Виктор БОЧЕНКОВ. Несколько штрихов к биографии епископа Михаила (Семенова)
Биография начинается традиционно: родился, учился, окончил, написал, совершил.
Но именно по такой схеме не хочется рассказывать о епископе Михаиле. Да собственно и биография его требует целой книги.
Личность его выходит за рамки всяких условных схем.
Удачно или неудачно это определение, восходящее куда-то к области цветной металлургии, но он – плоть от плоти дитя «серебряного века», писатель, «нараспашку» отрытый современной ему культуре, в то же время убежденный в полной правоте старой веры талантливейший православный проповедник и апологет. Он интересовался всем, что происходит и в общественно-церковной жизни, и в литературе, и в живописи, и в театре. Да, да, театр не был для него закрытым миром. Стоит подсчитать количество упоминаний современных драматических постановок в его статьях, включая, разумеется, газетные, «достарообрядческие» – список получится внушительный! И сам он пробовал перо в области драматургии, правда, до присоединения к Церкви Христовой. Часто спрашивают, как старообрядцы относятся к театру? Можно привести в ответ слова из его работы «Гигиена духа»: «Всякое изображение жизни, не льстящее страстям, а проповедующее вечные начала правды, не может считаться вредным и греховным. Но при этом правило останется правилом: удовольствие отдыха, например, прогулка, не должно мешать делам более серьезным. Зрелища?.. Законны все-таки только те, куда можно идти с Христом, которые не могут родить злой мысли и чувства». Поставьте эксперимент, сходите в театр. Много ли найдется постановок, о которых только что было сказано?
Нельзя в двух словах сказать, в чем секрет его таланта. Конечно, не в стилевых открытиях, не в специфических коротких абзацах, по которым статьи епископа Михаила, даже неподписанные, легко узнаются в старообрядческой периодике (если доверять лишь коротким абзацам, в нестарообрядческой его иногда можно легко спутать с Ионной Брихничевым – одним из «голгофских христиан»). Да и стилевые промахи порой слишком заметны: «обряды служения этим богам служили только зрелищем». Ну, каково: «служения… служили»? Любой редактор схватится за голову!
Епископ Михаил с особенной остротой понимал, что…
Не плоть, а дух растлились в наши дни,
И человек отчаянно тоскует…
Именно человек – центр всего его творчества. Человек со всеми его духовными бедами и терзаниями, с «тоской», отнявшей силы воскликнуть:
…Я верю, Боже мой,
Приди на помощь моему неверью!
Стремление помочь такому человеку было целью всей его жизни.
Он сумел найти особую форму проповеди, новый подход к человеку – в ту эпоху, когда под ударами нового общественно-экономического уклада, промышленного «молоха» рушились основы традиционных христианских ценностей и представлений. У него был особый дар говорить о вере с неверующими людьми, он как автор никогда не превозносится над читателем, верующим или неверующим, он всегда с ним беседует наравне, как ищущий с ищущим, как «старый друг» и ничему собственно не учит, не морализирует, не тыкает носом в некую истину, которая ему кажется подлинной, он лишь указывает путь, предлагает вместе поразмышлять... Самообразование для епископа Михаила было основой всякого учения, оно – постоянное совершенствование, постоянная дорога.
Другая его черта – обостренная искренность. Он нервами пишет. Не стоит на месте. Постоянно учится сам. Опубликовав одну статью, пишет другую, в которой поправляет или уточнят, а то порой и отказывается от того, что написал ранее. Эту динамику, эту его творческую особенность, конечно, необходимо учитывать, изучая наследие владыки.
Да, епископ Михаил – очень живой. Слишком живой. «Это был, говоря на языке, несколько специальном.., это был лейкоцит, – говорил на заседании религиозно-философского собрания 4 декабря 1916 года один из сокурсников епископа Михаила по Казанской духовной академии. – Маленький человек, как я его помню – совершенно загнанный по своему социальному положению, он был с большой душой, и в этой большой душе были зияющие раны. Он страдал за язвы жизни… Язвы жизни, я выражусь так: социально-политического уклада… Он был новым человеком новой России и нового человечества. Он отводил свою душу в речах о Голгофе. Голгофу он понимал как излечение, оздоровление жизни в ее социально-политическом укладе от тех язв, которыми она так заражена…»[1] А вот как пишет В.В. Розанов: «“Архимандрит” – это что-то сонное, или больное, или умирающее, полуумирающее... Архимандрит Михаил решительно перескочил через эти “оглобли”, в которые у нас запряжен монашеский чин: перескочил и понесся и донесся до высылки его из Петербурга. Но первый шаг этой неладности заключается просто в его живости, в благородной человеческой живости, впечатлительности, в отсутствии сана, поз и манер. Он всегда, ежеминутно, страшно возбужден. <…> Он не умеет оставаться неподвижным: губы, глаза, лицо, плечи, ноги – все шевелится, поводится, “перебирается по жилкам” и решительно не может “стать в форму”. Не “формальный человек” – это главная его особенность, для меня – лучшая его особенность! <…> Не забуду, как раз я вышел его проводить на площадку 4-го этажа, на котором я жил: от[ец] Михаил, тогда еще иеромонах, забил такую дробь по лестнице с ее восемью заворотами, как будто это торопился гимназист II класса от наказания или к пирогу»[2].
Павел Семенов (такое имя получил он при крещении) родился в 1873 году.
В биографиях часто констатируется, что он был ребенком от смешанного брака: мать по происхождению из симбирских крестьян (сам владыка Михаил до принятия духовного звания был приписан к симбирским мещанам, как на то указывал старообрядческий епископ Иннокентий (Усов), уточняя, что вести его происхождение от крестьянского сословия ошибочно[3]), а отец – еврей, кантонист. Путь в кантонисты – скорбная дорога сирот и бедняков[4]. Но, кажется, никто еще не попытался разобраться, как встретились его родители, кем они были, когда и как умерли, чью фамилию (Семенов) он носил, отцовскую или материнскую, да и сам епископ Михаил если упоминает о детстве, то вскользь.
Вот, например, из вошедшей в этот том статьи «К Рождеству Христову»: «Вспоминаю детские годы. С каким восторгом ждали мы звезды. Какая радость была на сердце. Ждешь вот – сейчас загорится... Родится Христос... Смотришь в небо и, кажется, что открывается оно. И Господь готов спустить лестницу, по которой можно подняться к Нему».
С самых ранних лет, – и это сразу видно! – епископ Михаил был приобщен именно к христианской вере и традициям. А значит и взрослые в семье – искренно верующие люди. Это детское воспоминание продолжало радовать, спустя многие годы, служило опорой. Интересно, кто более повлиял на него в детстве, отец или мать?
Но среди скупых детских воспоминаний есть и другие, например, о товарище по детским дворовым играм, мальчишке, ученике портного, которого целые сутки жестоко избивал хозяин, привязав цепью к столу, узнав, что он от голода тайком воровал предназначенный его охотничьим собакам хлеб[5]. Врезался в память и непосильный детский труд на фабриках... Тема детства, беззащитного перед ужасами жизни, перед буржуазным миром наживы станет одной из ведущих и острых в его публицистике.
«Еврейство» епископа Михаила выражалось разве что в каких-то внешних «антропологических» особенностях. Об этом хорошо сказал уже упоминавшийся епископ Иннокентий: «Рептильные газеты кричат, что он “жид”. Хотя можно указать массу примеров, что из евреев были великие светильники Церкви (не говоря уже об апостолах, достаточно упомянуть св. Епифания Кипрского), хотя поэтому еврейское происхождение само по себе не имеет ничего недостойного Христовой Церкви, в которой нет ни “еллинов, ни иудеев”, но справедливость требует сказать об архимандрите Михаиле, что он “природный православный христианин”, как принято выражаться иногда даже в официальных документах, так как рожден и воспитан в духе господствующей церкви. Сказку же о том, будто он еврей, публицисты известного лагеря сочинили из того, что отец его во время “николаевского режима” был взят мальчиком (шести [лет]) в кантонисты из евреев, окрещен и воспитан в духе господствующей церкви, женился на чисто русской христианке»[6].
Павел Семенов окончил Симбирское духовное училище, затем духовную семинарию. Здесь начиналось его становление. Он был на три года моложе известнейшего своего земляка – В.И. Ульянова (Ленина). Можно сказать, они люди одного поколения. Но пути их и жизненные искания, искренние и мучительные в поиске социальной правды расходятся радикально!
После семинарии Павел Семенов поступил в Московскую духовную академию, а когда ее ректор архимандрит Антоний (Храповицкий) был переведен в Казань, последовал за ним. Казанскую духовную академию он закончил в 1899 году, подготовив работу на степень кандидата богословия. Будучи оставлен профессорским стипендиатом, продолжил труд над диссертацией на соискание магистерского звания. Ее тема вновь была связана с Византией.
В ноябре того же 1899 года в храме при Казанской духовной академии Павел Семенов будет пострижен в иноки с наречением имени Михаил – в честь архангела, считавшегося покровителем учебного заведения. Постриг совершит сам ректор. В следующем году инок Михаил станет иеромонахом. В 1900 году его на полгода командируют в Константинополь для научной работы. Эта поездка оставит глубокий след в его душе. Неоднократно он будет возвращаться к ее впечатлениям. Несколько первых путевых очерков увидят свет на страницах «Православного собеседника», а потом воплотятся в книгу «В краю святых впечатлений».
Сравним двух путешественником: противостарообрядческого миссионера архимандрита Павла (Леднева) Прусского и иеромонаха Михаила. Оба побывали (с небольшой разницей в двадцать лет) в константинопольском храме святой Софии. Их восприятие, их ощущения, чувства – разные, да мало сказать разные – прямо противоположные!
Павел Прусский, конечно, восхищается красотой великой христианской святыни, плывя по Босфору. Но обратим внимание, как он описывает собор, что чувствует и думает. «Во-первых, мы посетили храм св. Софии, обращенный в магометанскую мечеть. Величество храма сего произвело во мне скорбное чувство. Приходило на мысль, что когда мы не храним заповедей Божиих, то не только не избавляются от гнева Божия люди, без меры согрешающие, но с ними предает Бог и св. храмы в пленение поганым, как и св. сей храм, или как иногда Соломонов храм, единственная тогда во всем мире святыня, предан был на разорение вавилонянам. И я, вздохнувши, сказал: “Где константинопольская греческая слава? Где в храме сем христианское великолепное служение, удивлявшее и неверных, как иногда удивило и наших русских владимировых послов?!” Этот храм, повторял я, есть поучительное для нас зрелище: оно учит нас не гордиться зданием величественных храмов и не надеяться на одно величественное их украшение, как на великую заслугу пред Богом, и в сей надежде не пренебрегать заповеди Божия. Храм св. Софии повсюду украшен мозаикою, что доказывает ее пространное некогда употребление»[7].
Если прошлое для Павла Прусского, когда переступил он порог святой Софии, так и осталось где-то за далью веков, для иеромонаха Михаила оно воскресло, стремительно ожило, воплотилось в совершенно особую реальность, где щиты с арабской вязью из Корана – те самые блоковские «случайные черты», которые сотрешь и увидишь – мир прекрасен! Он часто будет вспоминать об охватившем его в тот момент «мистическом ужасе», которого Павел Прусский совершенно не ощутил. «Где служение?», – горько вздыхает он. Для иеромонаха Михаила оно идет именно в этот самый момент! Из «Писем с дороги»:
«Снаружи храм некрасив. Он так изуродован пристройками, минаретами.
Но войдите сюда внутрь.
– Не знаем, на небе или на земле были мы, – говорили когда-то при Владимире, стоя за малахитовыми колоннами храма.
Да... Конечно, такое впечатление и должен был производить храм, тогда еще не обезображенный паутиной турецких лампад с грандиозными мозаиками херувимов на своде и святых по стенам вместо теперешних тоже нелепых и безобразных щитов с надписями из Корана. <…>
Храм сначала не показался мне большим, хотя очаровал изящными рядами легких зеленых, розовых, малахитовых и мраморных колонн по крыльям храма.
Белым мраморным кружевом переходов на хорах.
Но вот на моих глазах совершалось чудо. Храм рос, стены его точно уходили вдаль.
Огромные размеры храма, как-то не схваченные сразу, постепенно стали «явными».
Я стоял, как среди огромной пустыни, охваченный тем чувством, какое, я думаю, испытывал Израиль около дымящего Синая.
Страшно. Чувствовалось, что в этом храме Бог, несмотря даже на эти языческие щиты.
Главная особенность храма – обилие света, которое, однако, не убивает мистической таинственности места, не убивает тайны богоприсутствия.
Здесь поистине престол Божий. Конечно, около престола Божия свет сплетен с тайной».
Павел Прусский холоден, иеромонах Михаил – горяч. Павел Прусский рассудителен, спешит извлекать «уроки», иеромонах Михаил ощущает чудо, лишь переступив порог святой Софии. Для Павла Прусского в этом храме, превращенном в мечеть, нет и не может быть «тайны богоприсутствия», иеромонах Михаил в трепете: он перед престолом Божиим лицом к лицу!
В 1900 году его направили в Воронеж. В здешней духовной семинарии иеромонах Михаил преподавал основное, догматическое и нравственное богословие. Этот отъезд помешал продолжению научной работы. Тем не менее, в 1902 году он все защитил магистерскую диссертацию («Законодательство Византийских императоров по делам церковным до Юстиниана включительно»). Из Воронежа последовал перевод в Петербург, где Михаил начинает преподавать в духовной академии и активно включается в интеллектуальную жизнь столицы, становится известным публицистом.
В марте 1905 года его возводят в звание архимандрита. В сентябре он становится экстраординарным профессором академии по кафедре церковного права. Отношение к нему здесь было, по-видимому, разное. Профессор Александр Бронзов писал, что академия архимандритом Михаилом «тяготилась»[8]. Что это значит? Тяжело им было с неформальным (в розановском смысле!) человеком. Именно в Питере в полную силу раскрылся его талант, сложились взгляды и убеждения, с которыми далеко не все в академии соглашались. Со всей очевидностью встала перед ним проблема необходимости церковного обновления, общественного служения церкви. Герой приписываемой епископу Михаилу повести «От бурсы до снятия сана» доверяет своему дневнику созвучные владыке мысли: «Каждый православный в отдельности может алчущего написать, нагого одеть, но раз они все объединяются в церковь, они не вольны без разрешения далеко живущих властей сделать ни того, ни другого. До тех же пор, пока получится разрешение, нагой замерзнет, голодный умрет от истощения. Руками церкви православные не могут творить дел любви, устами церкви (всей, а не псаломщика и священника) православные не могут славословить Бога, церковь (вся, как в первое время) не может поучать, назидать верующих. Скованы могучий ум церкви и широкое сердце. Вместо пламенных речей пророков церкви – скучные иерейские проповеди по книжке, вместо братских песнопений церкви – Господи помилуй 40 раз»[9].
В 1906-м архимандрит Михаил объявил о вступлении в Трудовую народно-социалистическую партию. Активная публицистическая деятельность привела к острейшему конфликту с Синодом и церковной бюрократией.
Будучи обычным государственным ведомством, в эпоху формирования совершенно новых, довольно жестких экономико-капиталистических отношений господствующая церковь не выработала, не определила, не провозгласила своего социального идеала. Изучая социальные идеи, архимандрит Михаил столкнулся с проблемой атеизма, несовместимого с верой. Евангельская звезда загорелась, осветила ужасы жизни, и мешает жить, – писал он в одной из работ. Она слишком настойчиво требовала отречения от прежних радостей, покрытых проказой, «от прежней любви, которая была только разложением духа, от прежнего искусства, которое только льстило похоти». Одни отвергли евангельскую звезду. Другие ушли в пустыню, сделались редкими подвижниками. Третьи приспособились: пусть Евангелие лежит в золотом окладе где-то в стороне. Четвертые решили, что одному Ваалу нужно противопоставить другого – новое учение, но без Христа. Архимандрит Михаил сомневается в социалистическом идеале, если это идеал только желудка. Он не нужен. Социализм, не приемлющий Христа – ложный путь. Другое дело, если социалистические идеи – лишь ступенька к чему-то более высокому. Хуже всего, считает он – пребывать в равнодушии, оставаясь ни холодным, ни горячим. Если социализм есть отрыв от пошлого мещанского счастья – это уже плюс. Но в том случае, если все-таки человек стремится к Христу. «Отсюда вывод… Христианин, поскольку он на пути ко Христу – может идти к нему и через социал-демократию в смысле практическом, отрицая только метафизику партии, ее мещанство и “кровавую тактику” и, конечно, постепенно творя в своей душе христианина “в силе его”, который главной целью своей ставит – не хлеб, а творчество человека – в великого “истинного человека будущего”, не моргающего, как “земляная блоха” Ницше». Будет преступлением, если христианство пойдет на поводу у времени, самую истину Христову умалит в угоду времени, как оно убавило ее, проповедуя «святость» войны, законность присяги, смертную казнь. «Будущий строй социализма обещает быть ультра-буржуазным, скрытно-рабовладельческим», – пишет архимандрит Михаил. Здесь счастье – чисто материального порядка. Счастье общей сытости. Талантливых людей уберут из жизни. И воцарится земляная блоха. Подобные опасения, собственно, были и у Достоевского. <…> Социализм невозможен без Христа, не устоит без Христа». Социализм может быть принят как средство борьбы против нищеты, против того самого молоха, которого будущий епископ запомнил в раннем детстве и ужаснулся, но «несчастье, если в царство будущего не пройдет религиозная идея. Без христианства будущее обещает одно из двух: человечество может нивелироваться до того, что останется навсегда самым большим царством земляных блох, сузившись в философию еды». Выход только в творении культуры будущего человека, укорененной в религиозном начале, который и положит в будущем начало новому течению истории, создаст широкое и богатое Царство Христово.
Осознав, что оставаясь в господствующей церкви, он бессилен что-либо изменить, архимандрит Михаил сделал решительный, единственно верный выбор.
Господствующая церковь будет служить не Христовой правде, а только государству. Как однажды заметил В.В. Розанов: «…я даже стал останавливаться на мысли, что она и не умеет быть искренней, если бы даже и хотела, что это – природа ее, fatum ее». Он коснулся глубинного вопроса о роли и месте мирян в Церкви, о «народе церковном» – темы, о которой с болью и кровью постоянно писал и говорил (например, в диспуте с К.Н. Крючковым, публикуемом в данном томе) епископ Михаил. «Церковь (имеется в виду господствующая. – В. Б.) была, есть и будет иерархия, с выбросом мирян, народа… Нужно начать судить жестко: ибо только тогда мы можем получить какую-нибудь правду, хоть зернышко ее <…> “Судить жестко” – значит судить по фактам. В факте только монахи, только архиереи “значат” в церкви: ну, значит, церковь, напр[имер] наша, русская – это и есть сто русских архиереев, только и исключительно»[10]. Но Церковь – прежде всего церковный народ. И епископ Михаил говорит то же, что В.В. Розанов: в старообрядчестве дней протопопа Аввакума он видит борьбу «за церковный народ, за права народа в делании церковном против надвигающегося папства и властного, хранящего ларец благодати епископства. <…> Да, по правде сказать, я думаю, что борьба “за народную веру” против патриаршей веры была выражением все той же борьбы “за место в церкви для народа”. Когда далее тот же Аввакум уходит в “сушило”, не желая служить с Никоном после памятки о поклонах, он оставляет церковь, в которую вместо церковно-народной, т. е. Христовой воли, вошла чья-то иная властная воля. “Се зима хощет быти”, – пророчествует он. Идет целая волна, способная подменить и заморозить церковную жизнь. Народ изгоняется из Церкви и отрицается идея, что только с народом вместе, в едином комплексе, – имеет церковь право церковного строительства. В этой охране прав народа Аввакум и полагает смысл своего дела»[11].
Архимандрит Михаил пришел к осознанному убеждению, что именно в старообрядчестве возможнее, чем где-нибудь, свободное раскрытие правды Божией о земле и небе. В этом его коренное отличие от взглядов архиерея господствующей церкви Андрея (Ухтомского), мучительно шедшего к старообрядчеству через дебри ложных представлений о том, что только в слиянии, в объединении двух церквей благо, что-де обе церкви православны и не надо новообрядцам ни в чем каяться, возвращаться к дониконовской «старожитности». Лишь тюрьма разрушила эту иллюзию…
Иногда говорят, что знаменитая декларация митрополита Сергия (Страгородская) о лояльном отношении к советской власти в конце 1920-х гг. была средством спасти церковь. Нет, это было средство спасти епископство, без которого, по еретическим представлениям новообрядчества, церкви как таковой не может быть. Не сто архиереев, как говорил В.В. Розанов, но хотя бы десять, пять, один должны остаться, и тогда не одолена церковь вратами адовыми. А если не будет епископа, значит правы старообрядцы, не пошедшие в XVII веке ни на какие компромиссы с извратившей церковное предание светской и духовной властью. Если может Христова Церковь быть без епископа – вся многолетняя миссионерская работа насмарку! Церковная бюрократия бывшей господствующей церкви стала заложницей своих антистарообрядческих миссионерских изысканий.
В мае 1907 года архимандрит Михаил прислал епископу Иннокентию письмо, в котором просил назначить ему день для встречи между 5 и 15 июня. Однако приехать в этот срок не смог. Только в самом начале августа он прибыл в Нижний, перед отъездом в Задонский монастырь «в ссылку». Спустя десять лет епископ Иннокентий вспоминал о содержании их разговора: «Он сказал, что считал старообрядцев более правыми, чем последователей господствующей “православной” церкви. Старообрядцы всегда страдали за свои убеждения, и их церковь преследовала всегда невинно и неправильно. Затем и обряды старообрядцев древнее господствующей церкви. Он говорил, что он всегда так относился к старообрядцам, когда был еще студентом и до сего времени. Не присоединялся же я к старообрядцам потому, что надеялся, что господствующая церковь как-нибудь исправится. Но я увидел, что строй ее синодальный неправилен, неканоничен. Я всегда восставал против него, когда был еще профессором, но теперь вижу, что исправления от церкви ждать невозможно. Чем дальше, тем больше она уходит от настоящего православия. <…> За мною последуют многие из интеллигенции и из простонародья. Но эти лица, которые пожелают присоединиться к старообрядчеству, желали бы, чтобы не все обряды нужно было им исполнять, чтобы им была предоставлена некоторая свобода. Я ответил, что это невозможно допустить. Он говорит, что все, кто желает присоединиться, согласны принять и старопечатные книги, и по ним служить, и двоеперстием креститься, но чтобы по другим обрядам не слишком строго взыскивать. Я говорю ему, что если вы хотите иметь свободу в обрядах, то лучше вам основать свою особую секту. Это будет логичнее. Вам следует поехать в Грецию, там на Афоне есть на покое некоторые епископы, и вы можете основать свою особую церковь, полустарообрядческую, полуправославную. Но он сказал, что им нежелательно основывать свою особую церковь, а желательно примкнуть к старообрядчеству. Чтобы не входить с ним в полемику, я говорю, что этот вопрос я не могу решить одиночно, а его может решить только собор епископов. Я вперед знал, что собор не согласится на уступки, которых он требовал <…>. Затем я спросил его, когда он желает присоединиться. Он ответил, что не желал бы сейчас присоединиться, а отложить это на некоторое время, так как сейчас его назначили в Задонский монастырь. Официально это не наказание, но фактически это понижение. Официально раз он монах, то должен быть прикомандирован к какому-нибудь монастырю. Сейчас меня ссылают в Задонский монастырь. Если я теперь присоединяюсь к старообрядчеству, то могут счесть это, что я присоединился к старообрядчеству не по убеждению, а избегая наказания. В Задонском монастыре мне придется побыть только месяца полтора-два и после этого я присоединюсь к старообрядчеству. Я говорю ему: “Ладно”»[12].
В монастыре, куда опальный архимандрит прибыл 20 августа, встречен он был не особенно приветливо. В прессе появились сообщения о его бедственном положении. «Ему пришлось очутиться в крайне тяжелой обстановке: ему отвели грязный, сырой номер, заставили питаться из общей трапезной, окружили стеснительным надзором. Архимандрит нуждается в самом необходимом, он лишен всяких средств (из братской кружки за половину месяца ему досталось три рубля) и чувствует себя крайне угнетенным всем, окружающим его»[13]. В это тяжелейшее время архимандрит Михаил завершил одно из ключевых своих произведений – «Письма о свободе и христианстве. О Христе подлинном». Они публиковались в «Церковно-общественной жизни», здесь увидело свет десять писем (и журнал закрылся). После жалобы на содержание, как сообщал, например, процитированный выше екатеринбургский журнал «К свету», архимандрита Михаила перевели в распоряжение епископа Сергия (Страгородского) Финлянского и Выборгского – будущего митрополита и патриарха Московского и всея Руси. Он выехал в Петербург. Ему предстояло защитить свое право на печатное слово. Синод запретил публицистическую деятельность. Архимандрит Михаил подал епископу Сергию записку, в которой заявил, что не находит оснований для столь сурового определения. Синод не стал рассматривать это заявление и 24 октября вынес постановление, коим предписывал покинуть Петербург и отправиться в Валаамский монастырь[14].
Это значило – погибнуть.
Кажется, архимандрит Михаил понимал, какое решение вынесет Синод, и, не дожидаясь его, написал епископу Иннокентию, «что желание его присоединиться к старообрядческой церкви остается непоколебимым». Тот дал ему телеграмму, чтобы приезжал в Нижний[15].
23 октября архимандрит Михаил подал епископу Иннокентию ходатайство о присоединении. «У нас не принято обязательно писать прошение о желании присоединиться, но от архимандрита Михаила как от человека ученого я потребовал этого», – объяснял он[16]. Затем епископ Иннокентий дал распоряжение нижегородскому священнику Григорию Спирину[17] совершить обычный чин присоединения.
Вскоре все это стало известно из газет. Уже 3 ноября епископ Сергий сделал запрос нижегородскому преосвященному Назарию (Кириллову): насколько достоверна газетная информация? Тот обратился с письмом к губернатору. К епископу Иннокентию явился помощник пристава и провел устный допрос, а на следующий день от владыки потребовали письменные показания. Они были переданы Назарию, который отослал их Сергию. Ну а тот – в Синод. Все свершилось с быстротой молнии. 5 ноября Синод объявил о лишении архимандрита Михаила сана и об исключении из духовного звания. В вопросе присоединения в сущем сане это не имело канонического значения.
Епископ Михаил, как верно заметил, известный публицист А.В. Карташов, глубоко сознавал остроту трагедии христианской церкви как не исполняющей своего призвания бороться активно «с растлением социальным, с растлением душ и сердец во всех формах, мучился, метался, но не находил, не знал, где все это найти». Его совести не только нужно было избавиться от «синодского режима», но найти правду в положительном творчестве. Он обрел возможность творить и писать в Церкви Христовой, хотя не все принимали и понимали его идеи и мысли. Были и враги – отчаянные, упорные, но были и верные друзья, готовые придти на помощь и защитить всегда.
В настоящий том вошли статьи епископа Михаила, опубликованные в старообрядческой периодике 1906–1909 гг. (сотрудничать с ней он начал еще до присоединения). Это нижегородские журналы «Старообрядец», «Старообрядцы» и журнал «Церковь». Из-за статьи «Разрушающаяся церковь» редактор-издатель «Старообрядца» В.Г. Усов (брат епископа Иннокентия) был оштрафован на 1000 рублей с заменой на трехмесячный тюремный арест. В заключении он отбыл 45 дней. Почти половина тиража была конфискована. Со страниц старообрядческой периодики архимандрит, затем епископ Михаил спешил обратиться к молодежи. Он писал не только на тему безверия – для юного читателя, уже начинающего самостоятельно мыслить и искать ответы на свои вопросы. Его незавершенная «История Церкви» и очерк «Св. Иоанн Златоуст» обращены к детям, осваивающим первые знания об истории православия. С 1908 года начинается сотрудничество с московской «Церковью». Здесь появляются апологетические статьи, беседы с сектантами, очерки о вере, неверии с попыткой осмыслить современные знания естественных наук (это делали и богословы господствующей церкви). Одно из центральных мест занимает поездка в Киев на IV миссионерский съезд вместе с Ф.Е. Мельниковым и Д.С. Варакиным. Старообрядцев не особенно-то хотели допускать туда[18]. Постоянный автор «Миссионерского обозрения» Н. Гринякин так описывал встречу и разговор с архимандритом Михаилом в Киеве:
– Мне думается, многие из членов съезда против этого и вам едва ли придется попасть на открытие.
– Да ведь сегодня там никаких секретов не будет, – ответил архимандрит.
– Дело не в секретах, съезду прятаться нечего, да по нынешнему времени и не спрячешься; но только едва ли членам съезда приятно будет говорить о церковных нуждах и скорбях в присутствии врагов церкви.
Разговор перешел на другие темы.
– Как чувствуете себя, о. Михаил, под началом Усова, – спросил Гринякин.
– Я жил с Усовым короткое время и могу свидетельствовать, что это – прекрасный человек.
– Я знаю Усова только как собеседника и несколько другого о нем мнения: мне думается, он утерял, защищая раскол, различие между добром и злом. Но дело не в этом, я слышал, вы до сих пор в расколе ни разу не служили; уже ли правда, вы на искусе у отставного солдата?
– Да действительно не служил, – еще не пришло время.
– А какое же это время требуется для архимандрита, чтобы начать служить, если вы не под испытанием?
«К о. Михаилу подходят знакомые и беседа наша оборвалась. Мы простились».
Во время нашей беседы о. Михаилу чувствовалось видимо не по себе, – замечает Н. Гринякин. – Прячущиеся глаза и дрожащий голос ясно говорили об этом[19]. Почему, он не говорит. Очевидно, этот разговор был попросту неприятен ему.
Эту же встречу архимандрит Михаил описал в двух словах в статье «Мои впечатления (с киевского миссионерского съезда)», причем восполнил то, что собеседник «забыл» сказать, передавая диалог:
«Сейчас встретился с “известным” своей замечательной, как бы сказать деликатнее, развязностью что ли, Гринякиным.
– А, вы... Ну, что вы? Как у Иннокентия? Считаете его своим епископом?
– Да, – говорю, – считаю епископа Иннокентия своим епископом.
– Его, бывшего солдата?..
– Считал бы, если бы он был хоть бывшим угольщиком, как св. Александр Команский. Я жил около владыки и не знаю другого такого, который был бы больше епископом.
Беседа оборвалась. Но вопрос в том, в какой конюшне воспитываются миссионеры, если они говорят в таком тоне о епископе иного исповедания».
В здании Киево-Подольского духовного училища в рамках съезда состоялся диспут архимандрита Михаила с синодальным миссионером К.Н. Крючковым, он шел с двух дня до шести вечера. «Необыкновенную картину представлял огромный зал. У входов – два стола на возвышении. За первым – высокая плотная фигура протоиерея Крючкова с окладистой белой бородой. <…> Возле него – помощники. На столе – груды толстых старинных книг… За вторым столом в старообрядческом одеянии архимандрит Михаил, бывший профессор Санкт-Петербургской духовной академии… Рядом с о. Михаилом – массивная фигура в черном сюртуке начетчика Мельникова. За ним другой начетчик Варакин… На этом столе не видно книг. Лишь несколько тоненьких брошюрок»[20]. Ту же картину с сарказмом описывает и Н. Гринякин (псевдоним Н. Болховецкий) в «Миссионерском обозрении». Он, впрочем, прав, когда замечает, что в старых книгах архимандрит Михаил ориентировался недостаточно хорошо. «Стоит этот Михайло в подрясничке, подпоясанном черным ремнем и в отороченной красной ленточкой перелинке, стоит жалкий и взволнованный». Его статья – лишне подтверждение, сколь самоуверенно и по-хамски держал себя К.Н. Крючков. Но тех небольших книг, которые имелись у архимандрита Михаила под руками (какие именно, видно из самой беседы), было вполне достаточно, что раскрыть сущностное понятие о Церкви. И с ними-то архимандрит Михаил чувствовал себя вполне уверенно. Почему-то его последние слова не вошли в опубликованную Союзом старообрядческих начетчиков стенограмму (речи фиксировали два человека, по одному с каждой стороны). Но их записал стенографист К.Н. Крючкова. «Результат беседы, по-моему, такой, – подводил итог архимандрит Михаил. – Мы говорили совершенно на разных языках. Я говорил о сущности Церкви, собеседник мой убеждал меня покаяться. Но разве он доказал, что в церкви его не изгнан Христос и осталось одно только епископство? Это убеждение было у меня и раньше, я не пришел только что к этому убеждению. Но он убедил меня окончательно, что там нет уже Христа, что Его отказались во имя епископства. Вот поэтому-то здесь бездна великая. Не бездна обряда, не бездна исторического существования, хотя и здесь в самой психике быта, в понимании быта большая разница, но главным образом бездна в учении о Церкви, в учении о Христе, возглавляющем Церковь, учении на котором мы спасаемся и на котором, как на камне неподвижном, будут стоять все верующие во Христа»[21].
22 ноября 1908 епископ Иннокентий без согласия других архиереев рукоположил архимандрита Михаила в сан епископа. Это было, как сам он признавался, выступая в религиозно-философском собрании, своего рода протестом. 5 ноября председатель Совета всероссийского съезда старообрядцев Д.В. Сироткин обратился к директору департамента общих дел с просьбой принять делегацию для поднесения благодарственного адреса за труды по проведению благоприятного и необходимого старообрядцам закона (от 17 октября 1906 г.). Высокопоставленный чиновник отказал, ссылаясь на присоединение архимандрита Михаила[22]. Владыка Иннокентий принял самовольное и смелое решение, желая подчеркнуть полнейшую независимость Церкви: это, мол, наше дело, кого присоединять и рукополагать! «Канада была только предлогом. Я хотел его поставить на Финляндию», – говорил епископ Иннокентий. Вот интересно, как бы тогда воспринял это рукоположение Сергий (Страгородский)! Из Канады же на имя П.П. Рябушинского, издававшего газету «Утро России», пришло письмо, позволявшее говорить о возможном присоединении к Церкви Христовой многочисленной паствы. Епископ Михаил сам изыскивал средства на поездку. Через Константинополь (см. «Письма с дороги») он доехал до Гавра (Франция) и был вынужден вернуться. Вскоре необходимость в поездке отпала вообще. На Освященном Соборе в феврале 1909 года оба епископа были подвергнуты запрещению, а 27 августа на другом Соборе вынесено определение: «Снять с епископа Иннокентия епитимию с разрешением всякого священнодействия, но с воспрещением принимать и определять на приходы духовных лиц иных исповеданий без согласия Московского архиепископа. Епископ Михаил определяется в ведение архиепископа Иоанна с тем, чтобы в течение трехмесячного срока под его наблюдением чрез определенного им священника он, епископ Михаил, изучал священнослужение и обычаи святоцерковные… По изучении сего епископ Михаил должен отправиться в епархию, в которую рукоположен. Если же не пойдет, то на основании 36-го прав[ила] св. апостол будет воспрещено ему всякое священнослужение»[23].
Что переживал епископ Михаил в эти дни, видно из его письма, обращенного к Собору. «Чувствую – особенно после страшных слов владыки Иоанна, будто в моих писаниях “насмарку Евангелие и послания апостольские”, что душа отмерла, я не чувствую в себе больше сил для того, чтобы плодотворно и горячо работать на той ниве, на какую пришел. Я обессилел духовно; связано мое слово и моя воля. Душу окутало туманом, и, может, в этом состоянии духовного бессилия и отчаяния я могу причинить в самом деле вред старообрядчеству, которое люблю»[24]. Он просил пересмотреть соборное решение. Уверял, что как только справится «со смутой душевной», отправится в Канаду. Одновременно в письме старообрядческому епископу Кириллу (Политову) предлагал вариант другого определения (по сути сам просил о своем запрещении). Его особенно волновало превратное толкование некоторыми влиятельными участниками Собора (Григорий Карабинович и др.) отдельных высказываний в его трудах, в частности в книге «О свободе и христианстве». В ответном письме епископы, участники Собора, говорили: «Будьте уверены, что никто из нас не имел и не имеет никакой вражды к Вам, даже из тех, кто говорил и страшные слова, то говорил для всестороннего уяснения вопроса. <…> Мы смеем надеяться, что когда Вы войдете с архиепископом и с нами в более близкое общение и усвоите предания и обычаи, которыми так дорожат старообрядцы, то между нами и Вами не останется и тени каких-либо недоразумений»[25].
В самом деле, в старообрядческой среде епископа Михаила знали еще плохо.
Но в Канаде уже не было необходимости. Вопрос о финансировании поездки не ставился. С архиепископом Иоанном (Картушиным) Московским не удалось наладить полных доверительных отношений. Обучением епископ Михаил пренебрег. В письме к архиепископу, попавшем в тогдашние газеты, он говорил:
«Я считаю нужным заявить, что против Канады я никогда ничего не имел, но я не вижу, чтобы об этой поездке думали серьезно.
Если я имею кое-какие возражения, то только в том, что принятие епископства, т. е. кафедры, возможно при доверии ко мне.
Но есть ли оно?
Если есть, то против поездки нет препятствия.
Но заявите, что оно есть.
Отдать на подготовку к служению несколько месяцев для меня невозможно, да и не понимаю, на что это нужно.
Выучиться служить можно и на месте – можно в неделю пред отъездом, если об отъезде думают серьезно, а не провоцируют меня»[26].
В ответ архиепископ упрекнул его в непослушании, в том, что не изучал уставную службу, когда-то обмолвился, что Пятый Вселенский Собор неправильно осудил Оригена, наконец, что будто бы где-то заявил, что епископ Иннокентий ему якобы «дозволил объединить всех, кто хочет слияния с старообрядчеством, на условиях не вполне чистого единения». «Вы сами чувствуете и должны признать, что не только есть причины, поколебавшие к Вам доверие, но что Вы по истечении трех месяцев по разуму соборного определения, основанного на 36 апостольском правиле, состоите под запрещением соборным от всякого священнодействия. И Вы, конечно, знаете, что соборное постановление Собором же только может быть и изменено»[27]. Ко всему сказанному прибавились слухи, что епископ Михаил ставил целью основать некую общину «свободных христиан», поощряет деятельность голгофских христиан, написавших собственное исповедание на основе некоторых его сочинений, которое не может считаться принадлежащим ему.
Решением Собора от 31 августа 1910 года запрещение епископу Михаилу на основании 36 апостольского правила было оставлено в силе. При этом текст указывал, что в некоторых публикациях владыки (все они, кроме статьи в №7 «Старообрядческой мысли», разбирались на прошлогоднем Соборе, ничего не заявившем о них тогда в определении) «есть соблазнительные выражения и даже проводятся мысли, несогласные с учением святых отец». «Считаем своим архипастырским долгом предостеречь всех христиан-старообрядцев, чтобы они опасались руководствоваться такими его сочинениями, относясь к ним как к сочинениям обыкновенных писателей, не имеющих никакого церковного авторитета и значения»[28]. Формулировка категорична. Но в прошлом году владыка сам Михаил предлагал епископу Кириллу принять что-то похожее: «Ввиду того, что деятельность епископа Михаила для нас не ясна и, может быть, окажется не соответствующей верованиям и правилам старообрядчества, во избежание раздора и нареканий считаем необходимым воспретить епископу Михаилу священнослужение. Просим братьев-старообрядцев осторожно относиться к новшествам, которые будут проповедоваться (если это будет) им, или от его имени, дабы на наше имя не пало нарекание»[29].
Запрещение осталось, и было снято незадолго до смерти в 1916 году. Но осталось и право писать! Старообрядческая периодика публиковала епископа Михаила беспрепятственно. Многие вдовствующие епархии выдвигали его кандидатом, предлагая занять кафедру, но до окончательного избрания дело не доходило. Владыка Михаил был подлинным епископом-проповедником, но вряд ли он смог стать епископом, который вынужден заниматься рутинной, но совершенно необходимой управленческой работой: разбирать повседневные жалобы, ссоры, где каждая сторона по-своему права, считать и пересчитывать епархиальные деньги, гадая, какую финансовую брешь лучше закрыть ими, куда направить, на что потратить. Это все, кажется, весьма верно подметил в свое время публицист, протоиерей Алексей Старков: «Быть старообрядческим кафедральным епископом, я уверен, ему и самому не понравится. Епархия ему будет в великую тягость, оторвет от обычного и привычного и для старообрядчества полезного занятия. Он с епархией измучается и растеряется. <…> Епископу, в особенности старообрядческому, не столько нужна такая наука, как у Михаила, как нужна жизненная практика и призвание к этому»[30]. Алексей Старков предлагал дозволить владыке Михаилу быть викарным епископом при каком-нибудь опытном архиерее. Не свершилось и этого. Епископ Михаил целиком и полностью посвятил себя писательскому труду.
В 1909 году «Церковь» опубликовала многочисленные проповеди епископа Михаила, не потерявшие актуальности и свежести сегодня. Свет, вера и любовь ощущаются во многом из написанного в это непростое для автора время, и даже трудно предположить, что он жаловался на то, что «душа отмерла», что чувствовал, переживал, выстрадал он в этот трудный для него год.
[1] Заседание 4 декабря. Памяти еп. Михаила (Семенова) // Религиозно-философское общество в Санкт-Петербурге (Петрограде). М., 2009. Т. 3. С. 447, 448-449.
[2] Розанов В.В. Архимандрит Михаил. // Розанов В.В. Русская государственность и общество. Статьи 1906-1907 гг. Собр. соч. под общей ред. А.Н. Николюкина. М., 2003. С. 246.
[3] Заседание 4 декабря. Памяти еп. Михаила (Семенова). С. 451.
[4] Кантонисты в 1805–56 гг. – название в России несовершеннолетних солдатских сыновей, числившихся с рождения за военным ведомством, а также взятых принудительно в кантонисты малолетних бродяг, детей евреев, старообрядцев, польских повстанцев, цыган и прочих. От общин, кроме того, требовали расплачиваться «штрафным» числом рекрутов за податные недоимки, за членовредительство и побег призывника, причем разрешено было пополнять требуемое число призывников малолетними. Это усиливало административные и полицейские функции старшин кагала, которые избирали в вопросах рекрутчины самый легкий путь, выполняя его за счет детей, число которых нередко превышало половину общего количества сдаваемых в солдаты. Имущие и влиятельные элементы общины (от призыва освобождались семьи раввинов, купцов, приписываемых к гильдиям, и старшин кагала на время их каденции) перекладывали бремя рекрутчины главным образом на бедняков. При этом допускались всевозможные злоупотребления: в рекруты сдавали прежде всего сирот, детей вдов (порой в обход закона – единственных сыновей), бедняков, неугодных руководству общины лиц, мальчиков 7–8 лет, которых по ложной присяге записывали 12-летними; часто таких детей зачисляли в рекруты за счет сыновей богатых семей. В рекруты попадали специально не внесенные в «ревизские сказки» для уменьшения общего числа мужчин в общине. Вскоре власти разрешили семьям заменять своего рекрута единоверцем-«охотником» (добровольцем) из того же уезда, а с 1853 г. – евреями из других общин, не имевшими местных свидетельств или паспортов. См.: Электронная еврейская энциклопедия. Режим доступа: http://www.eleven.co.il/article/11955
[5] См. Ремесленные ученики // СС. 1908. №230 от 7 июня. С. 1-2. Подпись – Старый друг.
[6] Старообрядческий епископ Иннокентий об арх[имандрите] Михаиле // Астраханский листок. 1907. №255 от 25 ноября. С. 2.
[7] Павел (Леднев), архим. Краткое описание моего путешествия в св. град Иерусалим и прочие святые места в 1881 году // Полное собр. соч. Никольского единоверческого м-ря настоятеля архим. Павла. М., 1897. Т. 2. С. 455-456.
[8] Бронзов А. О Михаиле Семенове, Гапоне и Гр. Петрове // Новое время. 1910. №12153 от 11 января. С. 2-3.
[9] Михаил М-ский. От бурсы до снятия сана. С. 66.
[10] Розанов В.В. О нужде и неизбежности нового религиозного сознания // Религиозно-философское общество в Санкт-Петербурге (Петрограде). М., 2009. Т. 1. С. 89, 90.
[11] Михаил (Семенов), еп. Прошлое и современные задачи старообрядчества // Старообрядческая мысль. 1910. №2. С. 65-66.
[12] Заседание 4 декабря. Памяти еп. Михаила (Семенова). С. 451-452.
[13] Архимандрит-социалист // К свету. Екатеринбург. 1907. №16 от 12 октября. С. 14.
[14] См. Хроника церковно-общественной жизни // ЦОЖ. 1907. №45. Стб. 1412.
[15] Старообрядческий епископ Иннокентий об арх[имандрите] Михаиле // Астраханский листок. 1907. №255 от 25 ноября. С. 2.
[16] Заседание 4 декабря. Памяти еп. Михаила (Семенова). С. 452-453.
[17] В стенограмме заседания религиозно-философского общества, посвященного памяти еп. Михаила, цитируемой здесь, священник ошибочно назван Смирновым. С 1925 г. – старообряд. еп. Гурий Нижегородский.
[18] См. Заявление председателю IV Миссионерского съезда архиеп. Антонию Волынскому и Житомирскому членов подготовительной комиссии съезда прот. Ксенофонта Крючкова, Иоанна Восторгова, свящ. Иоанна Полянского, проф. Н. Ивановского, миссионера И. Айвазова от 12 июля 1908 г. (РГБ. Ф. 234. Карт. 22. Ед.хр. 10. Л. 1–1 об.). Его текст гласил: «На IV Всероссийский миссионерский съезд прибыл и получил билет для участия в общих собраниях известный А.А. Папков. С ним же прибыли в Киев лишенный сана архимандрита за измену православию Михаил Семенов, раскольничий писатель Мельников и другие им подобные лица, враги православия и соучастники вместе с г. Папковым по сотрудничеству в старообрядческом журнале «Церковь». Так как участием и сотрудничеством в этом журнале и при том после сотрудничества и участия в предсоборном присутствии г. Папков ясно показал, кто он и каков, то, по нашему глубокому убеждению, самое появление Папкова на съезде является, выражаясь мягко, непонятным и слишком… смелым, а участие его в трудах съезда будет положительно вредным для дела и для общего настроения прибывших работников миссии; оно, сверх того, может служить и опасным прецедентом: ведь только по весьма шатким и при том только формальным основаниям после Папкова можно не допустить на съезд и Михаила Семенова, и Мельникова.
Долгом почитаем сообщить и доложить, что присутствие Папкова на съезде уже вызывает глухой ропот у всех участников съезда и может вызвать весьма нежелательные выступления против него, а простецы и единоверцы прямо заявляют, что в присутствии Папкова они вовсе не желают говорить.
Знаем, что Вашему высокопреосвященству неудобно брать на себя лично инициативу и решимость объявить г. Папкову просьбу оставить съезд, посему мы обращаемся к вам с настоящим заявлением и решительно ничего не имеем против объявления ему, г. Папкову, наших имен. Боимся мы, что наше заявление будет сделано в общем собрании съезда (ведь никому нельзя заградить уста), и тогда будет более нежелательной разности и огласки в вопросе об исключении г. Папкова из состава участников съезда».
Заявление, судя по отметке в правом верхнем углу (очевидно, рукой И. Полянского, не было подано, но его содержание было устно высказано председателю съезда И. Восторговым.
[19] См. Болховецкий Н. Раскольничьи соглядатаи на миссионерском съезде // МО. 1908. №7-8. С. 1118-1119.
[20] На диспуте со старообрядцами // Киевская мысль. 1908. №200 от 21 июля. С. 2.
[21] Киевская миссионерская беседа о. прот. Крючкова с бывшим архим. Михаилом // МО. 1908. №12. С. 1708.
[22] См.: Старообрядцы и архим[андрит] Михаил // Русские ведомости. 1907. №258 от 10 ноября. С. 3.
[23] Постановления Освященных Соборов старообрядческих епископов. М., 1913. С. 106.
[24] Михаил (Семенов), еп. Письмо собору епископов от 29 августа 1909 г. // Во время оно. История старообрядчества в свидетельствах и документах. Прил. к журн. «Церковь». М., 2007. Вып. 4. С. 81.
[25] Письмо Собора епископов еп. Михаилу от 31 августа 1909 г. // Там же. С. 82.
[26] См. В старообрядчестве // Голос Москвы. 1910. №50 от 3 марта. С.4. Подпись – Ignotus. В мире старообрядцев // Голос Самары. 1910. №45 от 25 февраля. С. 3.
[27] Там же.
[28] Постановления Освященных Соборов старообрядческих епископов. С. 120-121.
[29] Михаил (Семенов), еп. Письмо еп. Кириллу (Политову) // Во время оно. С. 83.
[30] Старков А.С., прот. К вопросу о предоставлении кафедры епископу Михаилу // Старообрядческая мысль. 1914. №7. С.643-644.
