Алексей ШИРОКОВ. Долюшка женская. Повесть
Г л а в а п е р в а я
Город большой, а их двор на городской не похож. На целый квартал приземисто тянется одноэтажный каменный дом, заворачивая буквой «г» в переулок, далее – общий погреб под крышей, сарай, тоже общий, и туалет выгребной. Слева, если смотреть со двора, татарская сакля, рядом с ней абрикос, затем кузня и коновязь, сюда приводили ковать лошадей. Посредине двора под трубой, именуемой «гусем», большой бак для воды, черпали из него, поливая цветы в палисадничках, загороженных от подъезда к подъезду. Летом ребятня норовила залезть в этот бак искупаться, получая шлепки.
То была окраина Симферополя второй половины ХХ века.
Ольга Сергеевна до мелочей помнит этот двор. Воспоминания больше тяжёлые, чем радостные, и всё же она вспоминает нередко. Из рассказов соседей знала, что когда у её отца, Сергея Болотина, умерла жена, оставив его с шестимесячной Олей, он вскоре снова женился. «Привёл женщину», - говорили они, и были правы: не себе привёл – девочке. Это потом уже, когда она подросла, и мачеха начала её изводить, доброхоты шепнули ей: Вера сама набилась отцу, она была фармацевтом, а он заведовал управлением, и момент ей выпал удобный - вдовый начальник с малым ребёнком…
У них родилась ещё девочка.
Сергей считал Веру женой потому лишь, что стала она его Оленьке матерью, теперь же, когда у неё своя дочка и вся она только к ней, увидел её совершенно чужой.
Как и раньше, стал он Олюшку сам обихаживать.
Лет в семь купил ей велосипед, подростковый, на вырост, как было сказано. Разбогатела девчонка! В квартире у них пианино (мама когда-то играла, и Оля уже играет недурно), да ещё и велосипед. Все просили у неё покататься, она, не жадная, добрая, никому не отказывала, и вскоре его не узнать – весь обшарпанный, хотя оставался крепким (советское производство!).
Детей – полон двор, семьи были большие. Русские, украинцы, евреи, татары, армяне…Ребятишки устраивали себе разные игры, забавы - то украдкой сшибали созревшие абрикосы у сакли, тут же их поглощая, то убегали на рынок невдалеке, где «пробовали» - у кого черешню, у кого что, пока не прогонят... Оля, чёрненькая, смуглая от загара, бегала вместе со всеми. По воскресеньям, случалось, дядя Ачик из пятой квартиры, работавший на крытой машине, увозил их купаться к морю. Но любимым занятием было у них катание на лошадях, которые в ожидании ковки стояли у кузни, и возницы не отказывались позабавить детей, кого в телегу сажали , а кого и верхом. Теперь уже Ольга Сергеевна и представить не может, как это она, девочка, садилась на лошадь охлюпкой, без седла..
У них был вожак, Лёньчик. Годами постарше других, красивый, сильный и смелый, девчонки – весь двор – в него влюблены, Оленька тоже. Он её опекал больше всех.
- Молодец, ездий, ездий на велосипеде, больше ездий, - не раз говорил, - плёночки не будет...
Наивной она была ( некому «женское» ей объяснять), потому и не поняла, а он, молодой пошлячок, и на лошадь её сажал всё с той же «заботой». Она же, глупенькая, гордилась: Лёньчик выбрал её изо всех!
Сейчас старается об этом не вспоминать.
Однажды во дворе появилась тётя Тоня, Верина родная сестра – ладная, лицо шоколадного цвета, голос медовый, певучий. Подозвала к себе Олю, за руку выше локтя взяла:
- Здравствуй, милая. Пойдём, Олечка, к нам.
Оля тётю любила, охотно пошла. Шли они на Таврическую – улицу в верхнем районе. Там дом получше, в два этажа, тётя Тоня с мужем и двое детей на первом. В комнате Тоня прижала к себе племянницу, опустилась с ней на диван и сквозь слёзы:
- Олечка, за городом машина разбилась, все в ней погибли… Там был твой папа.
- И папа?! - вскрикнула девочка.
- И папа.
Сверкнули Олины верхние зубки, уткнулась в мягкую тётину грудь, дрогнула худеньким тельцем, как птичка подбитая...
Осталась одна-одинёшенька.
Чуть позже решали:
- Не надо ей быть у гроба. Травмировать.
- Да, пусть папа останется ей живой, не то всю жизнь будет видеть его в гробу.
Мнения разошлись, но Тоня держала своё. Вера молчала.
За несколько дней Оля не сказала ни слова, почти ничего не ела. Следили за ней, не сбедилась бы. И боялись – заговорит ли потом, заикой не станет?..
После сороковин, месяц-другой спустя, Вера сказала падчерице:
- Оля, в музыкальную школу ты не ходи, нам нечем платить, денег нет.
- А без денег… нельзя?
- Нельзя.
- Хорошо-о-о, - тихонько ответила и, забившись в свой уголок, весь вечер проплакала.
Через какое-то время:
- Оля, пальто тебе надо купить, Лариске кроватку, постельку – придётся пианино продать.
- Ла-а-адно, - еле сказала и плакала до утра.
Велосипед не продали – да кто бы купил его, весь ободранный? А Оля держала его, как великую ценность – единственное, что осталось от папы.
Вскоре ещё один велосипед во дворе появился - Лёньчик новеньким обзавёлся, у него родители не из бедных. Стали кататься на пару.
Но и это было прекращено. Мачеха распорядилась по-своему:
- Придётся тебе, Оля, перейти в вечернюю школу. Денег никак не хватает. Я попросила брата, он возьмёт тебя в «Крымэнерго» к себе секретаршей.
Так на четырнадцатом году Оленька наша пошла зарабатывать деньги.
Теперь их встречи с Лёньчиком случались лишь в выходные. Уезжали на велосипедах за город, гонялись наперегонки, возвращались довольные – одна у неё отрада!
Однажды в жаркое воскресенье он предложил поехать подальше – знает там место, где хорошо искупаться: вода чистая, дно песчаное...
Они плавали, брызгались, хохотали, он подныривал под неё, поднимал над водой, ей приятны были прикосновения его рук, она радовалась, что он, любимец двора, только с ней, с ней одной. Когда они брались за руки, его ноги сближались с её ногами, он тянул их к себе, и они, в воде лёгкие, подчинялись ему. Изловчился, пальцами ног захватил её трусики и стянул, она успела поймать их, хлестнула, мокрыми, его по лицу, пока он, хохоча, не отплыл, бросилась следом, норовя хлестать и хлестать его. Будь кто другой, оскорбилась бы, но ведь Лёньчик же! Привыкла к его хулиганству. Что ни сделает – всё прощалось ему.
Почувствовав дно под ногами, остановилась – трусики надо надеть. Только расправила их, ногу правую подняла, как весёленький Лёньчик вынырнул перед ней, взял её на руки, нежно так, она решила, что извиняется, и стало ей на руках его так приятно, что забыла про трусики, держит в руке. Он быстро вынес её на мель, так же быстро развернул на весу – руки под ягодицами – и разом, внезапно вошёл в неё. От вероломства такого она обмерла, взорвалось в ней всё, исчез Лёньчик – зверь схватил её, рвёт, терзает. Бедняжка потеряла сознание, даже не вскрикнув, обмякла, как неживая была. И потом, когда он её отпустил, не сразу опомнилась – невообразимое произошло, мерзкое. «Гадина!» - билось в ней, но сказать это, выкрикнуть не было сил, едва на ногах удержалась, качнулась и, как сонная, пошла к берегу. Он оставался на месте, сел на дно по горло в воде. Она медленно шла, нутро её ныло, проваливалось, снизу боль подымалась. Надела Оленька платье, вдруг страх охватил её – зверь же, зверь он! Вскочила на велосипед и помчалась. Ей казалось, он её догоняет, схватит и совсем растерзает, страх этот гнал и гнал её. Лишь около дома опомнилась, увидела трусики в правой руке на руле, швырнула их в угол двора, будто они виноваты во всём. Дома не было никого, она быстро нагрела воды и над корытом спринцовкой стала себя промывать, стараясь проникнуть поглубже – выжать гадкое, смыть! Перед глазами, как наяву, всплыла соседка Людмила – весёлая, лёгкая женщина, говорила однажды подруге: «Забеременеть не боюсь. Во-первых, не всякий раз попадёшься, во-вторых, есть на это аборт». И запела: «Волны плещут и стонут, и бьются о борт (аборт) корабля»… Кто-то из девчонок двора слышал эти слова, и назавтра их знали все, Оля тоже. Всплыло это и не то чтобы её успокоило, но заставило думать.
Думай, милая, думай! В жизни и не такое случается. О, сколько ещё тебе предстоит насмотреться!
… Вещички свои собрала в узелок и, пока мачехи нет, вышла из дому («Ноги моей тут не будет!») и быстро, едва не бегом, на Таврическую – к тёте Тоне.
2.
В Симферополе объявился Олечкин дядя, брат матери. И не писал никогда, вдруг явился, зовёт Олю к себе, в Москву (позже выяснилось, он возвращался с курорта из Ялты).
До Москвы ехали молча, он всю дорогу читал какой-то роман, а она, свернувшись на верхней полке, едва не плакала: «Зачем еду?.. Плохо мне было?» Тётя Тоня – как мама родная, дети её – как брат и сестра, и муж такой добрый! А этот молчун – как с ним жить? Она даже имени его не запомнила, то ли Валя, то ли Ваня – кажется Валя, не расслышала, а теперь неудобно спросить. «Выпрыгнуть из вагона и назад, в Симферополь!» - крутилось в её головёнке.
А колёса стучат и стучат, в окнах мелькает, всё уплывает назад. Хоть плачь!
В Москве, на Башиловке, дядя сказал ей:
- Ты будешь жить в Лесогорске у Филиппа, я с ним договорился. Жить у него, а содержать я… Видишь, что у меня – комнатушка-клетушка, вторую кровать не поставишь, кухня на три семьи.
Оля окаменела: «Куда меня завезли? Какой Лесогорск? Какой там Филипп?»
- Это недалеко, - продолжал дядя Валя (всё же он Валя), часа полтора езды.
- А Филипп… – это кто?
- Не знаешь? Тоже твой дядя, мой брат. У него там просторно, и мне хватило бы места.
Ах, дядя, дядя! Не достало тебе ума устроить всё по-людски! Коль к Филиппу жить, так он бы и приглашал, а не ты. Как там встретят её? Может, и не хотели , а ты им её навязал?..
Теперь вот плачет девчонка.
К счастью, дядя Филипп оказался не таким, как братец, встретил племянницу поцелуями, и тётя Лена, жена его, расцеловала, как дочку, так и сказала: «Вот и будет теперь у нас дочка». А сын их Генка спросил:
- В шахматы не играешь?
- Нет, - с улыбкой ответила.
- Научить? А то мне не с кем играть.
- Не хочу.
Оленька сразу всё и обдумала: «На работу устроюсь, в вечернюю школу пойду. Как в Симферополе. Зарплату буду отдавать тетё Лене».
Дядя Филипп, невысокий с высоким лбом, светлыми волосами, зачёсанными назад, малость курносый, усадил её рядом с собой:
- Ну, рассказывай, как ты жила.
- Хорошо жила.
- Что читаешь? Какую книгу прочитала последней?
- «Мёртвые души», в школе должны проходить.
- Вот «Битва в пути» сейчас вышла, хороший роман, советую прочитать.
Он, зубной техник, читает книги? Это Оле понравилось.
- Прочту обязательно, - бодро сказала.
Дядя выписывал «Новый мир», они прочитывали его – сначала он, после она, потом обсуждали, нередко расходились во мнениях: он выделял содержание и менее всего, как написано, а Оля оценивала язык. Её поразил язык «Мёртвых душ», и она теперь мерит им всё, что пишут другие.
Тётя Лена книг не читала, вокруг Гены своего, как наседка, полная, рыхлая и тоже техник зубной. Она прирабатывала на дому: слепки снимала, коронки ставила, мосты делала. Филипп в это время («Я ни при чём!») из дому уходил: в те годы такая практика запрещалась.
Оле тётя Лена сказала:
- На работу ты не устраивайся, будешь мне помогать по хозяйству. А в школу, конечно, лучше в вечернюю.
Горденькая крымчанка этого не хотела, но и как отказать? Помогать по хозяйству - магазины, рынок, уборка квартиры, мытьё посуды… Домработница! Ну что ж, она девочка битая, уже закалённая. «Ладно, - себя успокаивала, - только бы кончить школу, два года, потом в институт с общежитием, там стипендия, подработаю где-то. Начну новую жизнь, свою!» Хотелось ей стать врачом, тяга такая была, но узнала: в медицинском учиться долго, а ей бы годика два, и работать, остальное заочно. С медицинским так не получится. Будем искать другое.
Она совсем уже девушка, рослая и красивая, чернавка с глазами-звёздами, в бёдрах широкая, талия тонкая, гибкая, волосы крупными волнами. В школе ребята к ней так и липли, она же была холодна и серьёзна, этим их и осаживала. Но двое, Серёжа и Витя, от неё не отстали, то один, то другой провожали до дома, иногда в воскресные дни приходили к ней вместе, и дядя Филипп всё приглядывался, говорил потом Оле:
- Витя не для тебя, примитивный какой-то, как деревенский. А Серёжа – наоборот, слишком уж высоко считает себя, ты таких опасайся.
Она слушала, не понимая, зачем он ей говорит: ни один, ни другой, ни третий- четвёртый ей не нужны, все они ей безразличны, и не смотрит на них, а посмотрит - как оттолкнёт.
Зато подруги у неё - одноклассницы - редкость! Что Лида, что Зоя – обе в неё влюблены. На подаренной фотокарточке Лида писала: «Лучшей моей подруге, каких у меня ещё не было». Низкорослая, крепенькая, с пшеничной косой вокруг головы, она была привлекательной и общительной, говорунья приятная. Зоя, напротив, крупная, сама себя таковой не считавшая, глазки этак прищурит, головку наклонит кокетливо, будто кошечка ласковая. Она добрая, Оленьке нашей лучше сестры. Вместе, втроём, решили поступать в институт, выбрав двухгодичный учительский, были тогда такие, для средних классов. Историко-филологический факультет, литература и русский язык. Узнали: будет последний набор – они успевали.
И стали на время москвичками.
Институт-то полный педагогический, а учительский в нём – две девичьих группы. Верно, в этом году пришло и два парня – Виктор Смирнов да Семён Флигельман, оба немолодые уже, Виктор, приземистый, быстрый, работал в колхозе на тракторе, мечтает о сельской школе, туда и вернётся, а Семён Флигельман москвич, но почему-то живёт в общежитии, лысеющий бодрячок подчёркнуто интеллигентского вида, худощавый, улыбчивый, губы слегка выступающие, как бы что-то сосущие. Он-то и выделил Олю, первый к ней подошёл между лекциями, спросил с обычной своей улыбочкой:
- Как вам профессор Каперский?
И она улыбнулась. О Каперском без улыбки не скажешь: читая лекции, играет связками, как певец (скорее певица!), голос взлетает, он приподымается на носках и, опускаясь, переходит на шёпот. Литература, ХVIII век – его курс. Оля не стала ничего говорить, говорил лишь Семён, изображая профессора. Ей не нравилось это, но и тут промолчала, постеснялась Семёнова возраста.
Так и стал он к ней подходить ещё и ещё, всякий раз всё по новому поводу. Как-то в кино пригласил, и она согласилась, сказав себе: «Лучше уж с ним, чем с теми». «Теми» называла лощёных франтов со старших и младших курсов, набивавшихся ей в провожатые, помнила дяди Филиппа наказ опасаться, кто мнит о себе высоко – эти, щеголеватые, мнили. Подумала даже: «Вот и защита от них».
Однажды Семён вдруг спросил её:
- Вас не смущает, что я еврей?
- Да вы что? – удивилась она.
- А то всяко бывает.
Бывать-то бывает, но Оля, выросшая в интернациональном дворе, этого понять не могла.
В общежитии Флигельман жил с молодыми ребятами, пятый в комнате, кровать в правом переднем углу, а в левом Ваня Шмелёв, отличник с персональной стипендией, премию получил за курсовую работу, признанную всеми научной. О нём, третьекурснике, уже говорили как о завтрашнем аспиранте-историке. Семён рассказывал о нём Оле, и она, сама не могла понять почему, захотела увидеть его. Семён на это сказал:
- Приходите к нам в комнату и увидите.
Они жили на одном этаже. Подруги Олины, Зоя и Лида, откликнулись сразу:
- Пойдём! Там же наш Виктор Смирнов, придумаем какое-то дело к нему, вопросы…
Когда девчата вошли, Иван лежал на кровати, читая нетолстую книгу - тут же встал, сел на стул возле тумбочки, продолжая читать: не к нему же пришли! Девчонки теребили Смирнова, Флигельман к ним подсел, сказал что-то смешное, все хохотали, а как гости ушли, он к Ивану:
- Мог бы и не читать при них-то, они ведь тебя посмотреть приходили.
- Это по што?
- Гремишь на весь институт, а они тебя и не знают, хотя рядом живут.
- С учительского?
- Да, все три: Зоя, Лида и Оля. Как тебе Оля?
- А я смотрел?
- Она ж сидела почти рядом с тобой.
- Не запомнил…
А в девичьей комнате разговор:
- Уж очень серьёзный, - Зоя сказала.
- Учёный же! – Лида ехидненько.
Оля с улыбкой:
- Да, парень серьезный.
Этим он ей и понравился.
Через день или два, может, три, она встретилась с ним и Семёном в столовой, обедали вместе, Иван её удивил. Сёмён говорил, что он деревенский, а выглядит, держит себя лучше его, москвича. Любовалась, как ест он – изысканно, себе сказала. Лицо у него, отметила, утончённое, щёки впалые вовсе не от худобы – от породы. Так подумала.
Из столовой шли рядом, Семён чуть отстал – это и видел Виктор Смирнов и вечером, в комнате, Семёна подначивал:
- Уведёт он Ольгу твою!
- Да я, в общем-то, просто так. Сначала думал, она еврейка, чёрненькая, отец у неё фармацевт – еврейская тоже профессия.
- А если б еврейка?
- Ну, как тебе тут сказать, у нас, евреев, обет – еврей на еврейке женится, еврейка за еврея выходит. Иначе мы растворимся.
- Да? Ну сильны! – Виктор сказал.
- А ты что хотел? Нас мало. Это вам, русским, не надо бояться, что вас поглотят, а нас - могут.
На том разговор и окончен.
А Оленька наша думала об Иване, хотела видеть его ещё. Нет, она его не искала – ждала, когда сам подойдёт.
И он подошёл.
«Надо же! – себя упрекал. – Она приходила меня посмотреть, а я даже не заметил её, такую красивую!» Его привлекла её красота. Это позже, когда они сблизились, выделял её качества: серьёзная, скромная, умненькая, и учится хорошо.
Училась она хорошо, преподавателям нравилась. Уханов Григорий Петрович, доцент молодой, тонкий и длинный, ещё не женатый, лекцию ли читал, семинар проводил (русский язык), всё поглядывал на неё. Видя её задумчивой, говорил:
- Болотина, вернитесь с того берега.
Только ей говорил так – таким тоном, будто одаривал похвалой.
Это внимание заметили все и говорили о том с усмешечкой, лёгкой завистью, но - одобрительно: Олю в группе любили. За доброту, обходительность, справедливость.
3.
Иногда задумывалась она о московском дяде своём. Странный он человек! В Лесогорск не приехал ни разу и к себе не позвал, пришлёт денег, и всё. Она отдавала их тёте Лене, а дядя Филипп сказал:
- Отошли их ему обратно.
Оля у нас девчонка понятливая, с первых дней уяснила: москвича тут не любят. Не расспрашивала, почему - ей-то что! Она у него ничего не просила, присылает, и пусть присылает. «Не мне, тёте Лене. Я бы себе заработала».
Сейчас сказала: «Надо съездить к нему на Башиловку, навестить одинокого мужика».Потом передумала: «Окончу институт, тогда и зайду... Знает он, что я здесь? Скорее, не знает… А забывать мне его нельзя… С первой получки подарок ему пришлю, присмотрю, чего у него нет, и пришлю».
Ей, экономной, с натяжкой, но всё же хватало стипендии и дядиных денег. Только теперь она оценила его поддержку: не пришлось подрабатывать, иначе бы не было времени на учёбу, если учиться по-доброму. Подумав об этом, всё же поехала на Башиловку. Дядя встретил её приветливо. Она не знала, где он работает, лесогорские тоже не знали – вроде бы на почтамте, знала только, что жена его бросила, разменяли квартиру, и оказался он в коммуналке. Детей у них не было. Сразу заметила: комнатку свою убирает он редко. Тут же вымыла пол, протёрла окно, гардероб, подоконник… И стала ездить к нему по воскресным дням убирать - всегда ближе к вечеру, быстро делала всё, пили чай, и она уезжала. Первая половина дня уходила на чтение, это у Оленьки нашей святое – уйти в институтский читальный зал и читать. Потери свои она видела – сколько всего прошло мимо! «Серебряный век» русской литературы – что я знаю о нём? – спрашивала себя. – Есенин, Блок, и всё. Брюсов, Андрей Белый – я совсем их не знаю… Обнаружила вдруг, что и «Слово о полку Игореве» знает лишь по верхам. Стала читать его в переводе академика Лихачёва – наполовину не поняла. С самого начала идёт непонятное. Вроде бы автор не хочет петь по замышлению Бояна, а тут же: «О, соловей старого времени, вот бы воспел ты!» - вроде как поклоняется. И эти десять соколов на стаю лебедей – ловчих соколов напускать на таких мирных, красивых птиц? Варварство! А тут речь о песне идёт… Сплошные вопросы. Ярославна полетит к своему милому по Дунаю… На Северский Донец по Дунаю?.. Что-то не то. Или: половцы брали дань по белке со двора. Что это за дань такая – по беличьей шкурке?.. Начала читать древнерусский текст – да вроде и там то же самое. Убеждалась: не под силу ей разобраться. Но улавливала мощный ритмический поток поэмы - какая-то завораживающая, магическая сила в нём, сверхнеобыкновенная образность, метафоричность. Переводить такое на современный язык, поняла, нельзя. Образ надо раскрыть, метафору! Ей обидно стало до слёз, ущербность свою почувствовала – всё это выше её возможностей. «Как же ученикам объяснять?» – спрашивала себя. Решила: на образность, на ритмику налегать, поэтичность передавать. Читать в классе только на древнерусском – никаких переводов! «Струны сами князем славу рокотаху»!.. Буду читать, рассуждала, и что непонятно - так и скажу: непонятно. Но смотрите, скажу, какая поэзия тут! И может, почувствовав это, кто-то из учеников возьмется позже непонятное объяснять – докопается!
Каждый вечер, а по воскресеньям, как мы уже знаем, с утра до обеда сидела она в читальном зале, читала и читала, восполняя потерянное.
Часто бывал там Иван. Заметив её, подходил поздороваться, а видя, что она понесла сдавать книги, тоже вставал, чтобы вместе идти в общежитие. Приглядывался к ней, а она к нему, но ни он, ни она не могли объяснить себе эту тягу друг к другу. Оля чувствовала, что не просто интерес тут, что-то неясное, неуловимое, не от ума идущее. А Иван просто видел в новой знакомой себя самого: «Она такая ж, как я!» И желание быть рядом с ней нарастало.
День ото дня такие вот их отношения переходили в желанную обоим им дружбу.
Нередко ему присылали из деревни посылки. Вскрывая фанерный ящичек, он представлял, как сколачивал его уже поседевший отец, а вынимая кружочки домашнего сыра, видел, как мама варила тот сыр, видел, как отец доставал из погреба сало, как сыпали в ящичек семечки тыквенные – любит их Ваня. Бывало, читает ночами книги и щёлкает, щёлкает, мама проснётся: «Ваня, кончай, в школу не встанешь». – «Сейчас, мама, сейчас».
Берёт он гостинцы и - в девичью комнату, к Оле, она принимает восторженно: никогда не ела домашнего сыра и сала такого! Вместе угощают других девчонок их комнаты.
Семечки быстро расходятся, да и посылка вся скоро кончается: Иван всякий раз предлагает ребятам отпробовать.
4.
Закончилась зимняя сессия. Оля сдала всё отлично – стипендия будет повышенной, Иван тоже подтвердил свою персональную..
И был в институте студенческий вечер. Сначала – концерт, как всегда: пели, плясали, Лида с Зоей исполнили дуэт Лизы и Полины из «Пиковой дамы» (Зоя немного сфальшивила, Оля это заметила), им аплодировали, Пётр Серов, выпускник, читал свои плохие стихи, и ему аплодировали, потом расставили стулья вдоль стен – начались долгожданные танцы: вальсы, фокстроты, танго. Иван любил вальсы. Весь вечер с Олей держались вместе и много кружились под громкую музыку, кружились они вдохновенно, впервые были так близко друг к другу, её руки, ладони, у него на плечах, он держит её за талию, такую волнующе-гибкую, тёплую! При крутых поворотах Оля взлетает в его крепких руках и цветёт.
Кончился вечер первым у них поцелуем, нежным и долгим. Ни слова не было сказано, всё сказал поцелуй. Оля счастлива.
Радуются Лида и Зоя, видя её такой. Впрочем, они и сами не обойдены счастьем, у той и другой хорошие женихи, курсанты военных училищ - свои же лесогорские одноклассники.
5.
Семён Флигельман ревностно относился к Ивану Шмелёву, хотя и скрывал это, как мог, стараясь при нём быть весёлым. Однажды, входя в комнату (толковый словарь под мышкой), объявил:
- Братцы, оказывается, я русский!.. Не верите? Вот словарь, читайте: флигельман - правофланговый солдат в старой русской армии. А!
Все смеются.
Иногда задавал Ивану вопросы, на которые, считал, тот не ответит.
- Ваня, тебя назвали не в честь писателя Ивана Шмелёва? («Вряд ли и знает его!»).
- Семён, дорогой, - Иван усмехнулся, - когда я родился, у нас в деревне о том Иване Шмелёве и слыхом не слыхивали. Да, наверное, и в Москве.
- Ну, в Москве-то, положим, слышали, знали, он и до эмиграции издавался.
- Да, но потом-то его закрыли, в библиотеках изъяли.
- А ты как узнал его?
- Уже здесь, в институте.
Шло время Никиты Хрущёва, и кое-что из упрятанного приоткрылось. Но – чуть-чуть. Тогда всё было так: чуть-чуть ослабляли, но тут же потуже закручивали. Из тюрем политических выпустили, а новых туда же отправили. Малоизвестный поэт сослан был в дали сибирские за одну лишь строку: «И по веленью дурака всю Русь засеем кукурузой».
Иван, к тому времени уже коммунист (в КПСС его вовлекли как будущего аспиранта) не мог не чувствовать этой фальши, этого лицемерия «нашего Никиты Сергеевича», когда умных людей в руководстве убирали подальше, без них-то спокойнее: на фоне умного дурь заметнее. Будущий историк Шмелёв заносил это в специальный блокнот. Сомнения угнетали его, и лишь встречи с Олей отвлекали от них.
Ближе к лету он сказал ей шутливо, совершенно для неё неожиданно:
- Давай поженимся!
- Давай! – в тон ему ответила радостно.
Она и сейчас так же радостно вспоминает об этом. Вроде бы шутка была, но вовсе не шутка. Уже через минуту решали серьёзно: распишемся после сессии и сразу в деревню к родителям, устроим там свадьбу, а через год, с дипломами, вместе поедем работать.
Иван уже всё обдумал. Аспирантура? Какая аспирантура! Олю отправить куда-то одну?!..
6.
Без улыбки не вспомнить ей свой поход в загс. День ожидался ненастный (вот-вот польёт дождь), но пошли – приметам всем вопреки. Из общежития почти все поразъехались, ремонт начинают там – это тоже их подгоняло. В те годы молодожёнов в загсах записывали безо всяких свидетелей и без времени на проверку чувств, всё в один день – оформление до обеда, после обеда получай документ.
Пришли. Народу немного, все заполняют анкеты. Иван тоже берёт большой бланк, садятся с Оленькой рядом, он пишет. Графу «Какой раз вступаете в брак?» читает вслух, Олю спрашивает:
- Какой раз вступаешь?.. Та-аак, третий...
Рядом сидящие оглядываются на них.
Милая сотрудница загса анкету проверила – всё правильно, распишитесь вот здесь и вот здесь. Взяла с них двенадцать рублей – через три часа приходите.
Вышли они – дождя нет, даже солнце проглядывает. Смеясь обнялись на крыльце, погуляли по скверу, зашли в общежитие вещи собрать, уложили всё в один чемодан, отвезли на Казанский вокзал.
Ехать им завтра, а сегодня, с документом в руках, едут они в Лесогорск.
Супруги! И самим-то смешно.
Тётя Лена в ответ на «мы поженились» руку протягивает:
- Документ!
Иван подаёт документ.
- Ну вот, - прочитав, говорит, - другое дело, - и целует почему-то сначала Ивана, потом уже Олю. Дядя Филипп поздравил объятием.
После ужина, о планах поговорив, всё обсудив, им отвели отдельную «комнату» - веранду с дверью из кухни. Кровать там стояла узкая. А зачем молодым двуспальная? Стала Оля стелить постель, и случилось с ней то, чего так боялась – мерзкое всплыло, сжалось в ней всё, заныло внутри. Смотрит на Ваню – он весь в ожидании, улыбается. И вдруг его омрачить?!.. Твердить себе начала: «Всё будет хорошо, всё будет хорошо»… Она стеснялась при нём раздеваться, под одеялом бельишко снимала, и стал он её целовать – всю-всю, обнимал, гладя шелковистую кожу, и целовал, целовал, вызывая волнение, какого она ещё не испытывала. Оленька ожила, раскрылась, они слились легко и радостно, не думала, что будет так радостно, обхватила его, прижимая к себе и сама вжимаясь в него. Лицо светилось, Ваня тоже светился.
Такая счастливая ночь!
Утром, весёлые, попрощались с добрыми дядей и тётей и – в Москву, на вокзал, в поезд. «В глушь, в Саратов», - шутил Иван, а ехали не в Саратов, дальше, действительно в глушь – село Покровское, заволжская степь.
7.
«Надо ж! Сколько проехали - города, сёла, а именно здесь вот, именно здесь суждено было мне появиться на свет» - подумал Иван (защекотало в глазах), когда завиднелось Покровское. От станции оно в стороне, и всякий раз он волнуется: не проехать бы! Они уже в тамбуре со своим чемоданом. Оля тоже волнуется: как её встретят? Сначала она почему-то считала, что родители Вани из интеллигенции – либо учителя, либо врачи, оказалось же, отец комбайнёр, а мать бригадир колхозный. Трудно представить горожанке-крымчанке деревенских людей с их устоями – вдруг её не признают, сироту-бесприданницу?
Отец встречал их на тракторе – трактор с прицепом. Обнял сразу обоих.
- Ну здравствуй, невестушка! – Оле сказал. – Рад, очень рад... Давай, Ваня, помогай ей забраться! Там чисто, соломка…
Оленька наша повеселела. «Вот в кого Ваня!» - подумала, глядя на свёкра: породистое лицо, впалые щёки, седой, но вовсе не старый. Понравился Оле.
Вёз он их быстро и ровно, колдобины объезжал. Оля смотрела по сторонам – вроде и степи тут нет никакой, вдоль дороги деревца, кустарники. И постройки, постройки.
- Это молочная ферма, а это свиная, а вон птичник…
Улицы начались – прямые, параллельно идущие, палисаднички едва не у всех, избы побелены, окна с резными ставнями.
- Красиво как! – Оля сказала.
- У нас ещё красивее, увидишь сейчас.
Трактор остановился у дома с двумя белолистными тополями, забор голубой и такие же ставни – голубое на белом. Крыши у многих соломенные, есть камышовые, у Шмелёвых тесовая.
Мать ожидала их у раскрытой калитки – в платочке горошком и розовой кофте, юбка широкая, как у всех деревенских. Троекратно целует Олюшку в губы.
- Вот ты какая!
Зовёт её в дом. И Ване:
- Коля обещает приехать, отпуск как раз.
Оля знает уже: Коля – их старший сын, он военный, лейтенант артиллерии. Ваня Олю ведёт к рукомойнику, моют руки и в сад (сразу за домом), вишни там поспевают. Срывает Иван потемневшие, Оле даёт.
- Самые вкусные – это вот так, прямо с дерева.
Потом был обед. Отец разливает по рюмкам настойку, Ваня, зная, что Оля никогда не пила, рюмку её отставляет, другую берёт.
- Мама, твоей бы наливочки!
- Есть, есть, как же!
- Церковный напиток! – Оле Иван говорит. Она выпила с удовольствием, похвалила. А мать уже щи подаёт, наваристые с мясом и зеленью, запах – щекочет в ноздрях.
- Без щей у нас никуда, - поясняет хозяйка.
На второе – вареники с вишней в сметане.
Никогда ещё Оля не ела с таким аппетитом.
После обеда к родителям подошла:
- Я буду вас звать мамой и папой.
- А как же! – отец отвечает. – У нас все так делают.
И снова пошли поцелуи, теперь уже вовсе по-родственному.
Всё тут внове для Оленьки. Спать будут в саманке - не прогревается, прохладно в любую жару. Чистенько там, стены смазаны подсветленной глиной, пол песочком посыпан.
Утром молодые остались одни, родители на работе. Позавтракав, гуляли по саду, позагорали немного, Ваня опробовал у колодца насос, наполнил все ёмкости, какие тут были - вечером поливать огород. Это его обязанность с малых лет.
Свадьбу наметили, когда приедет их Николай.
Опять Оля в волнении: хоть Ваня и говорил, что брат его добрый, но ведь как обернётся? Да жена у него. Снохи часто не ладят – она это знает из книг.
Но волнения были напрасны. Николай предстал перед ней в улыбке, круглолицый, как мать, в кости пошире отца и младшего брата – тоже в мать. А жена его местная, больше бывает у матери.
Как-то вечером заговорили о поездке на Еруслан.
- А что это? – шёпотом Оля спросила Ивана.
- Речка такая тут, далековато, но мы туда ездим. Попросим у председателя лошадь.
Телега попалась с рессорами, ехали мягко. Поплавали, подурачились. Речка чистая, не заросшая, по левому березу сплошь терновник, смородина серебристая, лох. Во все стороны ровная степь. Восторженно смотрит Оля вокруг – такой простор!
После купания жадно ели хлеб с помидорами.
Оля шепнула Ивану:
- А я могу ездить верхом.
- Да? Где это ты научилась?
- У нас во дворе была кузня, лошадей там ковали, мы катались.
- Хочешь сейчас?
- Нет, сейчас не хочу, - усмехнулась, и тут же погасла усмешка: неприятное вспомнилось.
8.
Свадьба была для села непривычной: ни за невестой ехать, ни выкуп давать, ни приданое объявлять. Будто праздник семейный с гостями. «Горько», конечно кричали, пели, плясали. Оля понравилась всем, Николаю особенно.
Иван вальс заказал, и закружились с Олей они – все любовались ими. Затем Коля так же кружился с ней. Передохнув, сказал младшему брату:
- Сейчас мы с Олечкой спляшем!
И плясали. Оля плясала задорно, красиво. Молодчинушка наша, откуда это в тебе?
На следующий день Коля сказал ей:
- Если что – рассчитывай на меня. Если Ванька что – я ему! – шутливо погрозил кулаком.
Оленька улыбалась.
Г л а в а в т о р а я
1.
Молодые Шмелёвы подъезжают к Арыси. Оля шепчет Ивану:
- Кажется, скоро начну рожать.
- Ты что?!
- Все признаки...
Беременность изменила её: пополнела, лицо будто бы удлинилось, крупнее стало, глаза, и без того звёзды, очерчены чётче. Женщина!
Иван тоже не похож на вчерашнего, черты юношеские сменились мужскими, взгляд уверенного в себе человека. Деловито идёт он сейчас к проводницам – две молодые казашки, хлопотуньи заботливые, в вагоне у них чистота. Роза, старшая, успокаивает:
- В Арыси дадим телеграмму, в Чимкенте нас встретят врачи. А то и сами примем.
- Не волнуйтесь, - вторая, Эля, сказала, - будет всё хорошо, мы уже принимали.
Едва от Арыси отъехали, Оля толкает Ивана:
- Всё, зови проводниц.
Роза тут же пришла, перевела в другое купе попутчиц, Эля принесла простыни, полотенца, жестом удалила Ивана, вышел он, стал у окна в коридоре, а глаза так и рвутся в купе. Вечность, казалось ему, стоял, слышал стон, голоса, возню… Наконец - крик ребёнка. Радостно к двери!
- Подождите, – Роза ему.
А как ждать?!
Когда всё утихло, вышла Эля:
- Сын! Поздравляю!
Влетает в купе. Оля лежала укрытая – измученная улыбка на лице, но всё же улыбка. Роза держала в руках белый свёрток, виднелась головка красная. Иван глазами то на головку, то на Олю, не знал, что сказать – испуг и радость вместе.
В Чимкенте вошли врачи. Расспросили, прослушали Олю и малыша, сказали:
- Отлично. Молодцы девчонки! И ты молодец, - это Оле. - Дадим телеграмму по линии, к вам будут заходить…
Шмелёвы ехали в посёлок Матай – где-то у самого Балхаша. Там две школы – русская и казахская, учителей не хватает, выпускники институтов, отработав положенное, уезжают отсюда: жить в песках любителей мало. Русская школа заявки подаёт ежегодно, в казахской тоже некому русский вести.
До Матая ещё далеко – пересадка в Алма-Ате и дальше, за Талды-Курган.
Роза сказала Оле:
- Мы тебя не отпустим, у нас поживёшь . Моя мама работает в детском саду, поухаживает. Пускай муж едет один, решает с жильём, даст телеграмму, тогда и поедешь. Проводим тебя. У нас хороший начальник, даст телеграмму по станциям.
Это был лучший выход.
И благодарны Шмелёвы милой Розе Мустафиной и маме её Асане Ахатовне.
2.
Директор школы насторожённо, неприветливо поглядывает на молодого учителя, читая его анкету: историк, член КПСС, красный диплом… Конкурент! «С семьёй приехал…Останется здесь, и сместят меня»… Иван угадал его мысли: «Дурак ты, дурак – буду я тебя тут подсиживать!»
- Когда жена приступит к работе?
«И вопрос у тебя дурацкий», - подумал Иван, вспомнив морской анекдот: знает же, когда она родила!
Матай – железнодорожный посёлок – станция и большое депо, машинисты, диспетчеры, ремонтники, составители… Дома, как один, двухэтажные, по периметру - казахские юрты. Шмелёвы живут на втором этаже.
Сына назвали Федей. Феденька-Федя, Фёдор Иванович.
Соседка рассказывала Ивану:
- Три года назад тут были учителя, такие же, как вы, молодые и тоже, кажется, из Москвы. Ребёнок, правда, родился у них уже тут, в Матае. Но мужа забрали в армию, а она с сынишкой уехала. Не помню фамилию.
- Большаковы, - подсказала другая соседка. – Однофамильцы мои, я девкой была Большакова… Не знали их? – спросила Ивана.
- Нет, не знал, - улыбнулся он.
Нагрузку дали ему большую – двадцать часов в дневной и шестнадцать в вечерней, но Иван не страдает, справляется. А как выпадет свободный часок – бежит домой на Федю взглянуть. О, парень! Смотри, как сосёт, причмокивает! Оля поглядывает на него, улыбается – ей, должно быть, приятно, думает Ваня, чувствовать, как течёт из тебя молочко маленькому существу. Наверное, это такое блаженство, и сравнить не с чем!
Он готов делать всё, чтобы им всегда хорошо было.
По воскресеньям за продуктами ездил в Уш-Тобе, районный центр: вагон-лавка из орса в Матай заезжает по будням, учителям её не застать. Не один ездил он, многие. А ездили в товарных вагонах, на открытых платформах, в тамбурах – кто где. Машинисты свои, матайские, притормаживали, останавливались на минуту. Пройдёт грузовой – смотришь, человек десять шагают со станции.
Вскоре об Иване знал весь Матай. Ребятам в школе новый учитель понравился сразу, казалось им, будто вовсе не новый он, а вернулся откуда-то в давно знакомый посёлок и удивляется, как быстро тут выросли дети. Вызывая ученика отвечать на уроке, словно бы говорил, рассматривая его: «Вот ты уже какой!» Старшеклассники видели в нем себе равного, но знающего то, чего из них не знает никто, а им интересно было это узнать.
Иван (конечно, уже Иван Алексеевич) делал всё, чтобы подчинение класса ему от уважения шло, но и класс должен чувствовать к себе уважение. Этого и держался.
С первых дней убедился: неправда, что молодёжь не любит историю, Подавай её интересно, и интерес к ней растёт. Так объясняй, чтобы гордость за страну свою вызвать. Вот, скажем, Матай – что это? Глухой посёлок в песках? Нет! Веха на победном пути Туркестано-Сибирской железной дороги – ударной стройки. Знаменитый Турксиб, в кинофильмах, книгах и песнях воспетый!
После уроков любознательные обступали его с вопросами, ученики тянулись к нему. Как-то в классе рослый паренёк их казахов попросил у него слова арии князя Игоря «О дайте, дайте мне свободу…» Рад учитель и горд: русской историей интересуется парень, русскую оперу знает!
Всех желающих приглашает он приходить к нему на внеклассный час - будет рассказывать о событиях, не вошедших в школьный учебник, отвечать на любые вопросы. Приглядывался к ученикам своим, стараясь выявить главное в каждом.
Да ко всему он приглядывался!
Не очень понятно ему, почему в русской школе девчонок-казашек лишь единицы, а мальчиков много, в казахской же школе сплошь девочки. Выяснилось: ребята хотят после школы дальше учиться, лучше в России, в Москве, а удастся – там и остаться. Это почётно (престижно, теперь говорят)! У девчонок такой мечты тогда не было.
Задумался наш Иван: ведь может случиться, что тяга в Москву возрастёт, и все пойдут в русские школы, а казахские станут ненужными и закроются? Не станут ли о русификации потом говорить? Не увидят ли в этом «руку Москвы»?..
Так началась его жизнь и работа в Матае.
Пожалуй, это и всё, что может вспомнить хорошего Ольга Сергеевна из тех времён.
3.
В один из позднеосенних дней нужно было Ивану поехать в Лепсы по военкоматским делам – это в другую сторону от Уш-Тобе, туда мало кто ездит. Назад возвращался к вечеру, машинист его и не видел, в Матае не тормозил. Ваня в тамбуре был, там ступеньки, спустился на нижнюю, приготовился прыгать. На подъёме скорость пониже, он прыгнул по ходу, но зацепился плащом, и его потащило.
Нашли на следующий день. Мёртвого.
Матай ахнул.
Хоронили его всем посёлком, поминки в столовой устроили. Оля, бедняжка, на похоронах ещё как-то держалась, а после сразу слегла, молоко у неё пропало, Федю соседки кормили отварами да жиденькой манной кашкой.
Как теперь жить? Одной тут с ребёнком не продержаться, и говорить о том нечего.
С болью решала Оленька ехать обратно, в Лесогорск, к дяде с тетей – больше приткнуться ей некуда. Да сказать легко – ехать! Столько-то дней! Была бы одна…
Пришло письмо из далекого Симферополя, тётя Тоня от всей семьи поздравляла и с женитьбой, и с рождением Феденьки, отдельно – обращение к Ване: «Люби Олю, как любил её папочка»…
Рыдала ыдалРОля над этим письмом.
Весь дом провожал её. Еды надавали – хватит до самой Москвы.
- Напиши, как приедешь, - просили.
Да как же она не напишет? Напишет. Ещё и приедет сюда - Ваня её тут остался...
До слёз растрогана Оленька добротой, а как тронулся поезд, она и вовсе расплакалась – уезжает от Вани, бросает его одного. Занесёт могилку песком – не найти.
И чем ближе к Москве, тем острее боль. Только теперь она осознала вину свою – не сообщила о смерти родителям, брату. Совсем потерялась в те дни. Что теперь им сказать? На похороны всё равно не успели бы, но, может, решили бы гроб увезти – об этом и не подумала. Как помешанная была… «Распорядилась одна! - осуждает сейчас себя. – Какое дело тебе, как они поступили бы, отец с матерью!»
Стала мысленно сочинять им письмо, но сбивалась, не шли никакие слова. Но и что теперь сделаешь? Назад не вернёшь. «Напишу всё, как было. Может, на могилу поедут... Я тоже с ними поеду». Этим чуть-чуть успокоилась.
Позже успокоил её Николай. Написал ей: «Не убивайся ты, Олюшка. Я в те дни никак не смог бы поехать, да и родители вряд ли. Представь, сколько ехать туда, а его всё равно не увидят! Гроб увезти, как ты пишешь, невероятно трудно, это не для них и даже не для меня. Давай вот как поступим: напиши мне подробно, как туда ехать, где могилу искать, я в отпуск поеду, сфотографирую и родителям отвезу. Поплачут над снимком – всё легче будет. А как-нибудь и их туда свозим – все вместе и съездим».
Дядя Филипп с тётей Леной окончательно её успокоили.
Ей отвели ту же комнатку за тонкой перегородкой, где она жила и тогда. Для двоих тесновато. Поменяться бы с Геной, у него просторнее и светлей и пустует неделями: Гена поступил в институт с общежитием, лишь в выходные приезжает домой. Но предложений таких пока не было, сама говорить не станет. Ладно хоть так.
4.
Работу стала она искать сразу же по приезде, но учитель русского языка не требовался нигде. А на что ей жить? За душой ни копейки. В слезах, с ребёнком по приёмным ходила, но везде лишь сочувствовали.
Дядя Филипп сказал:
- Иди в райком партии, выше тут нет никого.
Пошла. Стеснялась и говорить о себе таким важным начальникам, а они оказались вовсе не важными, слушали её внимательно, пообещали помочь, поручив это, при ней же, Савельеву, инструктору орготдела, а тот, записав её адрес, сказал:
- Я сообщу.
Владимир Савельев, курчавый брюнет с густыми бровями, бывший моряк, жил с родителями в их однокомнатной, поставил на кухне кушетку, там и ютился. Судьба молодой учительницы не могла не тронуть его: если себя он считал обездоленным, то что говорить о ней – ни жилья своего, ни работы, да ребёнок ещё на руках. Тут же позвонил в районо. Не пошёл туда, позвонил: придёшь – ты будешь вроде просителем, а звонок из райкома – как указание: «Надо помочь». КПСС тогда правила всем, возражать ей побаивались. Стали искать любую возможность. Вариант открывался такой: в вечерней школе учительница русского языка уходит в декретный отпуск – замещать. Савельев сказал Шмелёвой:
- Соглашайтесь. Пока временно, а там… Я с них не слезу.
Школа та самая, где Оля училась, но директор там новый, не знает её и стал упираться. Довод один: ребёнок будет болеть - придётся и её замещать.
Этот довод резко отвергли.
И Шмелёва Ольга Сергеевна получила полную ставку.
Ангел-хранитель ты, Владимир Савельев, больше никто!
Теперь – детские ясли. С этим труднее: всё забито, везде переполнено.
Тётя Лена сказала:
- И не надо. Днём ты дома, а вечером с Феденькой мы посидим, покормим, уложим спать.
Оля до слёз благодарна.
5.
Не любит Савельев красавиц, которые красоту свою выставляют – как главное достоинство своё. А Ольга Шмелёва, показалось ему, и не думает о том, что красивая. Запала в душу она ему, хотелось продолжить знакомство. Оно и будет продолжено: с постоянной работой решать, с детскими яслями, но не сегодня, не завтра, а ему захотелось видеть её сейчас. Вообще-то ему это несложно, работа у него такая, в любое время в любую школу может придти к секретарю партбюро, посмотреть, как ведёт он «хозяйство» партийное – планы, протоколы собраний, решения…
С тем и появился в вечерней школе. Оля, увидев его, сама подошла к нему – поблагодарить лишний раз, сказать, что всё тут сложилось у неё хорошо.
- Я как раз и хотел это узнать… У меня и ещё вопросы есть, коль уж шефство над вами взял, но это потом. Я тут буду до конца занятий, вместе пойдём , по дороге и поговорим. Хорошо?
И по тому, как сказала она «конечно», и по тому, какой вид был при этом, он понял, что предложение нисколько не насторожило её – как должное приняла. «Очень хорошо!» - подбодрил себя.
Когда шли потом до улицы Красной, где Ольга живёт, Владимир успел о многом её расспросить: не сказывается ли, что директор был против неё («И намёка на это нет!» - ответила), о прошлом её узнал, почему оказалась именно здесь, в Лесогорске, о муже… О муже, понял он, зря спросил, больно ей о нём говорить. «Ах, дурень!» - себя осудил. Зато, проводив её, шёл домой окрылённый: начало положено! Теперь, встретив её , он может с ней говорить посвободней.
Ему за тридцать, давно пора завести семью, но в ответ на пожелания этого, отделывается одним: «А куда я жену приведу?» Хотя дело-то вовсе не в этом – не встречается та, которая зажгла бы его, так захватила, что и разум теряешь.
6.
Оля понимала, что главное для неё сейчас – показать, на что ты способна. «Не хватало, чтобы директор сказал в районо: «Кого вы мне дали?» Тогда и Савельев от меня отвернётся». Ну, до этого не дойдёт, уверяла себя. Знания есть, опыт… Опыт кое-какой тоже есть, практику прошла на «отлично». Доцент Моляков на занятиях по методике говорил: «К каждому уроку, даже если такой уже был не раз, надо готовиться заново». А у неё – заново всё. К тому же, готовясь, надо знать класс, она же – не знает. Держалась принципа Вани об уважении к классу, но этого мало. Труднее вызвать обратное уважение. Ваня с этого начинал, ему удавалось.
Ей попалась небольшая брошюра о методе словесницы Большаковой – ухватилась за этот метод, но он был не прост, для учителя труден, много времени требовал, а времени-то у неё без того не хватает: Феденьку покорми, с Феденькой погулюкай да погуляй, в магазин и на рынок сбегай, обед приготовь. Укладывала Феденьку спать в прохладной веранде, укутанного, тогда только за планы уроков бралась. А были ещё и тетради – проверить, потом освежить в памяти хрестоматийные тексты.
Оленька-Ольга Сергеевна! Дай бог тебе силы!
А что же Савельев? Он уже понял, решил для себя: Оля – его судьба. Искал встречи с ней, и повод видел сейчас один – устроить сынишку в ясли. Как это сделать?.. Как сделать?..
Но когда очень надо и когда очень хочешь – выход всегда найдётся. Вспомнил, что лучшими в городе яслями заведует знакомая мамы. Но именно эти ясли более всего переполнены… А если внимательнее посмотреть? Дети часто болеют, неделями не бывают в группах, и взять ещё одного ребёнка – ничего не изменится. Тут уж как заведующая решит, навязать ей никто не может… «Вот бы мама её попросила!» - даже обрадовался догадке такой. С мамой-то он уладится.
И когда всё получилось, он пошёл к Ольге Сергеевне сказать ей о том. Конечно же, обрадовалась она.
- По гроб жизни благодарна я вам, Владимир Евгеньевич, - сказала смущённо. - А то мне с ним так не хватает времени к урокам готовиться!
Ничего больше не стал говорить, попрощался. Понимал, всё понимал Савельев: она ещё в трауре, и работать только что начала – не улеглось, не устроилось. Подождать надо, Володя, подождать! Время покажет.
А время смелости ему прибавляло. К новому году решил он Олю поздравить, пришёл к ней домой, с порога бодро сказал:
- Дед Мороз к вам с подарком, не ждали? Это Феденьке, это вам.
Смутил её более чем тогда, в прошлый раз.
«Ничего! - говорил себе, уходя. – Пусть знает, что нравится мне – почему я должен скрывать это? И в женский день с цветами приду, поздравлю и с днём рождения – узнаю, когда она родилась, и поздравлю».
7.
Летом уехала Оля в Покровское, с Федей, к его бабушке с дедушкой, к своим маме и папе – та она будет их звать всегда.
8.
Владимир никак не решался сказать Оле, что любит её, и всё же решился. Было это в её крохотной комнатке, он пришёл просто так, в день воскресный – давно не встречались. Сидели на простеньких табуретках друг против друга, говорили о том о сём, и вдруг он признался.
- Владимир Евгеньевич, - начала она, немного подумав, - мне это приятно, но я не могу ответить вам тем же
- Этого я сейчас и не ждал, - спокойно ответил. – Просто хотел, чтобы вы знали: есть человек, который вас любит.
- У нас с Ваней была по-настоящему большая любовь, - продолжала она, будто его и не слышала.
- Но ведь мы можем дружить?
- Конечно!
И это «конечно» прозвучало так искренне, что он принял его, как награду.
Шёл уже новый учебный год, Ольга Сергеевна работала в только что открывшейся школе. В небольших городах добрая слава о хорошем учителе расходится быстро, и Шмелёву Лесогорск уже знал.
То был год, когда мудрые наши правители подняли Брежнева, тогда мало известного. И вдруг появился на самом верху такой красивый мужик – женщины все в восторге! Но появился он и тут же куда-то исчез, будто и нет его.
- Запил! – мужики во дворе говорили. – Никитка – тот тоже закладывал, но ездил везде и речи толкал каждый день, а этот молчит. Запил!
Вскоре байки о нём пошли, анекдоты. Якобы сказали ему дружки: «Кончай пить. Народ должен видеть тебя – покажись». Решили городу Харькову орден вручить – награду ещё хрущёвскую. Написали Брежневу речь, в самолёт, и давай! А как раз в эти дни в Ульяновске мемориальный комплекс должны открывать к столетию Владимира Ленина, с речью туда полетел Шелепин, бывший комсомол, потом КГБ, а теперь профсоюзник. И осенило кого-то из верхних: как же так, событие века, выступать будет какой-то там профсоюз, а генсек в Харькове. Срочно, ночью, Брежнева из Харькова да в Ульяновск. А там Шелепин уже перед зеркалом репетирует своё выступление. Тут входит Брежнев:
- Давай сюда речь, я сам её прочитаю…
И пошёл с тех пор Брежнев «сисьматисески» выступать, не реже Хрущёва. Но тот не читал, по ходу разное сочинял, а этот без бумаги не мог. Однажды перепутал написанное, не ту речь прочитал, не там. Такое, конечно, не прибавляло к нему уважения, но и не убавляло – пошло для веселья народу!
Савельев же принимал это с болью. «Да что ж это! - недоумевал. – Если уж лидер такой, то какие могут быть кадры внизу?» Вспоминает хрущёвское время. «На партийную работу выдвигать инженеров!» - был клич. Тут же на Лесогорском химическом комбинате инженер-химик Мухин возглавил партком. Инженер он, говорили, хороший, а руководитель – никакой. Но руководил! Через какое-то время Мухин уже секретарь райкома. Инструкторы были выше него, а он - над ними. Тут Хрущёв выбросил лозунг: «Дорогу большой химии!» Само собой в ЦК КПСС создаётся отдел химии, ищут туда инструкторов – обязательно чтоб инженер-химик и не ниже секретаря райкома. По анкете такого нашли в Лесогорске – Мухин!
Так вырастали кадры.
По каким признакам нынче пойдёт? Над Савельевым стали пошучивать: «У тебя брови брежневские – смотри, как бы не взяли тебя в ЦК». Брови, ясно, тут ни при чём, а вот подхалимство росло. «Дорогой Леонид Ильич» стало нормой, выступать по бумажкам тоже. Кто-то придумал нелепое: «Товарищ Леонид Ильич Брежнев», и пошло повсеместно. Поднимается на трибуну этакий холёный начальничек: «Предлагаю направить приветственную телеграмму товарищу Леониду Ильичу Брежневу!» Аплодисменты, естественно.
- Довольно нам себя оглуплять! – сказал Савельев на совещании аппарата райкома. – Если там, наверху, кто-то прикидывается дурачком, чтобы удержаться или выше подняться, то нам-то зачем? Мы в народе вращаемся, над нами смеяться будут.
Одёрнуть его не одёрнули, но и поддержать никто не осмелился. Остался моряк наш «дурачком» одиноким.
Оля знала об этом, но сама политики не касалась.
- Я таких целей себе не ставлю, - Владимиру говорила. – И если мои ученики заводят иногда разговор о Хрущёве иди Брежневе, я ухожу от этого. Хвалить никогда не хвалю, но от разговора уходу. Я просто не имею права высказывать там своё мнение, иначе мне надо будет уйти из школы. Моё дело – научить ребят писать грамотно, говорить правильно - прислушайтесь, как плохо сейчас говорят! И литературу чтоб знали. Русская литература – великая, гордость наша. Недопустимо, когда какой-то поэтишка кривится: «Да что Пушкин!» Гоголь предсказывал появление нового Пушкина через двести лет, да что-то не появляется. И появится ли? Гений на все времена!
9.
Савельев убеждал Ольгу стать ему женой.
- Если я вам не противен, - говорил, - всё у нас будет хорошо. Не могу выразить, как люблю вас, вы для меня – весь свет, ложусь и встаю с вашим именем. Неужели этой любви не хватит нам на двоих?.. Я понимаю вас, ваши опасения, но Иван не будет стоять между нами, не стремлюсь я вырвать его из вашего сердца, он так и останется первым. И Федя пусть Шмелёвым останется, Ивановичем. Я сделаю всё, чтобы он гордился своим отцом.
- Да, я дала себе слово, именно так должно быть. Я перед Ваней ответственна за воспитание Феди – воспитать достойного сына.
Говоря это, она спохватилась, не подумает ли Владимир, что она уже согласилась с его предложением, хотя ей ещё думать да думать – всё обдумать, прочувствовать.
Разобраться немного помогли дядя с тётей. Дядя Филипп сказал:
- Вот что, девочка: надо решаться. Всю жизнь одной – не дело. А с ребёнком найти себе мужа не так-то просто. Этот же любит тебя, Феденьку любит – мы это видим. Порядочный, честный – решайся!
Тётя Лена его поддержала.
Тут и Николай появился – ехал в Карелию через Москву призывников принимать, заскочил в Лесогорск. Как же они обнялись! Поплакали. Слёзы ещё более сблизили их, что-то тёплое было в этих слезах, облегчающее. Разделил он с ней горе. «Какой же ты, Коля, хороший!»
О замужестве так сказал:
- Дело это, Оля, житейское, никто тебя не осудит. Вовсе не изменяешь ты Ване, - и снова смахнул слезу, Оля тоже утёрла глаза, покивала, Колю поцеловала.
- Будем родниться, Коленька. И папу с мамой я не забуду, буду ездить к ним с Федей.
10.
За решением личных дел Владимир забыл о всякой политике. Прежде всего – снять квартиру. Сдавали их только в частных домах. Нашли не сразу, с трудом – сдавалось полдома на две семьи. А эти полдома – одна комната, где и перегородка не до потолка, печь посредине, получилось две комнатки, в одной уже поселились муж с женой - милиционер и ткачиха. И это ещё, сказали, вам повезло, недорого. Тоже верно. Какие у них доходы? Владимир из рабочей семьи – отец токарь, мать нормировщица, зарплаты совсем невысокие, у него в райкоме не выше, а в школе, известно, гроши.
Родители были против такой женитьбы (с ребёнком!), но Олю увидев, поговорив с ней, сразу и потеплели. Пригласили родных, дядя Филипп с тётей Леной пришли, выпили, хорошо закусили – вот и вся свадьба.
Расписываясь в загсе, Владимир велел Оле оставаться Шмелёвой – так будет лучше.
И началась их совместная жизнь.
Володя оказался решительным.
- Вот что, - Оле сказал, - поезжай в институт, на заочный устраивайся – надо кончать. А я поступлю в техникум, в вечерний на стекольном заводе, окончу и уйду на завод. Я бы давно ушёл из райкома, да что я могу? Ничего. Вернулся со службы, послали учиться в партийную школу, и стал я инструктором. Другого ничего не могу. Уйду! Свою проблему решу и уйду. Райкому отпущены деньги на новое здание и какая-то сумма на квартиры сотрудникам. Деньги в стройтрест перечислили, и нам будут выделять по квартире в новых домах. В очереди я первый, других с частных квартир не нашлось. Как получу, так и уйду. Я её заработал. Так что совесть моя будет чиста.
Современному ровеснику Володи и Оли, наверное, трудно понять, как они жили. В такой-то «квартире», с такой-то зарплатой, всё бегом, всё бегом. С работы - в техникум, из школы - в ясли, с Феденькой в магазин, потом что-то сварить, приготовить на завтра – летом на керогазе, зимой печку топи, дров припаси, напили, наколи – это Владимир может! А к занятиям подготовиться? Оле курсовую работу писать, обоим книги новые почитать. Иногда и в кино успевали, забросив Федю родителям.
А ещё одеться. Задача эта была не из лёгких: в магазинах ничего не застать, развелось тогда спекулянтов – поди купи втридорога! Тётя Лена сама сшила платье для Оли – своё перешила, лежавшее много лет неношеным. Хорошее получилось платье, Оля в нём элегантна: чёрное с белым, и волосы чёрные, волнами, картинно подчёркивают белизну лица. Она немного осунулась, но это на внимательный глаз, ученикам не заметить, все (не только ребята!) в неё повлюблялись. В меру строга, всегда справедлива, а справедливость ценится всеми превыше всего.
Но мы говорим об одежде. Аккуратное никогда не выглядит бедным. Оля у нас во всём аккуратна, и никто не скажет, что одета она бедновато – напротив!
Владимиру легче с одеждой – была бы тельняшка!
И в этой вот бедности, вечной спешке, беготне он вдруг Олю спросил:
- А дети будут у нас?
- Будут, дочку хочу.
Она как раз собиралась в Москву экзамен сдавать, и Володя не успел уточнить, шутка это или всерьёз. А приехала она поздно – довольная, весело рассказала:
- Смотрит преподаватель зачётку: «Вы не нашего Шмелёва жена?» Да, говорю. «Хороший был студент!» Всё, думаю, пол-экзамена есть, сдала! Помогает мне Ваня.
И стала вспоминать , как он учился.
Лишь ночью завершили они разговор о ребёнке.
11.
- Какой я счастливый! – мечтательно говорит Володя, обнимая Олю и поглаживая по волосам. Федя возится в своём уголке с игрушками, а они, поужинав, сидят на кушетке, служащей им кроватью. – Не думал, что любовь – это такое счастье! Что-то неземное, от нас независящее. Сама собой зародилась – с первой встречи. Потом разрасталась, разрасталась, и я уже дышать не мог.
И целует, целует Олю. Она, довольная, улыбается.
Пришёл к ним дядя Филипп попросить Владимира, не поможет он устроить его брата в дом инвалидов. В Лесогорске хороший дом инвалидов, а брат стал болеть, не работает, инвалидность дали ему. Оля тоже просит мужа помочь.
- Мы с Ваней заходили к нему перед отъездом в Казахстан, с тех пор я его и не видела.
- Да нет проблем, - ответил Володя. – Звонок из райкома, и примут.
При этом он усмехнулся, а когда дядя Филипп ушёл, пояснил Оле усмешку:
- Такие у нас порядки. Райкому всё можно, а так будешь ходить неделями, кучу бумаг собирать, да ещё и не примут… Как же противно мне там работать! Циники мы, фарисеи! Справки собираем, пишем решения, отчёты, зная, что никому это не нужно. Понимаем, что плохо, а делаем. Вроде так и положено. Раз наверху решили, не обсуждай - вернее, обсуждай, одобряя. Стали там, - палец вверх, - начинать выступления: «В глубоком и содержательном докладе Леонида Ильича…», и мы так же. На днях пленум райкомы был, у кого речь заранее написана, мы обычно простим оставить для стенограммы. Смотрю: отпечатана на машинке, и первые слова: «В глубоком и содержательном докладе Михаила Петровича» - это наш первый секретарь. Ещё и доклада не слышал, а уже «в глубоком, содержательном». Обезьяны!
- Уйди оттуда, Володя, как можно быстрее.
- А квартира?
- Да не нужна их квартира! Дождёмся очереди в исполкоме.
- Дождёшься там!
- А так ты угробишься, изведёшься, я же вижу, как тебе тошно. Побереги свои нервы. На любую работу иди, а уйди.
- Нет, без квартиры я не уйду.
- Потом будешь себя неловко чувствовать.
- Никаких у меня угрызений не будет, квартиру я заработал. Да они и рады будут меня отпустить. Давно бы уволили, но как? За критику? А тут я сам ухожу – очень хорошо!
Когда дядя московский определился в дом инвалидов, он отдал ключ от своей комнатки Оле, сказал:
- Пусть муж возьмёт машину и заберёт всё, что там есть – вам пригодится. А то комнату отдали соседям – выбросят.
Оля ничего не сказала, подумала: «Такое старьё там! Гардероб ещё ничего, годится, а остальное…»
Владимир потом заезжал туда посмотреть, сказал то же самое.
А квартира райкомовская вот-вот будет. Владимир пошёл к родителям – книги упаковать, какие перевозить, и одну принёс домой, Оле. Смотрит она – «Белогривый», сборник рассказов, дарственная надпись: «Володе Савельеву…»
- Это мой друг, вместе служили на корабле, он стал писателем. Сабир Мусрепов, а подписывается одним именем – Сабир, Мусрепов, говорит, такой уже есть писатель в Казахстане, а сам Сабир татарин, вырос в Тайшете, пишет только по-русски.
Прочитала Оля – в восторге!
- Како-о-ой писатель! Про животных пишет, а, прочитав, думаешь о людях. Подряд эти рассказы читать нельзя, после каждого надо поразмышлять… Дам своим ученикам почитать.
- Хочешь, я приглашу его к тебе в класс? Он в Москве живёт , мы с ним встречаемся.
- Хочу! Но сначала надо, чтобы все прочитали. Ты можешь у него попросить ещё две-три книжки?..
Оля потом рассказывала, как читают рассказы в классе. Есть у неё ученик Паша Клименко, книг никогда не читал, и вдруг видят: Паша на уроке заткнул уши и читает «Белогривого». Кто-то из ребят крикнул:
- Тихо, Клименко читает!
- Если уж Климе-е-енко читает!...
Когда все прочитали, Ольга Сергеевна попросила написать отзывы, свои впечатления. Писать, сказала, на отдельных листах.
Сабир, невысокого роста, плечистый, шапка тёмных волос и большие очки, войдя в класс, удивился: вся доска увешана рисунками лошадей, собак, кошек – «героев» его книги . Ребята выступали азартно, говорили, как теперь будут относиться к животным, Сабир давал советы: прежде чем завести собаку, взвесь, сумеешь ли создать ей условия, где будешь выгуливать, чем кормить…
Хорошая получилась встреча. В заключение Ольга Сергеевна вручила писателю пачку сочинений на отдельных листах.
Дома, за чаем, Оля подводила итог, говоря о своём восприятии, а Владимир Сабиру сказал с юморком:
- Береги эти работы! Не о каждом современном писателе пишут сочинения в школе!
Сабир был доволен, пообещал Оле новую книгу, пригласил Савельевых в ближайший праздничный день, седьмого-восьмого ноября, к себе в гости. И они побывали у него в Москве на улице Красноармейской – трёхкомнатная квартира, милая жена Тамара, двое детей и доберман Радж. Дети, Маринка и Витя, разговаривали с собакой, Радж смотрел на них умно и, кажется, понимал. К гостям тоже отнёся почтительно.
Оля быстро сошлась с Тамарой, газетным корректором, заговорили о языке нашей прессы – такие бывают нелепости! Сабир прочитал новый рассказ о Радже и воробьях – его днями должны передать по всесоюзному радио, Оле с Володей понравилось, Тамара сказала, что печатала его на машинке – кроме неё почерк Сабира не разобрать никому.
Для Оли этот день – двойной праздник: в такой компании она ещё не бывала. И подумала лишний раз, как много ещё надо ей знать, чтобы не быть белой вороной.
Знакомство продолжилось, когда Владимир и Оля немного обжили свою квартиру – две комнаты, просторная кухня, кладовка, застеклённая лоджия… Роскошь! Новоселье не отмечали («Какое тут! – Володя сказал. - Зад бы прикрыть!»), а Сабир с Тамарой приехали их навестить, жильё посмотреть, часы привезли с недельным заводом, тут же повесили их, и, заводя, Володя сказал гостям, улыбаясь:
- Теперь раз в неделю обязательно будем вас вспоминать.
Сабир больше разговаривал с Олей, общая тема нашлась у них – литературный язык: не выхолащивать, дистиллированным не делать его! Оля привела из Белинского: «Так уж правильно, что и не по-русски», а Сабир из Горького о том , что русские писатели, как правило, плохие стилисты, но именно потому фраза у них получается зримой, почти ощутимой.
- Как у Гоголя, - добавила Ольга.
Владимир с Тамарой беседовал, поражаясь, как похудела она, лицо бледное - делал вид, что не замечает, а Сабир потом шепнул ему:
- Рак у неё.
12.
Ошибался Савельев, что в райкоме обрадуются его уходу. Обрадоваться-то, может, и обрадовались, да устроили пакость: работу по специальности ему не давали. «Вакансии нет» - поди докажи. И пошёл он в горячий цех стеклодувом.
В те дни мальчик родился у них. Отец не нарадуется, все огорчения сразу забыл, а Оля сказала:
- Не остановлюсь, пока девочку не рожу.
Ликует Володя! Определился ещё на полставки – надо семью хорошо обеспечивать! Себя подбадривал: «Вон Сабир – кем только не был, пока книга не вышла: грузчиком, монтёром пути на железной дороге, в кузне молотобойцем… Не пропадём!»
13.
Федя рос хорошим мальчонкой, послушным, сейчас уже к школе готовится. От него ничего не скрывали, знал он, кто ему папа, а кто нет - просто дядя Володя. Мама внушала ему:
- Зови дядю Володю папой. Пусть будет у тебя два папы – папа Ваня и папа Володя. У меня тоже в Симферополе были папа и мама, а теперь я зову так в Покровском твоих дедушку с бабушкой. И хорошо! На Руси это было всегда, издревле. Мы с тобой, Феденька, русские, и надо по-русски жить.
Да Федя и без того к дяде Володе прибился, ждёт с работы его, навстречу бежит. Однажды Оля даже задумалась, не забыл бы он папу родного, походя напоминала ему. Сделает мальчик что-то хорошее, она ему:
- Вот папа Ваня порадовался бы! Молодец, Федец!
Иногда наоборот говорила:
- Папе Ване это бы не понравилось.
А младший братик Андрюшенька весь в отца: курчавенький, бровки густые. И весёлый, улыбается, как большой.
Что бы делали Оля с Володей без них!
Г л а в а т р е т ь я
Учёные утверждают, что Земля – живое существо, по разуму превосходящее человека, чутко реагирует на поведение людей, и каждый наш неразумный шаг порождает адекватную реакцию природы - наказывает нас она, и порой сурово. А гармоничное развитие человека вызывает, напротив, заботу природы о нём.
Тогда почему же так несправедлива она к нашим добрым друзьям, к Сабиру, не совершившему ни одного плохого поступка – зачем отняла у него Тамару, на которую молиться бы надо за её доброту, заботу о муже, детях, животных. Почему так жестока она к безвинной до святости Оле, посылая ей смерть за смертью: едва отошла от одной, как обрушилась на неё вторая – Володю сразил инфаркт. Никогда не болевший, ушёл в одночасье. И так, и этак гадала Оля: отчего? Переживаний, конечно, хватало. Раздвоение на этой, будь она проклята, партийной работе. Несправедливость преследовала его и потом. Перенапрягался, добывая прибавку к зарплате... Но при всём этом считал он себя счастливым, и счастьем своим делал счастливыми близких.
За что эта кара им?
… Сабир приезжает к Оле, сядет и плачет. Оба плачут. Поплачут, поплачут, Сабир встаёт, Олю целует, кланяется и уходит. Без слов.
Так друг друга поддерживают.
Г л а в а ч е т в ё р т а я
1.
Время лечит. Едет Сабир в Лесогорск, везёт Олиным детям игрушки.
- Мои уже выросли из этих игрушек, - говорит, словно бы извиняясь, что старые.
Иногда к чаю что-то захватит, к ужину. А Оля ездит к нему в квартире убрать, одёжку на детях подправить: то брючки внизу обтрепались – подшить, то платьице по шву расползлось – прострочить (машинка у Тамары отличная!).
Так и настал час, когда Сабир предложил:
- Ну что нам, Олюша, так коротать, давай объединимся – одним хозяйством легче прожить.
Оля до этой минуты о том и не думала. Она и сейчас много не думала, согласилась легко и просто, потом уже размышляла, то ли сделала? Наверное, то. Трудно одной разрываться между школой и домом. И там успехов не жди, и своих детей потеряешь. А замужество это будет или объединились друзья – всё равно. Не сомневалась в одном – им всем станет лучше, сразу двум семьям лучше.
Более всего пугал её обмен квартир – две на одну большую. Попробуй найди желающих выехать в область!
- Э-э-э! - бодро сказал Сабир. – Каких только нет вариантов! Татары помогут. В Москве и вокруг много татар, помогут, они в этих делах доки. Дружный, между прочим, народ. Где только их нет, и везде друг друга держатся. Как и украинцы. Вот тоже! Не хуже татар, разбрелись по всему свету. Я бывал на северных стройках, там шутят: у нас тут всё держится на двух тэ и хэ. А что это, спрашиваю. Трактор, татарин и хохол. Такие непритязательные! Идёт хохол в ночную смену, ломоть хлеба и шматок сала завернёт в тряпицу, в карман сунет – всё, перекус обеспечен!.. Да-а-а, четверо детей у нас, - возвращается к начатому, - не разместить в одной комнате – это сколько нам надо?.. А работать, Олюша, тебе не придётся.
- Я где-то прочитала, что быть женой и матерью – это уже работа на полную ставку. У меня будет четыре ученика – почти класс!
Когда они съехались (пригород, полчаса электричкой – считай, Москва!), она стала Сабиру печатать, машинку освоила быстро. Куда сложнее было разобрать его почерк. К тому же, заметила, знаки препинания ставит он как попало, а то и вообще не ставит.
- Тамара избаловала меня, - оправдывался. - Пишу быстро - мысль схватить, потому и получается так. У Набокова есть: «Он писал быстро, слов не оканчивая, как бегун оставляет неполный след подошвы». Вот так, примерно, и я пишу. Но тебе я стараюсь писать поразборчивее.
Скоро поняла наша Оленька, как непросто с писателем жить. Всё иначе! То вдруг схватится посреди разговора – что-то пришло ему, записать! А если в комнате пишет, закроется – не войди к нему, не позови ни обедать, ни ужинать, пока сам не придёт. Ночью тоже вскакивает – мысль записать. Не запишешь, говорит, утром не вспомнишь. Верно, он делает это тихонечко, чтобы Олю не разбудить, светильник свой не включает, вслепую записывает, да всё равно она слышит.
Приспосабливается она, подстраивается под него – совсем не так с ним, как с Володей и Ваней.
Но к написанному им строга и придирчива.
- Сабирушка, дорогой, не пиши романы, пиши рассказы, ты рассказчик, рассказы у тебя изумительные, а романы…
- Рассказы, милая моя, не кормят, ими много не заработаешь. То ли дело роман!
- Ты силён, когда пишешь о реальном, тобой пережитом.
- А разве романы у меня не реальность? Пишу то, что непосредственно знаю, видел собственными глазами.
- Да, но в них ты герою придумываешь линию жизни, а всю ты её не знаешь, и сюжет строишь так, чтобы интрига была, интереснее, а это зачастую тоже придумано, и это видно, я, по крайней мере, вижу. В школе с любым произведением начитаю знакомить ребят с мастерства автора, этим заинтересовываю их, а содержание как бы само собой раскрывается, не навязчиво.
- Да я вроде так и делаю… Значит, не получилось так, как хотел. Буду стараться, чтоб получилось.
Оля при своём оставалась: «Загубит себя он романами. Как убедить его?» И когда премию дали ему не за роман, а за сборник рассказов, она ликовала:
- Я же что тебе говорила! У тебя столько в жизни всего, на сотни рассказов хватит! Одно детство какое!
… Детство и юность его прошли в Тайшете, куда их семью сослали в трагичных тридцатых годах: отец был мулла – значит, не наш человек, не советский. А за что брата его, коммуниста, сослали, им никак не понять. Сабир рассказывал ещё когда жив был Савельев, как дядю потом оправдали, обвинения сняли и в райкоме велели писать заявление – в партии восстановить.
- Вы сначала передо мной извинитесь, - сказал он им, - а я ещё посмотрю, вступать снова или не вступать.
Сейчас, вспомнив это, Оля сказала:
- Вот, Сабир, тема для рассказа!
- Да, это тема, я о ней думал. Пока не даётся.
2.
Какой же ты, Сабир, молодец! Так сумел поставить, что нет между вами с Олей ни Тамары, ни Владимира, ни Ивана. И нет детей моих и твоих – все наши. Оля – мама для всех, Маринка и Витя полюбили её.
Сабир добрый, справедливый, тактичный… Не сразу решил, как быть с деньгами для Оли – как лучше? С Тамарой у них было просто: свои деньги она тратила на питание, а на большие расходы брали из его. А теперь? Вроде бы зарплату установить? Как она тогда сказала? Быть женой и матерью – это полная рабочая ставка. Да к тому же на все двадцать четыре часа! И что? Выплачивать, выдавать? Не годится!.. Положить в ящик стола, чтобы брала, сколько ей нужно? Тоже что-то… Стесняться будет, бояться лишнего взять… А вот что я сделаю: открою на её имя сберкнижку, положу приличную сумму – это будут её деньги, пусть тратит, как хочет. Периодически, ничего ей не говоря, буду пополнять. Так она будет чувствовать себя хозяйкой.
По утрам Сабир любит выводить всех в парк на зарядку, а парк здесь природный – лес рядом с домом. Редко оставляют они ребят одних. Куда бы ни шли, ни ехали – обязательно всёй семьёй!
Когда Андрюша подрос, во второй класс перешёл, поехали в Казахстан на могилу Ивана - Сабир предложил. Заказали плиту надгробную, венок из нержавейки, с тем и ехали. В Матае никого из знакомых уже не осталось, приютила учительница, которая помнит Шмелёва. Установили на могиле плиту, Сабир сфотографировал на фоне её Олю и Федю – послать снимки родителям Вани, потом всех там же поставил и сам успел подскочить, пока не сработал затвор.
Не забыть никогда впечатлительной Оле этой поездки!
- Сабирушка, милый, как я тебе благодарна! – говорила, целуя его, когда они вернулись домой. Вдохновлённый этим, Сабир объявил:
- Съездим ещё в Крым, на твою родину. Давай не откладывая, пока деньги есть!
Тут уж Оленька слов не нашла, обняла, прижалась к нему, голову на плечо, губы к щеке, горячо прошептала:
- Хочу девочку.
- Девочку? – Сабир широко улыбнулся. – Надо изучить. Я как-то слушал одного учёного, он говорил, что может точно указать время зачатия, чтобы родить по желанию – мальчика или девочку, определяет по фазе луны, по звёздам – как-то выстраиваются они. Я его разыщу!
Днями поехали в Крым – успеть до сентября, к школе.
Как же счастлива Оля была в Симферополе! Сколько приятных встреч! Ближе всех ей тут тётя Тоня. Совсем старенькая уже, потому и не было её на вокзале при встрече, остальные пришли все: дети её Игорь и Жанна с супругами, сестра Лариса с мужем и дочкой. И все звали к себе, но забрал Игорь - по старшинству!
На Таврическую к тёте Тоне шли узенькой улочкой, мощёной камнем, ручеек посредине сбегает, никаких тротуаров, дома низкие, на сакли похожие. Оля не помнит такого, тогда ей казалось тут все «городским» - по сравнению с их двором.
Зато когда пошли искать дом, где она родилась, оказались среди новостроек. Оля напряжена («Не встретить бы гада того!»), впору и не идти, но желание взглянуть на свой двор, увидеть свою квартиру перетянуло. Да только нет уже ни двора того с саклей, кузней и«гусем», ни дома приземистого – сносят его, остались лишь стены, внутрь не войти, всё завалено. Оля идёт в переулок, там был парадный вход. Но и он замурован – как видно, давно, окно уже было вместо него.
- Тихо, реликвия! – голос Сабира. Оля оглядывается – Сабир быстро идёт к табличке на давней стене: «Колхозный тупик». – Ну символично! Как бы снять его, а? Музейный же экспонат!..
Следующим утром едут в Алушту, к морю.
3.
Пророческую фразу произнёс Сабир перед поездкой в Крым: «Пока деньги есть». Скоро у него их не стало. В государстве началась никому не понятная перестройка, и над страной повис голод, люди метались в поисках пропитания, надолго утвердилось слово «достать». Затем, уже в новой России, пошли одна за другой реформы, загнавшие всех в тупик, убившие рубль, заменив его миллионом. Самым прибыльным делом стала торговля - страна покрылась ларьками.
Только что Оля избавилась от нужды (могла поехать в Лесогорск к дяде Филиппу и тёте Лене с гостинцем, зайти к дяде Вале в дом инвалидов, к Савельевым внука им показать, послать в Покровское коробку конфет), как грянула такая вот «перестройка». И если Оля испытала её в быту, то Сабира она ударила побольнее: писатель вроде бы призван вести читателя к лучшему, а лучшего сейчас он не видел, не зал, о чём и писать. Литературу на книжном рынке вытеснили низкопробные переводные, а затем и наши скороспелые романы, популярными стали бойкие малые, стряпавшие «развлекуху», экран оккупировали смехачи, кои плодились со скоростью блох.
Ещё более сбивало Сабира появление современных магнатов, скупающих заводы, фабрики, целые отрасли.
- И в страшном сне не могло мне такое присниться! – говорил. Вчера ещё ругавший КПСС, сегодня он потянулся к газете «Правда», стал ходить на протестные митинги, писать гневные статьи – по сути, губить себя как писателя. Оля так и сказала ему, но его ответ был весомее:
- Когда губят страну, надо её защищать, и тут личное отступает.
Пыталась его убеждать, что всё утрясётся, наладится, на что он срывался:
- Как утрясётся? Если крупная собственность перешла в частные руки, назад её не возьмёшь, начнётся война, у новоявленных олигархов своя охрана, оружие.
Оля зашла с другой стороны – в записях Вани попалось высказывание Карамзина о том, что государственные несовершенства в русской истории бывали во всех веках, даже ужаснейшие, а государство не развалилось. Прочитала Сабиру.
- Демобилизующее утверждение, - возразил он.- «Государство не развалилось»… Да, так было. Но сейчас-то его разрушают! Западная пропаганда, западные спецслужбы действуют, а мы развесили уши, сами сдуру под Запад подстраиваемся.
- Ну и какой выход?
- Создавать оппозиционную партию, разъяснять людям, звать их к протесту.
- Такое начнётся!
- Не начнётся, если делать с умом. Завоевать доверие, победить на выборах – вот что нужно!
Оля не то чтобы принимала происходящее в стране, совсем нет, вовсе не принимала, но она не хотела отпускать мужа в политику, хотела, чтобы он оставался писателем.
- Самая правильная, лучшая государственная работа – делать всё хорошо на своём месте, - почти продекламировала она, явно не раз уже говоренное ученикам.
- Ну да, я буду делать всё хорошо, а он, президент, к примеру, или премьер, плохо – кто кого перетянет?.. В одиночку ничего не сделаешь, объединяться нужно, партию создавать.
- Я у Вани в записях прочитала, как Толстой отзывался об общественной борьбе - подымаются на поверхность худшие элементы общества и тянут за собой себе подобных.
- Такая опасность есть. Как в семнадцатом году всякая шваль ринулась к власти, так и сейчас. Это надо учитывать, чтобы не допустить.
Оля помолчала, не находя возражения, и заговорила вроде бы о другом:
- Мне сегодня попала в руки «Учительская газета» - интереснейшую статью прочитала я там: один писатель много лет уже исследует «Слово о полку Игореве» - удивительные открытия делает! Расшифровал то, чего учёные не смогли сделать за двести лет. И имя автора раскрыл, над чем тоже два века бьются исследователи… Вот человек! Делает своё дело, и никакая смута ему не мешает.
Сабир понял, что она это всё к тому же – каждый на своём месте, но не стал возражать, спросил:
- А кто это?
Оля берёт газету:
- Сбитнев.
- Сбитнев? Как звать, Юрий?
- Да, Юрий.
- Откуда он взялся? Он давно исчез из Москвы, и никто не знает, куда. Говорили, в какой-то деревне живёт. Ни звука о нём столько лет уже! А он крупный писатель, его романы издавались бешеными тиражами, фильмы художественные снимали по ним… Ну-ка дай мне газету.
Прочитав статью, восхищался:
- Ох, молодец, Юрий! Ушёл в подполье и такое сделал!
- Ты не можешь найти мне его книгу, которая здесь упоминается – «Тайны родного слова»?
- Сначала надо его самого разыскать.
- Ты хорошо его знаешь?
- Очень даже хорошо.
А когда он принёс книжку, какую Оля просила, и она прочитала её – на месте усидеть не могла, вбежала, нарушив порядок, в комнату мужа, когда он работал:
- Саби-и-ир! Это ж титаническую работу выполнил Сбитнев! Его открытия вкорне меняют представление о «Слове о полку Игореве». Поход-то был мирный, цель у Игоря была благородной - вернуть мирным путём когда-то потерянное Тьмутороканское княжество… Сколько нового об этой поэме у Сбитнева! Готова расцеловать его за это!
Сабир уже знал, что живёт Юрий Сбитнев в Чеховском районе, в Москве почти не бывает, но телефон его Союзу писателей стал известен. Сабир успел позвонить ему, и затворник был нескрываемо рад.
4.
Оля кормила ребят после школы, когда позвонил Сабир и сказал, что будет минут через тридцать-сорок, с гостем. Оля уже привыкла к неожиданным появлениям гостей, быстро вернулась на кухню, посмотрела, что у там есть у неё, успокоилась. Ребята, отобедав, вымыв посуду, разошлись по комнатам, кто почитать, кто в шахматы сыграть, потом за уроки.
… В дверях показался сначала высокий, под два метра, статный мужчина с седой бородой и седой шевелюрой – богатырь святорусский, за ним сам хозяин, показавшийся Оле совсем низкорослым.
- Юрий Сбитнев собственной персоной! – объявил Сабир. От неожиданности Оля скрестила руки на груди.
- Здравствуйте, здравствуйте, - сказала обрадовано, а Сбитнев шутливо:
- Это кто тут собирался меня целовать? – голос хотя и громкий, но мягкий, приятный. Оля смело ткнулась к его щекам, целуя одну и другую. Прошли в комнату, сели, кто где, Сбитнев - в Сабирово кресло.
Он преподнёс им свой новый роман «Великий князь». Пока занимался «Словом о полку Игореве», сказал, жил все годы в двенадцатом веке и увидел премного интереснейшего – в результате этот роман. Надо ж напомнить, сказал он, что есть у России великое прошлое, а то чернить безбожно стали нашу историю всякие русофобы. Да и сами мы по безалаберности или ещё почему часто забываем о своих корнях, напрочь исчезла издревле жившая русская идея. Самоё чудовищное зло, которое сотворили над нами, подчеркнул, это кража нашей национальной истории.
Сабир добавил:
- Леонид Бородин в своём журнале «Москва» привёл совершенно дикие высказывания разной швали, вроде радиотелевизионного Шендеровича, Кормильцева и прочих, вот одно: типун вам на ваш великий, могучий русский язык, всем на свете стало бы легче, если бы русская нация прекратилась, сжечь её в печах, и то мало будет.
- Подонки! - вырвалось у Оли.
Сбитнев ответил на это ныне модным: «Не дождётесь»!
- Нас уже пытались не раз и сжечь, и растоптать, да только исчезали те, кто начинал. Пора бы уж это усвоить... Вопреки злодейским силам, - продолжал, - в нашем народе сохранилась большая душа. Есть и мелкая душонка, даже потеря разума, но есть и большая душа. Беда в том, что наши власти или не видят, не понимают, что происходит в стране, или, что ещё хуже, под чужую дуду пляшут.
- Мне, Юрий, иногда кажется, - это Сабир, - что наши власти стали заложниками каких-то неведомых сил, говорят вроде бы всё правильно, а делают… Страна люто ненавидит Чубайса, а он у них там вверхах, у государственных денег. Весь культурный мир возмущается действиями Швыдкого, а он у президента полномочный представитель по культурным связям с заграницей. Или Сванидзе – за версту несёт от него русофобией, а он и в Общественной палате, и, ещё нелепее, в комиссии по устранению фальсификаций русской истории... Принимают решения о сокращении управленцев, а чиновничий аппарат растёт. Сколько уж комитетов и комиссий создано по борьбе с коррупцией, а коррупции всё больше…Что-то тут таится, ничто не срабатывает. Потому и становятся люди инертными, безразличными.
- Неверие в свои силы, беспросветность иссушают душу, - рассуждал гость. - У меня бывают минуты, а того паче, часы полного душевного бессилия. Помните у Есенина: «Куда пойти мне, с кем мне поделиться той грустной новостью, что я остался жив»…
Намерение Сабира создать партию Справедливости он одобрил.
- Это давно назрело, - сказал.
Далее разговор пошёл о «Слове о полку Игореве». Оля повторила всё то, что говорила Сабиру, а Сбитнев с грустью сказал о невостребованности этой его работы.
- Вот на Украине есть к ней интерес, почти месяц были у меня там встречи с читателями, и это освещалось в печати, в Киевском университете студенты устроили мне овацию за «Тайны родного слова», в районном городке Сосница учителя заявили, что вопреки всем программам будут знакомить ребят с моей книгой. А в родной стране – тишина, в учительской газете – первая публикация… Со школьной скамьи занимаюсь я «Словом». По сути, это дело всей моей жизни.
За обедом и после говорили о современной литературе, культуре («Если можно её так назвать», - вставил Сбитнев).
Юрию понравились их ребята, весело смотрел он на них, сказал родителям:
- Богатые вы… Невеста уже, - кивнул в сторону старшей, Маринки. И снова родителям:
- Рад за вас. И вообще рад этой встрече, спасибо вам, друзья!
- Вам спасибо, Юрий Николаевич, что зашли к нам, - Оля на это ответила. – Праздник у нас сегодня.
Проводили его до машины, пообнимались, помахали друг другу, и машина уверенно тронулась.
Оля:
- Всё, я влюбилась в него!
Сабир:
- Да в него трудно не влюбиться. Когда он в кресле сидел, я тоже почти влюблено поглядывал на него. В какой-то момент мне показалось в нём что-то тургеневское – такой же лев!
Возвратившись в квартир у, продолжали говорить всё о том же.
Оля:
- Выполненное Юрием Николаевичем заслуживает самой высокой оценки. Это же открытие не века даже, а двух! И смысл «Слова о полку», истинный смысл, теперь ясен, и автора этой гениальной поэмы узнали – княгиня Болеслава. Будем ждать романа о ней. Как хорошо он сказал: «Пишется вкусно и радостно»!
Сабир:
- Не сегодня, так завтра, пусть через десятилетия, но это будет оценено. Открытие двух веков, как ты говоришь, и на века!
Они и позже не раз возвращались к этому, а прочитав роман, восторгались и содержанием, и языком. Как-то иначе взглянули на историю нашу – светло и с гордостью.
Светлым остался и сам приезд к ним Юрия Сбитнева. Думая о нём, Оля себя упрекала: «Если уж он, живущий большой литературой, так болезненно переживает происходящее, то почему же я-то хочу увести Сабира от этого?..»
Она и сейчас не жалеет, что сделала тогда такой вывод.
5.
- Есть всё же силы небесные! Радовался Сабир, когда Оля родила девочку. – Заказ её выполнен!
Он укоротил в парикмахерской волосы, в оптике заменил очки на квадратные, чуть поменьше, – будто сбросил несколько лет и пошёл в роддом «за своими девчатами». Получив в руки «конверт», поцеловав Олю, с умилением поглядывал на забавное личико дочки.
И начались перестановки в квартире. Сабир вспомнил рассказ пожилой сельской женщины: в былое время ходил по деревням «святой» - были такие крепкие мужики, и зимой без шапки, а то и босиком. Его приглашали в дом, предлагали обед, ужин, ночлег, а он спрашивал:
- Выше бога у вас есть?
Хозяева не понимали, он пояснял:
- Ну ребёнок! По ночам плачет, спать не даёт...
Дочку назвали Асей. Выше бога она в квартире!
Сабир рвался из жил, чтобы казна его не скудела. За статьи, какие писал для газет, платили совсем мало, книгу издать не выходит, у него всё нормальное, а ныне подавай ненормальное: секс извращённый, убийства, что-то бредовое, абсурдное… Диаспора взялась ему помогать, в Татарстане книгу всё же издали – гонорар невелик, но всё же. Новоиспечённый банкир даёт денег на большую книгу. Издадим, говорит, листов на тридцать, тиражом не менее пятидесяти тысяч, цену назначим приличную, и ты станешь миллионером. Книгу-то, и верно, издали большую, огромный тираж, да не берут её магазины: без того, сказали, завалы у нас, а эта неходовая, вы хотя бы обложку яркую сделали. Кто-то шутил: «Бабу голую на обложку! Как же ныне без голой бабы?»
Типография требовала вывозить тираж, а куда? Банкир договорился в аэропорту «Шереметьево» - какой-то склад у них там пустовал, перевезли всё туда, кое-что с трудом продали – где через киоски, где как, какую-то часть закупила диаспора… Не густо деньжонок, но есть. Да и власти всё же работали, пособие назначили многодетной семье.
- Проживём! – Оля подбадривала себя и Сабира.- Я вот ещё немного, и уроки начну давать. В школах, слышала, учат неважно, буду готовить ребят к экзаменам.
Старшие дети хорошо помогали ей – в квартире прибрать, в магазин сходить, с Асенькой погулять, все четверо так и тянутся к ней.
Сабир думал о будущей партии. Сбитнев одобрил – это его вдохновило. Но поди создай её без рубля! Верно, появился у него хороший, считал он, напарник, журналист и писатель Валентин Большаков, они были знакомы и ранее, встречались в Союзе писателей и теперь вот сошлись. Но пока договаривались, в стране одна за другой появлялись разные партии: либерально-демократическая и просто демократическая, коммунистическая и кадетская, пенсионеров и любителей пива… На экранах стали мелькать представляющие их странные, шизофренически-агрессивные личности либо вышедшие из пыльных архивов чиновники, произносящие всякий раз одни и те же слова о благе народа.
Большаков сразу же заявил, что он против таких оппозиционных партий. Кричать о недостатках, о плохом – это и дурак умеет. Довольно мы покричали на бывшую власть.
- Я тоже причастен к этому, - признался Валентин Сабиру. - Написал статью «Партия ли КПСС?», она ходила в списках. Я доказывал, что вовсе это не партия, а государственная структура, и направлена была статья против этой структуры, заведшей страну в тупик. То был вроде бы призыв к отмене её. Сейчас не время таких призывов, ещё раз всё ломать – страна не выдержит. У оппозиции должны быть конкретные предложения, как исправить положение, улучшить дело. Мне, Сабир, нравятся твои намётки. Немного их сократить, сделать более конкретными, и я опубликую их в своей газете.
- Это было бы замечательно, - вдохновился Сабир. – заранее обнародовать наш проект.
- А ещё лучше будет, если мы опубликуем его от имени оргкомитета партии, и надо этот комитет побыстрее создать. Он не должен быть большим – всего несколько человек, но достойных, известных.
Они сидели в редакторском кабинете в конце рабочего дня, когда сотрудники уже расходились. Большаков, рассуждая, вставал, прохаживался и снова садился. Среднего роста, подтянутый, в ладном сером костюме, рубашка в мелкую клетку, голубой однотонный галстук, сам седой, стрижка короткая наперёд – всё хорошо, всё к лицу, к его голубым глазам.
- Валентин, а что если мы прямо сейчас сочиним это от оргкомитета? – Сабир говорил малость робко.
- Можно и сейчас, - ответ был бодрым. Большаков берёт бумагу, снимает с ручки колпачок. - Пишем. Пункт первый… Нет, давай просто обговорим, а я дома уже всё изложу. Основа у нас есть, теперь пункты. Их тоже не надо много. Определяем самые болевые точки. Развитие села и малых городов. В больших жизнь теплится, а вот в малых – закрылся завод, и весь город без работы. Что мы можем тут предложить?
- Я как раз думал об этом, - Сабир встал. – Не выделять этим городам дотацию, как сейчас – она куда-то бесследно исчезает, а строить там производства по переработке продукции, какая есть в районе.
- А чтобы эта продукция доставлялась в город, нужны дороги, которых нет. Но производства будут заинтересованы как в строительстве дорог, так и в увеличении самой продукции.
- Уверен, дать селу дорогу и работу, и оно будет жить.
- Особенно дорогу. Мне приходилось писать об одном заводе, который в начале славной нашей перестройки, чтобы прокормиться, попросил у области свой же подшефный колхоз, куда с весны до поздней осени посылали рабочих, сделали его своим сельскохозяйственным цехом, проложили туда хорошую дорогу, и рабочие, не имеющие в городе своего жилья – а это в основном вчерашние крестьяне, стали переезжать в деревню, покупать там по дешёвке брошенные дома и работать на земле, оставаясь заводскими рабочими. И деревня ожила, и заводчане были с продуктами. И всё решила только одна дорога!.. Давай, Сабир, эти пункты и напишем: малые города, дороги, село. У государства никто не отнимал функции регулирования – где и что строить. Договариваться с бизнесом: мы вам то, вы нам это, а если вы не идёте на это, мы вам тоже. Никакого ущемления тут нет…
С тем и вышли они из редакции.
Дома Сабир увлечённо рассказывал Оле о встрече с Большаковым, об их плане, она заинтересованно слушала, видя, как для него это важно. О жизни малых городов и умирании деревень достаточно слышала и читала, но было всё это как-то отстранённо, теперь же эти беды становились и её бедами, и она будет помогать Сабиру устранять их. Как, чем - об этом ещё не подумала, но что помогать будет - обязательно.
Представила Большакова, о котором только что говорил Сабир, так ярко обрисовал его – должно быть, порядочный человек, и хорошо, что с Сабиром они сошлись.
Потом сказала:
- Преследует меня эта фамилия. Когда мы с Ваней приехали в Матай, соседи сказали, что до нас жила там учительская семья Большаковых, а когда я стала работать в школе, мне попалась брошюра о методе учительницы Большаковой, я по её методу и работала. Теперь ещё Большаков. Не одна ли это семья?
- Да мало ли Большаковых в России! – ответил Сабир.
6.
Своей домашней работой Оля довольна – всё, как и хотелось: налаженный быт, дети ухожены, учатся хорошо, она подтянула их по русскому языку, одни пятёрки у них , всех приучила читать, телевизор смотреть на канале «Культура». Стала уроки давать – два девятиклассника ходят к ней, и слышала она, как один говорил другому: «Вот если бы в школе так учили!» Оценка!
Сабир посвящал её в свои дела, и была она ему доброй советчицей. Возмутили его призывы националистов к отделению Татарстана от России, он намерен выступить против них – Оля поддержала его, но сказала, что лучше бы это сделать в печати Татарии и не возмущаться, а спокойно – так лучше поймут.
- Поймут те, кому и так понятно, а тем надо показать именно возмущение, но не меня одного, а большинства.
- Это их оттолкнёт, но не убедит, произойдёт раскол. В подполье уйдут, а всё равно будут стоять на своём. Спокойно убеждать – это обезоружит их. Они кричат, хотят, чтобы и на них кричали – кто кого перекричит, по-другому они не могут. А когда одна сторона не кричит, то второй кричать вроде и не на кого.
- В чём-то ты права. Примерно так рассуждает и Большаков. Оппозицию он видит не спорящей с властью, а предлагающей свои варианты.
- И я так думаю.
- А я не совсем согласен. Спорить надо, иногда очень остро, чтобы власть видела, что её могут сменить, тогда она шевелиться начнёт, а при спокойном-то разговоре мышей ловить перестанет.
- Сабир, по-моему, мы в потёмках блукаем. Наверняка, есть разработки, научные обоснования, как спор вести, как убеждать.
- Вот тут ты права, надо будет поискать, просветиться.
Оля и рада.
Продолжение этого разговора, так уж случилось, было в редакции, в редакторском кабинете, ставшем на время офисом будущей партии. С Большаковым у Сабира всё сладилось хорошо, мужик оказался верный, надёжный, но что более всего Сабиру понравилось – это его открытость. Никакого «себе на уме»!
Оргкомитет у них сложился толковый: есть юрист - доктор наук, экономист, тоже доктор, крупный военачальник, есть и предприниматель, напоминающий старых русских промышленников, радеющих за судьбу государства, были бы сейчас все такими – как бы шла вперёд наша страна!
Разговор начал Сабир:
- Нет, Валентин, я всё же не согласен с тем, что мы в основном должны предлагать своё правительству. Полностью я этого не исключаю, но мы же не советники, а партия и, как всякая партия, должны стремиться во власть, чтобы самим осуществлять свои предложения. Известно ведь, что даже самое хорошее предложение кто-то другой может загубить.
- Сабир, дорогой, если у нас будут достойные кандидатуры, мы обязательно станем их продвигать – и на президента, и в правительство. А так что толку с того, что лидеры партий сами себя выставляют. Ясно же с первого раза – не проходят они. Кандидата готовить надо. Вовлечь в партию умного, много знающего и умеющего, уважаемого человека и, как теперь говорят, раскручивать, чтобы вся страна знала, что это за человек. Потом только выдвигать. Если другая какая партия выставит более достойного, мы должны его поддержать.
- С этим согласен. Да ведь Дума-то государственная как у нас избирается? Вслепую, по спискам, а кто там в списках – поди знай! Указывают троих известных, а они потом, как правило, сдают депутатские мандаты, либо это спортсмены и артисты, балерина молодая. Всё же какой ни на есть депутат, если он от определённого округа, к нему люди обращаются как к своему и отчитаться потребуют, а эти – ничьи, зачем им отчитываться? Посмотришь, кто там сидит – батюшки, как они туда попали?
- Да, лица там есть отменные!.. Противовеса президенту и правительству нет, а он должен быть обязательно, иначе наступит единоличное правление.
- Да оно фактически уже есть. Что захочет президент сделать, то и сделает… И ещё, Валентин. В прошлый раз ты сказал: выполнит правительство наше предложение – будем довольны. Безусловно! А если я заранее знаю, что не выполнит – тогда как? Сколько начинаний было у них, а результат? Где их национальные проекты? Всё провалено. Откроют где-либо показательный медицинский центр, и вот вокруг него! Конечно, и это уже хорошо, но для такой огромной страны – капля в море… Посадит президент или премьер напротив себя министра, тот открывает папку, суёт ему всякие диаграммы – там всё хорошо, министерство целую неделю только на эту папку и работало. Засим следуют указания: делать то-то и то-то, что, собственно, входит в прямые обязанности того министра. Это бы и я так мог!.. Организаторской работы нет, механизма исполнения решений нет.
- Ты прав. Даже поездки на места мало что дают. Во-первых, это латание дыр, во-вторых, не исключены потёмкинские деревни, там уже так насобачились устраивать эти приёмы, показывать только то, что можно показывать. В третьих, они же, и тот и другой, возят с собой почти всё правительство, а это значит, что здесь, в Москве, ведомства фактически не работают. Придёшь в любое министерство в отсутствие министра – бумажки какой-нибудь не подпишут: «Вот вернётся министр»…
Он поправил на столе стопку рукописей, продолжал:
- Так, глядишь, мы с тобой, Сабир, и выработаем свою программу. И тогда начнём создавать отделения в регионах. Я уже разговаривал с несколькими своими собкорами – они у нас почти во всех областях, через них будем действовать на первых порах. Отсюда, из Москвы, посылать представителей - денег пока нет. Наш предприниматель обещает подбросить, и другие пожертвования могут быть, но это уже потом, когда нас узнают. А пока – офис нам не нужен, вот он, газета у нашей партии, считай, своя – уже можно работать…
7.
Оля включила приёмник поискать хорошую музыку, а на какой-то волне вырвалось: «… писатель Сабир» - остановилась, слушает: «Его выступление было, пожалуй, наиболее интересным на сегодняшнем утреннем заседании. Он, мусульманин, так хорошо сказал о русском народе, как сами мы почему-то не говорим - о широте характера, толерантности, великодушии, снисходительности к слабым, готовности помочь попавшим в беду, удивительно чистой доверчивости, отзывчивости к людям других национальностей – никогда не стремился он стоять над кем-то, только в дружбе видит единство народов».
Она теперь радостно ждала вечера, когда вернётся Сабир и расскажет, где это он выступал, по какому поводу.
А он, вернувшись, ещё в прихожей, разуваясь, заговорил совсем о другом.
- Оленька, пока не забыл. Нашёл я в союзписательской библиотеке хорошую книгу «Искусство убеждать» и ещё о научной организации труда, НОТ сокращённо – интереснейшие вещи там! Во всех вузах надо это изучать!
- А у нас должна быть такая книга, в Володиных, у него, помню, была.
- Надо поискать. А ещё о Большаковых – в самом деле, это те же самые, о ком ты говорила. И Матай, и метод Большаковой. Только жена Валентина уже не работает, своих внуков воспитывает.
- Передай ей через мужа моё спасибо за её метод. Я и сейчас им пользуюсь. Он трудноват для учителя, но это если с классом, а с отдельными учениками – отлично!
- И ещё, привет тебе от Сбитнева, я звонил ему, поздравил - премию «Александр Невский» он получил за роман.
- Молодцы, что отметили!.. А я тут тебя слушала – где это ты выступал?
- В Москве проходит Всемирный русский народный собор, а заседали у нас в Союзе писателей, в нашем зале, пригласили нас. Я и сказал, что думаю. Привёл им из романа Сбитнева, что Русь издревле принимала в себя разные племена, пожелавшие стать единым целым с ней. Ни в одном краю не было так вольготно жить пришлому из чужих земель, как на Русской земле. Очень хорошо встретили моё выступление.
- Сказали, мусульманин, а так говорил о России, как сами мы не говорим.
- Олюша, ты же знаешь, какой я мусульманин. Владимир Иванович Даль был датчанин, а явил нам образец русского человека, сказал, что национальность определяется не по крови, а по духу. Так и я. Вырос среди русских, Тамара была русская, я долго жил в её семье, отец и мать – замечательные люди были!
- Интересно, как в Казани примут твоё выступление?
- Казань, Олюша, она большая. Мне рассказывали друзья оттуда, что националистическое движение особой поддержки там не имеет, это группа оголтелых. Хотя, говорят, немалая и опасная. Они никак не могут простить мне мою статью в газете «Патриот». Её перепечатала республиканская газета Татарии, большинство одобрило, но друзья всё же сказали мне, чтобы я пока в Казани не показывался… Думаю, что скоро это пройдёт, всё будет нормально, там умное руководство.
Сабир был слишком благодушен, угрозы в его адрес раздавались не только в Казани, а и в Москве, хотя диаспора его поддерживала. С опаской брала Оля трубку, когда звонил телефон – был уже один угрожающий звонок. Верно, Сабир сказал на это:
- Волков бояться – в лес не ходить.
Куда опаснее шло совсем с другой стороны. Сабир, взяв в редакции поручение, поинтересовался в федеральном ведомстве сделкой с миллионером Крысиным, выкупившим у государства права на освоение нефтяного месторождения в северном регионе - подозрительно низкая плата. Он не собирался вести расследование, намеревался лишь, изучив механизм сделки, написать детективную повесть – такое широко издавали. Оле сказал:
- Я никогда не измерял себя деньгами, а теперь вот… Раньше мы вели за собой читателя, а теперь плохой читатель ведёт нас – ему на потребу пишем. Из ведущих да в ведомые!
Чиновники ведомства будто только и ждали его, выложили перед ним кучу бумаг с расценками, переоценками, северными коэффициентами. Он всё записывал, уточнял, сравнивая одно с другим, потом направился в офис Крысина, где тоже интересовался одним и другим, расспрашивал о ходе освоения, хотел знать процент окупаемости, на что ему сказали: «Пока не подсчитано, зайдите через несколько дней», а через несколько дней по его квартирному телефону мягким женским голосом было сказано Оле: «Уговорите своего мужа не встревать в дела Крысина, это опасно. Верьте мне, я вам желаю добра».
Вечером Сабир, выслушав это, сказал:
- Большаков отругал и меня, и своего заместителя, выписавшего мне поручение. Тут, говорит, следователи не могут разобраться. Словом, глупо я поступил, сам теперь вижу. Надо брать судебные материалы, по ним и писать, а не так.
8.
Смотрит Оля на своих детей – какие взрослые! Маринка – подумать только! - на третьем курсе, будущий химик, Витя колледж кончает, художник, десятиклассник Федя решил после школы поступать в МГУ на исторический факультет, сказал маме:
- Перечитал я папины записи и буду их продолжать. Изучать историю – что может быть лучше! Оказывается, в истории нашей страны столько неясного! В «Тайне родного слова» у Сбитнева интересную мысль. Исследуя «Слово о полку Игореве», он сверялся по летописям и пришёл к выводу, что делать-то надо наоборот – летописи сверять по «Слову о полку», потому что летописи, это сейчас уже известно точно, переписывались, а «Слово» дошло до нас в подлинном виде, её автор была летописицей, так что события, о каких писала, знала хорошо. По летописям князь Олег Святославич вроде бы плохой, половцев наводил на Русь, стрелы метал, а в «Слове» он совсем другой.
Удивляется Оля, она ведь тоже читала книгу Сбитнева, и читала внимательно, но эту мысль автора как-то пропустила, а он, мальчишка, так за неё ухватился!
Федя продолжал:
- И вообще сейчас об одном и том же историческом факте часто пишут совершенно по-разному. Вот и хочется самому во всём разобраться.
- Феденька, я рада, что ты хочешь пойти папиной дорогой. Молодец ты у меня! – обняла его и, целуя, почувствовала слёзы в глазах.
- Как только окончу университет, а может, и раньше, как заработаю денег, съезжу на папину могилу и к бабушке с дедушкой – такой у меня план.
- Умница! Так и надо!
Семейные разговоры чаще всего проходили у них на кухне, как и сейчас. Оля готовила ужин, Федя помогал, тёр морковь, сыр.
А Сабир в это время ещё не вышел от Большакова – они толковали о завтрашнем съезде партии.
…- Я бы хотел, Валентин, видеть тебя председателем партии.
- А я тебя.
- Это несерьёзно. Я хоть и считаю себя русским, но – не русский. А во главе русской партии должен быть русский.
- Ерунда!
- Нет, Валентин. Как бы там ни было, а каждый народ охотнее проголосует за представителя своей нации.
- Давай, Сабир, так решать: завтра съезд изберёт правление - у нас уже достаточно известных людей, есть кого выбирать, а правление из своего состава изберёт председателя. Критерий такой: человек в стране известный, авторитетный, уважаемый. Мы с тобой, если серьёзно, на этот пост не подходим уже потому только, что на нас, пишущих, смотрят, как на лёгкий жанр. Люди хотят видеть в лидерах посолиднее… Словом, голосование завтра всё и решит.
- Хорошо, - сказал Сабир, и они вышли из редакции. Большаков поехал в своё Бескудниково, а Сабиру до метро всего ничего, на вокзал и домой. Уже стемнело, он шёл почти безлюдным тротуаром, мимо проносились машины. Вдруг одна из них, самосвал, пошла наискосок на тротуар прямо на прохожих, Сабир не успел отскочить, удар был сильный, его и ещё троих отбросило в сторону, а машина, нырнув снова в свой ряд, скрылась.
Оля долго ждала, начала волноваться. Тихо в квартире, дети кто читал, кто лёг спать. Оля с радиотрубкой ушла на кухню, но не знала, куда звонить, всё ждала. Включила приёмник. Передавали ночные известия, голос диктора вдруг изменился: «Только что поступило сообщение: три часа назад в центральной части Москвы самосвал, въехав на тротуар, сбил четырёх прохожих, среди которых был известный писатель Сабир, трое из них доставлены в реанимацию, писатель по дороге в больницу скончался».
Оля завыла. Дети один за другим вбегали в кухню, не понимая, в чём дело, маму трясло, и когда она всё же выговорила: «Папа умер», первым зарыдал Андрюша, бросился маме на грудь, Маринка быстро достала из аптечки таблетки, идёт со стаканом воды, Витя и Федя, стоя перед матерью на коленях, сами в слезах, гладили её плечи, руки. И Асенька проснулась, заплакала. Оля тут же пошла к ней, следом вышли и дети. Этот плач вывел их из оцепенения.
Главным сейчас стало для них успокоить свою любимицу, папину «выше бога»...
Тяжело вспоминать это Ольге Сергеевне.
Ей тогда, несмотря ни на что, надо было быть твёрдой - не дать детям в уныние впасть, иначе, говорила себе, пропадём.
… На девятый день вся семья сбилась в кучечку вокруг мамы, и на её горькое «Ну почему я такая несчастная!» Маринка сказала:
- Не говори, мама, так. Ты не несчастная. Посмотри, сколько нас у тебя! Большие и маленькие. Будем растить Андрюшу и Асеньку – вот и счастье для всех нас. Я переведусь на вечернее отделение, пойду работать, Витя тоже скоро начнёт зарабатывать.
- Нет, дочка, не переводись, я знаю, что такое вечернее обучение. Проживём и так. Возьму ещё учеников, пособие нам увеличат, Большаков сказал, мы вас не оставим. Проживём! Учись, милая, как училась.
Она почувствовала себя уверенней, поборов в себе слабость, встала, девически стройная, не утратившая красоты, глаза-звёзды её не погасли, обняла за плечи ребят, сказала спокойно:
- Будем жить, дети, за себя и за папу.
Москва
Об авторе: Алексей Тимофеевич Широков - автор книг прозы «Не отпугивай лань», «Болеро», «Пленённые степью», «Большаки». Публиковался в журналах «Вестник российской литературы», «Московский вестник», «Наша улица», в «Литературной газете», «Литературной России» и других изданиях.