицо Феликса, на эти покорные, беспомощно сложенные руки, на пятна крови, впитавшиеся в серую ткань. И вдруг обхватила лицо руками, заплакала. Роберт Иванович с недоумением смотрел на Марию. Потом слез с телеги, подошёл, встал около неё
– Мари?..
Мария не отвечала и плакала всё сильнее. Теперь она рыдала в голос, запрокинула лицо вверх, и слезы, наполняя ложбинки под глазами, переливались на щеки, подбородок, шею. Она не слышала Роберта Ивановича, не видела ни его, ни дорогу, ни даже повозку с телом Феликса. Душа сотрясалась от какого-то долгого мучительного невысказанного горя, и она сама в этот момент не объяснила бы, кого и что она оплакивает.
Роберт Иванович резко тряхнул её за плечо:
– Ятрена феня! Он жил как кабан и стох как кабан. Што плакать?
Мария ничего не отвечала. Она ещё раз склонилась к Феликсу, провела ладонью по его плечу и потом пошла, даже не попрощавшись с Робертом Ивановичем. И все плакала. Она дошла до Чертовой опушки. Примятая трава у самого входа в сосновый бор указала ей, где нашли Феликса. Сюда он из последних сил дополз и здесь умер».
Юная Мария никого не осуждая, ищет оправдания запутавшемуся и ожесточившемуся Феликсу. Своим добрым чутким сердцем видит в человеке то хорошее, что было дано, но изувечено, искорежено непростыми обстоятельствами.
«Он был из семьи раскулаченных и сосланных в Туруханск из-под Самары. Ему шёл тогда девятый год, сестре Александре было двенадцать, а младшему брату шесть. Их высадили с парохода на безлюдном берегу в трёх километрах от станка Томбаево. Отец нашёл заброшенную факторию по скупке пушнины, там они расположились. Мать и младший брат Санечка умерли в первый же год от одной и той же болезни, здешние люди говорили, что это сибирская язва. Феликс почти ничего не помнил, ни жизни в этот первый год, ни мёртвой матери и брата, ни похорон, словно память его отморозили страшные туруханские холода. У него вообще с памятью было что-то то не так. Он и раннее, счастливое, проходившее в достатке детство, о котором грезила и твердила не переставая сестра, не помнил. Так, две-три мутных картинки и только одна чёткая, подробная, но уж очень короткая. Они куда-то идут с матерью, мать очень молодая –наверное, моложе, чем он сейчас, в ярко-зеленом с кружевами платье, мягко, шелково держит его за руку. Он одет во что-то тесное, неудобное и хнычет. Мать наклоняется к нему и гладит по голове. Никогда за всю жизнь он не испытывал больше такого приятного прикосновения. Вот и все воспоминания. Да и к лучшему. Зачем вспоминать?»
Мария Варум с детства твёрдо заучила слова «мамы Тани», доброй своей мачехи о том, что «после смерти плохие и хорошие дела человека ангел будет класть на весы. Если добрые дела перетянут, пойдёшь в рай, если злые – в ад на мучения. Справедливые весы...
– Вера, прости ты его. Ведь он тоже из сосланных. Дитём его сюда привезли. Что он видел хорошего?
Может, он не виноват...
– А кто, кто виноват? Мы меньше его пережили?
– Ты не всё знаешь.
И Мария рассказала о том, как Феликс спас доктора от Гришиного ножа. И про ангела мамы Тани, взвешивающего на весах добрые и злые дела.
– Не знаю, Моря. Может, Феликс и вправду что-нибудь доброе кому сделал. Пусть ангел твоей мамы Тани с ним разбирается. Но я от своих слов не отрекусь. Дух он исподний, и всё тут. И больше о нём говорить не станем. Никогда».
Как и Мария Варум, добрым и чутким детским сердцем оплакивает своих односельчан Нюся – героиня рассказа «Плакальщица Нюся». Обряд оплакивания стал для неё не только обязанностью, но и душевной потребностью после того, как в детстве пережила внезапную несправедливую смерть тихого смиренного мальчика Шуры, с которым была дружна:
«...И зачем наша речка Шурика забрала?.. Уж лучше бы меня забрала, правда мамка? Ведь я драчунья, зараза непутевая, я все нервы тебе вымотала...
– Да, ты что? Донюшка, родная! – Она прижала к себе дочку. – Это не речка, это Бог забрал Шурика к себе. Он теперь ангелочек, с неба на нас поглядывает.
– А меня Бог заберёт?
– Всех когда-нибудь заберёт. Не горюй, донюшка! Все там встретимся.
– А когда?
– Когда жизнь свою проживём.
– И тогда со всеми встретимся?
– Со всеми, кого любим.
Нюся любила всех, всю деревню и даже пьяницу Никиту Романыча, над которым все потешались, а председатель грозился выгнать из колхоза».
Детское сердце зоркое. Его не обманешь.
«Дядя Никита так хорошо пел «Шумел камыш» или «Когда б имел златые горы». Он часто ходил в лес по добычу и всегда, если встречал Нюсю, возвращаясь мимо её дома, чем-нибудь угощал – то отломит лисичкиного хлеба от краюхи, то горстку земляники, то костяники даст. Хоть у самого пятеро детей, а не жадный. А один раз зайчонка нёс. Нюся как раз возле калитки прыгала – ей он и достался! Помял зайчонка хищный горностай, а не успел отведать, самому убегать пришлось. Зайчик у Нюси всю зиму прожил.
Что она со всеми деревенскими у Бога встретится — это хорошо. Но самое главное: она снова будет играть каждый день с Шуриком!»
На похоронах Шурика молельных старух и плакальщицы Пелагеи не было. Нюся же помнила многие Пелагеины плачи, и когда ей сказали попрощаться, она вдруг встала возле Шурика на коленки и запричитала:
«Ох, на кого же ты одну меня оставил, для чего болеть сердечко заставил? Из белых рук-то я тебя уронила, из мутных очей да потеряла. Недалеко я тебя спроводила, неглубоко я тебя закопала. Из той пути, из той дорожки ясным соколам да нету вылету, белым лебедям да нету выпуску. Из матушки да из сырой земли, из сырой земли да земляна бугра...
Эту заплачку она слышала от Пелагеи. И когда заплачка кончилась, Нюся выплакала первый свой собственный плач:
– Ты водился да со мной, добрый братец мой, красным летушком веселым, белою зимой. Ты давал мне всякие игрушечки, мастерил всякие бабушечки. Дожидайся ты меня, горюшку горькую, полечу я к тебе да над горкою. Когда крылышком архангел да поманит, когда времечко-то доброе настанет... Последние две строки были от Пелагеиной заплачки, Нюся любила их и добавила в конец».
Оплакивание усопшего и выплакивание, проговаривание горя – древняя народная традиция, недаром им хранимая.
В ней и уважение к смерти, можно сказать, почитание обряда смерти, как неизменного финала земной жизни и начала жизни вечной. А что может быть торжественнее проводов в жизнь вечную и важнее встречи в будущем веке?
Кстати, моя бабушка, Ксения Фёдоровна, тоже была известной в родной деревне и округе плакальщицей, знала много плачей, любила их, как ни странно, чуть ни более весёлых свадебных обрядовых песен. И мне передалась любовь к грустным трагическим напевам. И «горе горькое» из плача Нюси очень часто от неё слышала: «Горе горькое» и «головки мои горькие» – частое, едва ли не ежедневное причитание бабушки.
Праведник не тот, или не столько тот, кто ищет правду и борется за неё, проповедует и пр., а тот, кто по ней, христианской правде, другой правды нет – живёт и по-другому не может: природа его такова. Отсюда и врожденная, не показная скромность, и никакого поучения, осуждения, напротив, всех жалеет и прощает, это и есть праведничество.
Деревенская праведница Стюра, одиноко живущая на другом берегу реки Кулунды, героиня рассказа «Стюрины холмики» – молельщица и заступница всей деревни, спасает христианскую веру отцов в 60-е антирелигиозные годы прошлого столетья: тайно крестит детей родной деревни в домовой церкви, молится за усопших всей деревни и пятерых своих сыновей, жизни отдавших за родную землю. В День Победы в 1945 году было Стюре видение:
«Маруся, я сыночков своих видела, – тихо сказала Стюра, всё так же глядя куда-то мимо, вдаль.
–Что ты! Настюра!
Стюра стала рассказывать матери, как она видела сыновей своих, радостных и здоровых, а младший Сергунька подошел к ней близко и вроде с обидой даже сказал:
– Мама, у нас теперь так всё хорошо, а ты плачешь!
Тогда Стюра прошептала ему: «Сергуня, вы же погибли!»
А он наклонился над ней и рукой легко так, невесомо прикоснулся, погладил мать по плечу, и Стюра сидела, не шелохнувшись. И вот не стало видно сыновей, но на душе был праздник, который она не хотела делить ни с кем....
Вот тогда Стюра и сделала эти холмики. Словно забыв, что тела её детей остались в иных землях, она стала обихаживать их могилы. Всё лето цвели на них яркие красные, оранжевые, жёлтые и лиловые живые цветы, диковинные для наших краёв. Зимой же она укладывала на холмики сосновые ветки».
Трудно представить горе матери, потерявшей всех своих сыновей и не проводившей в последний путь. Вспоминаю бабушку свою Ксению Фёдоровну, потерявшую трёхлетнего сына в 1943 году в концлагере белорусского города Новогрудок. Маленький Ванечка умер от тифа, а бабушка и её старшая дочь, моя мама, выжили. Всю оставшуюся жизнь бабушка горевала, поминая сына, что нет могилки сыночка, всё рвалась душой в Новогрудок.
Рядом со Стюрой и деревенские умягчаются душой. Деревенский тракторист, слесарь и столяр Константин, которого Стюра продолжает звать, как в детстве – Кустиком, на просьбу сделать ей пять деревянных звёздочек на сыновьи холмики, душой откликается на заказ.
– Я, Настюра, багрянкой звездочки твои покрасил.
– Спасибо тебе. Доброе дело на два века: на тот и на этот.
Но и зло, творимое безбожниками, отравляет не одно поколение. И вот уже дети усваивают атеистические уроки своих отцов.
«Не... мне нельзя. Мать всё просит отца: «Давай Петьку покрестим!» А отец говорит: «Чего крестить, если Бога нету? Да ещё с должности полечу».
Новый председатель колхоза в годы войны – трус-самострельщик – в мирное время воюет с беззащитными вдовами, выполняя директивы сверху, ревностно борется с «религиозным дурманом». Объявляя Стюру главным своим врагом, посылает тракториста Гришку разровнять могилы ее сыновей.
«Эта Стюра, Анастасия Петровна Речкунова, – просто церковь ходячая!»
Деревенские бабы, собирая народное ополчение, как в войну, отстояли Стюрины холмики.
Сама Стюра, преграждая дорогу трактору, ложится на могилы, как ложились под немецкие танки, защищая русскую землю, её сыновья.
«Стюра лежала не шевелясь у своих холмиков, и в тишине глухо, словно из-под земли, доходили до Гришки похожие на рыдания произносимые ею слова. «Смертью смерть поправ», – услышал он.
– Вроде по-русски, а вроде и нет...
«… во гробех живот даровав... « – донеслось до него...
Жутко вдруг ему стало. Затрепетала, как осиновый листок на ветру, лёгкая душа Гришки. Он всегда был слаб именно на живот. Почувствовал, как стало давить ему и резать где-то у пупка...
– Наговаривает! А ну как нечисть какую нашлет? Уведут в реку вместе с трактором. Утопят! -– Вытаращенные незабудковые глаза Красавчика на минуту жадно вспыхнули. – А премия? Шут с ней, с премией! – громко ответил он сам себе. – На что она мне, мертвяку, будет?»
Навсегда запомнил встречи со Стюрой тёзка погибшего младшего сына, когда-то ею крещеный одиннадцатилетний Сергей.
«Жила среди нас женщина, которая словно опалила меня пламенем, которым сама горела, пока не стала прахом земным».
Пламя это – живая христианская вера, что горит в душе праведника, не угасая, несёт он её и в трудную годину безверья и в военное лихолетье, молитвой удерживая мир ото зла и спасая вокруг себя заблудшие души.
Илл.: Художник Джанна Тутунджан. «Настя и Господь». 1999.
Героиня рассказа «Стюрины холмики» Нины Орловой-Маркграф напомнила мне героиню живописного полотна вологодского художника Джанны Тутунджан «Настя и Господь», которую художник писал с простой деревенской женщины.
Писатель Нина Орлова-Маркграф и художник Джанна Тутунджан (1931–2011) в своём творчестве восстанавливают прерванную связь поколений, ищут и находят праведных возле которых и остальные спасутся.
Совершенная любовь изгоняет страх и распространяется на все живое без исключения. И вот уже маленький человек – девочка Лидуся – героиня рассказа «Дусик» бросается спасать – откуда что берётся – соседского петуха с забившимся зобом – делает ему «операцию».
«Вдруг она увидела чёрного Анисьиного петуха. Он лежал в борозде, завалившись на крыло, и мутно глядел в никуда. Петушиная лапка – три когтистых пальца, сложенных в кукиш, – торчала, казалось, прямо из петушиной груди.
– Ты что это, чернявый? – спросила Лидуся, наклонившись над ним.
– У него зоб забился. Вишь, на шее бугор, ровно шарик проглотил, – привычно пожевывая косичку, сказала Валька. – Задохнётся и подохнет. Наш петух тоже так хворал.
– Валькя, надо ему операцию шделать!
Лидуся пошарила в земле и нашла хорошее острое стеклышко.
– Держи больного!
Цепкими руками Валька придавила петуха к земле. Лидуся присела на корточки и нацелилась. Петух не шевельнулся, лишь зрачок его глаза дрогнул и сверкнул, словно сфотографировал Лидусю. Она быстро полоснула петушиное горло остриём стекла. Желтоватая водица излилась из надреза. Зоб, словно выдоенный, обмяк и чуть завалился набок. Петя открыл глаза и шумно задышал».
Сколько тёплого юмора, удивительных подробностей военной и послевоенной жизни сибирской деревни узнаем мы из книги.
Нина Орлова-Маркграф любит своих героев, в этом одна из разгадок её писательского мастерства. Любит всех: и святых, и грешных. А особенно деревенских чудиков, как любили их наши классики, от Н. С. Лескова до В. М. Шукшина. Чудики, они же убогие, ближе других к Богу, значит.
«В большой деревне, где в шестидесятые годы проходило моё детство, помню несколько живописнейших персонажей. Силача Андрея – однажды я был свидетелем того, как он вырвал со столбами и поднял перед собой кованые двери колхозного амбара. Дурочку Груню Проходцеву, которая обвешивала себя с головы до пят блестящими булавками и, улыбаясь, ходила целый день по деревне и пела один в один голосом артиста Николая Рыбникова: «Не кочегары мы, не плотники...». Помню и деда Мамона, жившего в землянке и заговаривавшего боль...».
В далёкой сибирской деревне люди живут в мире и согласии, как бы ни трудно им жилось. Живут будто в раю. Дед Мамон – герой рассказа «Глиняный парень» – подлечил раненую косулю, подростком пришедшую в деревню, да так и оставил жить у себя. Та привязалась к одинокому старику и ходит по деревне за ним по пятам. Старик-отшельник редко к кому ходил в гости, а тут пришёл на крестины к мальчику, с которым у них было общее тайное дело. Через какое-то время и косуля за ним пожаловала. То-то было смеху. Чем не райская картина: люди и животные живут в любви и согласии в отдельно взятой деревне, а ничего другого для счастья и не надо.
Егорка прибежал к деревенскому лекарю с просьбой вылечить бездетную соседку, так сердечко ребёнка откликнулось на чужую беду. Егорка совсем ещё мал и пуглив, говорить-то толком не научился, а здесь в просьбе смел и решителен:
– Кгистинье дитя надо. Помоги, Мамон Иваныч. Он не знал, что добавить, но потом вспомнил, как мать просила помочь, когда Егорка мучался грыжей:
– Заступись, отец честной!..
– Как же я помогу? – Он озорно подмигнул Егорке. – Лет двадцать бы назад...
Егорка не понял взрослой шутки, но встревожился, что дела может не выйти...
– Надежду Коготких гаспечатал...
– Распечатал! – с досадой повторил дед Мамон. – У Нади малокровие было. Я ей помог. Тогда уж из неё ребяты и полезли, ровно грибы после дождя.
– И нам помоги, Мамон Иваныч! А я тебе «Генегала Топтыгина» гаскажу. Хочешь?»
Сколько бы испытаний не пришлось преодолеть праведнику – его не сломить. Сколько бы горя не пришлось на его долю – душа не осерчает и любить не перестанет.
Со стороны праведник всегда выглядит чудаковатым, странным, для кого-то и вовсе придурковатым. Как же: в любви не ищет своего, последнюю рубашку отдаст, а надо – и душу положит за други своя!
Немой Леня – герой рассказа «Все, как оно было, или Лёня Спас» – чудом выживший на войне, его нашли среди погибших с изуродованным лицом, после контузии остался глухонемым. Среди деревенских были и те, кто брезгливо от него отворачивался, дети передразнивали его мычание.
А сам Лёня Немой не старел, будто застыл во времени или заново родился, ни на кого не держит обиды. Не стал обузой для мамы и сестры – выполняет мужскую работу по дому, радостно мычит на приветствия своей бывшей невесты.
«Мы знали, что он умеет ясно произнести лишь один-два слога, и то, если к нему подходила, например, тётя Алёна Адышева... Она обязательно здоровалась с Леней, спрашивала, как здоровье, как матушка и дома ли его сестра Тася. Тогда Леня Немой старательно мычал, гундосил, шлепал дрожащими влажными губами, пускал слюни. Тётя, Алёна повторяла за ним его ответы, понимая каждое слово. Но в остальное время Леня был нем».
Леня Немой спасает подростков, оказавшихся рядом с ним во время обвала камней на берегу горной реки.
«Мы все на мгновенье замерли. Потом вскочили – свирепый рёв поднял нас на ноги. Но в этом длинном нечленораздельном реве я и, как потом выяснилось, все мы расслышали дважды повторившиеся слова:
«Назад! Назад! Приказываю!» Мы не поняли, откуда шёл этот крик и чей он. Никого, кроме немого Лени, вокруг не было».
Лёня подымает упавшую девочку Галю, в последний момент выхватывая её из-под завалов.
«Всё платье было в плотном слое пыли, глины, в налипших комках и комочках земли, будто её только что откопали из могилы. Впрочем, так оно и было. Лёня Немой её оттуда вытащил».
Дети не могут объяснить такого преображения Лени Немого. Страшный, пускающий слюни Немой, в одночасье преображается в смелого, сильного и решительного, а главное, обрел слух и заговорил. Как такое возможно? Галочка предполагает:
«Может, забыл, что он немой. Ему показалось, что он на войне, что бежит он не к обрыву, а к месту, где только что взорвался снаряд».
Счастливая Галочка, оказавшаяся в руках Лени Спаса, радуется не только своему спасению. Она счастлива ни с чем не сравнимым счастьем. Оказывается, зорким бывают не только глаза, слышат не только уши, сказать можно и без голоса.
«Странно, но её лицо выражало такое удовольствие, можно сказать, даже счастье, будто она ела мороженое, как прошлым летом, когда к нам приезжала автолавка с мороженым на День выборов».
Прекрасная душа Лени, сокрытая привычному глазу, приоткрылась Галочке.
А разве сравнится красота души, такие её богатства, как великодушие и самоотверженность, пусть и с самым неописуемой красоты лицом.
Промыслительная встреча с праведным Леней, изменила подростков, обернула вглубь себя, приоткрыла завесу над тайной человеческого духа. Они пока сами не поняли, что с ними произошло, но придёт время и прорастет зерно живой христианской любви и в их душах.
Моя мама читала книгу и изумлялась. А вот откуда писатели знают жизнь так подробно? – спрашивает меня. Что на это ответить. Наверное, нужно прожить целую жизнь рядом со своими героями, всё подмечать да запоминать с малолетства, любить свою малую родину и людей, её населявших. За малым видеть большое, за внешним – внутреннее, глубинное. Но и этого мало. Всего не объяснишь. «Человек есть тайна» – утверждал Фёдор Михайлович Достоевский. А любовь – тайна вдвойне – «тайна сия велика есть».
А читатель вслед за писателем дивится этой тайне, силится её постичь, а вместе с ней и себя, своё предназначение разгадать, ведь не может такого быть, чтобы не было его, предназначения-то, каждому оно даётся.
Книга о праведниках, спасающих мир своей добротой. Сохранить в себе человека в самых непростых обстоятельствах, в тяжёлую военную пору в глухой сибирской деревне на Алтае или на краю света – Туруханском крае, не ожесточиться, когда потеряешь, как многострадальный Иов, всё: малую родину, дом, родных, но стоишь до последнего на стороне добра, тогда и все вокруг тебя спасутся. Ибо без трёх праведных нет стояния ни граду, ни деревне.
Книга «Простить Феликса» согревает душу, размягчает сердце. Это душеспасительное чтение о живых людях, среди которых есть и праведники, несущие свет и в наши грешные души. Ведь тепла и любви хочется каждому, даже самому из нас недостойному.
«Иван обнял жену. Тикал будильник. Слышалось успокоенное дыхание и сладкое почмокивание Дусика. Сиротливый лунный свет жадно пробивался через тюлевые шторки, проникал к стеганому ватному одеялу, торопясь напитаться любовью и согласием, которое он нечаянно здесь обнаружил и которого так мало в мире».
