Светлана ЕРЕМЕЕВА. «Два пламени» и другие рассказы

Cережка

 Скирда соломы была старая, черная. И дорога, на которой стояли люди, была черная. И люди, ежившиеся от холодного мартовского ветра, тоже были в черном… Они почти не разговаривали друг с другом, вглядываясь в мрачном ожидании вдаль. Скоро на дороге должен был показаться грузовик…

 Я приехала в родное село на похороны двоюродного дяди. Он был родом отсюда, но всю жизнь прожил в соседнем поселке. По настоянию родни, хоронить дядю было решено на местном кладбище, и теперь мы все – родственники и просто односельчане – поджидали отправившуюся за телом машину. Первой грузовик увидела сестра покойного. Она заголосила, бросилась ему навстречу…

 Людей на маленьком сельском кладбище набралось много. С покойником попрощались родственники, подошли односельчане… Заколотили гроб, опустили в землю. Бросив по три горсти земли, некоторые стали расходиться по могилкам своих близких. Другие, отдавая дань покойному, ждали, пока могила будет засыпана до конца…

 - Ну что, пойду и я свою Нюру проведую, - услышала я рядом с собой. Это был дядя Петя, ближайший сосед моих родителей. Полгода назад он похоронил свою жену Анну Семеновну, которую все в селе называли бабой Нюрой.

 - А можно и я с вами, - напросилась я. Бабу Нюру я помнила с детства, и мне захотелось увидеть, где она похоронена.

 Могилка оказалась ухоженной и нарядной – дядя Петя обильно украсил ее белыми искусственными ромашками. Однако с фотографии на памятнике на нас смотрела не хорошо знакомая баба Нюра с седыми волосами и в белом – как снег – платочке, а юная чернобровая девушка с толстыми, уложенными венком вокруг головы косами. Ниже, под фотографией – табличка с именем и двумя датами «1920-2001».

 - Ой, дядь Петь, ну и фотографию вы выбрали! – вырвалось у меня. – Баб Нюра ведь здесь совсем на себя не похожа…

- Ишь ты, - видно было что мое замечание здорово обидело старика. – Тебя, девка, забыл спросить. Знаешь что - иди-ка ты с моей могилки!..

 Дядя Петя наклонился к холмику и, смахивая песок с гробнички, продолжал бурчать: «Молодые, а ранние…»

 Я бросилась извиняться, объясняя, что совсем не хотела его обидеть и что я сказала так только потому, что и представить себе не могла, какая баба Нюра была в молодости красавица.

 Это смягчило старика.

 - Да, краше моей Нюрочки никого в селе не было, - наконец улыбнулся он. – Так ведь и я, девка, раньше был огонь!.. А что на фотографии она молодая и красивая – так ведь она для меня всегда такой и была. Такую я ее увидел, такую полюбил. А самое-то главное – эта фотография мне жизнь спасла. Три дня в 42-м я из окружения раненый на брюхе полз. На четвертый день совсем из сил выбился. Чувствую – конец мне. Достал я эту фотографию из гимнастерки, поцеловал ее, перекрестился и потерял сознание. А очнулся – в теплой постели: лесник меня подобрал и выходил. Вот так-то…

 - Ну-у, это вас не баба Нюра спасла, а случай, - разочарованно протянула я.

 - Опять вперед батьки лезешь! - дядя Петя снова нахмурился. Но все-таки продолжил свой рассказ:

 - Подарил я перед самой войной Нюре сережки. Простенькие совсем. Металлические. Форма мне их понравилась. Вроде как веточкой, а смахивает на колосок. В этих сережках она меня и на фронт проводила… И вот пришла Нюра как-то с поля, начала умываться, глядь – а одной сережки нет! И такая тоска ее обуяла. Словно шепнул кто: это знак тебе – с Петей плохо. Утром ни свет ни заря побежала она на поле, чуть ни ползком его все излазила. Нет сережки! Бабы смеются: что ты себя изводишь – пустячное, мол, украшение. А она словно помешалась. Три дня сережку по селу искала. Ни пить ни есть не могла. Так она себе загадала: найду сережку - отступит от Пети беда. Это она мне после войны уже все рассказала. Сверили мы с ней время, и оказалось, что сережку-то она искала, когда я три дня между жизнью и смертью болтался. А ты говоришь – не она спасла! Нюра мне и обликом своим, то есть фотографией помогала. И сердцем – подарочек мой заветный искать не бросила. И что ты думаешь, ровно на четвертый день, когда меня лесник-то обнаружил, нашла и она сережку – как раз у самого крыльца в траве лежала…

 Дядя Петя вдруг часто заморгал и отвернулся.

 - А что же потом с сережками стало? – припоминая, видела ли их когда-нибудь на бабе Нюре, спросила я.

 - С сережками? Так ведь они же дешевенькие были: сломались от времени. Да разве в них дело?..

 Дядя Петя уже улыбался. И я тоже. Мы оба улыбались, стоя около маленькой могилки в мире, в котором любовь все-таки побеждает смерть…

Два пламени

Ночь стекала на село черным дегтем. Вязкую темноту разбавлял скучный моросящий дождь. Тоня не спала и в каком-то оцепенении смотрела из окна на стоящий напротив соседский дом. По обе стороны от этого дома тянулся пустырь. Из-за пустоты черное небо рядом с домом начиналось у самой земли. В темени не было видно ни контура дома, ни его крыши. Поэтому два светящихся окна, казалось, висели в огромном черноволосом небе. Тоня смотрела на эти окна и думала о том, как хрупка перегородка, защищающая человеческое бытие. Как легко разбить эти подвешенные к небу окна и нарушить чью-то привычную жизнь.

...Когда Тоне было лет пять, однажды вот такой же темной ночью плачущая мать затолкнула ее на чердак. Тогда из семьи к волоокой молодой залетке ушел отец. В отчаянии мать бросилась к неизвестно откуда приблудившейся в их село гадалке. Та наказала матери посадить на чердак, поближе к печной трубе, младшую дочь, чтобы она жгла там бумагу и кликала отца. «Пусть зовет батяню домой и дым отнесет к нему детский клич, - учила гадалку мать, принимая от нее бидончик свеженадоенного молока и вырученные вчерашним днем на базаре за картошку рубли. Тоня живо помнит, как она поджигала в алюминиевом тазу газетные лоскутки и подученная матерью что есть мочи надрывалась: «Папка, айда домой! Папка, айда домо-о-й!». Так гадалка на нездешний мотив говорила слово «иди». Маленькой Тоне казалось, что в этом непонятном «айда» и скрыта сила, которая заставит отца прибежать на ее зов. И она старалась изо всех сил: «Айда! Папка, ай-да!». Внизу, в сенях с надеждой часто кивала головой мать.

Но, видно, ветер в ту ночь дул не в папкину сторону или его молодица закрыла на ночь окно, только дым ничего до отца не донес, домой он не пришел, а вскоре и вовсе уехал со своей зазнобой в соседний поселок. Там они прожили года два, пока залетка не нашла кавалера повыгодней и помоложе. А отец вернулся к ним.

Какая счастливая была любившая мужа без памяти мать! Она не сказала ему ни слова упрека, а просто разом обрадовалась, что мужик снова рядом, и так с радостью в глазах ее через шесть лет и похоронили.

…Тоне уже тридцать семь. Вся ее жизнь: работа на почте и телевизионные небылицы. Еще с детства запомнив расцветшую с приходом отца мать, Тоня для себя усвоила – у каждой женщины обязательно должен быть муж. А вот у нее все как-то не получалось. Как говорили у них в селе, то мы не для вас, то вы не про нас. Которые ей глянулись, на нее не смотрели, а которым нравилась она, ей не к душе были.

Полгода назад в ее жизни появился Валерий. Он был таксистом и часто заезжал в их поселок. Тоня приняла его как праздник. Кровь в ее жилах бежала, как звонкий ручей весной, когда Валерий вечером подкатывал на своей «девятке» к ее дому. Антонина старалась угодить своему счастью во всем. Мужик видный, веселый, уверенный в себе. И ее ценит. Особенно за то, что она, не в пример, его бывшим женам покладистая и работящая. А еще говорит, хорошо, что у тебя детей нет. «Я парень пока молодой и люблю, чтобы все внимание мне доставалось», - обнимая Тоню, улыбался, показывая красивые белые зубы Валерий. В общем, устраивала она его по всем параметрам, и все шло к тому, что быть Антонине наконец-то замужем.

А две недели назад сгорела от водки жена Тониного брата. Самого его еще прошлой весной зарезали в пьяной драке. Осталось у брата три девки от горшка два вершка. Сейчас они были у Тони и тихо спали на разобранном диване. Завтра за девчонками должны были приехать из райно и отвезти их в детдом. Тоне же было велено заполнить бумагу, что она, как ближайшая родственница, отказывается от опеки над ними.

О том, чтобы взять детей к себе, у Тони и в мыслях не было. С братом, после того как он переехал в соседний район, они виделись редко, покойную невестку она не любила да и девчонок почти не знала. В сущности, она детям чужая и вряд ли им будет хорошо с ней. Детдом находился в райцентре. Скоро и Валерий ее туда заберет. Будет она племянниц проведывать, гостинцы приносить, а когда мужа не будет дома (Тоня точно знала, что ему это не понравится) и в гости к себе возьмет. Так что бумагу Тоня давно заполнила и сейчас она белела на столе на видном месте, чтобы завтра впопыхах не забыть отдать ее кому нужно.

Три малышки обвили друг друга ручонками. Тоня осторожно сняла с самой младшенькой оранжевый бант, чтобы та поудобнее примостила головку на подушке. И внезапно подумала: «А ведь там бантик на ночь никто не снимет». И тут же себя успокоила: «Но и утром не повяжет».

И почему она сегодня вспомнила, как звала домой отца. Что-то в той далекой картине не давало ей покоя. И Тоня ясно увидела: тогда в сенцах мать была не одна. В углу жались друг к дружке два ее старших брата. Теперь уже взрослая Тоня до душевной судороги осознала их тогда еще детский взгляд. Так смотрят, когда, пытаясь скрыть колотящую внутреннюю дрожь, стараются не заплакать от горькой обиды. От напряжения вытаращивают глаза, взгляд костенеет и из незатуманенных слезами зрачков вырывается голая боль души. Что в них сломалось тогда, какая струна порвалась безвозвратно в брошенных пацанах? Как клочки бумаги, сгоравшие той ночью в дырявом тазу, оплавились и обуглились их сердца, заживо брошенные в огонь отцовской страсти. Оба они заблудились в жизни, словно в черном непроходимом лесу. Рано начали выпивать, потом старший загремел за решетку...

Понял ли отец в своей горячке, что совсем не любила его та молодица? Что сыновья, почувствовав в себе ущербность отвергнутых, так с этим и остались? А ее саму любят?! Ведь она сейчас тоже в этом угаре! И Тоня уже не видела ночной темноты: перед ней полыхали и боролись два пламени – сладко-ненасытный испепеляющий душу пожар и огромное сияющее зарево, которое не обжигало, а грело и освещало все вокруг.

...Под утро Антонина взялась разжигать печку, чтобы девчонки проснулись в тепле. Отсыревшие дрова никак не хотели загораться. Она жгла газету за газетой, а желанное пламя все не занималось.

На столе лежал белый лист бумаги. Антонина спокойно взяла его, смяла и засунула в топку. Чиркнула спичкой. Дровишки схватились разом, и в лицо ей улыбнулся горячий живой огонек.

Смотрины

 Дед Трофим овдовел на семидесятом году жизни. Два года прожил он один, а на третий решил подыскать себе новую старуху. Вернее, так за него решили дети, приехавшие к отцу летом погостить и увидевшие в его глазах, обыкновенно живых и веселых, большую усталость и тоску. Сын со снохой начали уговаривать его переехать к ним, но дед Трофим сразу отказался.

 - Сошелся бы ты, отец, со старушкой какой. И тебе бы веселее было, и нам за тебя спокойней, - посоветовал ему тогда сын и поделился этим советом со своей теткой – быстроходной и легкой на подъем старшей сестрой дела Трофима бабкой Татьяной.

 Та сразу взяла это дело под свой догляд и уже через неделю отыскала в соседнем селе «невесту» - свою давнюю знакомую Матвеевну.

 - Встретила я ее на рынке в городе, крышки для закрутки вместе покупали, - тараторила бабка Татьяна, сидя вечером с братом на лавочке. - Она так, мол, и так, говорит, годовщину мужу на днях справила, непривычно одной – стены давят... А я ей про тебя – тоскует, говорю, сильно о жене, как бы сам не помер. Ну и давай, бочком да бочком, подъезжать. Она, вроде, не против. Съездил бы, сам посмотрел…

 И дел Трофим поехал на смотрины.

 Сойдя с электрички, он быстро отыскал нужную ему улицу и пошел, отсчитывая дома, - спрашивать у прохожих ему было совестно. "Невестин" домик встретил его свежей зеленой краской на ставенках и обилием цветочных горшков на окнах. «Совсем, как у моей Шуры было, - одобрительно подумал дед Трофим, вспоминая, как еще недавно пышно цвели цветы на окнах его собственного дома. После смерти жены он подарил все это разноцветное богатство живущей по соседству молодице. Забирая горшки, та на радостях чуть прыгала!

 Матвеевна оказалась небольшого роста старушкой с круглым лицом и собранными в пучок волосами, зачесанными розовым гребнем. Она встретила гостя приветливо, провела в летнюю кухню, где булькало на плите грушевое варенье. Начала хлопотать о чае.

 - Как там Татьяна Григорьевна поживает? – спросила.

 - Да ничего, - дел Трофим обрадовался, что разговор как-то начался, - картошку собралась копать.

 - Я тоже уже пробовала – хорошая в этом году уродилась.

 Дед Трофим не ответил. Он не любил время, когда копали картошку. Это значит – впереди снова темная тоскливая зима. А ему больше нравилось лето.

 Матвеевна включила телевизор. Начиналось «Поле чудес».

 - Вот ведь тарахтит, как пулемет. Не люблю я его…, - отозвалась Матвеевна о ведущем. – А мой Петя, наоборот, очень даже уважал. С ним в армии старшина служил, говорил, вылитый Якубович: такой же балабол и с усами. Все гадал – родственник тот ему или нет?..

 - И моя Шура тоже все Кубовича этого ждала, - снова оживился дед Трофим. И продолжил разговор:

 - Я только одного не пойму – в стране кризисы разные, а он там такие призы богатые раздает. Откуда деньги?

 - А мой Петя это так объяснял: говорил, что это американцы деньги на призы дают, чтобы мы у телевизоров сидели и не работали.

 - Так ведь не поработаешь – не полопаешь.

 - А мы и так теперь ничего своего не лопаем. Окорочками всех задушили…

 - Ох моя Шура их и не жаловала, - опять начал было вспоминать дед Трофим и вдруг осекся. Вот тебе здравствуйте, приехал про Шуру свою рассказывать.

 Однако Матвеевна спросила сама:

 - Сколько ж вы вместе-то прожили?

 - Полста. Свадьбу золотую дети нам справляли.

 - А мы с Петей годочка до кругленькой не дотянули. Мы в 56-м познакомились…

 И, поддавшись какому-то порыву, дед Трофим и Матвеевна уже не стесняясь начали рассказывать друг другу о Шуре и Пете. Их вторые половинки, будучи невидимыми в этой комнате, как будто помогали им сблизиться и понять друг друга. То, что выглядело бы полнейшим абсурдом, будь они молоды, теперь приобретало другой, более глубокий и непонятный на первый взгляд смысл. Раз и навсегда уверовав в то, что для них не было людей родней и дороже, чем Петя и Шура, дел Трофим и Матвеевна знакомили с ними друг друга, как знакомят на сватовстве родственников с обеих сторон. Те двое, что были неотъемлемой частью их жизни, находились сейчас рядом, всматривались в своих соперников и давали разрешение на то, чтобы покинутые ими соединились и поддерживали друг друга до тех пор, пока они вновь не встретятся – и уже навечно…

 Матвеевна проводила деда Трофима до калитки.

 «А ничего, душевная она, - думал он, шагая на электричку. - Вон как про Шуру мою слушала!»

 «Видно, добрый человек, и на Петю чем-то смахивает…» - размышляла меж тем Матвеевна. Проводив дела Трофима, она присела на крылечко и смотрела сначала в огород – на подсолнухи, потом – дальше, на шагающего к ней по полю молодого и звонкого Петю, на промелькнувшие годы, на сегодняшнего гостя.

 - …Ну что понравилась? – бабка Татьяна поджидала дела Трофима на лавочке возле дома.

 - Понравилась.

 - И что теперь?

 - Завтра опять поеду…

Тайна двух колодцев

 Жили–были два колодца. Один колодец жил в прекрасном зеленом саду. Его окружали благоухающая сирень, цветущие яблони и золотой одуванчиковый ковер. Ночью над колодцем пел соловей. Утром его согревало нежное розовое солнце, и голубое небо отражалось в чистой хрустальной воде. Этот колодец всегда думал только о хорошем, а потому замечал красоту вокруг себя и был рад и солнцу, и небу, и соловью.

 А второй колодец жил в дремучем, темном, заметенном снегом месте. Его окружали огромные сугробы. Они тяжело наваливались со всех сторон, и колодцу казалось, что он умирает. Этот колодец всегда был очень-очень печальным. Его не радовала ни красота заснеженных деревьев, ни блеск инея, ни веселые снежинки, танцующие свои бесконечные танцы. Он думал только о том, как грустно устроен мир, что дни похожи друг на друга и ничего хорошего у него впереди уже нет.

 Вот так по-разному жили эти два колодца. А в чем же тайна, спросите вы? А в том, что их просто не было. Да-да, двух колодцев не было. Был только один – в заброшенном саду заброшенного дома. Он очень тосковал по людям и все время ждал их. Долгая одинокая зима нагоняла на него уныние, и колодцу казалось, что люди никогда не вернутся ни в этот дом, ни в этот сад. Тогда все вокруг казалось ему грустным, тоскливым, и жизнь вокруг совсем замирала. А весной…

 Весной, когда прилетали птицы, зацветала сирень, колодец вдруг начинал верить, что люди сюда еще вернутся, обязательно вернутся! И тогда он преображался – и вновь видел и чувствовал красоту во всем, радовался тому, как хорошо, что он живет в таком замечательном месте! Где-то вдалеке колодец слышал разговоры и смех, и был уверен – скоро, скоро здесь появятся новые хозяева. Они приведут в порядок и старый дом, и старый сад – и все будет по-прежнему.

 Колодец хорошо помнил прежнюю жизнь. Тогда в доме жили люди, они много работали в саду, часто приходили к колодцу за водой. Какое замечательное это было время! И зимой, и летом колодец чувствовал себя нужным. Он с радостью давал людям воду. А больше всех любил маленькую Маришку. Она еще не могла сама достать ведро из колодца и терпеливо ждала, когда это сделает кто-нибудь из взрослых. Тогда Маришка переливала воду в маленькие детские ведерки, бежала умывать своих кукол, и ее звонкий смех еще долго был слышан в саду.

 …А потом люди ушли. Они собрали и увезли все вещи. Обошли старый дом, заглянули в сад, поблагодарили колодец и – ушли. С ними исчезла и Маришка. Напрасно колодец думал, что люди покинули это место на время. Никто не возвращался, и новые хозяева не спешили покупать старую усадьбу. Дом и сад стали ветшать, дряхлеть, а у колодца с тех пор началась двойная жизнь – тоска и надежда. Зимой надежда совсем покидает его, и остается только тоска. А весной уходит тоска и появляется надежда.

 Сейчас весна, и колодец вновь надеется и верит… Если люди вернутся, тогда его тайна исчезнет. И даже зимой он будет видеть и замечать красоту, даже зимой дни не будут казаться ему такими темными и однообразными, даже зимой для брошенного колодца будет цвести весна!

 Он ждет…

Черный забор

 - Опять Пульдора с утра все великие гарбузы к себе перекатила. С вечера ведь смотрела – как поросята лежали, а теперь одни малэньки остались. Ну, погоди, уж я сегодня с огорода ни ногой! Выслежу…

 Примерно такие слова мы с братом слышали от бабы Марины каждое лето, когда родители привозили нас гостить к ней на Украину. Пульдора (было ли это производным от имени или деревенским прозвищем, не знаю) жила рядом с бабушкой. Их огороды сходились вместе, и никаких ограждений между ними не было. В моменты, когда соседки были дружны, они, что называется, были не разлей вода, но стоило им только из-за чего-то поспорить, каждая начинала обвинять другую в перекатывании гарбузов.

 Что касается меня, то никакого недружественного отношения к Пульдоре я не чувствовала, и даже, несмотря на то, что во времена перемирий она бывала у бабушки довольно часто, сейчас я ее совсем не помню.

 Я хорошо помню – другую. Я не любила и боялась ее, страшную Старуху. Она жила напротив бабушкиного дома в маленькой, почти ушедшей в землю, и потому, как мне казалось, зловещей избушке. Мрачности ее жилищу добавляли черный забор и черная калитка. Год за годом она красила их в траурный цвет, тоскливым пятном выделяя на фоне веселеньких сине-зелено-голубых соседских заборчиков. Мы с братом боялись Старуху и, наслушавшись маминых сказок, считали ее ведьмой. Стоило ей, сгорбленной, в черной телогрейке, надетой поверх давно потерявшего цвет льняного платья и в таком же черном платке, из-под которого торчала белая солома волос, вылезти на улицу, как мы кричали друг другу «Ведьма, ведьма идет!» и мгновенно забегали во двор. Я не знаю, слышала ли она нас, но что-то мне подсказывает теперь, что да…

 - Ба, а старуха напротив – ведьма, да? – спрашивали мы за обедом.

 - Тю на вас, - отмахивалась баба Марина. – На хорошую людину поклеп возводите. Горемыка она – вот кто. И, повернувшись к делу Ивану, начинала: «Уж если кто и путается с вражьей силой, так это Пульдора...» И бабушка заводила свою песню про гарбузы.

 Однажды я услышала как баба Марина рассказывала какой-то приезжей женщине о судьбе Старухи. По бабиным словам выходило, что была Старуха когда-то первой красавицей и полюбил ее самый гарный хлопец, и были они очень счастливы. А потом началась война, и гарного хлопца забрали на нее и там убили.

 - Остался у нее сын – Миколка, лет семи, - тихо говорила баба Марина. - И уж так она его любила, так любила! Когда под немцами мы жили, пуще глаза его стерегла. Их немцы в сарай жить выгнали, так она все боялась, что Миколке холодно будет. Он уснет, а она его греет: дышит-дышит на личико, на ручки, на ножки, чтоб сыночку теплее было…

 Баба Марина всхлипнула и продолжила:

 - А он, неразумный, что удумал. Выследил куда курица (и откуда она только взялась, окаянная, ведь почти всех немцы порубали!) яйца несет. Да и стал их потихонечку таскать. Вот однажды немец и увидал, как он эти яйца в рубашонку прячет. Закричал: «Яйки, яйки» и выстрелил… Живой еще был Миколка, когда мать к нему подбежала. Завыла она страшно, а потом как окаменела: молча в свой фартук его завернула и в сарай унесла. Там он и умирал… Соседи к ней стучались – не открыла. Три дня одна около него, живого ли, мертвого - про то только ей ведомо - пробыла… А когда вышла, бабы глаза в землю опустили – рядом с Миколкой и ее можно было хоронить… Потом немцев из села выбили. Бросила она свой дом и пришла в эту развалюшку (здесь когда-то ее отец с матерью жили), да так в ней и осталась. Тогда же и забор в первый раз в черный цвет покрасила…

 Я слушала бабушку и мне было до слез жалко и молодую женщину, и Миколку. Но, видно, так уж устроено детское сознание, что я никак не могла соотнести услышанное со Старухой. Рассказ бабушки был отдельно, а Старуха – отдельно. Всем своим детским сердцем сопереживая героине печальной истории, я осталась черствой к оригиналу. «Злая она, потому и забор у нее черный» - вот и все, что сказала я брату на следующий день…

 Как-то раз баба Марина взяла меня за руку и повела через дорогу в гости. Старуха встретила нас приветливо. В ее дворе, возле поруразвалившегося крыльца, росло большое персиковое дерево. У бабы Марины много чего было в саду: и абрикосы, и груши, и шелковица, и даже грецкие орехи. А персиков не было. Старуха щедро совала мне их в руки, и я чувствовала приятную теплую шершавость, обещавшую вкусную сочность и сладость. А потом она провела нас в свое жилище. Там было темно, прохладно и, по сравнению с бабушкиным домом, очень неуютно. Оглядевшись по сторонам, я опустила глаза вниз и с удивлением заметила, что в комнате не было пола. Старые вытертые дорожки лежали прямо на песке. На мой недоуменный взгляд бабушка шепнула: земляной пол.

 Уже дома мне впервые стало жаль Старуху. «Как же она ходит по земляному полу? Холодно, наверное», - думала я, ложась в мягкую постель на бабушкины огромные пуховые подушки (она клала их вместо перины). В тот вечер я впервые не назвала ее ведьмой…

 Через несколько дней, гуляя летним солнечным утром у двора, я увидела сидящую возле своего дома Старуху. Она плела… ромашковый венок. Заметив меня, горячо помахала, приглашая подойти. Я поняла, что она хочет подарить венок мне. Я уже хотела бежать через дорогу (иметь такой красивый веночек мне давно хотелось, сама плести я не умела, а у бабы Марины не хватало времени), как вдруг остановилась! Видно, я еще не совсем доверяла Старухе, еще довлел в моей голове страх перед ее внешностью и забором. Я повернулась и бросилась прочь!

 Дома я почему-то расплакалась. Мне было стыдно. «Никакая она не ведьма, - рассуждала я сквозь слезы, - и персиков мне дала, и пол у нее земляной, и веночек она сплела, потому что слышала, как я просила об этом бабу Марину». И я твердо решила, что завтра обязательно подойду к Старухе.

 Но назавтра целый день шел дождь. Я смотрела через окно на улицу и видела, как на лавочке напротив, под холодными дождевыми струями, сиротливо мок увядший ромашковый венок.

 А послезавтра Старуха умерла. На похороны бабушка меня с собой не взяла.

 …С тех пор прошло почти 25 лет. Время поистерло черты людей, с которыми я соприкасалась в детстве, выветрило из памяти многие события. Я смутно помню даже бабушку Марину. Поблек и образ Старухи. И все же я думаю о ней гораздо чаще, чем о других, пытаюсь вспомнить ее имя, подсчитываю возраст. Получается, что тогда она вовсе и не была старухой – ей было немногим за шестьдесят.

 - Помнишь ли ты бабулю, которая жила на Украине, напротив бабушки Марины? У нее еще был черный забор и мы называли ее ведьмой? – спросила я недавно у брата.

 Он не помнил. Он забыл ее.

 А почему же я помню? Почему, несмотря на годы и расстояния, несмотря на то, что я никогда даже не разговаривала с ней, в моей жизни неизбывно просвечивается образ Старухи? Почему?

 К Памяти или Совести это вопрос?..

Ночь Шахерезады

 Рита нежилась на мягкой перине и совсем не хотела вставать. Привыкнув в городе просыпаться в шесть утра, торопливо собираться на работу, толкаться в переполненной маршрутке, все время спешить, суетиться, бояться куда-то опоздать, она чувствовала себя необыкновенно беспечно в родительском доме, рядом с теплой печкой. «Совсем как в детстве», - улыбалась она, разглядывая свое отражение в зеркале стоящего напротив серванта. Наконец Рита поднялась, закуталась в мягкий халат, надела на ноги заботливо положенные мамой около кровати пуховые носки.

 …Из родного села Рита уехала девять лет назад - сразу после школы. Окончив техникум, устроилась на завод. Вышла замуж. Валерий был парнем степенным, непьющим. Им дали отдельную комнату в семейном общежитии. Казалось - живи да радуйся, но счастливой себя Рита не чувствовала. Слишком разными людьми были они с мужем. Валерий практичен, расчётлив, прижимист, а Рита запросто могла поверить россказням случайной женщины про жизненно необходимую её ребенку операцию и отдать на это чуть ли не ползарплаты.

 Со временем отчуждение между ними усилилось. Последней каплей стал услышанный Ритой разговор Валерия со свекровью, настоятельно советовавшей ему не заводить детей. «Будешь потом алименты всю жизнь платить», - предостерегала она сына.

 Рита подала на развод. За ней осталась комната в общежитии, всё остальное нажитое имущество забрал Валерий, объяснив это тем, что его зарплата всегда была больше. Рита спорить не стала: она была подавлена и разочарована.

 Приближался Новый год, и ей вдруг нестерпимо захотелось встретить праздник в родном селе, у родителей.

 Весь день Рита с мамой готовили праздничный стол. Накануне вечером отец заколол кабанчика, и теперь из кухни доносились аппетитные ароматы. Варили холодец, делали домашнюю колбасу, Рита «по-городскому» запекала мясо.

 Под вечер отец занес в дом елку и достал с чердака игрушки. Они были все те же: стеклянные домики, кукурузка, зайчики, пожарник, сова. Рита доставала игрушку за игрушкой и вспоминала, как они с братом, служившим теперь на Дальнем Востоке, наперегонки старались захватить и повесить на ёлку самые красивые фигурки.

 - А ведь сейчас игрушки совсем другие! - вдруг озарило её. - Фигурные почти не продаются. Всё больше шары - красивые, изысканные, но просто шары.

 За этой мыслью пришла другая - а ведь не только игрушки изменились, но и она сама. Где сейчас та беспечная, наивная девчонка? Среди сверстниц Рита была самой весёлой и задорной. В пятом классе в неё отчаянно влюбился сосед по парте Генка. После уроков он приходил к её дому, влезал на стоящее рядом дерево и поджидал, когда выйдет на улицу. А когда появлялась, забрасывал её снежками, тем самым по-мальчишески доказывая свою привязанность. В старших классах Генка уже писал ей записочки с признанием в любви. Она никогда не задумывалась о том, была влюблена в Генку или нет. Он просто был – и всё. В десятом классе, как раз на Новый год, Генка преподнёс ей подарок - флакончик духов «Шахерезада» со сладким, как конфетка, запахом.

 - Мама, а где сейчас Генка Потапов? - нанизывая на ёлку «верхушку», поинтересовалась она.

 - Генка-то? Он после армии на сверхсрочную оставался, а сейчас в райцентре шофёром. Дом там построил, но мать жалуется: с женитьбой всё тянет.

 Вечером за Ритой зашла школьная подруга с мужем и пригласила ее в клуб на новогодний «огонёк». Она помнила, как смешно и весело проходят в селе такие праздники. В клубе собираются и стар и млад. Между танцами и песнями – беспроигрышная лотерея, призом в которой может стать всё что угодно, даже маленький визжащий поросёнок, которого тут же вручают победителю.

 В клубе её окружили друзья и знакомые. Они шутили, улыбались, вспоминали о прошлом, и Рите казалось, что возвращается что-то дорогое и родное...

 - Ну и сюрприз! - услышала она рядом с собой. - Рита, неужели ты?!

 Рита обернулась и увидела Генку.

 - Вот, легок на помине… - растерялась и обрадовалась она. - А я сегодня целый день тебя вспоминала...

 - Да? И что же вспоминала? - видно было, что Генка тоже рад их встрече.

 - Всё, - Рита шутливо надвинула ему шапку на глаза. - Как мы с тобой в снежки играли, как ты мне записочки писал, как духи «Шахерезада» дарил... Жаль, что теперь духов таких нет. Все ведь, Геночка, течет, все меняется.

 - Не все меняется, - Генка вдруг посерьезнел. - Знаешь что, давай поедем в райцентр, в магазин. И если я тебе эту «Шахерезаду» найду, то...

 - То что?

 - Ты выйдешь за меня замуж!

 Рита весело расхохоталась.

 - А давай! Посмотрим, где ты сумеешь их найти!..

 Несмотря на позднее время и праздник, почти все магазины в райцентре работали.

 - Сделаем так, - предложил Генка. - Я пойду куплю духи и вынесу их сюда. А ты с закрытыми глазами определишь, тот запах или нет...

 Из магазина он вышел, держа руки за спиной. Рита закрыла глаза и глубоко вдохнула. Тонкий, нежный, изысканный аромат совсем не был похож на сладковатый запах «Шахерезады». Она открыла глаза и увидела, что вдыхает вовсе не духи, а аромат прекрасного букета из пяти нежных и свежих розовых роз!

 - Рита! Какое счастье, что мы встретились! Я тебя все это время ждал... Теперь уже никому не отдам...

 Рита слушала слова парня, и вдруг неожиданно поняла, что приехала в родное село именно в ожидании этой встречи и этих слов. Ей припомнилась сказка, в которой принц долго искал свою принцессу в заморских странах, а нашел в собственном доме.

 ...Через два месяца Рита переехала к Генке. А через семь месяцев в семье появились очаровательные двойняшки.