Артём ПОПОВ. Рассказы «Райское наслаждение», «Проводник», «Сердце охотника»

Илл.: Художник Андрей Мишагин

Райское наслаждение

Семён каждое утро с неистовой силой мёл тротуар, будто хотел довести его до идеальной чистоты, выковырять даже камушки, оказавшиеся в асфальтовой смеси. Был он предпенсионером (вот тоже придумали правители слово!) и выглядел типичным дворником. Фуфайку носил чуть ли не полгода, с ранней осени до первых листочков в мае. Сам худющий, что кол, но благодаря этой деревенской одёже казался полноватым. От ветра и солнца щурился, глаза слезились, и сделать с этим ничего было нельзя, только достать нечистый носовик, вытереть их и тут же высморкаться. Старая кроличья шапка с поднятыми ушами расползлась по его голове, словно это сам кролик запрыгнул. На ногах тяжёлые, всегда грязноватые сапоги, с которых сыпался песок или отлетали прилипшие листочки, за что его не любили пускать даже в холл отеля, при котором он работал.

– Опять после тебя подметать! – ругалась уборщица Надя, толстуха, которая жила в той же деревне через дорогу, что и Семён.

– Ты у нас всех клиентов распугаешь! Иди-иди, – шипела администраторша Вероника. И, кажется, добавляла: «Чучело». Или Семёну так слышалось. Она относилась к нему брезгливо, как к прислуге (а сама-то кто?), и он это чувствовал. Словно бездомная дворняга с грязными лапами, Семён побито удалялся из дворца с белым мраморным полом...

Когда-то в этом здании был советский дом отдыха, который теперь превратился в спа-отель. Что сие мудрёное название означает, Семён толком не знал и толковал по-своему: «спа» – начальное от «спать». Отель он говорил с мягким «т», что звучало забавно: не отэль, а именно отель.

Движения у дворника были быстрые. А как иначе? Жил он бобылём. Кроме работы, приходилось ещё свой домишко обихаживать. Только на себя вся надёжа. К семи утра он приводил в порядок дорожки от спального корпуса к столовой, чтобы по пути на завтрак никто не поскользнулся или не ступил в лужу, замаскированную листьями. Летом убирал не донесённые до урн бутылки, пакеты от чипсов, окурки. Словом, и зимой, и летом он постоянно с чем-то боролся: с природным мусором или человеческим.

Почти все деревенские жители работали в доме отдыха – горничные, повара, медсёстры. Так уж исторически сложилось: деревенские всегда пахали на городских, кормили их. Кажется, и сам дом отдыха построили рядом, чтобы недалеко им было идти на работу. Но официальная версия была другая: здание поставили у озера, в котором нашли в 70-х годах уже прошлого века целебные илистые грязи, со дна их выкачивали мощным насосом. Когда судостроительный завод, который возвёл этот дом отдыха для своих сотрудников, отказался в тяжёлые годы его содержать, все чуть не остались без куска хлеба. Сельским хозяйством деревня в то время уже не жила, поля заросли сосенками.

К счастью, дом отдыха выкупили какие-то нувориши (замечательное определение дал народ – ну-вориши!) и мигом сделали из совкового здания спа-отель. Грязи, которыми поливали работяг чуть ли не из шланга, теперь аккуратно размазывали по телу специальными лопатками.

Семён помнил, как в детстве с друзьями они мазали друг друга этой самой жижей, и те, кто выпачкался, должен был в догонялках «водить». Грязь начиналась прямо после пляжа, стоило немного пройти в воду от берега. В последние годы её качали с другого края озера, примыкающего к болоту, и потому эта топь казалась неисчерпаемой. Семён никак не мог взять в толк, как можно платить бешеные бабки за то, чем раньше все пользовались бесплатно.

Но больше его раздражали некоторые обитательницы дома отдыха. Он неодобрительно смотрел на них и зло думал: «Никакая им грязь уже не поможет. Тёлки». Семён терпеть не мог, когда немолодые женщины носили не штаны, а трико почти в обтяжку, тогда были видны резинки трусиков на несколько размеров меньше, чтобы утягивали ягодицы.

Новые хозяева отеля разделили номера на три типа: первый этаж – третья категория. Это были небольшие комнаты с плиткой в ванной, сохранившейся ещё со времён дома отдыха. Второй этаж – соответственно вторая категория. Отремонтировали эти номера так себе: явно сэкономили. Ну и третий, мансардный этаж, – люксы. Шиканули на материалах, но ремонт делали криворукие выходцы из бывших южных республик. В крыше прорубили окна – теперь лежи на кровати и смотри сквозь прозрачное стекло на корабельные сосны, догоняющие небо, и старые хмурые ели. Можно и на улицу не выходить.

Семён заметил, что отдыхающие из третьей категории, часто приезжавшие в отель на рейсовом автобусе, были более капризные. Из каждого дня в отеле они хотели выжать максимум. Те, кто поселился в люксах, добирались на собственных авто, «лендкрузерах», которые по размеру выглядели ничуть не меньше старенькой баньки Семёна. Иногда «папики» привозили в отель то ли своих жён, то ли любовниц. Он в это вникать не хотел.

В последние годы у него появилась привычка подкармливать хлебом птиц, за которую его ругали: после столования пернатых на асфальтовых дорожках оставались некрасивые следы. Семён не мог видеть, когда хлеб, как другие отходы, выбрасывали в контейнер. Тётка, пережившая блокаду, точно убила бы столовских работников. Оставшиеся первые и вторые порции они брали себе, а хлеб отдавали Семёну.

Каждое утро после приборки территории он доставал пакетик с сухарями. Птицы его уже ждали, узнавали по фигуре. Только полезет во внутренний карман – тут же слетаются. Ворковали, приветствовали голуби. Веселились, словно дети, воробушки. Только вечно недовольные вороны каркали на самых верхушках берёз.

«Боятся. Етишкин корень! А чего бояться? Я их не съем», – то ли думал, то ли говорил вслух Семён.

За птиц его шпыняла директриса отеля. Она знала, что Семён нещадно критиковал её за неумелое хозяйствование: зачем, например, старые пластиковые рамы заменила на такие же, только новые?

– Лет семь, не больше, отстояли. Деньги отмывает, поди! – говорил охраннику. Видимо, тот же и донёс руководству: и без того миниатюрная зарплата у Семёна резко уменьшилась. Правда, как компенсацию одну старую раму он ночью уволок, чтобы вставить у себя в доме.

Не может человек без мечты. У Семёна она рождалась долго, в те часы и дни, когда он подметал мусор, выкидывал снег на газоны. Он выносил её, как ребёнка: «Хоть пару бы дней отдохнуть в этом заведении!» Но как? Он знал ценник: два выходных дня с процедурами (теми самыми, «грязными») обходились в месячную зарплату дворника.

И это совсем не шутка. Он кое-как выживал. После получения зарплаты ездил в город, в огромный, как аэропорт, мегамаркет на окраине, за продуктами. Не один он, конечно, там закупался, многие деревенские жители, да и бедные городские тоже. Что брал? Отходы от курицы для супа. Консервы на день, когда было не до готовки. Макароны… Ну, может, Семёну зарплаты хватало бы и на большее, если б не известная страсть. Да, выпивал, что ещё оставалось делать в деревне после тяжёлой работы, надо отдохнуть было. Но на мечту он начал потихоньку копить.

Конечно, не каждый месяц удавалось откладывать в шкатулку по красной бумажке с Петром Первым. Шкатулочка была, к слову, самой красивой вещью в холостяцком доме Семёна. Хохломская роспись, внутри красная, вся покрытая блестящим лаком. Семён не пропил эту чудную вещицу после смерти матери, не посмел. В шкатулке она хранила украшения: обручальное колечко, простенькие бусы. Вот в эту прелесть он и собирал на свой отдых. Иногда, правда, брал из «энзэ». Пришлось копить и копить, откладывать. Отпуск он обычно проводил в деревне, с удочкой у озера. Никуда не ездил. А куда? Все родственники тут, правильнее сказать, там, на том свете.

Прошла зима, лето, но Семён не отказался от своей затеи отдохнуть в отеле, только и жил мечтой, когда приходилось совсем тяжко. Снег вытягивал жилистые, с синими венами, руки. Тонкие сухие ноги к вечеру не держали Семёна. «Вот отдохну маленько, подлечусь, как эти тёлки!» – успокаивал себя.

Обещанного себе тоже три года ждут. Сумма собралась как раз к очередному отпуску. «Пусть не 28 дней, а два, но проведу, как в раю», – мечтал. И начал собираться в отель.

Что же надеть? «Етишкин корень! Трико в дырьях», – заругался на себя.  Джинсы у него были на выход. «Вот в них и буду щеголять», – решил. Упаковал новые рубашку и футболку (тоже из мегамаркета, там в корзине у кассы взял). А с трусами вышла досада. Стыдно было новые покупать – в очереди незнакомые люди увидели бы. Пришлось взять старые семейные – в полосочку, от стирки уже не такие видные.

И вот радостный день наступил. Добираться от дома до отеля недалеко: надо пройти котельную и пересечь асфальтовую дорогу. На смене в отеле дежурила та самая администраторша Вероника, которая его не пускала погреться даже в морозы.

– Путёвку мне «Райское наслаждение». На два дня, – Семён знал, как называется самая дорогая путёвка. – Номер в люксе.

– Ты обалдел? Иди проспись! – заорала Вероника. Лицо перекосилось от гнева и стало красным.

– Но, ты… Вот деньги! Оформляй, не ерепенься! – Семён еле сдержал матерное слово.

Он кинул через стойку свой потрёпанный, без обложки, паспорт и пятисотки, аккуратно перевязанные резинкой.

Надо было видеть физиономию Вероники. Она взяла деньги, медленно пересчитала. Чуть не каждую купюру смотрела через детектор банкнот: не фальшивая ли? И этим тоже хотела унизить Семёна.

– Шевелись быстрее. Время – деньги! – Семён взял тон Вероники.

Вот и заветный ключ от люкса в мозолистых руках. Как долго он ждал этого момента! А зашёл в номер – и почувствовал себя словно прыщик на красивом лице. Зеркало во весь рост. Две стены поклеены обоями одного цвета, другие две – иного. «Дизайнерский ремонт, етишкин корень!» – удивился Семён.

Он прошёл в уличной обуви, улёгся на кровать и… утонул. Словно перина. Откинул покрывало – белоснежное, будто стерильное, постельное бельё. Вдохнул сладкий аромат роз, исходящий от подушек. Однако разлёживаться было некогда. Заурчал живот – дома ничего не поел, и Семён отправился на завтрак в столовую.

– Ты чего такой нарядный? Как жених! Только галстука не хватает! – засмеялась повариха Антонина. – За хлебом рановато ещё.

– Я путёвку купил. Давай накрывай поскорее! – грубо ответил Семён. Он поймал себя на мысли, что говорит, как тёлки из номеров третьей категории – с гонором.

– Талон от путёвки! – побелев, как молоко, потребовала с Семёна Антонина.

Он молча подал документ.

Таких завтраков у него никогда не было. Кажется, Семён наелся на весь день. Каша, омлет, кофе с круассаном, или, по-простому, булочкой. Еле встал из-за стола. Впереди значились грязевые аппликации.

В лечебном корпусе дежурила молодая женщина Настя Тошиха, тоже из их деревни.

– Дядя Семён, а чего это вы здесь делаете? – спросила по-доброму.

– Я путёвку купил, – он повторил ту же заученную фразу, что и в столовой. – С питанием и процедурами. 

– Ну, тогда проходите, раздевайтесь. Сейчас я вас омоложу, – и запнулась. Это слово явно не подходило Семёну. – Подлечу.

Семён знал, что надо раздеваться, чтобы принять грязь. Чуть не упал, путаясь в джинсах. Старые трусы, как паруса, развевались на тощих ногах. Стало неловко.

– Полностью раздевайтесь, трусы снимайте, – сказала Настя без эмоций, буднично.

– Как это? В трусах-то можно? – закряхтел Семён.

– Дядя Семён, так испачкаются же, не отстираете. Да и полезно для… – Настя замялась.

Семёну ничего не оставалось, как снять последнее. Прикрыв мужицкое добро ладонями, зашёл в кабинку.

– Ложитесь на спину, – продолжала мягко командовать Настя. И стала мазать его грязью. Потом укутала плёнкой, одеялом, и он оказался словно в коконе.

– Лежите, отдыхайте, – и ушла.

Потёк пот, застучало сердечко. «Ну и сраму натерпелся на старости лет», – думал про себя.

Не в радость была эта процедура, еле смыл грязь. Одеваясь, вспомнил свои детские ощущения: кожа стала такая же бархатистая, как после грязевых купаний с друзьями в озере.

Потом наступил обед, который опять наполнил плоский живот Семёна. Отрыгивая компотом, он прямо в обувке улёгся на кровать и... заснул. Впервые в жизни он спал крепким сном днём, не после алкоголя, а просто так. Проснулся, когда начало темнеть.

Ещё одна процедура ждала Семёна – циркулярный душ. «Циркулярную пилу знаю, а что такое душ…» – думал уже со страхом. Оказалось, что из металлических трубок под давлением били по всему телу мелкие, но сильные струйки тёплой воды. Он невольно засмеялся, будто его щекотали под рёбрами. Опять вспомнилось детство: так его в первом классе щекотали Тонька и Ксюха из параллельного. Крупные девчонки зажали его в тёмном углу под лестницей, и он не мог вырваться… Года три назад Тонька сгорела с мужем после запоя в своём доме, а Ксюха нашла («выписала», как говорили в деревне) по Интернету жениха в Швеции и уехала туда с концами...

Однако впереди был релаксирующий массаж. Снова пришлось показать свои полосатые трусы, но в этот раз незнакомой девушке-массажистке.  Массаж был от головы до пальцев ног. То ли запах масляной лампадки в массажном кабинете, то ли тихая медленная музыка подействовали, но Семён снова чуть не уснул. Мягкие движения по голове напомнили руки матери, которые приглаживали непослушные вихры. Она не выдержала запойной пьянки любимого сыночка – сердечный приступ… У Семёна заныло под сердцем: мать! Сколько он не ходил на могилку?! Прости, мама…

Разбередил этот отель старые раны. После ужина Семён зарулил в поселковый магазин, не удержался – купил «маленькую». Разделся в номере, улёгся под пуховое одеяло, которое ему показалось таким лёгким, что будто и не было его вовсе. Смотрел сквозь стекло в потолке на рассыпавшиеся в беспорядке звёзды и думал: а счастлив ли он сейчас? Неужели счастье заключается в животе, заполненном в столовой, в мягкой, как в детстве, коже после грязи? А может, секунды счастья были в тех воспоминаниях, что вдруг нахлынули? Или только сейчас у него появилось время, чтобы оглянуться, не убирать мусор за другими, а прибраться в своей жизни?

Широкая кровать, которой Семён так наслаждался ещё с утра, показалась ему сейчас неестественно мягкой, затягивающей, словно болотная топь. Он хорошо помнил, как тонул в трясине за деревней, когда ему было лет десять. Тогда они с пацанами отправились на болото за клюквой без взрослых. Если бы сосед Димка, старший из их компашки, не кинул жердину, не вылезти бы самому… Он привык спать на своей узкой металлической кровати с продавленной ржавой сеткой, на которую положил сколоченный из нестроганых досок щит, а поверх него – тощий полосатый матрас со свалявшейся комками серой ватой внутри. «Не было царских перин – и не надо», – беспокойно ворочаясь с боку на бок, успокаивал себя. Долго не мог уснуть: сказывалась выпитая дешёвая водка. Только к утру Семён забылся тревожным сном.

Пробудился от голоса пичуги, севшей на приоткрытое пластиковое окно. Она твинькала как синичка, только много громче. «Чёрт, я же не покормил своих птах!» – поспешно сел он в постели. Солнце светило в глаза, отчего они заслезились. Семён быстро собрал вещички и спустился вниз. В отеле стояла непривычная тишина.

– Ты куда? Ещё же день у тебя! – удивилась сонная Вероника.

– На работу! Хватит валяться!

Даже не удостоив администраторшу взглядом, побежал домой. Там его уже ждали шустрые воробьи, гомонившие на ветках старых раскидистых берёз, и голуби, степенно сидевшие на князьке крыши.

Переодевшись в привычную для себя мешковатую одежду, он с новой силой принялся мести тротуар, улыбался солнышку и был по-настоящему счастлив.

2021 г.

Проводник

Держать в руках топор Якова с малолетства научил батя.

– Попомни, Яша, мое слово: с этим инструментом не пропадешь! – наставлял Севастьян сынишку, который еще толком и говорить-то не умел, но уже с радостью тюкал по березовой чурке миниатюрным топориком.

Подрастал мальчик – появлялся увеличенный в размерах новый инструмент. Став парнем, научился вырубать из ствола мягкой липы фигурки медведей и зайцев и по доброте душевной раздаривал друзьям.

Яша вырос крепким, кряжистым, ладонь что лопата. Севастьян стал брать сына в лес, на заготовку бревен. Бывало, приходилось работать по пояс в снегу. Они промерзали до костей, их волосы превращались в ледышки, потом вместе оттаивали в бане, хлещась чуть не до крови березовым веником.

Из тех бревен рубили избы, бани, амбары, дворы. Севастьян с Яшей были нарасхват во всех окрестных деревнях. Дома они рубили «в лапу»: получался прямой угол, а это увеличивало полезную площадь избы и уменьшало расход бревна. Чтобы углы зимой не промерзали и не продувались ветрами, их обшивали накладными досками, которые отец с сыном сами нарезали продольной пилой. Инструмент у них всегда был остро наточен, металл блестел на солнце. В общем, жили не бедно, даже зажиточно, пока не пришла война.

По старости Севастьяна на фронт не взяли, а Якову вручили повестку в первую же неделю. Перед уходом они с отцом посадили у своего дома молодую рябинку, принесенную от ручья.

– Батя, не приживется, поди: лето уже, – засомневался тогда Яков.

– Не беспокойся, сынок, буду поливать – возьмется. Придешь домой, а ягоды тебя ждут-пождут! – уверенно сказал Севастьян.

Тогда ведь думали, что пары месяцев хватит, чтобы фрица разбить.

Каждый день старик поливал рябину – и она прижилась, дала в сентябре темно-красные, как капли крови, ягоды.

Осенью Яков домой не вернулся и писать перестал. Война продолжалась, похоронки все чаще приходили в деревню, а новостей от Якова по-прежнему не было.

В последнюю зиму войны Севастьян надорвался в лесу и умер от грыжи.

Мать Иринья, сухая, жилистая, выдержала четыре года неизвестности, начинала и заканчивала день молитвой святому апостолу Иакову: «...теплый наш заступниче и ходатай, предстоящий Престолу Пресвятыя Троицы. Не отрини нас от твоего заступления...»

И Яков вернулся. Только сына мать не узнала. Уходил парень с легким пухом на щеках – вернулся седой старик, худой, кашляющий, на груди шрамы, будто рвал его неведомый зверь. Все всё поняли: он попал в лагерь.

Яков никогда и никому ничего не рассказывал: тогда криво смотрели на пленных. Сдался немцам — значит, трус. Первый год Яков чуть ли не каждую ночь кричал и трясся, словно в лихорадке, и, пока мать не клала свою сухую руку сыну на грудь, не успокаивался.

Работы в колхозе для мужика было через край. Однажды председатель обратился к Якову с просьбой сделать гроб для бабки Машухи из соседней деревни, у которой всех родных убило в войну. Надо – значит, надо. Потом еще один старик помер... Так и получилось, что со временем к Якову за этим скорбным делом потянулись со всей округи, и он не мог отказать людям, у которых горе.

После войны свободных девушек было много, а мужчин мало, и вскоре Яков познакомился с доброй белокурой Тамарой, работавшей на пекарне. Раз помог принести воды с колодца, другой – так и подружились-полюбились. Свадьбу сыграли негромкую: только недавно отгремела война, люди жили еще тяжело – зачем смущать их своим счастьем? Через год родилась дочка Люба с ярко-голубыми, словно у куклы, глазами.

Все у Якова с Тамарой наладилось в жизни, только вот эта работа – она, словно заноза, напоминала о боли, пусть и чужой. А Яков, хоть и казался на первый взгляд нелюдимым да черствым, был на самом деле человеком чутким и добрым. Но делился своими переживаниями он только с женой: трудности и лишения научили не особо с людьми откровенничать.

– Вон, Ивана Белова поставили хозяйничать в избе-читальне. Не мужицкое это дело. Дочку Избачихой дразнят. Вчера слышу: кто-то за черемушником у ручья навзрыд плачет. Спустился под горку, подошел, а она слезы по щекам размазывает, всхлипывает, никак остановиться не может. Нарвал с куста черной смороды полную пригоршню – пахучая такая, сладкая – да принес ей. Мало-помалу унялась, рассказала, что ребята на улице смеются: «Избачиха идет, Избачиха идет!» Тошнехонько жалко девку, – рассказывал Яков Тамаре. Она гладила его по спине, когда он кашлял: так после плена и не мог поправиться.

Однажды Яков нашел в капкане зайца и принес домой на радость дочке. Поврежденную лапку ушастому перевязывали, а кормили лучше, чем кошку.

Яков никогда не блудил в лесу, знал все места и, кажется, мог с закрытыми глазами вернуться в деревню. К каждому дереву он относился с уважением, словно перед ним живой человек. Прежде чем срубить, он обнимал ствол, что-то шептал, будто просил прощения. Каждую зиму Яков заготовлял лес, потом распиливал с соседом на доски, сушил, строгал. Когда приходили с просьбой сделать гроб, спрашивал лишь рост покойника, полный ли.

Яков никогда не называл свое изделие гробом – только домовиной.

– От слова «дом». Последний дом для человека, значит, – объяснял Тамаре. – Манефа с мужем-пьяницей да неумехой всю-то жизнь в худой избе маялась, горюнья: и крыша-то текла, и печка дымила, и крыльцо от избы отстало. Пусть хоть в другой жизни домик у ней ладный будет. Как в маленькой зимовочке на теплой печи, будет лежать-полеживать да отдыхать.

Гробы у Якова получались словно аккуратные лодочки, которые перевозят людей в другую, вечную жизнь. К своей работе он относился как к священному ритуалу и называл себя проводником для умерших. Так он возвышал свой тяжелый, неблагодарный труд.

Яков старался всегда прийти на прощание с человеком, пусть даже незнакомым, для которого старался. Следил, чтобы могила была тоже выкопана, по неписаным традициям, не глубоко, но и не мелко и чтобы вначале бросили горсть кладбищенского золотого песка со словами: «Земля тебе пухом...»

Серым, бескровным становилось лицо Якова, когда приходилось делать детские гробики. После этого он молча, в одиночку выпивал в мастерской граненый стакан водки, занюхивая рукавом рубахи. Мутные капли из глаз падали и падали на стружку...

Как-то летом соседские детишки забрались в сарай к Якову и увидели там большой белый гроб. Вытаращили глазенки и оцепенели. Вдруг раздался подозрительный звук: то ли птица какая села на крышу, то ли мыши завозились в углу под половичиной. И так помчались пацанята, сверкая пятками, через огороды, что не заметили жгучей крапивы. В тот же вечер всё рассказали родителям. Весть быстрее птицы разлетелась по деревне: «Яков кого-то хочет похоронить! Гроб делает впрок». Не знали они, что накануне к нему приезжали с просьбой из дальней деревни...

С той поры стали мужики недолюбливать и бояться Якова, а бабы – сторониться. А вдруг гробовщик знает больше, чем они? И совсем уж крепко приклеилось это нехорошее прозвище – гробовщик – после одного трагического случая.

В соседнем селе готовилась к свадьбе красивая молодая пара, и богатые родители жениха решили сделать подарок – заказали Якову новые сани для молодоженов. Яков сделал все честь по чести, жена Тамара украсила сани ароматными сосновыми ветками. И поехали в тот же день молодые расписываться на новой кошевке. Тройка провалилась под лед на широкой реке: возница во хмелю забыл, что из-за оттепели образовалась промоина, замаскированная утренним снежком. Молодые в свадебных нарядах, свидетели и пьяный возница утонули вместе с санями. С той трагедии пошла плохая молва про Якова. А ему впервые пришлось, не разгибаясь ни днем ни ночью, делать сразу пять гробов. Нет, он не обиделся на деревенских, не затаил злобу, но зарубка на сердце осталась.

А жизнь продолжалась, подрастала дочка, которую Яков любил всем своим существом. Вот у нее уже проявились округлости, краснели щечки, когда ребята непристойно шутили в сельском клубе.

В лесу уже начал проваливаться снег, на проталинах появился зеленый брусничник, напоминавший о скором лете, и Яков решил съездить в лес заготовить бревна.

– Зачем тебе? Посмотри на себя! Кость да жила! К фельдшерице всю зиму отправить не могла, только отмахивался, – заругалась Тамара, но в голосе ее звучал не гнев, а тревога: за последнее время муж стал сухой, как щепа, и эта худоба была не от тяжелой работы, а от нездоровья.

– Надо мне, значит, – нехотя ответил Яков и зашелся в кашле, будто его изнутри кто-то душил.

Яков долго кружил по сосновому бору, искал лиственницу. Он знал, что это дерево очень долго не поддается гнили, поэтому из нее делают даже сваи. Лиственницу с трудом нашел после полудня. Со стоном она ухнула на землю. Яков старательно обрубил сучья, вспотел, а потом замерз.

Начинало темнеть. Он так ослаб, что пришлось долго сидеть на пне, прежде чем двинуться в обратный путь. Встал – и зашелся в кашле, сердце выпрыгивало из груди, когда тянул бревно до дороги по рыхлому снегу. Лошадь большими карими глазами удивленно посмотрела и, наверное, подумала: как это смог сделать такой худой человек?

На следующий же день с утра Яков с соседом стали пилить лиственницу на доски.

– И куда тебе с досками? – удивилась Тамара, застав мужа за работой.

– Пусть будет... – только и сказал.

И тут она поняла: этот гроб муж делает для себя! Внутри все обмерло, похолодело. Она обняла его крепко-крепко за плечи, прижалась головой к груди, слушая глухие удары сердца.

– Яша, я тебя не отпущу... – прошептала.

Он закашлял, отстранился от жены, встал, чтобы выйти во двор. Тамара не знала, что Яков уже второй год харкает кровью: он тщательно скрывал свою смертельную болезнь, полученную еще в лагере.

В мастерской он часто отдыхал, мешала тяжелая одышка, как будто кто-то перекрыл для его легких кран с воздухом. О чем думал тогда? Можно ли подготовиться к собственной смерти? В лагере Яков, кажется, привык к гибели людей, смерть не вызывала ужаса. Каждый день видел, как из соседних бараков уходили на работу, но больше не возвращались. Заселяли новую партию... Про себя тогда думал: там, на небесах, душе должно быть легко, а иначе зачем все эти страдания? Тем и успокаивался. Страх притупился, он даже ждал неминуемого конца: поскорее бы... А потом случилось освобождение и наступила мирная жизнь. Жизнь! И почти все забылось.

Он стал снова соприкасаться со смертью, когда ему пришлось делать гробы. Яков старался, чтобы все было по-христиански у закончившего свой путь: не в пепел превратится человек, а земля должна принять свое дитя в ладном домике-домовине.

Яков опять почувствовал дуновение смерти, когда напал на него изнурительный кашель с кровью. Не сразу, но пришло понимание, что и мирная жизнь конечна, и сделать ничего нельзя. «Ведь в природе за весной следует осень, а потом зима, травы-былинки живут и умирают», – думал про себя. Бесконечно жаль было не себя – жену, у которой запали глаза от этого знания. А ему хотелось посмотреть на внуков. Он даже представлял их глазки, лобики, губки, мечтал, как будет гукать с ними, а потом научит держать молоток, топорик. Они станут его продолжением.

...Яков долго смотрел на домовину, которую делал три дня, потом протер ее ветошью от опилок и, кажется, остался доволен собственной работой. Он хотел лечь в гроб, сложить руки, словно это репетиция, чтобы до конца умертвить свой страх, и застыдился этой мысли: грех-то какой! Зашел в дом, прилег на теплую русскую печь.

В тот вечер он впервые рассказал Тамаре про плен: как сжигали людей в газовой печи, какими черными были дорожки в концлагере от человеческого пепла, о горах голых трупов – взрослых и детей, которых не хоронили, просто сваливали в кучу... Небо для мучеников стало свидетелем и последним домом.

Яков и Тамара пролежали, обнявшись, всю ночь. К утру дыхание у Якова как будто улучшилось и он спокойно уснул. Тамара тоже забылась. Якова не стало перед восходом солнца... Она не заметила этого мгновения.

Тело мужа обмывала Тамара сама, бабкам не доверила. В затуманенной горем голове мелькали спутанные мысли: «Ушел Яшенька, сугрева моя теплая... Оставил меня одну горе горевать, жизнь доживать... А невесомое тело-то какое у него стало – как мощи святого...»

Лиственничный гроб стоял в комнате, пахло хвойным лесом, янтарной смолой – жизнью. После прощания у дома вся деревня, от подростков до древних старух, прошла пять километров до кладбища, мужики несли гроб на руках, отказавшись от колхозной лошади. Пришли незнакомые люди из многих соседних деревень. Дочку Любу держал за руку чернобровый парень, с которым она уже не раз ходила на свидания, хотела познакомить с отцом, но не успела. Тамара, постаревшая за ночь, гладила Яшу по волосам, поправляла его седую челку. А когда надо было закрывать гроб, бабы еле оторвали ее от мужа. Заголосила...

Выдался удивительно теплый для марта день. Вдруг пошел крупный дождь, хотя с утра туч на небе не было.

Когда опускали гроб, заиграла широкая радуга. Чудо: радуга — в марте!

– Светлый был человек... – осознали вдруг деревенские, только поздно, как обычно и бывает.

Севастьян каждый год с нетерпением ждал отпуска, выпадавшего почти всегда на сентябрь. Ничего удивительного в этом, конечно, не было: все отпуска ждут. Просто Севастьян отдыхать ехал не на море или в горы, а в отдаленную деревеньку, откуда родом была его мать, Любовь Яковлевна. Нет, по молодости, конечно, ездил с женой Аней и на море, и по модным курортам да санаториям. Но чем старше становился, тем сильнее тянуло из шумного мегаполиса, из которого воздух, казалось, выкачан каким-то гигантским насосом, на родину предков, где журчит под горкой говорливый ручей, где осенними ночами стоит такая тишина, что слышишь, стоя на крыльце, как падают с легким шорохом листья с рябин, растущих под окнами избы.

Самую старую рябину посадил в первые дни войны дед Севастьяна, Яков Севастьянович. Второе деревце – сам Севастьян перед отъездом на учебу в большой город. А третью рябинку, совсем еще маленькую, принес в прошлом году из-под угора, от ручья, его младшенький сын, Димка: «Пап, пусть и моя рябина рядом с вашими растет».

Но пуще всего тянуло Севастьяна в дедову мастерскую, в которой, как и полвека назад, по стенам были развешаны топоры, пилы, рубанки и золотилась на полу кудрявая стружка. Севастьян брал в руки старый инструмент с отполированной до блеска гладкой ручкой – и забывал обо всем. Рубанок легко скользил по поверхности, а на доске проступал причудливый рисунок древесины – каждый раз разный.

После работы, уже вечером, Севастьян долго сидел на прогретом ласковым солнцем бабьего лета порожке сарая, с наслаждением вдыхая терпкий запах полыни и крапивы и теплый, сладковатый запах свежего дерева. Потом неторопливой походкой с удовольствием поработавшего человека шел в избу, где его давно уже ждала с ужином жена Анна.

А от ручья поднимался туман, в небе загорались первые звезды, и свет из окон дома падал прямо на дедову рябину, склонившую к земле ветки, увешанные гроздьями спелых ягод.

2021 г.

Сердце охотника

Лёха неприкаянно брёл по родной деревне Митино. Голова опущена, густые рыжие волосы топорщились, как грива у лошади. Лёхе за шестьдесят, но ни одной седой волосинки, всё лицо в веснушках, как у подростка. Может, рыжие вовсе не стареют и не седеют? У него была тяжёлая одышка, казалось, он даже шипел и присвистывал. Видно, сердечко пошаливало.

«Пузо – три арбуза», – как шутила внучка Лёхи от старшей дочери Танюшки, жившей в областном центре. У Лёхи полный комплект: ещё есть младший сын Васька, его любимец, почти под боком, в соседнем селе.

В Митино, где Лёха родился, из трёх десятков домов оставались жилыми только три. Совсем недавно из четвёртой избы каждое утро вился дымок: ещё сорок дней не прошло, как покинул белый свет его друг Славик. Лёшка и Славик – ровесники, и жили рядышком, и учились в одном классе. Считай что родные братья. Мужики уже дедки, а имена застыли с их сопливого детства, когда босиком бегали по тёплой дорожной пыли.

Они ещё крепче сдружились по охотничьей страсти: не вылезали из леса, били птицу, дичь. Казалось, охота для них больше жизни. А последние годы, можно сказать, этим и кормили семьи. На пенсию-то особо не разживёшься.

В тот апрельский день Славик пошёл в лес за берёзовым соком, уже банка должна была набраться. Каждую весну многие деревенские собирали эту сладкую водичку: «Скусная»! Ушёл Славик – и с концами. Жена Тоня заволновалась. Ждала, выглядывала каждую минуту в окно на пустую улицу. Хозяйская лайка вернулась одна. Тоня сразу поняла, что случилось неладное: собака лаяла без конца, крутилась под ногами, убегала на несколько метров вперёд и возвращалась, будто звала в лес. Тоня на босые ноги натянула резиновые сапоги и помчалась. Лайка вела за собой. Тонино сердце бешено стучало, готово было вырваться. Славика она нашла за вторым логом. Сидел, прислонившись к крепкой берёзе, куртка расстёгнута, рука на сердце. А сок из переполненной банки капал прямо на белое, без кровинки, лицо. Не успел снять… Тоню после похорон Славика дети забрали в город.

Лёха постоял несколько минут у дома друга. Не выйдет, не встретит шуточкой. И так тошно, а ещё ворона раскаркалась.

Стояла ранняя весна, которую легко спутать с осенью: зелени ещё нет совсем, не пробилась. Нескошенная прошлогодняя трава путалась, мешала Лёхе идти дальше, цеплялась за сапоги.

Окна пустых домов блестели, вымытые начисто дождями. Вот в двух избах, нижние венцы которых съела земля, живут две старухи, обе Марии. Чтобы различать, их называли Машуха маленькая и Машуха большая – по росту.

Лёху давила тоска. Чем бы её прогнать? Хотелось порвать куртку, чтобы пуговицы с треском разлетелись. И закричать.

«Выпить, что ли? Нет, Машухи не нальют. Только чаю. А чай не водка, много не выпьешь».

Направился к дому. Анна, жёнушка, заждалась, наверное. После смерти Славика тоже сама не своя.

Ещё у Лёхи сердце болело за сына, Ваську: «Бобылём живёт. Только ломит в две смены на пилораме, без выходных-проходных. А ведь сороковник стукнет сейгод. С другой стороны, где хорошую невесту сейчас в деревне найти? Все разъехались по городам».

Васька жил в трёх километрах от Митина, в селе под горой. Там была почта, магазины. «Можно, конечно, и к сыну сходить, попроведать, но спуститься – спущусь, а как обратно? Не выйти в Красную гору», – рассуждал Лёха перед домом. По-прежнему ныло в груди, в висках сдавило.

Красной гору назвали потому, что с неё вся красота лесов-полей открывалась. А ещё гора из глины – в распутицу можно запросто увязнуть и сапоги оставить. Кирпичи из этой глины делали для всей округи. И церковь с колокольней из неё поставили, такую крепкую, что не могли разрушить двумя тракторами. День, когда пытались разломать храм, Лёха прекрасно помнил, ему было уже лет десять. Скинули только колокол – больше ничего у нехристей не вышло… С тех пор колокольню облюбовали вороны, живут там много лет, кликая беду.

Вот он и дома, Анна уже накрыла на стол.

– Мать, есть у нас чекушка? – раздеваясь, попросил Лёха.

– Бог с тобой! Только из больницы – и пить? Ничему не учит тебя жизнь.

В самом деле, после поминок Славика Лёха загремел в районную больничку, в терапию. Маялся там в душной палате, мечтая поскорее вернуться домой. На обходах врачу говорил, что ничего не болит, хотя болело... В конце апреля отделение приказано было перевести под инфекционное для коронавирусных больных: тяжёлых пациентов решили отправить в область, а лёгких начали готовить к выписке. Лёха стал проситься домой.

– Хорошо, капельницы заменим на уколы. Дома тогда обязательно проколешь! – нехотя согласилась врачиха.

– Будет сделано! – обрадовался Лёха.

Но в аптеку он даже не зашёл, а жене соврал, что ничего не назначили. Все деньги истратил в охотничьем магазине на капсюли, пыжи, порох, дробь и другие боеприпасы. Взял на себя и на Славика. Радовался, как ребёнок, даже про ноющую боль в груди забыл. Только когда вышел из магазина, спохватился, что закадычного друга нет на белом свете…

Пока лежал в больнице, всё манило в лес: начиналась весенняя охота. Страсть как хотелось уток пострелять! «А то понаедут ухари на джипах, расхватают всю водку в сельмаге и будут палить круглые сутки», – переживал Лёха. Несколько домов в затерянных лесных деревнях купили москвичи-богачи, в хлева, где раньше мычали коровы, поставили снегоходы и квадроциклы, чтобы ездить на охоту. Временщики стреляли зверьё для развлечения, а не для пропитания, как деревенские.

…Анна принесла запотевшую бутылку. Прятала от мужа где-то в сенях. Первая стопка прошла легко, а вторая отозвалась огнём в груди.

– Не пил бы, оставил… Давай мне отлей, – Анна всегда «помогала», когда видела, что Лёхе может на следующее утро быть плохо. Морщилась, кашляла, но пила.

Жена всегда была рядом, даже тогда, когда молодым парнем он решился махнуть на юг из своей северной деревушки в поисках сытой жизни. Отправился на Украину, хотя никого из родных там не было. В Днепродзержинске строили новый комбинат, требовались рабочие руки, много рук. «Поеду, – говорил родителям (они ещё живы были), – там палку воткнёшь – она зацветёт». А на Севере в те годы был страшный неурожай. На новом месте Лёха устроился слесарем, Анна – разнорабочей. Но не прижились они на Украине.

– Люди там совсем другие… – вздыхал Лёха, когда через год вернулся с Анной в Митино.

Так и прожили всю жизнь в родной деревне на Красной горе: он работал механизатором, она – дояркой, пока совхоз не развалился в девяностые, а точнее, не развалили.

…После стопки встал из-за стола, хотел прилечь, резко сдавило в груди.

– Лёшенька, что с тобой? – закричала Анна.

– Скорую… Свете позвони, сестре…

Перед ним мелькали картинки из жизни, как кадры в кино.

Вот ему лет семь… Первая охота с дедком и со Славиком. Ружьё казалось тяжёлым и огромным, чуть ли не больше самих пацанов. Подстреленный рябчик упал прямо под ноги. «Ну, охотник растёт!» – похвалил дед отцу.

А вот уже перед армией… Зимой в лесу обморозил нос, распутывая следы зайца. Белая-белая шкурка и кровь…

Ещё кадр: в прошлом году вместе со Славиком загнали лосиху. Слёзы капали из её больших, как у коровы, моргающих глаз. Когда они подбежали, лосиха ещё дёргала длинными ногами. Славик и дострелил…

А в сердце словно заколачивали калёные гвозди.

Скорая была на вызове в Глиннике – это деревня на отшибе. На весенние каникулы туда привезли из города парнишку погостить у бабки. У мальчика резко схватило живот. Скорая – одна на десяток деревень. Сначала мальца в город повезла с подозрением на аппендицит и только потом поехала в Митино, к Лёхе.

Долго «буханка» скользила по глине, зарываясь всё глубже. Старый водитель подбрасывал под колёса ветки, палки, даже старые больничные одеяла, которые возил на всякий случай в машине… Забрались-таки на Красную гору.

Когда фельдшерица зашла в Лёхину избу, стало ясно, что помощь уже не нужна. Да и не было у врачихи ничего в забрызганном дорожной грязью чемоданчике, чтобы спасти Лёху. Навзрыд, захлёбываясь слезами, как маленький, ревел сын Василий. Жена с каменным лицом раскачивалась на кровати, не понимая, что произошло.

На похороны собралось много людей, дочка Танюшка с мужем приехала. А младшая сестра Света, которую Лёха вспомнил перед самой смертью, так и не заявилась. Сказала по телефону, что город, где они жила, закрыли из-за коронавирусной заразы. Родственники только нисколечко не поверили: хотела бы брата проводить – прорвалась. «Денег, видать, на дорогу пожалела». И больше ни слова о ней.

Много вспоминали Лёху, даже как он пытался в молодости Украину покорить. «А что там сейчас творится! Война народная!»

Ещё кто-то шёпотом рассказывал, что врач при вскрытии удивился: Лёхино сердце в дырках всё, как будто прострелено. 

Машуха большая не терпящим возражения голосом прогремела:

– Славка его забрал. Одному ему там скучно.

И сразу вспомнили, что именно сегодня сорок дней, как ушёл Лёхин закадычный друг.

За столом замолчали, и стало слышно, как от сильного ветра гремит какая-то железка на крыше. Но пауза оказалась недолгой, опять заговорили между собой, парами. Кто-то даже во хмелю засмеялся, но на него тут же зашикали.

Двоюродные братаны место для Лёхи на кладбище выбрали сухое – один светлый песочек. Под гроб, ещё пахнущий сосновой смолой, положили еловые ветки. Чтобы мягко спалось.

2021 г.

Поздравляем Артёма Попова с выходом новой книги «Есть такая Деревенька…»! Купить книгу можно здесь, здесь и здесь