Александр ПРИБ. Сибиряки поневоле

Немец что верба, куда ни ткни,

тут и принялся.

Русская поговорка

Сибирь кандальная — тема эта особая, невеселая. Изначально сибирская судьба была подневольно-ссыльной. Ссылались сперва знатные особы, но уже в 1653 году от 20 октября месяца был издан указ "О наказании воров и разбойников вместо смертной казни кнутьем да отсечением перста левой руки и ссылкой оных в Сибирь". К 1662 году на 70 тысяч вольного русского населения в Сибири насчитывалось 7400 ссыльных. Не иссякал этот поток и позднее. С 1823-го по 1898 год приняла Сибирь в свои объятия около 700 тысяч "сильнокаторжных", как писал один из них — Федор Михайлович Достоевский. А с детьми да с женами получается цифра под миллион. И были это, по словам Достоевского, люди далеко не худшие.

Сибиряки – народ, действительно, особый, среди них по воле рока в разные времена пришлось жить и нам, российским немцам. Одна из характерных черт сибиряка – его протестный характер. Пришлое сибирское население на протяжении столетий формировалось тремя мощными людскими потоками. Вначале первопроходцы казаки, потом старообрядцы, по местному, кержаки и, наконец, каторжники, которых гнали сюда бесчетно и в дореволюционное, и в советское время.

В 1579 году с приходом в Чусовские городки на Урале по приглашению промышленников братьев Строгановых волжских атаманов и казаков началась колонизация Сибири. В XVII и XVIII веках казаки прибывали в Сибирь большими партиями и оседали здесь навсегда.

Начало массовым миграциям старообрядцев было положено в 1685 году во времена правления царевны Софьи, которая по настоянию патриарха Иоакима издала Указ из 12 статей. Этими статьями власть запрещала поддерживать стoронников старого обряда, тех же, кто оказывал им милость, – давал им питье или еду, наказывали кнутом и батогами. Преследуемые христиане-старообрядцы бежали в Поморье, Сибирь, на Дон и за пределы России.

К тому же, начиная с 1653 года, после издания царского указа "О наказании воров и разбойников...», в Сибирь стали этап за этапом ссылать преступников, которых в народе именовали каторжными.

Эти три слоя российского населения легли в основу формирования иной, чем в остальной части России, социально-психологической ментальности. Они относились к власти с недоверием и пренебрежением, особенно сибирское казачество, отличавшееся воинственностью и неукротимостью нрава. Суровая природа способствовала формированию сильного, независимого характера. Прибывающие в Сибирь должны были проявлять чудеса самостоятельности и приспособляемости.

Сибиряку свойственны агрессивность и добродушие, жесткость и мягкость, жестокость и сострадание, отчаянная храбрость и холодная расчетливость, а также ярко выраженный индивидуализм, способный перетечь в  коллективизм, но только в том случае, если человек убедится в его необходимости. Такого характера, пожалуй, нет нигде в мире, и в его формировании волей неволей принимала участие власть, а также сибирская природа, не признающая слабых.

Важные составляющие души сибиряка – доверительность и солидарность, возникшие под влиянием суровой действительности. Веками вырабатывался свой взгляд на добро и зло: безоговорочное сочувствие падшим, изгоям, тем же каторжникам, – и ненависть к насилию и угнетению. Для сибиряка справедливость – выше закона! В Сибири даже опасного преступника ни за какие коврижки добровольно не выдадут властям. Это здесь родилась поговорка: «Закон – тайга, медведь – хозяин!»

Вот как описывает сердоболие сибиряков в книге «Сибирь и ссылка» американский журналист Джон Кеннан, ставший однажды очевидцем того, как этап заключенных гнали по cибирскому тракту к месту отбывания каторги: «Партия проходила по грязной улице между рядами серых изб, на их пороги выходили бабы и дети, державшие в руках кто краюху хлеба, кто мясо, яйца, вообще что-нибудь съестное, и все это они клали в протянутые мешки 3-х – 4-х арестантов, служивших сборщиками».

Будучи потомками и отпрысками отверженных, эти сибиряки видели в каторжниках, бредущих в ненасытное чрево неприветливого края, и частицу себя, а потому жалость и сострадание к ним во все времена были безмерны.

Среди этого сурового люда в экстремальных условиях жили в изгнании после войны российские немцы. И не случайно, что первыми нас «реабилитировала» не власть, а местные жители. Они встретили немцев поначалу холодно, неприветливо, если не сказать враждебно. Но видя страдания бедных, мучающихся в непривычном суровом климате людей, осознав безысходность их положения, а также отметив их безвредность, трудолюбие и порядочность, рядовые сибиряки протянули им верную и твердую руку дружбы.

Сотни лет российская, а потом и советская империи осваивали Сибирь ссыльным элементом, так или иначе провинившимся перед властью. Для государственной казны  этот способ хозяйствования во все времена стоил немалых расходов, который, правда, по истечении времени не только окупался, но и приносил серьезный приварок. Измерялась стоимость векового проекта как деньгами, так и реками слез и людской крови.

Удивительная история Сибири повествует о том, что ее первым ссыльным была обыкновенная «железяка»– 20-ти пудовый угличский колокол, сосланный в городище Тобольск в наказание за то, что своим набатным звоном возмущал и поощрял жителей города к расправе над малолетним царевичем Дмитрием, убиенным 15 мая 1591 года. В 1593 году перед ссылкой колокол был бит кнутом и у него вырвали ухо.

У немцев, ссылаемых партия за партией в Сибирь в годы последней мировой войны_, ни ушей, ни ноздрей палачи не рвали, а морили голодом, адским трудом, старались убить в них душу! В самый разгар войны немцы, вывозимые эшелонами из европейской части СССР, вселялись в русскую общину сибирской деревни, где им предлагалось выжить. Эти люди были в большинстве своем земледельцами, которые, несмотря на революционные катаклизмы, разорение и коллективизацию, вплоть до войны по-прежнему проживали в своих селениях компактно, вели привычный образ жизни, говорили на немецком языке. Теперь они оказались в совершенно чуждой им обстановке и, чтобы выжить, должны были забыть, чем и как жили раньше, приспособиться к местным условиям и обычаям.

После революции 1917 года ссылка была удобным инструментом национальной политики советского государства. Социально опасный народ, каким оказались немцы, был отправлен дорогой слез за Урал. Так немецкая диспора была утилизирована властью с большой выгодой для себя. Немцы были выброшены не только за грань жизни, где нужно было физически выжить или умереть, они еще и попадали в растлевающую атмосферу блатного мира. На фоне народа, оказавшегося в немилости у власти, блатные были более привилегированными, так как подыгрывали ей, лицемерно играя роль «социально близких». Блатные не только успешно встроились в сибирский мир, но и при пособничестве власти социализировались в нем, а через свои блатные законы стремились подчинить его своему влиянию. Немцам, выросшим в атмосфере законопочитания и благоговейного отношения к труду, приходилось противостоять этому натиску Сибири блатной на Сибирь каторжную.

Хуже всего обстояло дело с детьми и подростками, лишившимися родителей. Проходило время, забывались годы войны, русское окружение, не ожидая приказов сверху, примирилось с присутствием немцев. Их больше не чурались, внешне они все меньше напоминали немцев Поволжья, Украины, Крыма и Кавказа. Многие почти без акцента научились говорить по-русски, нахватались сибирских словечек. Можно было встретить немца на местной свадьбе, пьющего мутную брагу, вместе с русскими  отплясывающего барыню, горланящего русские частушки:

– Парыня, парыня, сутарыня-парыня..., – рвет душу Иоганн Бирст под гармонь-трехрядку, на которой наяривает сибиряк Санька-горбатый.

Ему вторит моложавая, незамужняя Эльза Шляйхер:

Я милёнка зафлекала,
А он, нерешительный,
Фодка пить, так самый храбрый,
Как в кровать – стеснительный.

Ха-ха-ха! – гогочат все. Научились немцы, а куда деваться, петь задорные частушки и протяжные заунывные русские песни. Саратовские» немцы особенно любили петь про Волгу:

«Фольга, Фольга, Муттер-Фольга, Фольга русская река...», – прижмурив глаза и раскачиваясь в такт песне_, запевает голосистая Гильда Браун.

Играя «в поддавки» с местными, немцы незаметно внедряли свой уклад в быт деревни. Никто не мог в деревне ковать железо так, как это делал кузнец Генрих Адольф. А как вязал оконные рамы в столярном цехе меннонит Петр Гартвиг?! Кудесник, да и только! Никто лучше Эдуарда Приба не клал домашние печи: русские, голландки, обыкновенные отопительные – пяти-, семи-, девятиоборотные. Грейся – не хочу! Не было лучшего коневода, чем Андрей Динер. Местным Кулибиным слыл токарь- фрезеровщик Феликс Генрих. Любую деталь для любой техники мог он выточить на своем станке.

Их, профессионалов, уважали и жители, и начальство. Но не только на производстве проявлялись качества немцев как умельцев и знатоков своего дела – в домашних хозяйствах они тоже удивляли изобретательностью. Например, сооружали на своих дворах летние кухни, душевые кабины, одними из первых в Сибири стали выращивать помидоры, устраивая для этого застекленные парники. Немецкая кухня, все эти нудели, штрудели, бигусы, стали вскоре достоянием и местных хозяек. Копченую колбасу и окорока районные заготовители предпочитали заказывать у немцев.

Выгодно выделялись в нашей деревне от местного контингента и немецкие усадьбы, где росли морозоустойчивые сорта яблонь, сибирская вишня, малина, крыжовник. Дома ухоженные, штакетник на заборах под шнур, на окнах наличники, ворота раскрашены, дворы подметены, хозяйственные постройки добротные, скот упитанный, породистый.

Глядя на них, и местные начали обихаживать свои усадьбы – вот уже и у них заборы стали ровнее, дворы чище, под окнами, если и не яблони, то, на худой конец, черемуха и сирень.

Депортировав немцев из разных областей СССР в Сибирь и Казахстан, власть свела друг с другом представителей различных немецких групп. Переселяясь из Германии в Россию, немцы группировались, ориентируясь на  религиозную конфессию и близость диалекта. В ходе депортации власть с этими «деликатными» подробностями не считалась, и в местах выселения в одном месте оказывались представители самых разных этногрупп и религиозных воззрений. Так, в нашей деревне невероятным образом были собраны бывшие швабы, баварцы, гессенцы, саксонцы, пруссаки, платты и даже загадочные кашубы. Среди них были католики, лютеране, меннониты, баптисты, мормоны.

В зависимости от места жительства на территории России и СССР за немцами закрепились различные самоназвания, например, «саратовские немцы», а также - бессарабские, одесские, кавказские, мариупольские, мелитопольские, беловежские, оренбургские, волынские. Были и более конкретные названия: молочанские и хортицкие братья-меннониты. Каждый из их представителей запечатлелся в моей памяти персонажами различных генотипов, с конкретными именами и фамилиями. Особенно хорошо запомнились меннониты – Раймеры, Ремпели, Мартенсы, Дики. Уж очень выделялись они на общем людском фоне нашей деревни: крупной кости, высокорослые, широкоплечие, светлоглазые, с волосами от русого до рыжеватого, большими в пол-лица носами и выдающимися вперед подбородками.

У швабов Вюртемберга фамилии Гартвиг, Штарк, Приб, Масольд, Горст. Они тоже высокого роста, но у них нос узкий, прямой, средней длины, с характерной горбинкой, придающей лицу мужественность, и серо-голубые глаза.

Саратовские немцы были более разнообразными, как по росту, так и по цвету волос и глаз – от жгучих брюнетов до рыжеватых блондинов. Большие семьи Финк, Функ, Люфт, Динер, Шрайбер, Арнгольд.

И вот спустя десятилетия немцы засобирались в Германию. Ринулись, рванули, поехали – ничем не удержать, никакими калачами, никакими автономными республиками и национальными районами! Начались прощания, расставания. Искренне обнимались, прощаясь, клялись друг другу в верности и дружбе, сибиряки уговаривали немцев остаться.

И опять пили на проводах ту же брагу или самогон, плясали на проводах ту же «Барыню» и пели ту же «Волгу, Волгу...». И плакали, и обнимались.

Уехали немцы из Сибири. Осиротели деревни, оскудели прежде всего тем духом, с которым сроднились сибиряки, духом мягким и податливым, совершенно несвойственным каторжной Сибири.

Никогда не забыть мне песню, которую под звуки аккордеона пел на прощальном вечере накануне отъезда в Германию мой земляк Рудольф Йост, и слезы душили и нас, немцев, и остающихся в своих пенатах наших соседей-сибиряков:

«Здесь, под небом чужим, я – как гость нежеланный,

Слышу крик журавлей, улетающих вдаль.

Сердце бьётся сильней, вижу птиц караваны,

В дорогие края провожаю их я.

Вот всё ближе они и всё громче рыданья,

Словно скорбную весть мне они принесли.

Из какого же вы, из далёкого края

Прилетели сюда на ночлег, журавли?

Холод, сумрак, туман, непогода и слякоть...

Вид унылых полей и печальной земли...

Ах, как сердце болит, как мне хочется плакать!

Перестаньте рыдать надо мной, журавли!

Пронесутся они мимо скорбных распятий,

Мимо древних церквей и больших городов.

А вернутся они – им раскроют объятья

Дорогие края и Отчизна моя!

Здесь, под небом чужим,

я – как гость нежеланный,

Слышу крик журавлей,

улетающих вдаль.

Сердце бьется сильней,

вижу птиц караваны,

В голубые края

провожаю их я...»