Александр БАЛТИН. Лучше не думать…

                Рассказ / Илл.: Неизвестный художник

Цветные гроздья листьев зыбко сочетаются с оставшейся зеленью, и безветренная погода превращает деревья в живые памятники красоте.

 Мёртвый павильон – один из многих на ВДНХ, но, обойдя его, можно подняться по сбитой лесенке, выйти на маленькую площадку, и словно парить над пластом пруда, в который вдаются деревянные помосты для рыбаков, и какой окружён многоцветьем древесной Византии.

Пышно сияют деревья, щедры – золото раздарят воде и асфальту…

Два нац//мена в форменной одежде сидят на стульях под навесом второго этажа, застыли, словно ушли в глубины медитаций.

Зеленоватая вода, чуть тронутая живою плазмой ряби; и несколько рыбаков – на расстоянии друг от друга смотрятся весьма одиноко.

 Грустью пронизанное пространство звучит элегией.

 Вода привлекает: на поверхности, как инкрустация столешницы, лодочки листьев, узоры и орнаменты. Кленовые сворачиваются быстро…

Чернеет нечто около поверхности: рыба?

Кусок деревяшки?

Плавный поворот свидетельствует в пользу рыбы, и другая, сереющая тенью, показывается, чтобы пропасть, зато напротив первой, чёрной, появляется другая, такого же окраса, и – обе замерли, играя в предметы.

Они спокойны, они не ведутся на соблазны рыбаков, и медленные их движения, не уводящие из области видимости, связаны с погружением в глуби, вероятно, за едой.

Всё – еда.

Ты – еда своих кошмаров, страха смерти, огня былого, который хочет сжечь настоящее ради детского счастья.

…мальчишка бежит по узкому асфальтовому перешейку между двумя домами, один из которых – огромный, как старинная крепость, наполненный коммуналками, как избыточностью жизни – твой.

Голуби на карнизах – кем-то записанная музыка неба.

Мальчишка бежит, дом глядит на него многооконно, и мальчишка, живущий на первом этаже с молодыми папой и мамой, не знает, насколько он счастлив, защищённый ими, возрастом своим защищённый…

Почти старый, седобородый человек, вместивший себя в скудное пространство небольшой смотровой площадки, глядит на воду.

Она успокаивает.

Две чёрные рыбы всё висят и висят; у рыбаков, а рыбу готовят тут же – в ресторанчике, наименованном «Рыбацкая деревня» – не было ни одной поклёвки.

 Клёны на том берегу свидетельствуют в пользу Византии, чьи солиды можно чеканить из благородной листвы.

…мы поднимемся ко дворцу василевса, чей слух за обедом услаждает орган, не принятый православием, ожидающий своего католического часа; мы спустимся по лестницам, в изножиях которых сидят роскошные львы, и, убедившись, что смерти нет, минуем квартал мастеров, где эмали зреют такого синего цвета, что, разбавив его, хватило б окрасить залив: когда лишить его синей прелести-спелости.

 Из Византии куда же выйти?

Только в московскую осень, ещё не заводившую механизмы дождей.

 Обогнув пруд, пройдя мимо погружённых в дрёму нац//менов с печёными лицами, спустившись по нескольким щербатым, в мелком соре лестницам, можно оказаться близко к воде.

Здесь стоят деревянные низкие домики: внутренности уютны, предполагают дружеское, или семейное торжество, и вдруг дёргается один из рыбаков, вытягивает, используя подсачник, соблазнительно блещущий трофей, который ему тут же изжарят, польют лимонным соком, украсят зеленью и шампиньонами, и подадут…

 У берега – вода прозрачна, оливково-прозрачна.

Глубина начинается быстро, интересно – те две, черневшие рыбы, всё висят над простором глубин?

 За деревянным, гладко обработанным, чуть лоснящимся столом сидит мальчишка: белокур и яснолиц, лет семи-восьми.

Он сидит над пластиковыми тарелками, измазанными остатками еды, и разводы томатного соуса не претендуют языками огня на золотистые ломтики картошки-фри.

Мальчишка оставлен.

Ребёнком, забытом в огромном Ашане – жуть торгового Вавилона! – ощущаешь себя после смерти мамы.

Вавилон высится, попирая горизонт, пятиногие быки на стенах блещут лазоревой синевою, и сквозь огромные ворота проходят отдельные люди и торговые караваны, пестреющая толпа распадается потом на части, на доли, втягиваясь в улицы, а Вавилон – при всей огромности – плоскокрыш, не считая зиккуратов, чьи ступени, поднимаясь выше и выше, приведут к небу.

Роскошному, московскому, осеннему небу, где ныне – ни облачка, и сквозь листву интереснее глядеть на него: небо в орнаментах узоров.

…стали падать каштаны: при падении вылупляясь из мягких ёжиков своих скорлупок.

 Туго оформленные, поблёскивающие цветом сгущённой яшмы, их приятно взять, подняв, ощутить спелую твёрдость в руке; когда-то, много лет назад, собирал их со своим сынком-малышом, а дома колдовали над ними, соединяя заострёнными спичками, скрепляя цветными ленточками пластилина, творя непонятных существ…

 А мальчишку за столиком никто не забывал, он просто ждёт, когда придут родители, принесут десерт: столько вокруг пруда отдельных помещений!

Видел жаркое нутро некоторых: кухонная рабочая полость.

Полюс вызревания вкусной снеди.

Что ещё?

Всё остаётся позади: наблюдательная площадка, не слишком удачливые рыбаки, лениво-сонная, зеленоватая вода с мелким сором и цветными листьями, домики, спрятанная в тайнах вод рыба, дорожки, прозрачность береговой водной сущности, другие домики, уют, счастье мальчишки, не знающего, что он счастлив.

Всё остаётся позади – с лирикой и элегией, Византией и Вавилоном, сиротством и невозможностью получить ответы на самые острые вопросы; необходимые ответы.

Что впереди?

Лучше не думать.