Роман БОГОСЛОВСКИЙ. По пути в черно-белое. Рассказы

«Кому нужен тридцатый том Диккенса? Или девяностый Толстого? Что они, в двенадцатом не выразились, что ли?»

 А. Битов «Человек в пейзаже»

«ДОРОГА НА БЕРЛИН»

Из всех возможных производственных заболеваний Коля имел два - хроническое переутомление и крайне ухудшенное зрение. Где-то в глубине души он, конечно, понимал, что оба недуга не несут в будущем ничего хорошего. Коле было ясно, что в его возрасте обе болезни будут лишь прогрессировать, но на подсознательном уровне он даже рад был своим страданиям, так как любимым его делом было нагловатое хвастанье тем, что, мол, он такой вот маститый токарь, имеет не только пятый разряд, но и болезни профессиональные. Знакомство Колиных глаз с раскаленной стружкой автоматически ставило его в положение токаря всем токарям, и он мог часами рассказывать о своей бурной токарной деятельности молодым начинающим труженикам. Добрая половина из общего объема каждого из таких рассказов была, конечно, придумана тут же, за кружкой пива после работы или, что бывало чаще, прямо в обеденный перерыв. Коллеги насмешливо называли этот процесс «гаданием по кислым щам». Коля мог с минуту смотреть в тарелку с мутно-желтой жидкостью, а затем с гордостью продолжать рассказ о святости и божественной природе дюралюминия, латуни, стали и различных твердых сплавов.

Самым излюбленным делом Коли было сравнивать себя с Катаргиным, который, вне всякого сомнения, являлся для него второй по значимости фигурой после покойного уже отчима. Это был властитель Колиных дум, икона его и кумир. Тем не менее, работу свою Коля любил больше на словах, чем на деле. Он получал частые порицания от начальства то за плохую укомплектованность инструментом, то за неряшливый вид, то за мизерное количество обработанных деталей. К тому же зачастую, согласно измерениям, Колины детали не соответствовали заданным размерам. За пять лет работы на единственном в городке заводе он получил бесконечное число выговоров и производственных штрафов. Только вот выгнать его не могли. Колино увольнение всегда в самый последний миг срывалось благодаря каким-то совершенно фантастическим, даже мистическим обстоятельствам: то менялось руководство, то все забывали о горе-токаре в связи с какими-то праздниками, то приезжали высокие гости из областного центра. В общем, судьба всегда была на его стороне.

Работа была не единственным делом в жизни Коли, он также имел и два побочных увлечения. Как это обычно и бывает, хобби он любил гораздо больше повседневного цехового шума и отдавался внерабочим интересам с трепетом и наслаждением. Первое увлечение Коли было довольно эксцентричным. Он приобрел его уже давно, в начале своей токарной карьеры и параллельно с ней. Коля ежедневно покупал по три или четыре разных газеты, причем его особо не интересовало, что за издание он приобретает: общественно-политическая газета, газета кроссвордов, издание, посвященное литературе, спорту – все это смешивалось у него в голове в единый пестрый коктейль, который ни уму, ни сердцу токаря не давал ровным счетом ничего.

Дело в том, что Коля любил запах газет. Он искренне считал, что газеты «умно» пахнут и тем привлекают к себе лысых мужчин в очках, которые серьезными глазами читают их на темно-синих лавочках в парке. Для Коли запах газет и образ умных мужчин давно уже стал единым сплетением недосягаемого измерения, предметом мечтаний о высших мирах, спусковым крючком к обретению возвышенно-романтических чувств и мыслей, которые, тем не менее, неизбежно упирались в итоге в бесконечную стену убогого бытового рока, в застарелые кирпичи узких и прямых мозговых линий Колиной токарной экзистенции.

Приобретение сразу нескольких газет было не случайной традицией. В самом начале становления данной странной привычки произошел такой трагичный случай. Коля пришел как-то к своему давнишнему другу Антохе Демину. А у Антохи гостил брат его жены, некий, по словам самого Антохи, общественный деятель по имени Алексей. Антоха пригласил друга на кухню выпить, как говорится, и закусить. Ну, пили, ели, общались. Затем Антоха решил выйти по нужде. Коля, оставшись в одиночестве, заскучал. По правую руку от него, прямо поверх плетеной корзинки с хлебом, лежала газета, явно принадлежавшая гостю, так как в этом доме никогда газет до этого не водилось. Запах газеты сразил Колю сразу и наповал. Он вдруг задумался, как же раньше мог не замечать этого поистине божественного аромата? Но невидимый подсказчик на периферии Колиного сознания, из глубины шептал еле слышно, что находящаяся в руках его хозяина сладостно пахнущая бумага имеет и еще какой-то смысл, нужна не только для услаждения обоняния. Что таят в себе эти черные закорючки, коими пестрела газета? Что-то неуловимое для Коли, непостижимое для его разума. От внезапно нахлынувшего недоумения и недопонимания самого себя, своего места в данной парадоксальной ситуации Коле стало нестерпимо больно и обидно, но что конкретно повлияло таким удручающим образом на его эмоции, он точно определить не мог.

Торопливо отхлебнув вишневого компота прямо из банки и утершись рукавом, Коля медленно и осторожно опустил глаза туда, откуда исходил пьянящий типографский аромат. И, проникнувшись всепоглощающим самоуважением, он принялся читать: «… естественно, есть в этом случае и сомнительный исторический пьедестал – ничегонезнание, которое возведено в высшего рода принцип и абсолютную значимость. Мудрец перед пустотой, ничего не ведающий, нагой и мысленно, и физически. Тот, кто может видеть себя в широчайшем смысловом контексте, объятый ничего не значащими буквами пустоты, знаками мертвого препинания, заключенный в водяную гримасу ощетинившейся науки. Состояние пустотного пафоса достигнуто им без малейших медитативных усилий. Оно свободно от подгнивших условий предметного бытия. В ходе внутренних рассуждений и наступило окончательное освобождение от вязкой полноты неуемной ненужности, возведенной в степень прекрасного уродства, взрослого детства, святой чертовщины. Для него все науки слились в единую и всеобщую картину бесконечно познающего себя в квантовом скачке абсолюта…». Коля нервно отбросил газету в сторону. Он был весь в поту непонимания, руки сотрясали воздух тремором недоумения. С тех самых пор он решил не читать газет, а лишь нюхать их. Основным оправданием приобретения сразу нескольких газет Коля выбрал для себя факт наличия еле уловимых оттенков запаха. Эти оттенки были у каждой газеты своими. Газета «Великий рабочий» едва-едва, почти на мысленном уровне, пахла кислыми яблоками с солью. «Спортивный рабочий» благоухала витаминками вкупе с поджаренным сливочным маслом. Цветное издание «Социализированно-специализированные кроссворды для рабочих» наполняли ноздри Коли душистым запахом манной каши. И только «Философия рабочих» имела сразу несколько оттенков. Это была тяжелая эклектика ароматов, сравнить которые с чем-то земным не было никакой возможности.

Второе хобби Коли занимало его естество несколько больше. Он с детства полагал, что является прекрасным певцом. Самые первые воспоминания, связанные с пением, были такими: крепкий мороз, скрипящий под ногами снег, мамина рука, варежки на резинке, в которых вечно что-то мешается, и его голос, летящий сквозь невидимую стену морозной синевы, достигающий вершин сиротливо темнеющих яблонь на территории детсада. Голос, летящий до самой луны, по-барски распоряжающейся в иссиня-черном небе. Одного Коля понять тогда не смог - он недоумевал, почему же прохожие в страхе обходят их с мамой стороной? И всегда успокаивал себя тем, что, видимо, голос у него такой громкий и сильный, что незнакомые люди в серых шарфах и темных однотипных пальто просто не выдерживают силы и мощи его пения.

 Настоящим ударом для Коли был отказ учительницы музыки принять его в школьный хор. Мама под натиском боли и слез сына даже к директору школы ходила, упрашивала. Она пыталась добиться, чтобы не мешали сыну «заниматься искусством и приобщаться возвышенному». И Колю действительно взяли в хор. Но лишь на какое-то время, на очень короткое, прямо скажем, время. Он был не в состоянии попасть ни в одну ноту, он сбивал других детей, выбивался из ритма. Песни, которые обычно исполняются тихо и певуче, он орал во все горло, что было сил. В конце концов, учительница пения не выдержала. Пошла к директору с ультиматумом, мол, или он, или я. Директор выбрал ее. А Коле ничего не оставалось, как горланить дома. А через годы - в общаге ПТУ или на лавочке во дворе.

Иногда Колино пение удостаивалось похвалы. Это происходило, когда некоторые из друзей были настолько отравлены спиртным, что воспринимали мир в крайне искаженном виде. Нечего и говорить, что понимание искусства в целом и качества вокала в частности воспринималось в такие моменты исключительно через призму Колиного творчества. Единственно, когда даже пьяные друзья не выдерживали, это в тот момент, когда Коля начинал подыгрывать себе на гитаре, которую обычно кто-то да приносил. Компания собутыльников дружно пыталась методом мягкого, но настойчивого убеждения просить друга оставить это дело. Чем только не отвлекали Колю от занятий искусством в эти моменты! Говорили, что мол, давно не виделись, нужно пообщаться, а у Ленки Гришиной бабушка при смерти и ей не до веселья, а Федору на практике стружка в ухо попала и он отныне не способен нормально воспринимать на слух столь тонкое по подаче творчество – в общем, иногда помогало, а иногда и нет. Все зависело оттого, сколько исполнитель сам влил в себя «воды туманного веселья».

Однажды Коля решил, что уже дошел в исполнительском искусстве до совершенства и надумал прекратить петь дворовые и блатные песни. Он все чаще стал повторять двустишие: «А что мне Градский и Утесов? Я сам певец, при том - философ!» Эту поговорку придумал он сам, чем очень гордился. Здесь как раз была та доля правды, которая оставляет даже совсем плоскую шутку далеко позади своей кричаще-утопичной банальности. А когда он окончательно утвердился в мысли о своей вокальной гениальности, то отправился покупать ноты. Решил купить сразу два сборника: один назывался «Военные песни», другой - просто и ярко - «Песни великой Родины». Коля шел из магазина с гордо поднятой головой. Он искренне считал, что все, что написано в этих двух книгах, уже живет в нем, является таинственной частью его самого. В этот раз он прошел даже мимо пивной, поскольку отчетливо осознал, что в такой день просто не сможет общаться с простым народом.

На ноты Коля внимания не обратил, обратил только на тексты. Больше всего ему понравилась песня «Дорога на Берлин». Выучив слова и придумав собственную мелодию, Коля явился к директору местного Дома Культуры. Просьба о принятии его в хор была отклонена сразу после прослушивания выученной песни хормейстером ДК. Как ни странно, обиды он не почувствовал. Коля просто-напросто решил, что хормейстер недостаточно профессионален для того, чтобы по достоинству оценить его немереные способности. Зато с тех самых пор Коля к своим «токарным байкам» приплел и еще одну о том, что, мол, он, как никто другой на свете, умеет исполнять песню «Дорога на Берлин».

Дорога же к Колиному сердцу тоже лежала больше через музыку, чем через газеты. В тот дождливый вечер Елена одна оценила Колины старания по достоинству. Вся компашка пестрела, кричала, обсуждала вопросы работы на заводе, смеялась, доставляя громкие и пьяные неудобства всем жителям третьего подъезда на Первой Механической. Лишь только Елена, одетая в старенькое пальтишко в серо-черную клеточку, съежившись от холода, внимала каждому звуку, исходящему из Коли. В тот судьбоносный вечер ему удалось сокрушить ее бетонно-бытовую деревенскую сущность и сделать своей навеки.

Свидетелем со стороны жениха стал, конечно, лучший друг Антоха Демин. Со стороны невесты были какие-то совсем непонятные люди, которые нестерпимо пахли коровами и курами. Столовую выбрали по местным меркам средненькую. В народе ее называли «селедкой» из-за постоянного запаха атлантической рыбы, который исходил из обшарпанного коридора и окон этого праздничного заведения.

Коля за две недели до знаменательного события начал собирать гостей. Не забыл он и совсем уж съежившихся в памяти знакомых и друзей: людей из своего неуклюжего детства, которое он очень редко вспоминал, но тут такой случай был, прямо скажем, особый. Ему было, в сущности, наплевать, будет ли тамада, поедут ли кататься, что там с видеосъемкой, как будет выглядеть невеста, сколько соберут денег и даже то, приедет ли дед Гриша из Находки.

Самым сокровенным, самым нестерпимым желанием Коли была страсть, чтобы на его свадьбе играл настоящий ансамбль, человек из четырех, а лучше - из пяти. Причем чтобы не просто играл, а чтобы в самый торжественный момент Колю пригласили на сцену и он спел бы для всех гостей свою коронную «Дорогу на Берлин» под аккомпанемент этого самого ансамбля! Вот чего хотел токарь Коля больше всего в день собственной свадьбы. Вот ради чего, может быть, он ее и устраивал. По ночам он представлял себя солистом свадебного ансамбля. Он, Коля, стоит на сцене в ослепительно белом пиджаке, из-под которого торчит богатый воротник черной рубашки. Волосы зачесаны назад, снисходительная улыбка озаряет лицо. Расклешенные брюки со стрелками почти скрывают черные лакированные ботинки на большом каблуке. Коля разводит руки в стороны, ансамбль играет вступление, он начинает петь. Экстатический восторг охватывает гостей…

 За три дня до свадьбы Коля не выдержал:

 - Антох, брось ты, не нужно мне подарков от тебя! Я тебя об одном прошу! – взмолился Коля, глядя лучшему другу прямо в глаза – давай наймем этих ребят, группу эту, а? Как их… черт меня дери… «Время, вперед!», по-моему… Так они, кажется, называются? – Коля застыл в тупой неподвижности, сверля глазами растерянного Антоху. – Возьми деньги у тещи, хорошо? Я тебе ручаюсь, клянусь тебе, Антоха, что в ближайшие два месяца я тебе все верну! До копеечки! Ну, нету сейчас! Итак, блин, с этим платьем да жратвой, катилась бы она под хвост кобыле…

- Коль, ну чего ты так взбеленился? – Антоха искренне не понимал желания друга, - давай обычный магнитофон поставим, а? Чего деньги-то тратить? А споешь ты и так, никто же тебе не запрещает! Тем более на собственной свадьбе. - Антоха чиркнул зажигалкой, закурил. – Дорого стоит этот твой ансамбль-то! А делать ничего не делают. Стоят, кривляются, как девочки! Что, сам не знаешь? Их бы за станок, язви его в душу, - Антоха глубоко затянулся, смачно сплюнул, - а то, блин, «ля-ля-ля» им!

Коля молча курил. Он почти не слушал друга. Он представлял, как будет петь, а за его спиной гитарист, клавишник, барабанщик…

 - Антох, ты мою просьбу слышал, дальше думай сам, - серьезно и строго пробасил Коля, притворно обнимая друга за шею.

 - Дорогие мои и любимые! – деда Гришу трясло, как будто он чудом соскочил с электрического стула, но никак не мог в это поверить. - Чего вам еще пожелать, кроме любви, здоровья, счастья, детишек здоровых? Больше я вам ничего не скажу! – передав тамаде микрофон, дед подошел к столу, взял рюмку водки, быстро опрокинул, закусил долькой мандарина и затерялся в толпе гостей. Все вокруг гомонили, бесшабашно смеялись, пестрели безвкусными нарядами, вычурными прическами. Каждый находил себя вправе выкрикивать всякую непотребщину, когда другие говорили тосты и поздравления в микрофон. Стихи, которые зачитывали для молодых, были столь же похабными и бездарными, как и вид сморкающегося в грязный платок прямо над столом Витьки Кабана, кровельщика, Колиного давнего друга и собутыльника. Жена Витьки в это время вытирала салфеткой грязь с каблуков, согнувшись чуть поодаль от стола с кушаньем. Потная и клокочущая прокуренными легкими, она еле смогла дотянуться до правого каблука из-за огромной жировой массы тела. А Федька Синицын, одноклассник и друг детства, читал в микрофон:

 - Что… это… мне хотелось бы сказать… Колян, ты меня знаешь! – уже с утра изрядно подпитый Федька еле стоял на ногах. Было видно, что этот мешковатый серый костюм он одел впервые в жизни. Федька был похож на маленькое чучело, жалкое и почти умершее, принесенное в эту смрадную столовую залетным ветром. Как отжившие свою идею флаги, словно маяки глупости и упадка, торчали из-под его коротких и мятых брюк ярко-красные носки.

 - Коля, в общем, слухай… это… В такой вот день я вам желаю, что я за вас всегда страдаю. Живите счастливо, я знаю, я завтра торт вам покупаю. И будут дни для вас светлеть, а мне позвольте песню спеть! – И Федька затянул что-то про вино, Кубань, девок и свежее сено на заре.

 Через два часа трезвых оставалось уже очень мало. Коля тоже был порядком пьян, пьяна была и новоиспеченная супруга, которая, впрочем, уже час назад удалилась куда-то на улицу с кучкой раскрасневшихся лицом родственников. Но Коля держался. Он помнил, что через двадцать минут приедет ансамбль. Музыкантам они с Антохой даже переплатили, только чтобы те сразу после концерта в Рязани приехали на свадьбу Коли. Колю немного огорчал тот факт, что одет он был далеко не так, как ему грезилось во сне. Но не это было главным - главным было пение, Коля это понял сейчас, осознал окончательно: пение было всем в его жизни.

 - Ребят, заходим, давайте быстренько, – четко скомандовал длинноволосый парень в кожаном пиджаке и светлых узких джинсах. – Так, аппарат тут уже стоит, хилый, правда… Где же они такое дерьмо нашли? Ладно, не наше дело. Давайте, быстро лабаем, бабки берем и уезжаем, завтра с утра еще свой аппарат разгружать, – устало продолжал длинноволосый.

 - Мить, подожди, дай покурить-то хоть с дороги, - умоляюще глядел на Митю барабанщик Андрей. Митя с ужасом смотрел на гостей. Какой-то небритый жирный мужик кидал вилки и ложки в стену, которую предварительно испачкал картофельным пюре. Митя резко взглянул на Андрея:

 - Какое курить? Ты видишь, чего тут творится? Деньги-то хоть у кого потом забрать? - размышлял Митя озадаченно. – Ладно, погнали подключаться. Резко, резко, - басист Василий быстро разматывал длинные черные шнуры.

 - Песня называется «Заповедные места»! – торжественно объявил в микрофон Митя. Коля смотрел на ансамбль, не отрывая пьяного взгляда ни на секунду. Рядом стоял лучший друг, соратник, все понимающий компаньон Антоха. Он громко икал, чем капельку раздражал Колю, которого в этот вечер интересовала только музыка. Дальше пошли плясовые, «Барыня», медленные. Гости то ли падали, то ли танцевали, все крутилось, вертелось. То тут, то там, шатаясь и бормоча, скользили дикие родственники невесты, которые, потеряв человеческое обличие, натыкались друг на друга, толкались, курили и плевались, а потом снова пускались в бесформенную гротескную пляску.

- Кто родился в февралееееее… - пьяные голоса перебивали ансамбль, тамада опрокидывала рюмку за рюмкой. Сидя на почетном Колином месте, она закусывала водку котлетой и подпевала с набитым ртом:

- По рюмочкееее, по маленькоооооой наливай, наливай, наливай!

Коля решил. После этой песни он пойдет и попросит подыграть ему его любимую «Дорогу на Берлин». Это случится. Скоро. Здесь и сейчас. За этим он здесь. За тем же здесь и гости, и невеста, и котлеты, и грязный потолок с тусклыми, посеревшими от людского невнимания и безучастности лампами.

- Извините, ребят, - Коля заметно нервничал. Одной рукой облокотившись о черную колонку, второй он неопределенно жестикулировал, - а можно, я песню сейчас спою свою… песню любимую, а вы это, вы подыграете, ну… как это… подберете и сыграете, а?

- Чего? Не понял!.. – не разобрал в пьяном гомоне просьбы Митя, - говори громче, мужик!

- Я говорю, - заорал в ухо ошарашенному Мите Коля, - песню хочу спеть! Песню свою любимую хочу спеть! Понял, ты, урод волосатый!? Падло… Ты… Ты не понял? Да я вас видал, уродов… Я с детства… Я умею петь… Песню свою любимую!

- Пошел отсюда, козел пьяный! – грубо проорал Митя и со всей силы ударил Колю ботинком в лицо. – Иди отсюда, я те сказал! Рожу от мазута сначала отмой, понял? Потом петь будешь! Аппаратура уже была собрана. Митя резко скрутил микрофонный шнур и, быстро сев в автобус, исчез навсегда.

В голове Коли нестерпимо гудело. Гудело насмешкой, страшной и уродливой. Он закрыл лицо ладонями. Со всей силы вдавив ладони в глаза, Коля, пошатываясь, вышел на улицу. Двух зубов не было на месте, рот наполовину заполнился кровью. За спиной матерились в нечеловеческом веселье пьяные голоса. А Коля стоял под звездным небом и ненавидел. Обрушилась сказочная избушка на курьих ножках. Кровавая масса во рту смешалась с ухающими мыслями, как будто полночный филин, раздирая жертву на части, жалел ее, хотел забрать ее мысли себе, чтобы осталась хоть частичка ее жизни на этом свете. Приступ страшной тоски сменился дикой яростью. Коля, медленно пошатываясь, шел сквозь безучастную ночь по проселочной дороге куда-то вдаль, в сторону равнодушно чернеющей вдали лесополосы. Так бродил он, потерянный и прозрачный, около двух часов. Было пять минут второго, когда он достиг почти непролазной зоны в глубине посадок.

Коля остановился, прислушался. Трель ночного соловья летела в бездонное небо прекрасным и беззаботным музыкальным порывом. Колю взяла оторопь: он напрочь забыл о потерянных зубах, о капающей в темную траву крови. Подняв мутные глаза вверх, он искал взглядом беззаботного ночного певца, но ничего, кроме темневших вверху крон разлатых и корявых диких груш, не видел. Коля бессмысленно топтался на месте, ходил вокруг молчаливых стволов. Он соображал в яростном исступлении, как бы сделаться вовсе глухим, что бы такое предпринять, чтобы вовеки не слышать этой безусловной радости, этого певческого счастья. Колю постепенно отпускала водка, начиналось самое страшное похмелье – похмелье, наступившее не после сна, а через некоторое время после выпитого. Голова разламывалась, нестерпимо болело во рту, не было живого места в душе. Где-то за спиной, в жалкой грязной столовой, слышались голоса, которые напоминали то козлиное блеяние, то собачий лай, то мычание какого-то страшного животного. А звуки вверху все усиливали свое торжество превосходящей жизни. Коля смачно икнул и медленно извлек из кармана помятого пиджака две посеревшие от времени десятирублевки. Еще раз внимательно посмотрев вверх, он бросил их в темноту. « Давай, друг, прекращай, - надломленным голосом начал он, - хватит свое это тррр-тррр. Надоело, я сказал! Я плачу деньги. Давай «Дорогу на Берлин». Я сказал тебе, друг, не наживай себе проблем. – Коля съежился, подогнул колени под себя. – Ты, в общем, короче, начинай, слова помнишь, я надеюсь? Поооомнишь, как не помнить, - ответил он сам себе. – Ты, короче, начинай, а я тебе подпою, хорошо? Ты меня слышишь?» Темнота отвечала Коле неопределенностью строения, Соловей продолжал свою песню как не в чем не бывало. «Ну, я долго ждать-то буду, ты? Я тебя спрашиваю?! Сколько я должен ждать в свою-то свадьбу?! Я тебе заплатил? Заплатил? Да! Так пой же песню мою! Пой песню любимую скорей! За что вы все это? Почему так вы все?! Для чего все это вообще?! Почему нету песни моей?! Почему никто не поет?! За что же так, а?» - Коля уткнулся головой в траву, крупные слезы обильно смочили лоб, смешиваясь с остатками крови, что пузырилась еще во рту от удара ботинком. Тем временем соловей на некоторое время умолк. Вокруг воцарилась полная тишина.

Страшно и загадочно полулежал Коля внутри этой тихой пустоты, темной и бездонной. Всхлипнув еще пару раз, он начал сдавленным хриплым полушепотом: «С боем взяли мы Орел, город весь прошли, и последней улицы названиеееее…» Чуткий соловьиный слух уловил предсмертное сипение человека, но, не придав этому значения, маленький певец снова завел свою радостную трель.

ПОСЛЕДНИЙ КУСОК

Сашка очень не любил лес. В свои двенадцать он панически боялся всего, что вообще в лесу возможно встретить – от муравьев до лосей и кабанов. Парализованный Сашкин дедушка Иван Тимофеевич, будучи прикованным к кровати, больше всего любил рассказывать внуку про лес и его обитателей. Хитро прищурив утонувшие в морщинах глаза, дед по обыкновению сладко причмокивал:

 - Так вот, Сашка! Чуть растеряешься, немного отвлечешься, а кабан-то под задницу как даст, как даст! - сморщенные руки деда при этом старчески тряслись, голос срывался на дребезжащий фальцет. Бывали дни, когда дед бредил по-особенному, окончательно бредил, страшно:

 - Санек, ты смотри, будь осторожен, если в лес пойдешь. Все веточки там серые, все листочки зеленые, все дождиком свежим пропитано, все солнышком ясным согрето. Но змея, понимаешь? Змея-то выползет откуда ни возьмись! - в моменты своих приступов он готов был выпрыгнуть из кровати под потолок. - Змея-то спуску не даст тебе, малец! Из-под листиков зашуршит, из-под веточек поглядит, выше дождика полетит, красно солнышко проглотит! – глаза деда становились стеклянными, губы тряслись, пальцы сжимались в слабые кулаки. – А если змея-то солнышко красное проглотит, - в исступлении бормотал он, - то тебя-то, малявку такого, съест, не моргнув глазом своим змеиным! Сожрет, перемелет зубами своими острыми, клыками тебя прокусит змеиными, глаза твои вырвет щупальцами, верни мои ордена, поганец маленький!

Сашке становилось по-настоящему страшно, когда дед просил у него ордена, которые он и в глаза-то никогда не видел, но знал, что отдал их дед за канистру спирта какому-то казаху лет десять назад. Тогда Сашка со страху быстро убегал из комнаты, плотно закрывал двери, за которыми, впрочем, еще слышались хриплые звуки бессвязной старческой брани, и, спрятавшись в ванной, долго рыдал, представляя себе страшную огромную змею с клыками и щупальцами.

Родителям Сашка никогда не жаловался на деда: в глубине души он очень любил его и не хотел, чтобы мама била его еще сильнее, чем это происходило каждый раз при извлечении утки из-под дедовой кровати. Но леса и змею Сашка очень боялся. Он готов был проглотить сам себя в то злополучное утро, когда мама, радостно шелестя полиэтиленовыми накидками от дождя, пропела тонким голосом:

 - Сашка, быстро одевайся, сейчас отец придет и мы едем в лес.

Сашке стало по-настоящему страшно. Все жуткие химеры, о которых рассказывал ему дед, все опасности, о которых он предупреждал, вдруг ожили и страшным бесовским сонмом поползли по комнате, явились в телевизоре, шуршали шторами, скрипели старым паркетом.

 - Мам, ну ведь дождь же идет, холодно очень, можно я дома останусь? – Сашка искал любые доводы, лишь бы не ехать в злополучный лес.

 - Ни в коем случае! – мама начинала раздражаться, - ты же знаешь, папа сильно обидится, будет ругаться, так что ты едешь однозначно! – пребывая в крайнем женском ригоризме, заключила она.

Через два часа вся семья уже стояла в штормовках и высоких резиновых сапогах перед красным шлагбаумом, за которым величаво раскинулся большой смешанный лес. Дедовы страшилки постепенно улетучивались из Сашкиного сознания от вида приветливых лип, которые небольшой дружеской компанией стояли чуть поодаль от заросшей проселочной дороги. Сердце пацана радостно сжалось от пения невидимых птиц, от шуршания легкого ветерка, который, казалось, играючи пытался найти кого-то за толстыми стволами дубов.

Они мало-помалу углублялись в лес, который приоткрывал гостям свои тайны все больше и больше. Сашке стало весело, тепло и легко. Лес дремал после дождя, он был ослепительно зелен. Под ногами, в густой траве, неуловимые кузнечики играли в салки. Серебристые капли на листьях деревьев и деловитых кустарниках переливались на солнце разными цветами. Казалось, что это играет самый музыкальный на свете оркестр, играет свою музыку ветра, поет песню солнца под аккомпанемент разноцветных струн торжествующей радуги.

 - Рот-то закрой, комаров наешься, - насмешливо, но доброжелательно улыбнулся отец.

 - Не наемся, - обиделся Сашка и, обогнув отца слева, пошел дальше самый первый.

Теперь страшные рассказы деда казались ему совсем уж неправдоподобными. Он с огромным удовольствием продолжал наблюдать за всем вокруг, за чудесными проявлениями лесной жизни, за колыханием травы, за еле заметным шуршанием величественных осин и женственных берез. Сашка с восторгом вдыхал палитру лесных ароматов, которые, проникая в легкие, пропитывали все его естество, проникали в самую душу, заставляя биться детское сердце сильнее и чаще.

 - А я вот очень любила в юности на турслетах бывать, - окунувшись в приятные воспоминания, сказала мама. Подойдя к молодой липе, мама сорвала листочек. – Это было незабываемо, - она грустно улыбнулась, - гитара, костер, смех и радость повсюду.

 - Ага, водка рекой и прыщавые похотливые юнцы - вот весь твой турслет, - папа присел на корточки, внимательно рассматривая лист папоротника.

 -A ты, как всегда, совершенно не прав, милый, - мама скорчила притворно-кислую гримасу, - водку я полюбила гораздо позже, когда уже Сашка родился. А на турслете мы портвейн пили, не любили как-то водку.

Папа бросил рассматривать папоротник. Он торопливо вынул из кармана пачку сигарет:

 - Ну, а с юнцами-то было что-нибудь? Хотя разве ты расскажешь, соврешь опять, - папа обреченно вздохнул.

 - Конечно, совру. По-твоему, я правду говорю только о том, какая цифра на градуснике за окном, - мама звонко и как-то недобро рассмеялась.

Папа осуждающе посмотрел на жену и потрепал сына по волосам:

 - Вот, Сашка, смотри на свою мать да не будь таким никогда. Я ведь тебя, сынок, по-другому воспитываю. Смотри, как она со своим отцом обращается, с дедушкой твоим. То кулаком его ударит, то горячий чай прольет на лицо, то пищу грубую ему в горло силой пихает. Для этого, что ли, он ее растил? Кормил и поил для этого? А человек-то уже старый, войну прошел человек, - папа гордо поднял огромный указательный палец вверх, - у него пули над головой свистели. А она?..

 - Стоп, тихо! – громко и серьезно перебила дидактический монолог мама, - мы на месте, мы пришли, наконец-то мы пришли.

Перед ними раскинулась небольшая лужайка. Трава на ней была местами скошена, местами примята. То тут то там виднелись черные кострища с раскинутыми вокруг них углями, недогоревшими пнями и ветками. Гости стеклянными отсутствующими глазами зомби смотрели вниз, в траву. Там маняще блестели разные по размеру куски шашлыка. Чего тут только не было! И нежные куриные ножки, зажаренные с золотистым луком, и почерневшая от времени баранина, напоминавшая кусочки отколотого темного гранита. Чуть поодаль гордой кучкой лежали куски слегка подгоревшей свинины, когда-то обильно политой соусом чили.

 - Так, дорогие мои, - строго сказал папа, - говядину не берем. Помните, у Димы Косого в прошлом году вся семья в больницу попала? И вроде варили долго, и сливали по нескольку раз - ничего не помогло. Видимо, ядовитая стала говядина.

 - Не мудрено, - понимающе поддержала мама, - экология-то какая, не удивлюсь, если все остальное станет ядовитым через несколько лет.

 - На старт, внимание, марш! – четко скомандовал папа. В этот же миг все трое упали на четвереньки и принялись собирать куски шашлыка.

 - Какие куски-то в этом году, а? – довольно улыбалась мама, часто дыша от напряжения, - жирные, сочные!

 - Ага, нужно побольше набрать, сезон-то к концу подходит, скоро сойдут, - в сердцах крикнул папа из-под старого толстого дуба, - насолим, наварим шашлычков-то! В банках в подвал отнесем, на всю зиму хватит!

Дело спорилось. Маленькие кусочки оставляли на месте. Если кусок был большим, но выглядел совсем сырым или наоборот, был угольно-черным от пережарки, его тут же без опаски отправляли в рот и смачно жевали, вытирая рот рукавом. Если же кусок был в меру жареным, блестел и лоснился на летнем солнце, его бережно опускали в корзину, чтобы в сохранности доставить домой.

 - Вот дедушка наш обрадуется, да, мам? – весело выпалил Сашка.

 - Не разговаривай с набитым ртом, - строго отрезала мама, - прожуй, потом скажешь.

 - А кстати, пора и семейный обмен совершить! – вспомнил важную деталь похода папа.

Все трое встали в кружок, взялись за руки и методом «изо рта в рот» торжественно обменялись жеваными кусками тягучего мяса.

 Дедушка лежал без движения. В бессмысленных глазах читалось глубокое отвращение ко вселенной и к космосу. Он раньше тоже был заядлым собирателем шашлыка, но болезнь навсегда отвадила его от любимого занятия. Только лежать он и мог, мог не потому, что когда-то этому научился и был в этом деле асом, а потому только, что ничего иного ему больше не оставалось. И он лежал, независимо от умения и навыков это делать. В дверях показалась дочь, которую он ненавидел больше всего, больше космоса и вселенной: истеричная и нетерпимая, она только и ждала его смерти, радовалась его мучениям, насмехалась над отсутствием возможности собирать шашлык.

 - Папочка, я тебе вкусненького принесла! – притворно доброжелательно процедила она.

Поставив тарелку на обшарпанную тумбочку рядом с кроватью, мама наколола на вилку огромный кусок шашлыка. Все внутри дедушки передернулось, наметанный глаз не обманул. «Говяжий, - мучительно пронеслась липкая мысль сквозь скованный страхом мозг деда. Говяжий… неминуемая мучительная смерть».

 ЛЕНКА-ДОЖДЬ

 Уже который месяц городок просто заливало водой. Ощущение того, что солнце и тепло навсегда покинули это провинциальное местечко, невидимой глыбой висело в мрачной атмосфере. Дождь не прекращался ни днем, ни ночью. Он просто шел и шел, не замедляя и не ускоряя темп, желая, видимо, стать привычным явлением для всех горожан.

 При свете солнца городок смотрится великолепно. Утопающий в зелени, летом он привлекает множество приезжих и превращается в пеструю палитру бесконечных катаний на аттракционах в парке, веселых игр на воде местной речки без названия, визжащей молодыми голосами вечерней дискотеки.

 Этим летом все совсем по-другому. Нет, возможно, что приезжих много и в этот раз. Только, наверное, сидят они в унылых номерах гостиниц, размышляя о том, как бы поскорее купить обратный билет, с сожалением понимая, что отпуск помахал им рукою по ту сторону мокрого стекла…

 Местным жителям ехать некуда, им остается только ждать. Ждать, когда прекратится этот затянувшийся потоп, уступив место благодатным солнечным лучам.

Ленке было все равно, закончится дождь или нет, и когда это случится. Более того, мысль, вертевшаяся в голове, как следствие последней глубочайшей рефлексии, с упорным занудством напоминала о том, что так даже лучше, с дождем как-то необъяснимо комфортно. Проснувшись сегодня в половине первого, Ленка с гордостью вспомнила, как накануне вечером решила больше не ходить на работу. Она понимала, что существование не может длиться долго без пищи, а накопленных средств хватит только на пару недель. Но это была такая мелочь по сравнению с тем, от чего она избавилась – от этой проклятой, ненавистной работы. В детстве мать постоянно твердила: «Леночка, в нашем городе все друг друга знают. Веди себя хорошо, стыдно ведь, если что…» ну и прочее в таком же умеренно-строгом ключе…

Вот она и вела. Школу, во всяком случае, закончила с отличием. Тем не менее Ленка, конечно же, понимала, что физичка просто сжалилась над ней, не стала портить общую картину «твердой четыре». А в остальном все сама, без натяжек.

В институте Ленка, конечно, расслабилась. То ли профессия архитектора была не по душе, то ли в большой город вырвалась, то ли просто поняла, что здесь не все друг друга знают.

Потом было тяжелое возвращение назад, в провинцию, где ни черта не изменилось и все по-прежнему друг друга знают.

Но печальнее всего было сознавать, что ее бросили, как она в детстве бросала подаренных отцом плюшевых мишек, когда они надоедали, в пыльный угол. А тут даже не бросили, а выкинули вон из квартиры, с сумками и проклятиями, в три часа ночи. Выкинули в дождь, такой же, как сейчас.

Она даже немного испугалась сходству - так свежи были воспоминания. Сам Петька-то был неплохим парнем. Может, даже любил… хотя какая теперь разница? Но вот его мама, Валентина Степановна, в последнее время называла Ленку не иначе, как «деревенской шлюхой, захомутавшей ее мальчика». Петька ничего не мог с этим поделать - он был всецело контролируемым существом. А когда Валентина Степановна грозно нависала над ним с очередными поучениями, он превращался в маленького безвольного мальчика. В ту ночь Петька кинул в форточку пятьсот рублей: это было его последнее любовное послание. На эти деньги Ленка утром уехала домой, бросив институт за полгода до окончания. Матери она сказала, что просто не хочет больше учиться в архитектурном и ничего не может с собой поделать. В тот вечер они распили вместе бутылку полусладкого, поплакали и молча легли спать.

В последнее время Ленка часто вспоминала их с Петькой знакомство. Он стоит у доски, показывая лектору свой проект. Мимика, жесты, манера говорить - все это сразу привлекло Ленку. В ее городишке таких парней не было. Были только хамы и матершинники, к тому же часто накаченные местным суррогатным пойлом.

После занятий они пошли на «Парфюмера»; позже Ленка отметила про себя, что книга все-таки гораздо глубже раскрывает внутренний мир главного героя. Все было прекрасно: поцелуи, их долгие беседы, прогулки по набережной прохладными весенними ночами. Да, они были счастливы! Пока Валентина Степановна не узнала об их счастье от Петькиных друзей.

 - Андрей Сергеевич, Лена очень трудолюбивая и способная девушка, я Вас уверяю! – наивно улыбаясь, выразительно сказала мама.

 Ленка сидела, опустив глаза в пол. Ей вдруг стало неудобно, что мать просит своего старого знакомого принять ее на работу.

 - Ну, Лиз, я, конечно, тебе верю. То есть, я в этом нисколько не сомневаюсь, но в нашей фирме пока нет вакантных мест, – Андрей Сергеевич говорил мягко, как бы давая понять, что еще чуть-чуть - и он согласится.

 - Хорошо, - сказала мама, вставая со стула. Просто имейте, пожалуйста, в виду, что Лену устроит любая работа, у нее же нет специального образования…

 - Хорошо-хорошо, Лиз, если что-то появится, я сразу позвоню! Пока, Леночка. Надеюсь, скоро увидимся, – Андрей Сергеевич привстал в прощальном кивке, как-то липко взглянув на Ленку. Ей на мгновенье показалось, что он уже все решил…

В ту ночь матери стало плохо и ее увезли на «скорой». Увезли, чтобы больше никогда не привезти назад.

Директор ООО «KOMFOR-T» Ленке сразу не понравился. В особенности ее бросало в дрожь от его тройного подбородка и от брюха, в котором, казалось, сидят десять маленьких розовых поросят и каждый из них выпил по три бутылки холодного и свежего пива. Но Ленке ничего больше не оставалось, кроме томительного ожидания звонка. Работы в городе очень мало. Все везде по знакомству, а тут вроде что-то пообещали, да и маму расстраивать не хотелось. Как же было радостно, когда худшие ожидания не подтвердились: на работу Ленку взяли. Андрей Сергеевич позвонил примерно через месяц. В первый рабочий день Ленке дали кучу картонных папок, в которые нужно было подшивать какие-то счета-фактуры и множество других бумажек и документов, о которых Ленка не имела ни малейшего представления. Впрочем, в последующие дни ничего в работе не изменилось. Как-то вечером она пошла на кладбище поделиться радостной новостью с матерью. Оставив на мрачном граните памятника прозрачные струйки слез, Ленка вернулась домой и весь оставшийся вечер просидела молча в своей комнате. В голове была лишь гнетущая пустота, постепенно перетекшая в поверхностный, беспокойный сон.

Внезапно пробудившись, Ленка вдруг поняла, что, несмотря на симпатичную внешность и стройную фигуру, внутри себя она имеет странное пустое существо. С этой довольно мрачной мыслью она подошла к окну, не включая свет. За окном, как и прежде, шел размеренный, однообразный дождь. Ленка оперлась локтями о подоконник, все пристальнее вглядываясь в еле заметные, монотонные струи. Существо, жившее в Ленке, успокаивалось только при виде дождя, давая ей возможность отдохнуть от своего постоянного присутствия. Но она уже и не хотела отдыхать. Наоборот, в последнее время ей хотелось, чтоб от нее самой ничего не осталось. Да, ровным счетом ничего. Она с ужасом представила, что завтра это повторится снова, эти унижения. Ленка рывком распахнула окно и с минуту наслаждалась каплями дождя, стекавшими по ее красивому лицу, смешиваясь у верхней губы со слезами.

Она вдруг вспомнила первую порцию своих унижений. Андрей Сергеевич был неумолим в своем животном скотстве. Он напоминал Ленке одно из хтонических чудовищ, невероятным образом выпрыгнувших в наши дни из доклассического периода греческой мифологии. Он становился таким же необузданным и зооморфным, когда дверь его огромного кабинета закрывалась на ключ с внутренней стороны. Ленка терпела. Не то, чтобы она не могла найти другую работу, скорее из страха. Ведь Андрей Сергеевич не раз давал ей понять, что прекрасно осознает ее полное одиночество и отсутствие каких бы то ни было родственников. Вот она и боялась. Не просто так боялась, а за жизнь свою боялась.

Ленка совсем промокла. Ночная рубашка уже стала чем-то единым с телом, казалось, что снять ее уже никогда не получится. Но ей было по-настоящему не важно, вообще не важно, все не важно. Так она и стояла, погруженная в дождь, который угрюмо вбирал в себя ее собственные мысли - единственный верный в своем безмолвии друг.

Андрей Сергеевич не спеша собирался на работу. Он, как и любой владелец бизнеса, всегда приходил последним, успевая, однако, раздать с утра кучу распоряжений подчиненным по телефону. Начинал Андрей Сергеевич еще в семидесятых. Занимался золотом, за что и получил «чирик». Этот господин никогда не отличался особенной нравственностью. Завсегдатай сомнительных ночных дискотек, он не всегда возвращался с них в свой огромный особняк с упоротыми напрочь существами женского пола, бывали и мальчуганы. На его счету не одна смерть от передозировки героина, такой вот бизнесмен. Выйдя в 93-м на свободу, Андрей Сергеевич сразу смекнул, что страна превратилась в идеологические руины, на которых, тем не менее, уже вовсю созидали новые строители, многие из которых с удивительным постоянством ложились под массивные гранитные плиты, так и не дождавшись Нового Светлого Времени. Так наш герой, устранив парочку «мешающихся под ногами фраеров», встал у руля основной строительной организации в городке – «Комфортное жилье и Ковалев». К моменту переименования фирмы в «KOMFOR-T» господин Ковалев уже успел густо зарасти зеленой травкой и цветочками. Все тюремные привычки у Андрея Сергеевича не только остались, но и приобрели на воле какую-то совсем уж крайнюю, ужасающую окраску. Он мог вполне спокойно кинуть половину горящей кубинской сигары на стол секретарше Катеньке, изрыгая при этом страшные проклятия в ее адрес. А однажды он чуть не вытолкнул в окно третьего этажа собственного водителя, который опоздал всего-то на восемь минут. Вот и сейчас он сгорал от ярости:

 - Лена, твои опоздания у меня в больной печени сидят! Сколько можно об одном и том же!? – Андрей Сергеевич сидел на столе, нервно покачивая черным лакированным ботинком

 - Андрей Сергеевич…

 - Что Андрей Сергеевич!? Мне надоело слушать твои бредни и левые отмазки! Я тебе не мальчик! – проорал он, нервно срывая телефонную трубку. Ленка поняла, что звонит он в бухгалтерию.

 - Марина Анатольевна? Что извините? Да, снова про Лену. Что сколько? Как вы мне все надоели!! Как обычно. Минус двадцать процентов! На три ближайшие месяца. Все, – он со злостью швырнул трубку, которая, впрочем, так и не попала на нужное место.

Ленка уже не обращала внимания. Она еще ни разу не получила полную зарплату. Плюнула, да и все. Она знала, что с этим господином говорить на человеческом языке бесполезно, а другого Ленка не знала и знать не хотела.

Андрей Сергеевич несколько успокоился. Он по-прежнему сидел на столе, уставившись пустыми рыбьими глазами в окно.

 - Блин, еще и дождь этот проклятый…серость одна… Ленок, - сказал он, искусственно понизив голос, - держи ключ, запри эту чертову дверь…

В последнее время Ленка часто вспоминала Петьку. В основном это были воспоминания, связанные с их постоянными прятками от Валентины Степановны, поскольку у нее не было иных занятий, как ходить по пятам за великовозрастным детиной-сыном. Она знала все места, где Петька теоретически мог находиться, и раза два в неделю осуществляла мониторинг, - где он, что и с кем. Когда она узнала, что Петька с кем-то встречается, то закатила такой скандал, что он, бедный, неделю не звонил, не появлялся. Встречались только на занятиях. Тогда Ленка и представить себе не могла, что на нее будет организована целая травля, что учиться и жить ей в этом городе просто не дадут. Она лишь единожды пришла к Петьке домой, набралась-таки сил. Это произошло, когда ее без объяснения причин выгнали из общежития. Собственно, это и была последняя их встреча, после которой она навсегда решила покинуть этот враждебный город.

Ее воспоминания прервал звонок в дверь. Ленка, наскоро нацепив тапочки, пошла к двери и, глянув в глазок, с облегчением открыла. Это была соседка, тетя Вера, добродушная бабулька, которая, казалось, живет уже целую вечность.

 - Здравствуй, Леночка, - мягко улыбаясь, сказала она. - Как ты тут одна-то? Если чего нужно, ты заходи. Тяжело ведь одной-то. Вишь, с мамкой-то какая беда случилась… Что поделаешь, сердце… Ох, все мы не вечные…

В глазах тети Веры давно уже жила вселенская печаль. Дети разъехались кто куда, ни друзей, ни подруг. Ленка молчала. Она вдруг подумала, что между ней и тетей Верой очень много общего, несмотря на разницу в возрасте. Она поняла, что печаль и одиночество всецело захватили и тетю Веру, и саму ее.

 - Да все нормально, теть Вер, - едва улыбнувшись, сказала Ленка, поправляя длинные каштановые волосы, – одна только никак не привыкну - страшно.

  Потом они пили чай. Разговаривали. Тетя Вера сыпала отрывочными воспоминаниями, неприятными и темными. Рассказывала, в основном, о своем детстве, о том, что в двенадцать лет потеряла родителей, о том, как одна растила семерых младших братьев и сестер, что пережила их всех…

 - Теть Вер, - глядя в дождливый сумрак, сказала Ленка, - а Вы помните моего отца? Мне мать никогда про него не рассказывала.

 - Да и не нужно тебе это, Леночка, - тетя Вера подняла печальные глаза к потолку и продолжила, - ушел он от Лизки-то, тебе и годика не было. Не нужно тебе это, Лен. Не нужно.

Тетя Вера тоже повернулась к окну и все вглядывалась в дождливую тьму, словно просматривала мрачные кадры своей жизни. Так они сидели, молча глядя в окно, как будто этот непрекращающийся дождь мог дать им какие-то ответы…

Ленка проснулась в каком-то странном нервном возбуждении. Сев в постели и пару раз зевнув, она посмотрела на часы. Было десять тридцать утра. Дни недели она давно уже не считала, а зачем? Накинув на плечи шелковый халат, Ленка нехотя поплелась в ванную. Включила свет, открыла дверь, вошла… и тут же окаменела, глаза стали огромными от удивления, смешанного со страхом. Там, в воде, под обильной пеной, лежали двое мужчин среднего возраста. Лица их были в чем-то схожи: короткие прически, спокойные миндалины глаз, умеренная щетина. Господа спокойно смотрели друг на друга, не обращая на Ленку ни малейшего внимания. Ее очень поразила поза незнакомцев. Складывалось ощущение, что это единый организм, а не два разных человека. Ленке почему-то вспомнилась передача про сиамских близнецов, которую она смотрела в далеком детстве. Она стояла, не понимая происходящего. Ленка попыталась было отступить на шаг назад, но мозговой импульс не был воспринят - она не могла двигаться.

 - На улице, наверное, дождь? – спросил тот, что лежал по левую сторону, так же, без отрыва глядя в глаза правому.

 - А я откуда знаю? Я лежу тут как и ты, и ничего, кроме твоей физиономии, не вижу,– плаксивым монотонным голосом сказал правый.

Ленка хотела было возмутиться, - все-таки гости были незваными - но язык не слушался.

 - Ты видишь мою физиогномику? Интересно, – задумчиво прошептал левый. - И что же? Какова связь между моей наружностью и характером? Что ты на это ответишь, gnomonikos?

 - А что тут скажешь? – правый поднял правую руку из воды, как бы в подтверждение строгой однозначности дальнейших рассуждений. – Твоя поза и выражение лица, - пафосно продолжил он, - говорит о том, что тебе начхать! Просто на все начхать.

 - Как это? – спросил левый в недоумении.

 - А так. Вот характер у тебя такой, видно же по лицу, по позе… все видно. Ты не принадлежишь ни к одному нравственному типу, ну безнравственен ты, в общем…

 - Не согласен! – левый принялся шлепать руками по воде так, что Ленке в лицо полетели крупные капли вперемешку с пеной. Она попыталась отвернуться, но это тоже не удалось.

 - Я ведь у многих поддерживаю целостность души, а следовательно, работаю на Духовно-Нравственное Положение Всех Дел Во Вселенной! – он как-то странно взглянул на правого.

 - Ничего ты не поддерживаешь! – правый был в ярости. - Поддерживает он! Сидит в чужой ванной да еще и в костюме! Совокупность твоих телесных проявлений говорит только об одном, – твердо и уверенно продекларировал правый.

 - О чем? – левый был явно напряжен.

 - О том, что тебе начхать! Вот ты послушай. Наука о языке тела имеет три аспекта: первый – коммуникативный, второй - психодинамический, третий – культурно-исторический. Все три аспекта говорят о том, что тебе начхать. Ты никогда ни с кем не общался, потому что тебя не слышат, психики ты вообще не имеешь, скорее она тебя. И, наконец, третье: пока натруженные умы исследовали специфику становления культуры, сущность ее, значение для Духовно-Нравственного Положения Всех Дел Во Вселенной, развитие, особенности…

Голос правого постепенно стихал и, наконец, вовсе затих. Свет начал гаснуть, пока Ленка не оказалась в полной темноте. Темнота и тишина. Ей стало страшно оттого, что тело ее не слушалось, язык не работал. Она просто стояла в темноте, уже не зная точно, где находится и где эти странные люди, что лежали в ванной.

Ленка внезапно почувствовала чье-то присутствие. Появилось ощущение чего-то очень доброго, какой-то необъяснимой любви, заботы, ласки. Такие острые чувства не появлялись в ее истерзанной душе с тех пор, как мама читала ей «Гуси-лебеди» на ночь, неизменно целуя в щечку перед сном.

 - Что, тяжело? – голос был добрым и мягким. Он казался родным и почему-то знакомым.

Ленка изо всех сил напрягла глаза, всматриваясь в темноту, пытаясь разглядеть говорящего, но ничего не получалось.

 - Можешь не отвечать, - ровно и как-то устало произнес голос, - сам знаю, что тяжело.

 - Знаешь, на заре времен - продолжал он, - было все как-то по-другому. Было легко и спокойно, люди другие были, что ли? - Ленка хотела спросить, кто с ней говорит, но голос перебил:

 - Не нужно вопросов, сама потом все поймешь. Ох, вода в каплях, а то и струями из облаков! Ты себе не представляешь, какое это счастье! Вот раньше можно было таким ливнем… а сейчас только моросить и осталось. Ведь не на кого! Не на кого ливнем-то! Понапридумывали… один из видов атмосферных осадков… тоже мне, ученые! - голос постепенно затих, превратившись в мерное журчание струек воды.

Ленка в мгновение ока оказалась на кухне. Все стало как обычно – те же стены, обои, половицы, та же угрюмая пасмурность за окном. Тот же дождь. Вдруг на табурете, откуда ни возьмись, появилась мать. Она смотрела стеклянными, пустыми глазами сквозь Ленку. Губы ее шевелились. Лицо было бессонным и неопределенным. Ленка в изумлении закричала, ничего не понимая:

 - Мама!? Это ты!?

Мать никак не реагировала на вопрос. Ленка подошла ближе. Стало слышно, как мать напевает тоненьким безжизненным голоском:

Может, может, ты придешь,

Может, может, ты увидишь сам прекрасный

Этот летний дождь.

А может и нет…а может и нет…а вдруг нет?

Так как же быть? Куда же плыть?

О, дождь, тебя как не любить?

Закрой глаза, течет вода…

Как быть, как быть, как быть?..

Ленке стало по-настоящему страшно. Она ведь была уверена в смерти матери, не приснилось же ей это, в самом деле! Конечно, нет… Она на мгновенье зажмурилась, а вновь открыв глаза и взглянув на стул, где сидела мать, увидела на нем лишь множество крупных, прозрачных дождевых капель.

Ленка не понимала, что же с ней случилось. Все происходящее сильно напоминало болезненный наркотический транс. Ленка кое-что об этом знала. Последний раз она «закидывалась» год назад. В тот день они окончательно разругались с единственной подругой Владой. Ленка умоляла Владу не встречаться больше с Сергеем, поскольку прекрасно понимала, что иначе та окончательно сядет на иглу. Сама Ленка-то, кроме таблеток, ничего не употребляла. Какое-то врожденное чувство всегда предостерегало ее в ключевой момент. Влада же стала колоться, по ее же выражению, «из любви». Серега внаглую, без всякой боязни за последствия, подсадил окрыленную безмерной любовью Владу на героин. Аргументы его были всегда железными: «…только так ты всегда будешь со мной», - томно говорил он, влюбленный только в самого себя, расплываясь в мерзкой наркошеской улыбке. Еще он любил повторять, что якобы без «джанка» Влада не «воткнется» в «Nine Inch Nails». Это было смерти подобно! Потому что если кто-то не втыкался в «Nine Inch Nails», он просто переставал существовать для Сереги в человеческом качестве, и не за миллионы лет деградации, а в мгновенье ока превращался в амебоподобную единицу ошибочного творения. Естественно, при таком раскладе Влада не могла отказаться… И вот, целыми днями они вместе «втыкались в NIN на герыче», не занимаясь больше ничем. Деньги доставали, где могли. В основном воровали, ясно. Влада, конечно, Ленку не послушала. Развернулась и молча ушла, громко стуча каблуками по равнодушному асфальту…

Очнувшись от тягостных воспоминаний, Ленка вдруг с ужасом поняла, что находится уже не в собственной кухне. Она обнаружила себя в длинном узком коридоре, который был залит матовым прозрачным светом. Слева и справа находились закрытые двери. Ленка медленно подошла к первой справа и молча уставилась на белую ручку. Переведя взгляд, Ленка увидела странную надпись на двери: ДНПВДВВ. Ленка открыла дверь, вошла в комнату. Все в комнате было абсолютно белым, как в коридоре. В три ряда стояли одинаковые столики наподобие школьных парт; за столиками молча сидели жуткие окровавленные старухи с собачьими головами и скользкими змеями в спутанных волосах, причем змеи медленно переползали с одной старухи на другую.

По центру висела доска с единственной надписью:

 Духовно-Нравственное Положение Всех Дел Во Вселенной.

 Без всякого смысла рассуждающие.

За столом сидел странный человек в белом балахоне и темных очках, каких полно продается на любом рынке.

Он театрально поднял палец вверх и громко забасил:

 - О, Эринии! Вы, Великое порождение Матери-Земли и Урана! Вас вообще могло бы не существовать, если бы Кронос, младший из титанов, не оскопил вашего отца. Вы, гнуснейшее порождение от крови его, смешанной с семенем. Но где произошло само ваше зачатье? В бездонном и бескрайнем море! - тут одна змея с мерзким шлепком упала на пол, плохо зацепившись за волосы при очередном переползании. Странный замолчал. Ленку он не заметил, как будто ее вовсе здесь не было. Старухи-собаки тоже ее не видели.

Странный перевел дух и продолжил:

 - Значит, вода в данном случае первична! Значит, вода есть первопричина всего сущего!

Вы же, являясь порождениями воды, и должны решать Вопрос! Только вчера ко мне приходила делегация прогрессивных буддистов. Сидели здесь, как вы сейчас. Они пообещали решить Вопрос, и что? Не решили! А почему? Ответ один: воды в них не хватает!

Странный вдруг строго взглянул на Ленку и многозначительно прошептал:

 -Капельки, капельки, капельки, - он громко хлопнул три раза в ладоши.

Ленка открыла глаза. Она сидела у окна в своей комнате. Вокруг было все как обычно – мрак и тишина. Голова гудела электропоездом, конечности тряслись в непонятном напряжении. Тучи за окном, казалось, приблизились к земле настолько, что могли вскоре раздавить городок своей свинцовой тяжестью. Дождь усилился, на улицах было пустынно и тихо, по крайней мере в зоне видимости из Ленкиного окна. Она попыталась рационально осмыслить все произошедшее с ней. Вернее, она пыталась понять, происходило ли это на самом деле… старухи, господа в ванной, странный человек в очках, говорящий о судьбе и решении Вопроса. Мысль о сумасшествии Ленку не пугала: ее еще в школе окрестили «ненормальной идиоткой» одноклассники, а потом и сами учителя. Когда Ленкины одногодки шлялись по дискотекам и проводили время в грязных, заплеванных подъездах, она сидела дома, закрывшись в своей комнате. Смешав нейролептики со снотворным, Ленка вникала то в Шрастры и Дуггугры по Даниилу Андрееву, то вместе с Велимиром Хлебниковым представляла себя председателем земного шара, то вслед за Кастанедой играла руками с разумной, вдруг заимевшей человеческий ум, собакой. Однажды Ленку отвезли в реанимацию: молодой девичий организм не выдержал. Откачали быстро, потом три дня заставили лежать в больнице. Матери еле удалось договориться, чтоб на учет в наркологию не ставили.

Иногда к Ленке в гости заходила Влада, тогда еще веселая, жизнерадостная. Ленку всегда мучила фундаментальная парадоксальность их дружбы – лучшая подруга была настолько другой по характеру, насколько диван отличается от апельсина. Но, тем не менее, именно Влада всегда была лучшей и единственной подругой. Приходила Влада примерно в одно и то же время. Она быстренько проскальзывала в комнату, садилась на свое любимое кресло, покрытое теплым серым пледом, поджав ноги, и начинала что-нибудь рассказывать. Говорила Влада быстро, стараясь выложить как можно больше информации молчаливой подруге. Ленка внимательно слушала, в лучшем случае поддакивая многозначительными кивками. Рассказы Влады почти всегда сводились к одному:

 - Ты знаешь, Лен, когда он попытался опустить руку ниже груди, а потом и живота, я препятствовать не стала. А зачем? Мы же не в семидесятых годах живем? Ленка, это просто класс! Такие ощущения – ради этого стоит жить! А ты, дурочка, все дома сидишь, читаешь своих Шопенгауэров! Нужны они тебе?

После первого мучительного аборта Влада как-то поутихла. Она проплакала час у Ленки на груди, а потом долго не появлялась, переживая все дома в одиночку. Годом позже ее выгнали из школы вместе с прыщавым Лехой: директор застал их в мужском туалете. Выгнали, и даже родителям сообщать не стали, так как родители Влады были всецело поглощены запойной круговертью бутылочно-кулачной романтики. Какое-то время Влада жила у Ленки. Дома жить было просто невыносимо: постоянные пьяные компании, крики, ругань, а под конец выпитого - предутренняя больная круговерть да уродливые позы свального греха. Тут уж гости не выбирали - как с кем получится… Однажды Владу даже травмировали: среди ночи на нее упал какой-то пьяный бугай, пробираясь по комнате сквозь полупохмельный лабиринт собственного отекшего мозга. Влада в тот раз чуть было за нож не схватилась, но вмешалась пьяная, взлохмаченная и почерневшая лицом мать, с проклятиями обрушившаяся на Владу…

Ленка все сидела у окна, то окунаясь в воспоминания, то улыбаясь струйкам за окном. Так она и заснула, сидя на стуле, безвольно опустив голову. Во сне Ленке приснился дождь…

 - Да! Я же сказал, больше пока кровельных материалов нет! Сколько можно повторять?

Андрей Сергеевич сидел в кресле, закинув ноги на стол. Всем своим видом он показывал окружающим сугубо отрицательные последствия чрезмерного употребления спиртного. Желтые глазки болезненно блестели. Казалось, что этот человек неизлечимо болен какой-то ужасной болезнью. Разговаривая по телефону, он постоянно вытирал пересохшие губы тыльной стороной дрожащей ладони, тем самым делая сказанные в трубку фразы невнятными, похожими скорее на заклинания Вуду, чем на деловой разговор. Ясное дело, что собеседник на том конце провода мало что понимал из сказанного Андреем Сергеевичем и постоянно переспрашивал, отчего того просто наизнанку выворачивало. В конце концов, Андрей Сергеевич закончил разговор, как обычно - швырнул трубку, которая, впрочем, как и всегда, не попала на рычажок аппарата.

 - Андрей Сергеевич, - секретарша Катенька испуганно заглянула в кабинет.

 - Чего тебе? – надломленным похмельным голосом спросил Андрей Сергеевич.

 - Вы вчера давали мне задание, помните? Собственно, нет ее нигде… Лены, в смысле… Телефон не отвечает, трубку, в смысле, никто не снимает… Андрей Сергеевич, - Катенька сделала многозначительную паузу – может она… того? А никто не знает… она же одна живет…

 - Уберись отсюда, - с несвойственным спокойствием сказал Андрей Сергеевич. Катенька молниеносно закрыла дверь.

Андрей Сергеевич, помолчав с полминуты, тихо прошептал себе под заложенный нос, нервно теребя кончик галстука:

 - Может, и того…

 Ленка читала, сидя перед окном, как вдруг раздался неожиданный, режущий тишину звонок в дверь. Она отложила книгу, заложив страницу смятой десятирублевкой, валявшейся неподалеку на столике. Посмотрев в окно и как бы спросив совета у дождя, Ленка медленным, но уверенным шагом пошла к двери. Звонок повторился еще несколько раз, приобретая все более нетерпеливую тенденцию. Ленка закрыла глаза. Дождь. Он давал свое моросящее согласие. Она уверенно открыла дверь наполовину. Андрей Сергеевич успел порядочно промокнуть, дойдя от машины до подъезда. Лицо его было каким-то осунувшимся, привычная холеность улетучилась. Крупные дождевые капли стекали с головы, на долю секунды задерживаясь на кончиках прилипших ко лбу волос.

 Он смотрел на Ленку внимательно, без отрыва, с каким-то искусственным внутренним напряжением. Ленка не боялась. Дождь вселял уверенность. Ленка уже чувствовала еле различимый шорох капель в своем сердце.

 - Я войду? – криво улыбнувшись, спросил Андрей Сергеевич.

Ленка молча отошла в сторону, открывая дверь полностью.Андрей Сергеевич вошел уверенно, как к себе домой.

 - А неплохо тут у тебя. Только мрачно как-то. Ты бы хоть свет включила, – Андрей Сергеевич со знанием дела разглядывал потолок и стены Ленкиной прихожей. Она щелкнула выключателем, только сейчас поняв, насколько ей стал чужд электрический свет. Андрей Сергеевич разулся.

 - Ну что? Куда идти-то, хозяйка? Где чаем гостя поить будешь?

Ленка спокойно указала рукой в сторону зала.

 - А что это мы молчим? – он, театрально нагнувшись, заглянул Ленке в лицо. Дохнуло перегаром вперемешку с запахом сигар. Ленка молчала.

 - Понимаю. Виноватой себя чувствуешь? Это правильно, – Андрей Сергеевич прошел в зал и развалился на диване и, следуя привычке, вальяжно положил ноги на рядом стоящий старинный стул, покрытый потрескавшимся черным лаком. Ленка присела на табурет в противоположном конце комнаты. Андрей Сергеевич громко зевнул, даже не подумав прикрыть рот ладонью.

 - Думаешь, я буду спрашивать, почему ты не ходила на работу все это время?

 - Я об этом не думаю, Андрей Сергеевич. Я не собираюсь больше ходить на работу, – Ленка была уверена в себе, как никогда ранее.

 Он недоуменно почесал мокрый затылок, при этом тупо уставившись на Ленку.

 - Да? А что так, Леночка? - притворно ласково пропел бывший директор, – может, я тебя обидел чем? Может, что не так? Ты скажи, не стесняйся.

 Ленка не хотела разговаривать.

 - Молчишь? – он раскинул руки в стороны, обхватив спинку дивана, – ну молчи, молчи. Я пока покурю, - и он медленно полез в карман за очередной сигарой.

 - Аааа, - как будто что-то вспомнив, протянул Андрей Сергеевич, - может, тебе секс со мной не нравится? Ленок, а? Скажи честно – это очень противно, да? Ну не молчи, скажи старому дядьке правду! – Андрей Сергеевич начинал заводиться. Он встал с дивана и медленно прохаживался по комнате, напоминая деревенского барина. Ленка по-прежнему молчала. Казалось, он и не ждал ответа.

 - А знаешь, когда я сидел, мы проделывали разные номера с Василисами. Мы так этих мужиков называли. Их у нас трое было,– Андрей Сергеевич мечтательно выпускал клубы густого сигарного дыма, – Василиса первая, вторая и третья. О, там такое было, тебе и не снилось! С тобой-то я по-божески. А тебе, сучка, еще и не нравится?! - тут он одним прыжком оказался рядом с Ленкой и, взяв ее за волосы, резко дернул голову вниз. Ленкин скальп пронзила нестерпимая, резкая боль, как будто в голову разом вонзилось несколько сотен крошечных острых ножичков.

 - Что, не нравится? – Андрей Сергеевич отпустил волосы и замахнулся рукой для удара в челюсть.

Этого времени ей хватило, чтобы, собрав все силы в кулак, толкнуть Андрея Сергеевича в живот обеими ногами. Толчок оказался довольно сильным. Андрей Сергеевич с силой врезался в стоящий рядом сервант. Посыпались стекла, сигара взметнулась высоко под потолок. Он упал на пол тяжелым мешком.

 - Ах ты… тварь… сука… - бормотал, задыхаясь, Андрей Сергеевич, стряхивая с себя стекла. Ленка побежала на кухню, закрыв за собой дверь в зал. Ей было тяжело дышать, сердце колотилось, причиняя Ленке дополнительные неудобства. Она не знала, что делать дальше.

 Андрей Сергеевич с одного удара выбил запертую Ленкой дверь и с шумом ввалился в коридор. Он был страшен: глаза покраснели, лицо стало каким-то иссиня-пунцовым, из пропитой глотки доносились хриплые междометия на каком-то архаичном языке. Ленка забилась в угол между раковиной и обеденным столом. Внезапно вокруг все стихло. Она различила уже знакомый, теплый и родной голос. Тот, что она слышала в ванной.

 - Не расстраивайся, дитя. Помнишь, у мамы была странная привычка гладить на кухне?

В тот же момент Ленку сбил с ног удар по голове ужасающей силы.

 - Вот она ты…ты… ничего не почувствуешь! – Андрей Сергеевич рассмеялся тупо и громко, – я буду тебя… уже мертвую… сучка… сучка…

 Дождь за окном усилился, превратившись в настоящий ливень.

 Грузное тело с силой навалилось на Ленку. Андрей Сергеевич занес руку с осколком стекла для последнего удара. Стекло буквально вошло в ладонь. Кровь от порезов обильно лилась в рукав пиджака. Ленка повернула голову вправо. На расстоянии вытянутой руки стоял массивный литой утюг, каких давно уже не выпускают. Мама действительно очень любила гладить именно на кухне, всегда мечтательно глядя при этом в окно. Казалось, ручка утюга сама прыгнула в Ленкину ладонь. Момент. Рука, за долю секунды сделав полукруг в воздухе, с силой ударила Андрея Сергеевича в область между ухом и глазом. Ленка с удовольствием почувствовала, как утюг вошел на несколько миллиметров в плоть Андрея Сергеевича. Коротко хрипнув, он уронил руку со стеклом на пол, голова его упала Ленке на грудь. Он дернулся и обмяк. Ленка минуту лежала без движения под тушей, только что бывшей Андреем Сергеевичем. Теплая липкая кровь полностью копировала ритм дождя за окном, равномерно стекая на пол тоненькой струйкой. Она выбралась из-под мертвого тела, вымыла руки под краном, жадно сделала три больших глотка холодной воды, приникнув к носику крана сбоку.

 Ленка вошла в свою комнату. Медленно закрыв за собой дверь, она села на свое любимое место, прямо перед окном. Она улыбалась, ей было хорошо и свободно. Предчувствие чего-то нового, невообразимо прекрасного, уже расцветало в душе красивым, гармоничным началом. Она смотрела на дождь за окном. Пристально, с любовью. Вдруг она с удивлением заметила, что по шторам еле заметно текут маленькие струйки воды. Постепенно воды становилось все больше. Ее почему-то нисколько не удивило, что вода течет в комнате, взявшись неизвестно откуда. Вода текла отовсюду, из каждого укромного уголка. Все сильнее и сильнее; вода все прибывала. Ленка испытывала счастье: она всю жизнь ждала этой минуты. Чуть позже благодатные струи уже заливали любимое Владино кресло, цветы, маленький Ленкин телевизор. Красивая люстра в форме тюльпана была уже переполнена мутноватой дождевой водой. Ленка смеялась - он пришел к ней! Первый раз в жизни она так громко и искренне смеялась! Крупные веселые капли материализовывались где-то под потолком, вода стекала по стенам, не считаясь ни с Ленкиной фотографией, где она стоит с букетом пышных георгинов, готовясь первый раз переступить порог школы, ни с репродукцией Пуссена «Аркадские пастухи» - дождь был везде. Теплый, прекрасный, он обнимал Ленку со всех сторон. Дождь постепенно просачивался внутрь ее существа, в святая святых; он был в руках, ногах, в голове, в глазах, – везде в Ленке шел настойчивый в своем великолепии дождь. Еще момент - и она перестала ощущать свое ненавистное тело.

 Тетя Вера пришла на шум и звуки бьющегося стекла не сразу. Выходя из-за стола, она сильно поранила ногу, раздавив ампулу с гентамицином, которую, видимо случайно, уронила. Крепко выругавшись на собственную неуклюжесть, тетя Вера, забинтовав потуже ступню, пошла все-таки посмотреть, что же там у Ленки разбилось. Дверь была не заперта. Войдя, тетя Вера первым делом увидела выбитую зальную дверь, которая сиротливо болталась на единственной уцелевшей петле. Старушка почувствовала неладное:

 - Лена? Леночка? Дочка, ты где? – осторожно позвала она. Ответа не было.

 Тетя Вера осторожными шагами прошла в кухню. Там, в луже собственной крови, лежал Андрей Сергеевич. Повсюду были следы борьбы.

 - Ох…Иисусе… что же это?.. Господи…да как же такое?.. - тетя Вера схватилась за сердце и быстро вышла из кухни. Она уже кричала:

 - Лена!? Милая моя, ты где? Ты цела? Леночка…- слезы сыпались градом из глаз старой, столько всего повидавшей в жизни женщины. Тетя Вера открыла дверь в Ленкину комнату.

Последнее, что она видела перед избавлением от мук физической жизни, была Ленкина комната, в которой не было никого, кроме теплого, сильного проливного дождя…

 В Москве, несмотря на позднюю осень, было жарко и нестерпимо душно. Здесь все уже привыкли к такой температуре за три летних и один осенний месяц. По-прежнему мчались куда-то тонированные иномарки, тут и там сновали прохожие с серьезными, сосредоточенными лицами, стояли в нескончаемых пробках автобусы, внутри которых можно было пропаривать легкие. Сегодня в Тимирязевском суде было тихо и спокойно. Только плакала на ступеньках несчастная мать очередного молодого алкоголика.

 В зале суда стукнул маленький молоточек большого правосудия.

 - Суд удаляется для принятия решения по делу, – проговорила строгим безжизненным голосом стареющая судья. Прошло несколько томительных минут. Судья вошла в зал, заняла свое место.

 - Подсудимый Сатиров Петр Андреевич, суд приговаривает Вас к двадцати годам тюремного заключения за убийство вашей матери, Сатировой Валентины Степановны, совершенное в особо тяжкой и извращенной форме. Заседание прошу считать закрытым, - молоточек опустился, ударив Петьку в самое сердце.

На Петьку нацепили большие наручники и повели по коридору два равнодушных и сонных конвоира.

Петька тоскливо взглянул в решетчатое окно - небо затянуло тучами. Дождик сначала еле моросил, потом, набравшись смелости, превратился в настоящий ливень. Он крикнул сопровождающим:

 - Подождите! Постойте минуту! Дайте, я посмотрю… в окно посмотрю! - милиционеры недоуменно остановились. Петька вглядывался в дождь. Что-то до ноющей в сердце боли, до ломоты в суставах, было знакомое в этих крупных, торжествующих каплях.

НА ПОЧТЕ

 День 1

 Мне всегда казалось странным, что на почте продаются совершенно не соответствующие духу писем, конвертов и бандеролей товары. Обычно такие товары называют сопутствующими. Но вот чему сопутствуют здесь дешевые шампуни, мыло, пена для бритья и прочая туалетная утварь - остается тайной . Закрытая стеклянная витрина, в которой покоятся различные моющие средства и одеколоны, являет собой верх бессмыслицы, трупная неподвижность которой отражается на всех, кто сквозь крайне липкое недовольство дожидается своей очереди отправить письмо или заплатить за газ. Витрина всегда молчит, стеклянный шкафчик никогда не открывается. Этот призрачный мавзолей лишь наблюдает и впитывает мыслеобразы и чувства, которые роятся беспорядочным потоком в головах отправляющих письма и бандероли. Бессмысленность стеклянного шкафа, впрочем, иногда разбавляется толикой косвенного наделения его смыслом: один раз в час к витрине подходят те, кто лишь только собирается занять свое место в общей очереди недовольства либо уже отстоял ее, и теперь, на волне невообразимой радости от освобождения, улыбаясь, запахивает куртку и повязывает шарф, чтобы отправиться во вьюжную круговерть позднего декабря, озлобленно хлопнув холодным металлом двери.

 Но, как уже было сказано выше, смысл этот был косвенным, неполным и жалким. Тупо уставившись куда-то в середину витрины, где между одеколоном и туалетной бумагой лежала почему-то шариковая авторучка, тучная женщина в некогда ярко-зеленом пальто вытирала бесформенными пальцами губы и лоб, напряженно о чем-то размышляя. Если проследить траекторию ее взгляда, то попадал он в точности на рулон туалетной бумаги, но со смещением влево, ближе к авторучке. Так простояла она минуты две, затем быстро вышла, на ходу шмыгая носом. Косвенный смысл витрины – это коллективная составляющая надфизического плана трех предметов – одеколона, ручки и туалетного рулона. Возможно, три эти предмета лишь видимость. Возможно, они представляют собой единый сверхпредмет, который не видно глазу, но который действует на сознание мистически, подсказывая дальнейшее поведение тому, кто в отупении уставился на витрину. Женщину в некогда ярко-зеленом пальто нужно было выгнать – вот и ушла она, повинуясь нечеловечески мощному импульсу, исходящему от тринитарного объединения предметов за стеклом. С левой стороны от бессмысленного стеклянного шкафа находится белый стенд, увешанный с одной стороны пошлыми цветными открытками, а с другой - журналами, которые являются точной печатной копией отупляющих телепрограмм. Когда пристально всматриваешься в обложки журналов и газет, которые хаотично развешаны на стенде, создается впечатление, что все типографии уже упразднили и просто распечатывают страницы прямо из телевизора, подключив к нему принтер невежества.

 Вот мужчина, очень напоминающий постаревшего и спившегося Гагарина, взял посмотреть ярко-красную открытку. С удовлетворением воспитанника интерната он читает надпись «С юбилеем!» на лицевой стороне. То ли он так долго читает это незатейливое до одури поздравление, то ли так сильно ему понравились три неправдоподобные вычурные розы, что размещены в центре общего рисунка – неизвестно, но смотрит он долго, причмокивая, то и дело поправляя изношенную зимнюю шапку на затылок. Вдоволь налюбовавшись продуктом уставших от ненужности художников, мужчина раскрывает открытку, автоматически попадая в мир уставших от собственной никчемности поэтов:

С юбилеем поздравляем

В этот ясный светлый день!

Счастья, радости желаем,

Пусть цветет в душе сирень!

Так мучались и задыхались внутри открытки ни в чем неповинные буквы кириллицы. Но казалось, что мужчине в поношенной шапке слова напомнили о чем-то далеком и родном. Он с мечтательной улыбкой вглядывался в каллиграфическую муть формы без содержания, как только не крутил он открытку в руке, разглядывая каждый сантиметр. Впрочем, охладел он к открытке так же быстро, как и проникся ею. Вставив ее на пустующее место в стенде, мужчина подошел к стеклянному шкафу. Больше всего его внимание привлек шампунь «Травяной». Состроив насмешливую и глупую гримасу, мужчина интенсивно дышал на стекло, отделявшее его от «Травяного». Шампунь гипнотизировал его, стеклянная витрина хотела о чем-то сообщить. О сокровенном, о сердце его жизни. Мужчина не стал слушать. Он вышел, опасливо озираясь по сторонам, чуть не столкнув меня с заснеженных мрачных ступеней, ведущих к двери почтамта.

 Внутри было нехорошо. Абсолютная безвкусица повсюду. Громоздкое сочетание несуразных цветов, подобранных, видимо, вселенским хаосом, наполнило душу мертвящей пустотой, как заполняет белый снег декабря ржавые дворовые мусорные баки. Люди хаотично толпились. Мне сквозь отупляющую лень пришлось вникать, кто в какую очередь стоит. Всего очередей было две: одна извивалась от самых дверей для того, чтобы отправить письма и бандероли; вторая хаотично толкалась с противоположной стороны и желала оплатить коммунальные услуги. Вроде бы вполне похожие друг на друга люди ожидали в обеих очередях, но выражение лиц было разным и очень разным. Очередь, в которой граждане готовились отдать вечно последние деньги, была полна понурыми слепками морщинистой жадности и молчаливой зависти к участникам другой очереди, в которой отдавались в руки сотрудниц почты лишь бумажки-конверты и коробки-посылки. У окна стоял единственный стул. Он, казалось, осознавал степень своей важности в контексте огромного количества уставших задов и потому вел себя нарочито нагло, гордо возвышаясь над обломками старых батарей, лежащих рядом с ним у стены. На стуле сидела шестидесятилетняя грусть по хорошей жизни и благодарным внукам, осматривая всех трагическими впадинами высохших глаз. Вокруг этой нескончаемой грусти кружили, словно орлы вокруг падали: старый пожиратель взглядом маленьких детей, глуповатая радость от постоянного переедания и бывший создатель ситуаций, что приводят женщин к неминуемой измене. Их меньше всего интересовала личность шестидесятилетней грусти. Их интересовал стул, который всецело презрел обломки батарей. Но он был прочно занят отяжелевшими от шестидесятилетних бытовых мучений дольками, надежно скрытыми под бесконечной мятой ветошью.

 - Кто последний письма отправлять? – спросил бывший строгий мундир. Последним оказался мышиный страх с красноватыми глазами и ногтями, из которых в руку врастали пальцы. Страх прекрасно понял, что мундир был настолько бывшим, что даже осанистая спина уже плохо держалась на варикозных ногах, в мучительных венах которых бессмысленно блуждал ежедневный портвейн. Страх был не глуп, все понял правильно и на минуту перестал быть страхом мышей, а превратился в кого-то, кто явно был старше по званию, чем бывший мундир.

 - Я последний письма отправлять, - нахальничал мышиный страх. Мундир презрительно осмотрел его и совершенно правильно понял, что мышиный страх лишь хочет казаться старшим по званию, а на самом деле он просто мышиный страх. Сию же секунду портвейн, что бессмысленно блуждал в мучающихся венах мундира, обрел вдруг смысл, ударился одновременно в окаменевшее от постоянного духовного марша сердце и в цепкий, обиженный на все, что видели глаза, мозг. Портвейн повелевал, он управлял.

 - Нет, за тобой я точно не буду, – мундир направился к стеклянному шкафу с одеколонами и авторучкой. Тринитарный набор пожалел его изломанную сущность и отпустил в снежную тоску, чуть приоткрыв дверь.

 Вошло желтокожее желание денег. Оно внимательно осматривало все вокруг, причем и неодушевленные предметы, и люди, – все созерцалось ею с одинаковым презрением. Очередь плательщиков коммунальных долгов ей понравилась больше – в руках составных частей очереди были деньги. Несколько помятые пятисотки, новенькие тысячи – оно почти чувствовало шелест этих купюр у себя в кармане. На самом деле карманы желтокожего желания были пусты, а шелест звучал больше в карманах сознания. Вся жизнь желтокожего желания денег прошла под мучительным знаком желания слушать шелест. Оно с самого угрюмого деревянного детства лазило в шкафах, выискивая в их мертвящей темноте дедушкины перештопанные носки, в которых лишь иногда лежали заветные бумажки, при контакте с которыми возникал шелест. В эти благословенные моменты оно закрывало глаза, и верным признаком удовлетворенного слуха считалась холодная струйка, что не спеша стекала из серых колготок куда-то под пол. По ночам желание денег видело прекрасные светлые сны, в которых оно сидело в огромном дедушкином носке, а вокруг были хаотично разбросаны деньги, которые шуршат сами собой, без прикосновения рук.

 - Мне срочно нужно получить почтовый перевод, - дрожа от холода и злобы, проскрипело оно.

- Будете за мной, - ухмыльнулся мышиный страх. – Я последний, - театрально добавил он.

- Врешь! – пробасила серый платок. – Ты стоишь не в той очереди, где переводы получают!

- Вы тоже хотите быть за мной? – рассмеялся мышиный страх. – Да вставайте все за мной! Будьте все за мной! Я не подведу! – мышиный страх начинал терять мышиный страх. – За мнооооййй! – уже кричал он.

- Уймись, а то выведу сейчас, - спокойно сказала толстуха в синем халате, резво обматывая посылку скотчем. Мышиный страх сразу затих, отвернулся к стене и продолжил свое мучительное стояние.

Грусть по хорошей жизни сквозь болезненно-праздное участие смотрела на желтокожее желание денег, которое уже подумывало об уходе из неприветливого и злого общества.

- Может, присядете? – грусть попыталась поднять ягодицы, но сознание тут же опустило их обратно. – Нет, извините, я не смогу стоять, простите меня, простите…

- И не вставай, тебя никто не просит, - презрительно ухмыльнулось желтокожее желание денег. – Сиди и слушай, я расскажу тебе кое-что. Оно мечтательно глянуло в заснеженный декабрь и начало:

- Давно это было, очень давно, а в памяти моей навеки осталось. Эту историю рассказывал мой дед моему отцу, а деду - прадед. Это главная история нашей семьи, для нас она священнее, чем все религии на свете. Эта древняя сказка и есть наша вера, все светлое, доброе и сокровенное, чем наполнены наши сердца, - желтокожее мечтательно улыбалось в предвкушении колоссального наслаждения, которое оно испытывало каждый раз, когда рассказывало свою священную историю. Заинтересованные единицы обеих очередей сгрудились, взяв рассказчицу и грусть на стуле в неровное кольцо. – Первоначально необходимо организовать промывку кусковых материалов, - вкрадчиво, но очень важно начало желание денег, – без этого вообще ничего не получится. Ничего и никогда. Силикат глыбы тоже очищается от различных загрязнений и пустых пород. Для того, чтобы этот процесс производился верно, необходима моечная машина. Все загружается в моечную машину специальным контейнером, оттуда все поступает в бункер, а уже из него питателем все направляется в моечный барабан. Туда же подается и вода. Затем уже промытый материал выгружается в контейнер. Среднее и крупное дробление материалов должно производиться в специальных дробилках. Фракция должна составлять не более семидесяти миллиметров. Материал, который подается на дробление, имеет фракцию куска не более трехсот пятидесяти миллиметров. Инертный материал мрамора дробится совместно с ферротином. Обычное для этой процедуры соотношение - сто килограммов мрамора на тонну ферротина. Затем уже дробленые материалы засыпаются в контейнера, и лишь после этого отправляются на сушку в сушильные установки. Порошковые и дробленые материалы подвергаются сушке и прокалке – так удаляется влага, которая негативно влияет на технологические свойства электродов. Сушка производится в наклонных барабанах, которые непрерывно вращаются, в этот же момент происходит обогрев природным газом. Из контейнеров Я дробленые ЛЮБЛЮ и зернистые СВОЮ материалы СЕМЬЮ ссыпаются И ПРАДЕДА в приемный И ДЕДА бункер И ОТЦА сушильных И МАТЬ барабанов, откуда ЛЮДИ питателями ЖИВУТ подаются В СНЕГАХ во вращающийся УМА барабан. БЕЛОГО Дальше МНЕ через ТУТ приемные ПЛОХО устройства БОЛИТ материалы СОЗНАНИЕ поступают БОЛЬЮ в контейнеры, КАМЕННОЙ подаваемые СТРАШНО затем БЫТЬ на мельницы. МНОЙ…

 Желтокожее желание денег жалобно всхлипывало. Так происходило всегда, когда оно доходило до этой части рассказа. Всхлипывал и дед, и прадед, и отец – они стояли в ряд на задворках памяти желтокожего. На грани горестного плача находились и все, кто пришел сегодня на почту; все, кто слушал эту трагическую и такую глубокую историю. И даже стеклянная витрина, что считала себя главной, стала мертвенно-бледной, неживой, пустой. Лишь стучали печатями по конвертам сотрудницы почты, лишь паковали они бессмысленные бандероли, лишь шаркали они ногами по грязному полу, лишь презрительно не брали они трубки звонящих телефонов, лишь посылали они мысленно черные импульсы ненависти ко всем. Но не принимали эти импульсы те, кто слушал священную историю желтокожего желания денег. Но, тем не менее, история оказалось незаконченной. Уж очень сильна была в ней сентиментальная составляющая, уж так нестерпимо сильно растапливала она сердца. Желтокожее желание денег только один раз в жизни смогло рассказать историю до конца. Было это ясным солнечным днем в темном и сыром подвале, где лишь озлобленные крысы тихим шепотом передают друг другу циничные новости о чьей-нибудь смерти или несчастном случае с маленьким ребенком. Именно сюда решила прийти наша героиня, т. к. в обществе людей священная история ее рода никак не могла быть рассказана до конца, потому что люди просто не выдерживали слезливый пафос повествования, его жизненную силу, его правдивость и трагизм. А здесь, в этом неопределенном мраке, все было по-другому. Здесь некому было рыдать, тут никто не перебивал, чтобы узнать подробности, которых не было. Здесь можно было сидеть с закрытыми глазами, шуршать в кармане деньгами, листая невидимые страницы священной истории, записанной прадедом в сознании желтокожего невидимыми чернилами. Таковой и была команда прадеда, внедрившаяся из зловещей сырой пустоты в сознание желтокожего: «Расскажи во тьму!».

Желтокожее стояло склонив голову. Печали окружающих не было предела. Я уже начал сомневаться, что нахожусь именно на почте. Мне казалось, что это дом прощаний с усопшими. Мышиный страх угрюмо смотрел в декабрь, где нервно рыдал о чем-то своем бывший мундир, запустив себе в кровь изрядную долю портвейна; серый платок пошла зомбироваться у мертвенной стеклянной витрины, где одеколон, ручка и туалетная бумага всецело завладели ее личностью. Впрочем, всем остальным до этого не было никакого дела.

День 2

 Утро Ломова всегда начиналось одинаково: взъерошенный, согнутый в три погибели и смердящий перегаром от порошкового пива, он чудом доходил до телевизора и DVD-проигрывателя, затем долго рылся в куче небрежно сваленных на полу дисков, находил нужный, включал и снова валился на постель. Последние несколько недель любимым диском Ломова был концерт «Visual Sound Theories» непревзойденного мастера гитары Стива Вая. Странным мистическим образом музыка, записанная на диске, наполняла Ломова жизненной силой, которая нужна была для того, чтобы думать. Думать о том, где бы раздобыть на вечер любого спиртосодержащего напитка или любой наркоты.

Жизнь свою и здоровье Ломов убивал с бессознательным упоением, методично, ежедневно. Употреблял в огромных дозах кодеиносодержащие таблетки, съедал по четыре пачки мускатного ореха, запивая их лимонадом, пил литрами дешевое порошковое пиво, заваривал кукнар. С кукнаром получалось не каждый раз – продукт достать было сложно. Когда с деньгами было нестерпимо туго, Ломов ходил к старым знакомым, одноклассникам, соседям – кто финлепсина даст, кто димедрол просроченный откопает, а если повезет, то можно попасть и на циклодол, галоперидол и тарен.

 Можно сказать, что Ломов занимал активную жизненную позицию, только это не в общепринятом смысле, не в смысле поиска престижной в данное время работы и покупки новых компьютерных игр и голливудских блокбастеров, а в смысле активного отключения от самого себя, растворения себя в окружающей среде, четверге и других днях недели. Собственно, жизнь Ломова была всецело подчинена этой активности – как можно меньше находиться в сознании. Его совершенно не волновало, какие от какого препарата бывают глюки, какой отходняк, много ли придется блевать, главное – это находиться в мутно-коричневом липком нигде, не чувствовать себя никак, быть пустотой. Ломов прекрасно знал, знал по опыту, что чем больше различных по фармацевтическим свойствам и веществам препаратов смешаешь, тем быстрее избавляющий пустотный вихрь подхватит и унесет факт осознания себя как личности в бездну изломанных уродливых мыслей, дрожащих на зыбком ветру проходящего через несколько часов дурмана.

 Самое нелепое - это то, что у Ломова была семья, жена и ребенок. Невозможно понять, почему жена жила вместе с непредназначенным для жизни не только совместной, но и для жизни вообще, Ломовым, но факт остается фактом. И жена, и ребенок выглядели жалкими, забитыми существами, способными только на странные гортанные выкрики друг на друга и на совместное подметание подъездов окрестных пятиэтажек. Фамилия Ломова гораздо больше клеилась к жене Ломова: она действительно была похожа на лом – худая и длинная, с ржавым лицом и холодными руками, Ломова безучастно и скорбно смотрела на мир и людей, которые его населяют. Любимым делом Ломовой было шатание по дворам квартала. А целью было выискивание поддатых сантехников, строителей и сварщиков, которые цинично тискали Ломову в темных подъездах, обшарпанных арках, холодных вагончиках, а заканчивали начатое в подвалах, где шум воды, вытекающей из ржавых труб, заглушал уродливые звуки полудохлого соития. Дочь всегда находилась рядом с матерью. В моменты любовных похождений, а именно их подвальных кульминаций, Ломова строго приказывала дочери: «Иди, помучай кошку пока, я скоро приду», - при этом ее белесые глаза бессмысленно смотрели куда-то мимо родного чада. Бывало, когда дочь огрызалась и оговаривалась, Ломова говорила пугающим злым шепотом: «Иди, сказала, семечки с бабой Варей погрызи. А то с собой возьму!». Видя испуг младшей Ломовой, сантехники громко смеялись черными зубами, хлопая друг друга по плечу, а саму Ломову по щекам.

 В это декабрьское утро в семье Ломовых наблюдалось некоторое оживление: вместо традиционного просмотра видео Стива Вая Ломов ни свет ни заря пошел чинить какие-то трубы в туалете. Наркотическо-алкогольные реминисценции прошлой ночи блуждали в голове и желудке, но, преодолев эти апокалиптические ощущения, он с упоением орудовал газовым ключом где-то под унитазом, показывая при этом всему сущему лишь бесформенный зад в застиранных синих трико.

 - Папа, ты можешь потише стучать? Я еще не выспалась,- орала заспанным голосом дочь Ломова из спальни.

 - Могу, - с раздражением отозвался Ломов из-под унитаза, - но тогда срать ты будешь на пол!

 - Не ори на ребенка, скотина! - заступалась за дочь Ломова. - Шел бы работать, а то валяешься в постели весь день, детина бестолковая, алкаш подзаборный! – не унималась она.

Ломовой всегда хватало любой, самой минимальной зацепки, чтобы начать свою примитивную словесную круговерть оплевывания супруга. Ее крайне раздражали пагубные привычки мужа. Несмотря на то, что сантехникам и сварщикам она позволяла делать с собой все, на что хватало их постпролетарской фантазии, к пьянству и наркомании она относилась крайне отрицательно, могла рассуждать на эту тему часами. Хотя слова и мышление Ломовой являли собой штампованный старческий стереотип, сама она считала себя асом и большим знатоком в этой области. Ломова раздавала советы антиалкогольной направленности всем, кто по ее мнению, в этом нуждался. Многочисленные любовники Ломовой терпели ее ригористические нравоучения только после обильных семяизвержений. И терпение это являлось гарантом семяизвержений в будущем, т. к. если Ломовой кто-то перечил, он автоматически исключался из получающих свою порцию ее любви. В это утро Ломова была очень зла, необычайно нервозна, поэтому выливала ушаты словесных помоев на мужа с особенной стервозностью, истерически придыхая:

 - Поганый наркотический скот! Уродливый постельный клоп! Алкаш, мразь, говно, тварина, бесполезное животное!

 Ломова нервно облизывала полопавшиеся губы, вытирала их ладонью, а ладонь потом терла о засаленные бока когда-то желтого халата.

– Никакого проку от тебя нет, собака, - не унималась Ломова, - ты, сволочь, ничего не стоишь! Ты пустое место, дрянь, вша, ублюдок, гондон, трус, баба!

 Ломов уже доделывал трубу. Он стоически пережевывал в сознании все время сожительства с женой, прокисшую кашу из собственных внутренних ощущений, в которые так навязчиво, но в то же время лаконично и просто входили лексические обороты жены. Они буквально вплывали на корабле ненависти во вселенский утренний бардак ломовского существования, с чем он никак не мог совладать. Он послушно раскрыл свои внутренние двери, он первый раз в жизни решил смешать болезненное похмелье от наркотического и алкогольного приема со словесной атакой жены. Сегодня Ломов полностью осушил бокал с всеразрушающим коктейлем. Раньше он мог осуществлять контроль - он никогда не позволял входить утренним болезням в контакт с бранью жены. Но сегодня, именно сегодня он сделать этого не смог. Закурив пожелтевший от невнимания бычок, он прокричал:

 - Свет, хорош орать, подойди лучше, помоги, мне тут... посветить нужно.

 Ломова нехотя зашла в туалет и процедила сквозь непомерную злобу:

 - Что нужно? Даже здесь без бабы обойтись не можешь?! Сознание кружило Ломова по стенам туалета, крошило серую побелку, кидало о потолок. Притворно ласковым голосом он сказал:

 - Бери спички, лезь под унитаз и придерживай там большую гайку, там увидишь. А я попробую воду включить.

 Ломова неуклюже наклонилась. Ягодицы ее напряглись, как в момент вхождения сантехнической похоти.

• Ну, где тут… эта гайка твоя… не видно ничего.

 Ломов помог:

• Ты спичку-то зажги, вот тогда и увидишь.

 Момент воспламенения спички совпал с сокрушительным ударом, который Ломов нанес по затылку жены газовым ключом. Одного удара явно не хватило, так как Ломова, извиваясь, хрипела, пытаясь выбраться из-под злополучного унитаза. Второй удар Ломов нанес уже утюгом, который стоял у двери. Третий и четвертый удары были нанесены с еще большим усилием. Ломова нелепо умерла, умерла в собственном туалете, где даже трупу в полный рост лежать было негде. Смерть уложила Ломову в вычурную позу, кровь философски расползалась по кафелю. Ломов бросил газовый ключ на жену и скомандовал дочери:

 - Оля, в туалет пока не заходи, туда пока нельзя. Я сейчас на почту схожу, приду - все доделаю, потом можно будет.

– Пап, я писать хочу, - больно отозвалось в голове Ломова. Заспанная дочь показалась в дверях коридора.

 - Писать?.. Пописай в ванную, ладно?

 - Ладно, - улыбалась дочь, – а покакать в ванную можно?

 - Можно, - по-отечески улыбался в ответ Ломов, - конечно можно. Закрыв на шпингалет дверь туалета, он облачился в мятые джинсы и порванную куртку.

Улица встретила Ломова неприветливым удивлением. Они очень редко виделись в столь ранее время суток, и унылый серый декабрь несколько застеснялся, неуклюже подбрасывая Ломову под ноги куски льда и снега. На углу дома Ломов столкнулся с бывшим начальником местного ЖЭКа, гадким и мелочным мужиком по кличке Труба. Обойти его или вернуться назад не было никакой возможности, и Ломов нехотя подал ему руку:

• Здорово, Вань, - изображая радость встречи, сказал Ломов.

• Привет, Колюха! – размашисто готовя руку для приветствия, крикнул мышиный страх.

 Он очень любил Ломова, так как тот входил в число тех немногих людей, перед которыми мышиный страх не чувствовал страха. При встрече с Ломовым он как будто бы освобождался от черной внутренней тяжести, которая сопровождала его повсюду, как малыш Кенгуру свою мать. Мышиный страх был изрядно под градусом:

 - Колюх, как дела? Как Светка?

 У Ломова не было желания разговаривать, но он коротко ответил:

• Светка хорошо, дела тоже хорошо, все живы и здоровы. Ты, Вань, откуда такой тепленький чешешь?

 Мышиный страх изобразил на лице бытовое недовольство:

• Да на почту второй день хожу! Очередь там кошмарная, да и люди какие-то злые, сумасшедшие, так и норовят гадость какую-то сделать.

 – Да ладно тебе, гадость… скажи, просто в очереди стоять не хочешь, вот и недоволен, - надтреснуто сказал Ломов.

 Мышиный страх перевел тему:

• А ты-то куда в такую рань собрался? Я тебя раньше пяти на улице никогда и не видел.

 – А я вот, Вань, собрался на почту. Туда же, Вань, откуда ты идешь.

• Даже и не ходи, - учительским тоном сказал мышиный страх. – Очередь такая, что задавят.

 Ломов доброжелательно схватил страха за плечо:

• Мне не по письмам, Ваня. И не по посылкам… там… этим. Мне нужны сопутствующие товары. Там стоит до сих пор эта стеклянная витрина-то? Ну, где мыло, шампуни всякие?

 Все существо мышиного страха вдруг выразило настороженность и опасность: глаза его стали похожи на взгляд племенного шамана, который увидел, как белый человек надругался над духами предков. Он быстро пошел прочь, опасливо оглядываясь на Ломова. Ломов повел плечами:

 - Странно… чего такого я спросил-то? Вообще народ оборзел, - самому себе обозначил проблему Ломов и, покачиваясь, пошел в сторону почтамта, до которого было метров пятнадцать.

Он вспоминал сказанное женой накануне: «Проспишься - сходи на почту, там все дешево. Купишь одеколон, туалетную бумагу и ручку Ольке, птиц рисовать будет». Денег она выдала ровно столько, сколько нужно было на покупку перечисленного. Конечно, ввиду смерти жены Ломов мог и не покупать то, что она сказала, не ходить на почту, а пойти лучше в «стекляшку» и опрокинуть пару стопочек, но чувство вины нестерпимо давило. Хотелось сделать из этой покупки священный акт исполнения последней воли покойной.

Ломов вошел в почтамт. Пестрый запах людей вызвал ужасный спазм желудка, и Ломов с мерзким усилием проглотил кислую жидкость, что пыталась вырваться из него наружу. Все толпились, ругались, делили единственный стул. Какой-то старик грозил костылем молодой девушке, что пыталась пролезть без очереди. «Бардак», - вихрем пронеслось в сознании Ломова. Чувство радостного превосходства наполнило все его существо. Нет, он не будет стоять в очереди - он не отправитель писем и посылок. Он только купит сейчас три дешевых предмета и пойдет домой убирать мертвую жену из ванной. «Туалетную бумагу и одеколон я ей в карман положу, пусть порадуется», - успокаивал себя Ломов. Витрина насторожилась. Все предметы, что находились за стеклом, как в волшебном зазеркалье, тихо перешептывались, хотя никто этого не видел. Это был особый тайный язык, на котором с виду обычные предметы бытового обихода сообщали друг другу о возможных потерях, говорили о скором вмешательстве в гармоничную атмосферу невидимой жизни, скорбели и плакали.

 - Девушка, кто-то может открыть эту витрину? – максимально повысив голос, спросил Ломов.

 Отложив скотч, девушка внимательно посмотрела на Ломова. Ему показалось, что она еле заметно улыбнулась.

 - А что вы хотели? – тоном полноправной хозяйки спросила она.

 – Я хотел бы купить мыло, ручку вот эту и туалетную бумагу, - Ломов рассеянно показывал пальцем на перечисленные предметы.

 На мгновение в глазах девушки загорелся адский огонь. Она нервно откинула в сторону конверты и скотч, быстро подошла к витрине. С сочувствием девушка еще раз глянула Ломову прямо в глаза, затем открыла витрину, взяла перечисленное Ломовым и пошла пробивать все это к себе за стойку.

 – Пакетик тоже продайте, - сказал Ломов, - а то нести неудобно будет.

Путь к двери на улицу Ломову преградили два плечистых парня, неизвестно откуда вдруг появившихся прямо перед ним.

 - Ваня, давай, пакуем его, - грозно произнес один из них. – Да, пакуем, только пакет у него отними, не дай бог что-то сломаем, покалечим.

 Первый осторожно взял пакет их рук Ломова и положил его на подоконник. Все молча наблюдали за происходящим.

 - Давай… - скомандовал Женя и повалил больного и податливого Ломова на пол.

 – Глянь, какой молодец, не сопротивляется даже, - радостно сказал напарник Жени.

 - Разойдитесь, успеете, - с участием сказал Женя, обращаясь сразу ко всем участникам очереди.

 Вдвоем они положили Ломова на стойку перед девушкой. Девушка вытащила бумагу и скотч из тумбочки.

 - Не трясись, сука, - скомандовал напарник Жени, - ничего страшного, все пучком.

 Через пять минут Ломов был готов к отправке. Через десять минут Ломова выслали по почте какому-то неизвестному адресату. Все, как ни в чем не бывало, дожидались своей очереди. Туалетная бумага, ручка и мыло были возвращены на свое место в витрине. Витрину закрыли на ключ.

 СЛУЧАЙ В АВТОБУСЕ МОСКВА-ЛИПЕЦК

Уезжать из Москвы, как всегда, не хотелось. Этот громадный мрачный дом, что на Большом Матросском, 1, мои родственники, что живут в нем уже много лет, большой двор вдоль внешней стены тюрьмы - все это не отпускает меня, когда бы я сюда ни приехал на любой срок: хоть на день, хоть на два месяца.

Обладает все-таки эта местность, что в глубине Сокольников, какой-то непостижимой благородной силой. Бывало, в детстве я прыгал от радости, когда мне предлагали поехать на Новый год в Москву. Я собирал со всех родных деньги – давали, кто сколько мог, - затем готовил лучшую одежду и с нетерпением ждал, когда же, наконец, выезд. С тех пор прошло уже немало лет, а чувства остались все теми же.

В этот раз я прожил у родственников всего два дня, так как дела в Липецке дольше оставаться не позволяли. Короткое прощание, и вот я уже в лифте в какой-то философской задумчивости стремительно еду вниз. Выхожу во двор. Порывистый сентябрьский ветер толкает меня назад, как бы не отпуская. Прохожу сквозь арку, сворачиваю в Большой Матросский переулок, который сегодня особенно уныл и молчалив, но, как всегда, очень благороден и таинственен. Иду вверх по направлению к Стромынке. Справа от меня известная во всем мире тюрьма «Матросская тишина». Каждый раз, проходя мимо этих ворот, я чувствую, что и ворота, и сами стены хранят в себе сотни человеческих жизней, тысячи сломанных судеб и огромное множество разных по степени мерзости дел человеческих. Это темное место привлекает заблудших и пожирает их здесь без остатка.

Смотрю на часы: времени добраться до Павелецкого вокзала еще предостаточно. Выхожу на Стромынку, поворачиваю налево, иду к станции метро «Сокольники». Все вокруг знакомо настолько, что ощущение того, что я покидаю очень родное место, закрадывается и становится больше с каждым шагом по мокрому асфальту тротуара.

Вообще, когда уезжаешь из Москвы, все чувства как будто бы обостряются и становятся внимательнее и восприимчивее в несколько раз. Они словно предупреждают, чтоб не пропустил нечто очень важное, смог бы его разглядеть. Вот на правой стороне магистрали остановка. Она одинока и кажется очень печальной. Вот в нее вошли двое, парень и девушка. Что ж, возможно, их горячие поцелуи на какое-то время обогреют и одинокую остановку…

В метро, несмотря на довольно позднее время, очень много народу. Все по-прежнему спешат, шумно общаются по телефону и, как обычно, все очень мрачны. Раньше, когда я жил в Москве постоянно, у меня было такое хобби: я подсчитывал соотношение москвичей и провинциалов в метро. Для себя я определил, что все хмурые, безучастные и неприветливые лица принадлежат москвичам, а все более или менее веселые и одухотворенные, - приезжим. Получалось примерно три провинциала на одного москвича. Сегодня явно провинциалы сидят дома. А может, они уже превратились в москвичей, зайдя слишком далеко в копировании их лиц? Но несколько позже я все-таки бросил это занятие: один коренной москвич мне разъяснил, что у москвичей лица, сосредоточенные на решении проблем, а приезжие, мол, пока еще не поняли, сколько проблем себе нажили своим приездом.

Пересадка с «Охотного ряда» на «Театральную» всегда была для меня самой мучительной. Нужно долго идти по подземному переходу навстречу самой разной публике, рассматривать ее, угадывать оттенки чувств, вглядываясь в ее внутренний образ. Если повезет, можно уловить «единство толпы». Единство толпы – это производное толпы и тебя самого, выходящее за все мыслимые пределы и нормы, это скрытый космогонический процесс. Иногда вхождение в этот процесс вызывает рациональные и эстетические чувства, а иногда весьма и весьма противоречивые и еле уловимые, которые очень сложно описать словами, пользуясь категориями добра и зла. В этом случае нужно срочно переключиться на самообщение, что я сейчас же и сделал. Ну, вот и все. Теперь мне по прямой ветке, ехать осталось совсем чуть-чуть…

Напротив меня сидит девушка лет тридцати. Она хорошо и со вкусом одета, чем-то слегка напоминает Елену Воробей в недалеком прошлом, только чуть полнее. В руках книга - я читал ее когда-то ради интереса, – это сборник стихов поэта Андрея Белого «Солнце». Рядом сидит высоколобый и рано полысевший мужчина в черном пиджаке и белой водолазке, тоже читает. Смотрю на обложку его книги – это «историко-философский ежегодник» 1987 года, выпущенный «Наукой», бордовая такая книга. Увидев «ежегодник», я сразу вспомнил новостной сюжет про липецких школьников, которые целыми коробками сдают подобные книги на макулатуру. Там еще учительница выступала, говорила что-то вроде: «Подобная литература нашим школьникам больше не нужна. Пусть лучше эти книги послужат для производства новой актуальной литературы…» В тоне и речевой подаче этой учительницы была запрятана припорошенная временем, вынужденная какая-то ложь. Она, скорее всего, каких-то двадцать лет назад говорила речи в пользу этих книг - книг, которые теперь при ее же участии сдаются в утиль. Что это, конфликт времен или сделка с совестью? Нет, это просто жизнь столь быстротечна…

Глядя на этих незнакомых друг другу людей, я подумал о следующей возможной метаморфозе: интересно, что бы случилось, если б пара строк из «Солнца» перекочевала бы в «ежегодник» и наоборот? Только представить себе… Девушка читает:

«Мы молоды были…

Мы тоже мечтали,

но кости заныли,

прощайте!..» -

Старушка графиня сказала им басом! Однако, не только апофатический смысл учения о «благе», но и его катафатическое содержание, своего рода analogia entis…»

Интересно, заметила бы она «разницу стиля»? А если б и заметила, что бы с ней было? Наверное, ей бы подумалось: «Ну, ничего себе! Вот это да! Такой интересный поворот… А старушка какая образованная! Были же в те времена люди!» И дальше окунулась бы девушка в чтение. Естественно, с удвоенным вниманием.

А что же ее высоколобый сосед? Он, значит, читает:

«Кант стремится основывать свой собственный идеализм на так называемом эмпирическом реализме, фиксирующем данность внешних предметов нашим познавательным способностям.

Вельможа встречает гостью,

Он рад соседке.

Вертя драгоценною тростью,

стоит у беседки».

Ну, этот-то очень умен, сразу видно. Он сразу проникся бы пафосом Провидения, которое наконец-то открыло ему глубочайшие тайны Бытия. Все! Достигнуто! Прочь Демиурги прошлого! Вот оно, Лысое Божество Современности! Да… обманчиво же искусство…

На Павелецком тоже толпа, только здесь она более национализирована, нежели в метро. У некоторых граждан горят странные недобрые огоньки в глазах, но они быстро отвлекаются на «свежие новости» в приличных изданиях, и огоньки гаснут. Русский народ, он ведь такой – чувствует что-то внутри себя, объяснить это не может, так как способность к самообъяснению уже утонула в густом и липком потоке повседневности, который ежечасно впрыскивает все больше яда в отупевшую голову. Может, иногда и хочется задуматься, копнуть эту землю глубже, но увы, эта способность имеет свойство легко теряться…

Очень хочется есть. Иду в ближайшую забегаловку, времени еще минут двадцать до отправления. Купил блинчик с сыром. Стал есть. Оказалось - блинчик без сыра… Обычный для таких забегаловок продовольственный стандарт. На площадке пять автобусов: два одноэтажных, три двухэтажных. Интересно, каким будет мой автобус? Мой - двухэтажный. Это почему-то обрадовало, хотя какая разница?

Перед входом толпятся люди, показывают билеты, что-то спрашивают у водителя, таскают огромные сумки неизвестно с чем. Чуть поодаль, на каких-то тюках расположились две дамы. Беседуют. По запаху дыма, который они выпускают изо рта, узнаю сигареты не дороже десяти рублей за пачку. Когда-то курил подобные. Та, что постарше, серьезно начала:

 - Я своего-то выгнала, уже три дня как выгнала. Люб, ну зачем мне муж, который меня совсем не уважает? – она с вопросительной горечью посмотрела на свою собеседницу. – Он меня вообще ни во что не ставит, - продолжила она, - я вот по Москвам мотаюсь, хоть какие-то деньги пытаюсь заработать, а он там вообще неизвестно чем занимается, - выпалила старшая, резко глянув куда-то в сторону автобуса.

 - Слушай, так он у тебя вроде неплохо зарабатывает, с детьми занимается, не выпивает особенно, - с недоуменной улыбкой сыпала доводами та, что моложе, - так чего ж ты его ругаешь, чего тебе еще надо?

Первая молча рассматривала серые плиты и подъемный кран, что стоял ближе к вокзалу. Затоптав окурок и вытерев нижнюю часть лица скомканным носовым платком, она продолжила:

 - Ну не знаю! Чудной он какой-то. Ну вот нельзя с ним по-человечески, вот все норовит вывести меня из себя!

 Младшая придвинулась ближе и, хитро посматривая прямо в глаза собеседнице, растягивая слова, тихо сказала:

 - То есть, я так понимаю, нет у тебя никаких причин так говорить о муже, да?

Старшая бросила короткий и виноватый взгляд на слишком проницательную знакомую и вкрадчиво начала:

 - Ты ведь помнишь, перед тем, как заняться торговлей, я на комбинате работала? - младшая молча кивнула, медленно закуривая. – Так вот, - продолжала рассказ старшая, - там со мной в одном цехе малый один работал, Андрей звать, фрезеровщиком он, кажись, был, - глаза ее сделались какими-то кошачьими в момент, когда она про фрезеровщика заговорила, лицо ее сияло и как-то даже помолодело. - Я, короче, Люб, не знаю, что со мной. Он мне не только снится, он мне наяву везде мерещится!..

В этот момент я отвлекся на телефонный звонок и, впрочем, уже не слышал, что дамы говорили дальше… Как сказал в одном интервью певец Александр Лаэртский: «Бабы для мужиков, а женщины для мужчин». Пусть сами разбираются.

 - Все заходим в автобус, через десять минут отправление, - с большим перебором по громкости крикнул водитель с безучастным лицом.

 Люди медленно потянулись к открытой входной двери. Все это были разные люди, но объединяло их одно – усталость.

Тяжелые сумки с трудом уж вносились в автобус натруженными руками работников малого бизнеса, так называемыми «челноками».

Всеобщая угрюмость сильно стегала по нервам. Почему все именно такие? Непонятно. То ли просто на улице очень темно и ничего не разобрать, то ли у меня что-то со зрением, в общем, не знаю. Наверное, такое бывает, когда человек человеку не волк, а человек человеку безучастный предмет.

Захожу в автобус и сразу же окунаюсь в приятный полусвет моего комфортного будущего на ближайшие семь часов. Прохожу внутрь, ищу свое место.

 - У тебя какой номер? - кричит водитель из своей кабины.

 - Семь, - громко отвечаю я и вглядываюсь в блестящие металлические пластины номеров.

 - Это здесь, на первом этаже, - чуть спокойнее осведомляет водитель и, поворачиваясь к окну, закуривает.

Нахожу, наконец, свое место, сажусь. Я, признаться, не смотрел, какое именно мое место – у окна или нет. Сел я у окна, как будто знал, что рядом со мной в эту промозглую ночь более никого не окажется.

Москва сквозь мое окно выглядела очень тоскливо. Какая-то невообразимая печаль, подкрепленная слезливым дождем, необъяснимым образом спускалась с небес в тот момент. Автобус мало-помалу наполнялся людьми. По странному стечению обстоятельств пассажиры шли в основном на второй этаж. Прошло еще какое-то время, а я по-прежнему оставался на первом этаже в одиночестве. Вдруг слышу, водитель скомандовал кому-то сзади:

- А вам, девушка, на первый этаж, ваше место номер пять.

 «Прямо передо мной будет сидеть» - с абсолютным равнодушием пронеслась мысль и тут же навсегда исчезла. Девушка была лет двадцати шести: длинные русые волосы, несколько полноватая, но от этого нисколько не страдающая фигура, одежда в духе тридцатых годов. «Маргарита» - вдруг подумал я. Впрочем, досконально разглядеть ее мне не удалось – ведь в салоне было довольно темно. Девушка уверенными, неспешными движениями положила сумочку на верхнюю полку для вещей, достала миниатюрный телефон из кармана джинсов и набрала номер:

 - Алло, Миша, ты еще не спишь? – ласковым полушепотом сказала она. – А? Да, да, ну, хорошо… Ты накрой Катюшку теплее, ладно? Она ведь знаешь же, быстро простывает. Ладно, целую, пока. Как приеду – позвоню. Надеюсь, ты проснешься? - Затем она еще пару минут слушала, что ей говорил собеседник, и, наконец, спрятав телефон, приняла удобную позу, какие всегда принимают, готовясь к длительной поездке.

Водитель включил «Джентльменов удачи» на маленьком плазменном мониторе, что висел вверху, прямо посередине лобового стекла. Мягко заработал мотор, приведенный в действие легким поворотом ключа. Я обернулся, услышав, как кто-то медленно ищет свое место в темноте салона. Парень выглядел очень задумчивым, насколько я успел рассмотреть его лицо. Огромная сумка за спиной мешала ему проходить от места к месту в поисках нужного ему согласно билету. Его место оказалось рядом с девушкой, которая до сего момента была единственной, кто находился на первом этаже автобуса, кроме меня. Парень шумно спрятал сумку и замер, глядя в окно, предпочтя холодно-сырой пейзаж «Джентльменам удачи». Я сидел позади них. Моему взору была доступна лишь торчащая сверху часть шевелюры девушки и полупрофиль парня. Вскоре я окунулся в неудобный сидячий сон.

 Дорога постепенно начала подниматься. Полотно асфальта медленно отделилось от земли и поплыло по воздуху все выше и выше в пугающую необъятную тьму. Да, это было так: автобус летел по воздуху. Затем автобус вдруг исчез, и я остался на своем кресле, один в темном небе. Я чувствовал, что нахожусь перед лицом какой-то тайны, тайны, которую я не могу ни объять, ни вместить. Странно, но в этот момент передо мною поплыли картины из повести Алексея Язычьяна «Мертвая вода». Вот Ярополк с глубочайшим уважением и почтением слушает Совершенного, вот «псы Господни» вторглись в деревню хранителей древнего знания… Затем все сменилось ярким солнечным светом. Светом, который слепил беспощадно. Тьма. Ее не было вовсе. Тьма. Всего лишь маленький закоулочек, тысячная доля сознания. И вот передо мною предстала Тьма. Это был жалкий облик, честно сказать. Глаза, уставшие от борьбы, знающие наверняка, что быть ей бесполезно. Быть тьмою - абсолютно бесполезное и бессмысленное занятие. Еще где-то, в самом потаенном смысле ее взгляда, можно было угадать усталость, граничащую с постоянным желанием растворения, с желанием не-бытия. Усталость от закона, который невозможно изменить, который неотвратим, неизбежен и вечен. Я увидел все это. Мне удалось заглянуть в самую суть тьмы. Мне, конечно, стало жаль ее, бедную. И я увидел стыд, жалкость, позор и обман. И я почувствовал бедность, уродство, глупость и жадность. Из ниоткуда вдруг вырос архитипический единый образ всего неверного, только он был облачен в готовую форму – это был горделивый Ларра, отверженный, выкинутый вон из детского произведения классика. Подобно ему, ставшему едва заметной скитающейся тенью, которая не знает избавления смерти, тьма переживает свое вселенское горе – пустую данность своего существования. Я видел руки тьмы: они вечно тянутся, чтобы объять свет; они уже высохли и превратились в две призрачные тени, которые, тем не менее, все же желают достигнуть свою заведомо недостижимую цель. О, если бы люди знали, сколько страданий они причиняют бедной тьме тем, что пытаются наполнить ее смыслом, тем самым продляя ее бессмысленное существование! Вся бессмысленность тьмы определилась раз и навсегда по слову «Да будет Свет!». Но закон есть. Закон не отменить до момента…

Мой странный сон оборвался так же внезапно, как и начался. Постепенно все стало различимо: тот же салон автобуса, та же молчаливая недосказанность, которая всегда присутствует в казенных местах. А за окном глубокая ночь, бессмысленная и безучастная. Но что-то было не так. Что-то странной и досадной помехой врывалось в размеренный шум колес. А самое странное, что это «что-то» носило сразу две окраски, существовало как бы в двух измерениях… Что заставило меня взглянуть перед собой? Что я мог там увидеть? Да ничего… Просто спинку кресла, на котором сидела девушка… Но я смотрел. Смотрел и вслушивался все глубже и глубже. Вся моя внутренность, казалось, впитывает какой-то странный ритм, некую надстройку надо всем происходящим вокруг. Так сидел я с минуту, не больше, как вдруг осознал, осознал совершенно четко и ясно, что парня , невольного соседа девушки на одну поездку, нет на своем месте. Далее взгляд как-то сам собою перевелся снова на спинку кресла девушки, чуть выше кресла…

Видимость, конечно, в темноте не очень… И тут я вник в странный алгоритм, полностью проникся созерцанием реализации собственного смутного предчувствия. Голова девушки то показывалась на треть из-за спинки, то терялась из виду. И так снова и снова, то ускоряя, то замедляя темп. Дыхания почти не было слышно, оно просто передавалось по каким-то иным, совершенно немыслимым каналам восприятия. Они не говорили друг другу ни слова, это точно. Несмотря на то, что я какое-то время спал, я четко и ясно осознавал этот факт – они не говорили друг другу ни слова. Я размышлял. Подобная связь совершенно не вязалась с «общественными представлениями» об интимных отношениях. Ну, есть там жена и муж, или кто-то кого-то «снимает» на улице. Или… в общем, много всякого устоявшегося в деле-то этом. А здесь… Прямо-таки из области какого-то надфизически-согласованного процесса. Как будто работала какая-то сила для соединения этих двоих. Я сидел в состоянии странном, похожем на ступор, в котором ты сам себе не принадлежишь вовсе. Тем временем темп их совместного существования ускорялся. Я подумал, что, должно быть, это очень красиво выглядит со стороны, но внешне. А что же внутренняя окраска этого молчаливого акта?

Всегда, когда я попадаю в странные нестандартные ситуации, мое сознание тоже становится каким-то иным. Раскрываются какие-то до того неведомые глубины, пугающие и приятные одновременно. Та же шахматная доска из черных и белых клеток, только одно уже существует в другом, и нет никакой нужды после черного квадратика наступать на белый. Такой, знаете ли, дуализм в единстве.

Что было самым интересным и интригующим в этой ситуации – их молчание. Неужели все настоящие, свободные от любых условностей процессы не требуют вербального общения? Неужели речь нужна для того только, чтоб лицемерить и лгать? Возможно, это и так. Но ни ложь ли насквозь и действо этих двоих? Через три- четыре часа их путешествие закончится, и они разойдутся навеки в разные стороны. Оба, конечно, будут какое-то время вспоминать этот поступок. Ему, скорее всего, он покажется впоследствии причудливым и гротескным, ей же, видимо, просто пустым временным умопомрачением. А я буду третьим - тем, кто забудет эту странную немую сцену. Я забуду ее невообразимую неправдивость, тихо помешанную фееричность и то, что, несомненно, эта сцена могла бы являться сном-предвестником, но была чистой правдой. Хотя нет. Ведь мы втроем могли сниться какому-то неведомому существу, которое когда-то проснется…

Через несколько минут все закончилось. Закончились мои размышления на тему и сама эта тема закончилась, закончилась так же неприметно и тихо, как и началась. Все мы просто сидели, потому что нужно было ехать домой, все мы были просто попутчиками, попавшими в один автобус этой осенью. Все мы по-прежнему были незнакомы между собой.

Автобус, сделав плавный поворот, остановился на стоянке. Двери открылись. Водитель оглянулся на нас, он смотрел совершенно безучастными рыбьими глазами, закурил, вышел и пошел по направлению к темному деревянному туалету, что стоял чуть поодаль от кафе, которое отдаленно напоминало маленькие ресторанчики на пустынных хай-веях из американских фильмов ужасов. Я остался сидеть на месте. Ничего не хотелось. Я просто смотрел сквозь стекло на медленно выходящих сонных и безучастных друг к другу людей. Вот мужчина средних лет, небрежно побритый, сладко вдыхает сигаретный дым, глядя куда-то вдаль. Вот две торговки, которые обсуждали мужа той, что старше, на вокзале, молча смотрят на курящего. Из моего окна было отчетливо видно, как водитель, который вышел раньше всех, насыпает перец во что-то, что уже успел заказать, сидя в кафе напротив. Собственно, это могла быть и соль… Они тоже вышли. Он стоял на ступеньках кафе и курил, запивая затяжки только что купленным пивом. Она тоже курила, стоя рядом со входом в автобус и смотрела прямо перед собой. И все, кто вышел этой ночью на стоянке из автобуса, были совершенно незнакомы друг с другом. Кроме разве что двух торговок, одна из которых на время, а может и навсегда, выгнала своего мужа из дома.

До дома оставалось совсем чуть-чуть. Я сидел в тупой задумчивости. Знаете, бывает такая задумчивость, когда и мыслей-то нет никаких, одни смутные образы. Просто пустые и ни к чему не обязывающие образы. Они тоже сидели так, как обычно сидят рядом в автобусе чужие люди – делая вид, что рядом никого нет. В небе мало-помалу появлялся слабый, но уверенный свет. Свет торжествующий, свет молодой. Он врывался в самое сердце ночи, раздирая ее любовными муками. Молодой рассвет и старушка-ночь. Странная пара, совсем неподходящая, но соединенная до скончания времен. Я попытался снова заснуть; этого сделать, конечно, не получилось. Получалось только думать. Думать и конструировать из невнятных образов конкретные картины. Впрочем, картины эти становились таковыми лишь на доли секунды. Они даже не успевали фиксироваться в памяти, а просто проходили мимо, куда-то в небеса.

Липецк встречал хмурым полусветом. Все молчало, все вокруг что-то не договаривало. Такая вселенская недосказанность на фоне невыспавшихся должным образом мыслей. Хмурые таксисты молча и медленно приблизились к автобусу. В этот раз они как-то даже деликатно предлагали свои услуги по развозу людей, обычно это бывает назойливее и громче. Я уже забыл про тех двоих, что сидели передо мной, как вдруг увидел стремительно удаляющегося парня. А затем услышал рядом ее невозмутимый, но уставший голос:

- Миша? Да, я доехала, все нормально. Миш, как там Катюшка? Спит? Ты укрой ее получше, знаешь ведь, простывает она у нас быстро. Целую, люблю. Пока.

ДИАСАД

- Да прекратите этот пустой разговор! – Фролов взорвался пестрой бурей эмоций. - МЭЛ совсем не это имел в виду. Взаимопроникновение гораздо глубже, чем взаимопорождение. А то, что одно без другого невозможно, так это просто чепуха! Так, философская шутка на потребу публике. Просто вы, господа, одного понять не можете - МЭЛ же прекрасно знал в глубине души, что самая важная часть разработанного учения – это взаимопроникновение. Взаимопорождение - это лишь необходимое дополнение для отвода глаз, для того, чтобы абсолютная парадигма взаимопроникновения не оставалась на виду, не была бы столь заметна для большинства. Поясню, в чем суть моей логики! – Фролов встал, поднес указательный палец к губам, затем многозначительно глянул в сторону окна. – Взаимопорождение попросту никому не нужно. Концепция может прекрасно существовать и в онтологическом разделении взаимопроникновения и взаимопорождения. Даже, господа, не в разделении, а в отсутствии. Т. е. вот как… То, что для отвода глаз отправляется в социальную структуру общества, как показывает эмпирический вывод, не всегда там остается надолго. А то, что является краеугольным камнем к пониманию центральной идеи, остается в чистом виде среди создателей этой идеи! – Фролов обвел глубоким умным взглядом собеседников и многозначительно умолк, опустив глаза в пол.

 - Полностью не согласен с Вашим выводом, соратник, - Стасов хитро прищурился и, чуть наклонившись к Фролову, философски и значимо чуть коснулся его плеча. – В жизни МЭЛ нет никаких подтверждений вашей теории. Все, что рано или поздно МЭЛ онтологически вывел из самых главных, наиболее значимых закономерностей, как раз подтверждает обратное, а именно то, что обе категории – взаимопроникновение и взаимопорождение – одинаково важны для дальнейшего процесса становления и развития. Конечно, - мечтательно продолжил Стасов, - если отбросить весь идеализм, становится понятно, почему Вы, мой глубокоуважаемый коллега, являетесь приверженцем идеи о том, что взаимопроникновение важнее, чем взаимопорождение! – Стасов чуть слышно кашлянул. - Придание целостности формы любому учению неизбежно сталкивается с очеловечиванием всего, с чем соприкасается на своем пути это действие. Очень многогранное, я бы сказал, действие. - Стасов нервно привстал, затем так же быстро сел на место. - Действие это ведет к отпадению, к формированию примитивных цепочек обыденным разумом, который иногда просыпается и бодрствует длительное время даже у великого гения! Вот и выходит ошибка! Вот и получается, что одно нужно и важно, а другое, иной необходимый элемент, можно и отбросить, объяснив все вполне земными, сугубо человеческими категориями! Но логику МЭЛ до конца не понять, не объяснить, не постичь! На минуту все стихло. Слышно было, как шумит в сливных бачках усталая вода. Сквозь открытое окно влетал порывами летний ветерок, чуть покачивая клочки облупившейся краски подоконника. Мягко, почти нежно, хрустел под ногами выцветший кафель. Какие истины он хотел сообщить? Может, он тоже хотел стать участником дискуссии? За дверью послышалась жизнь. За дверью кричали. Стучали. Радостно плакали, грустно смеялись, жалобно просили, торжественно давали, нехотя раздевались, покорно одевались. За дверью падали и вставали, били и прятались, кусались и жаловались, стеснялись и рвали волосы, наступали на и выходили из.

За дверью сказали: - Отдай!

За дверью сказали: - Мое!

За дверью сказали: - Бросай!

За дверью сказали: - В лицо!

За дверью сказали: - Я нет!

За дверью сказали: - Компот!

За дверью сказали: - Мой дед!

За дверью сказали: - Пилот!

За дверью сказали: - Вчера!

За дверью сказали: - Ты снег!

За дверью сказали: - Тебя!

За дверью сказали: - Разбег!

За дверью плевали на МЭЛ.

 - Я даже не знаю, друзья мои, - прервал слишком затянувшуюся паузу Трифонов. Он стеснительно шаркал ботинком со сбитым, насильственно побелевшим носом по насильно выложенному здесь когда-то кафелю. – Не знаю… Все дело в том, что я убежден в полном отсутствии как взаимопроникновения, так и взаимопорождения. Нету ни того, ни другого, ни, может быть, чего-то третьего, о чем, возможно, вы тут, любезные мои, даже и упомянуть постеснялись. Или просто забыли, не суть важно. Все происходит в абсолютной пустоте. Объект и субъект действительности есть самый действительный объект пустоты. Он пустота пустоты, наполненный пустотой. Мы должны все отвергнуть. Вы поймите, что отрицать-то нечего. Качественно перерабатывать тоже нечего. Бороться некому и не с кем, так-то, друзья. – Трифонов жалобно скривил губы, из плотно сомкнутых губ его показалась задумчивая прозрачная струйка. Он внимательно оглядел собеседников. Те сидели молча, превратившись во внимание. Убедившись в том, что его теория тоже рассматривается, как достойная быть изложенной, Трифонов продолжил: - Но если честно сказать вам, уважаемые мои собеседники, то, - он со сдержанным уважением посмотрел на Фролова, - ваша, Фролов, теория нравится мне гораздо больше, нежели теория господина Стасова. Все же МЭЛ – это в чем-то ведь и простой синдикат определенных потребностей и влечений. МЭЛ - конечно, если я не прав, а прав Фролов, - вписан в единую оболочку взаимопроникновения. Во-первых, когда во всем пребывает лишь только идея взаимопроникновения, ни о чем другом говорить и думать просто невозможно. В этом, опять же, если я не прав, я полностью понимаю МЭЛ. Во-вторых, взаимопроникновение выгоднее и безопаснее с экономической точки зрения, это факт. Ведь взаимопорождение ведет к удвоенности сущности, а, как вы знаете, отрицая взаимопорождение, можно обойтись одним лишь взаимопроникновением. И, смею заметить, без всякого вреда и взаимопроникновению, и взаимопроникающим субъектам.

Все трое серьезно смотрели друг на друга. Казалось, что истина в этот момент пробежала между ними невидимым маленьким зверьком. В глазах каждого читалась радость. Они летели! Сидя летели! Выше звезд и облаков! Они парили, и их сознания слились в едином невыразимом порыве!

Стасов вскочил и с видом умалишенного проорал:

• Да! Именно так! Я тоже всецело хочу поддержать перед вами, господа, блестящую теорию Фролова!

 Трифонов и Стасов загремели в унисон:

• Ура! Ура Фролову! Ура Фролову! Фролову ура! Ура МЭЛ, Фролову МЭЛ, ура МЭЛ, Фролову МЭЛ! МЭЛ! МЭЛ!

 - Конечно, уважаемые мои господа, конечно, - со слезами радости, прижав руки к груди, захлебывался от восторга Фролов, - конечно! Вы сами посудите, возьмите простейшее, возьмите первородное и первоначальное. Самое первое, что приходит в голову! Конечно! Конечно! Конечно, это оргазм, господа! Красочный, длинный, страстный оргазм! Взаимопроникновение потому и не нуждается в дополнениях, что оно его доставляет, а взаимопорождение - нет! Ведь оргазм… - Дверь неожиданно и резко открыли, перебив Фролова на полуслове.

 - Так, это что тут за игры, а? – толстая воспитательница с усталым лицом грозно сморщила лоб. – Сколько можно сидеть тут, а? Все ребята уже давно сели за столы! Да, ребята? – притворно повысив голос, спросила она.

 – Дааааааа, - отозвался нестройный хор ребятишек. Воспитательница нервно натянула колготки опоздавшим на обед малышам.

 – Так, кто тут больше всех баловался и кричал?

 У Стасова и Трифонова покатились крупные слезы из испуганных глаз. Они показывали маленькими пальчиками на Фролова.

 Воспитательница тяжело наклонилась и заглянула Фролову прямо в лицо.

– Значит, вот кто во всем виноват! - яростно прошипела она. – Выливай, паразит, горшки Стасова и Трифонова. Про свое добро смотри не забудь! И бегом за стол, горлопан сопливый!

 ПО ПУТИ В ЧЕРНО - БЕЛОЕ

Александру Ивановичу Калугину

 посвящается.

 - Женечка, дорогая, пойми, ну некогда мне сейчас общаться с ней! Пусть оставит коммерческое предложение, я посмотрю и перезвоню позже… или завтра, к примеру, а?

 - Знаешь что, дорогой мой, меня уже достали твои посетители! Иди и разговаривай с ней сам, я тебе не секретарша, чтобы с искренней улыбкой встречать и провожать всех этих девочек. У меня своей работы по горло!

- Слушай, ну кто же виноват, что ты сидишь ближе ко входу, а не я? – с хитрой и довольной улыбкой попытался образумить менеджера-коллегу Витя.

Женечка с притворно-спокойным видом наклонилась прямо к левому уху Вити и вкрадчиво прошептала ярко-красными губами: «Витя, иди, пожалуйста, девушка ждет, дальняя переговорка свободна, солнышко». Он хотел добавить еще что-то более язвительное, но, обернувшись, лишь смог зацепить краем глаза полускрывшуюся в дверном проеме ногу Женечки, на которой крайне возбуждающе проступала икроножная мышца сквозь темный запрет капрона.

С минуту Витя перебирал в памяти всех, с кем мог назначить встречу, но, возможно, забыл об этом. Однако память не подсказала ничего подходящего. «Ведь нужно же сначала звонить, назначать встречу, а потом уже приходить. Почему люди никак не могут понять, что, если они не планируют свое время, то это еще не значит, что другие этого не делают?», - с раздражением подумал он и нервными быстрыми шагами направился к нежданной гостье.

 - Здравствуйте, Вы Виктор? – как и всякий человек, который пришел что-то просить, девушка широко улыбалась, показывая свое исключительное расположение к собеседнику.

- Да, Виктор - это именно я, - сдержанно и сухо ответил Витя. – Идемте в переговорную комнату, но попрошу Вас быть краткой, у меня очень мало времени.

 – Конечно, не волнуйтесь, я долго Вас не задержу, - заученно промурлыкала незнакомка.

Девушка Вите не понравилась с первого взгляда. Невысокого роста, худая, с бледным лицом, она сразу утонула в бездонной яме девушек, которые в большом количестве хранились на бабьих полках Витиного сознания. В свое только что оформившееся негативное предубеждение Витя, плюс ко всему, добавил еще и ложку раздражения от незапланированного визита. И все, дело сделано: как ни старались многочисленные тренеры по ведению переговоров, у которых училась нежданный горе-визитер, чувство крайней неприязни у Вити уже сложилось и позитивного исхода для презентующей коммерческое предложение стороны предстоящий разговор совершенно не предвещал.

- Присаживайтесь сюда, - сказал Витя, вежливо показав рукой на манящее блестящей кожей кресло, а сам уверенно опустился на диванчик напротив. Их разделял только низенький столик, предназначенный скорее для беседы добрых друзей в непринужденной обстановке, нежели для презентации рекламным агентом возможностей своей компании.

 - Благодарю, - ласково отозвалась девушка и, привычным движением поправив юбку, села в кресло. Далее начался наиболее тяжелый для Вити процесс. Про себя он окрестил его «минута вынужденного молчания». Это злополучный момент, когда представитель клиента молчит с умным видом, а рекламный агент копается в пакете с логотипом собственной фирмы, извлекая оттуда по очереди прайс-листы в прозрачном файле, пестро оформленное, безусловно, всегда эксклюзивное коммерческое предложение, до тошноты ненужные календарики, ручки, брелоки и прочие рекламные материалы с прошлым крайне востребованной проститутки, но с настоящим и будущим коммуникационного трупа.

 - Вас как зовут-то, может, скажете? – Вите уже хотелось бежать из переговорки, ничего не слушать и ничего у нее не брать.

 - Да, извините, я Ольга, - тихо сказала она, на некоторое время прекратив доставать календарики и брелоки. – Ольга Ариманова, рекламное агентство «Darkname Media», вот моя визитка.

 Прямо перед правым глазом Вити в мгновение оказалась золотистая визитка с черным курсивом заглавных и строчных букв. Витя взял карточку и вдруг почувствовал, что от этого великолепного образца современной рекламной полиграфии по телу разливается такая радость, такой восторг, такое счастье! И он в очередной раз с радостью осознал, как же хорошо работать на стороне клиента! И визитку в этом случае можно иметь много проще, и фальшиво улыбаться гораздо реже. Тем временем Ольга аккуратно разложила бумажки на столе. Как и полагается в таких случаях, листы с более важной информацией - информацией о ценах - лежали под всеми остальными папками, как дань этике переговоров, где вторичность получения прибыли возведена в смехотворный и глупый культ.

 - Вообще наше агентство занимается всеми видами размещения рекламы, - с непоколебимой уверенностью сказала Ольга. – Наружка, радио, телевидение, интернет, пресса, BTL – т.е., Виктор, полный спектр услуг мы можем взять на себя, освободив тем самым вас от лишнего документооборота. – Пребывая в полной уверенности достоверности собственных слов, твердо продекларировала она.

Когда Витя слышал подобные заявления, волна цинизма сверхмощной силы всегда подкатывала к горлу, причем свой неумолимый подъем к глотке она начинала откуда-то снизу, из глубины, из самого сердца. Вите уже не хотелось опровергать девушку, говоря, что радиостанции принадлежат одному холдингу, телеканалы - другому, что все эти холдинги имеют эксклюзивное право на размещение рекламы на своих носителях, имеют свои отделы продаж. Ему уже давно опостылело выслушивать и то, что она только собирается сказать: «У нас хорошие отношения со всеми холдингами, мы имеем эксклюзивные агентские скидки, нам дают бонусы за количество приведенных клиентов, а можно спонсорство, а можно со-брендинг, а то, а это…»

 - Вы, наверное, думаете, Виктор, каким же образом мы сможем разместить рекламу на тех носителях, которые нам не принадлежат? - с видом первооткрывателя замысловатых коммерческих секретов осторожно поинтересовалась Ольга. Она пристально смотрела в глаза собеседнику. Она надеялась и жаждала, что он даст промах, что он сменит маску недоступности и отсутствия всякого интереса к ней на выражение лица человека, которому собираются открыть великую эзотерическую тайну планетарного масштаба, посвятить его в высшее знание о внутреннем устройстве рекламно-коммуникационного процесса.

Не желая говорить долго, Витя попытался мысленно сформулировать одно предложение, которое указало бы наивной собеседнице на то, что он, в общем-то, глубоко в теме, и не нужно ей утруждаться, объясняя ему прописные истины рекламных реалий. Предложение уже почти было готово, но Ольга неожиданно начала свой неизбежный менеджерский монолог:

 - Виктор, я, безусловно, понимаю, что рассказывать все это вам нет никакого смысла, что вы и так все знаете… Ведь рекламный мир тесен, да вы и сами когда-то работали в агентстве, в общем, я тогда о самом главном расскажу, ладно? – глаза ее выразили в этот момент толику искренности, но лишь на короткое мгновение.

 Виктор откровенно скучал. Он прекрасно знал, что «самое главное» - это очередное «эксклюзивное» предложение, которое, как правило, есть у любого агентства, чья деятельность иногда сводится к перепродаже ресурсов других агентств, телекомпаний, издательских групп. Оно и понятно. Нужно же иметь что-то свое, в конце-то концов?.. Но для него, опытного эксперта по рекламе, который прошел школу в нескольких рекламных агентствах и в нескольких компаниях со стороны клиента, было понятно, что в этом мире эксклюзивные предложения давно закончились, а новых пока никто не придумал.

 - Кроме того, о чем я уже говорила, наше агентство предлагает размещение рекламы на эксклюзивной основе, - невозмутимо продолжила девушка. – У нас есть собственный носитель… точнее, это не совсем носитель, скорее, у нас есть собственный штат сотрудников, которые профессионально занимаются, - она осторожно взглянула на Витю и продолжила более тихо, - нанесением любой информации клиента… на стены и окна в подъездах жилых домов.

 Витя вдруг почувствовал, как капельки холодного пота предательски выступили на лбу, ладонях и стопах.

 – Представьте, Виктор, какой это замечательный вид рекламы, - воодушевленно продолжала Ольга. - Вы же опытный рекламщик, Вы не можете не видеть, сколько плюсов у этого способа размещения! Ну, во-первых, никакого клаттера, т.к. конкурирующих сообщений нет. Второе. Неизбежность контакта с рекламной информацией. Вы же не станете спорить с тем, что не увидеть такую рекламу просто невозможно? Третье. Четкое определение целевой аудитории – есть дома для богатых, есть для не очень богатых… ну, для вас это не важно, так как для рекламы ваших услуг нужны дома, где проживают состоятельные люди. Четвертое. Фактор раздражения. Не имеет значения, что жильцы будут раздражаться, выходить из себя и кричать, что какие-то недоноски изгадили их подъезд. Главное здесь, что внимание к продукту, сообщению, будет привлечено. Дело в том, что гнев и раздражение – это всего лишь кратковременные эмоции, которые уйдут так же быстро, как и пришли, а память от рекламного контакта останется в сознании надолго. - Последнюю фразу Ольга произнесла особенно ярко и отчетливо, как в детском саду на утреннике, – тем более, этот эффект будет подкреплен и другими рекламными активностями, которые мы, как вы уже знаете, можем…

Виктор резко перебил докладчицу:

 - Стоп, стоп, Ольга, послушайте… вы разве не понимаете, что писать в подъездах на стенах – это мелкое хулиганство - раз и удар в незащищенный пах имиджа рекламируемой компании или ее продукта - два? – сквозь бурно нарастающий гнев процедил Витя. Он вязко и недобро взглянул на Ольгу.

 Девушка сидела в полном замешательстве. Сбитая с толку, она постепенно начала осознавать, что работы с этой компанией не получится, договор заключен не будет. Витя тоже понимал, радуясь про себя, что у горе-менеджера закончились аргументы, что она устала, что ему почти без слов, пользуясь только невербальной коммуникацией, удалось победить. Он ликовал оттого, что она сейчас просто оставит материалы, сувенирку, встанет и уйдет восвояси со словами: « Ладно, Виктор, мои координаты на визитке, если вдруг появится потребность в наших услугах – звоните». Ольга печально взглянула на Витю, нервно засобиралась. Повесив сумку на плечо и застегнув огромные желтые пуговицы пальто, она сказала: « Ладно, Виктор…» Но в этот момент дверь переговорки резко открылась, в проеме появилась побелевшая и взлохмаченная Женечка, которая быстро выпалила:

• Извините… Вить, срочно к директору, срочное совещание, - она виновато и быстро взглянула на Ольгу, как бы извиняясь за себя, Витю и директора сразу.

 Витя того и ждал. Он ждал чего угодно, любого избавления от мук дальнейшего общения с Ольгой, от официоза типа: «Хорошо, я рассмотрю… мы подумаем… я покажу начальнику…возможно, в четвертом квартале…».

 - Ольга, извините, такая ситуация… выход сами найдете? Прямо, а потом направо, там увидите, – быстро пробормотал Витя. Несмотря на то, что вызов к директору не предвещал для него особенных благ, из переговорки он выплыл на волнах радости и счастья.

Огромное здание слепило своей белизной. По форме громадное строение напоминало древний зиккурат, что соединял когда-то небесное и земное в шумерском городе Уре. Витя поднял голову, чтобы посчитать количество ярусов – один, два, три, четыре, пять, шесть… Сооружение было столь величественным, что ему стало как-то не по себе. Из глубоких недр подсознания неясными длинными тенями поползли мысли религиозного характера, до этого момента спавшие в его дебрях и закоулках.

Витя попытался понять, из чего же сделано столь величественное строение . Не кирпич вроде, не блоки, не плиты… На вид материал был основательным и прочным, лишь белизна его, слепившая и глаза, и сердце, не давала покоя. Витя огляделся. Повсюду был только песок. Кое-где он лежал желтой равнодушной равниной, и только в некоторых местах возвышался замысловатыми барханами, которые по смыслу не имели никаких отличий от остального песка и ничего, собственно, не меняли в целом, отчего Вите стало как-то грустно и тоскливо. Он медленно пошел к зиккурату, от которого его отделяли два десятка метров, не больше. Идти было довольно сложно, ноги проваливались в песок, в бездонную желтую глубину. Наконец, он подошел к строению. Перед ним начиналась лестница: белая и чистая, она сразу породила мысли о невозможности наступить хотя бы на первую ступеньку, не то, чтобы подняться до конца. Слева и справа были еще две лестницы под углом девяносто градусов по отношению к Вите. Вдруг до него донеслись какие-то звуки. Витя прислушался: играла музыка, какая-то модная попсовая песня. Звуки доносились с другой стороны постройки. Витя тоскливо глянул на белую манящую лестницу и пошел к северной стороне здания. С другой стороны зиккурата происходило торжественное празднество.

Широкая ярко-красная лента, привязанная к двум деревянным резным столбикам, отделяла толпу людей от огромной вязкой лужи, которая распласталась черным пятном посреди желтого песка и вплотную прилегала к задним дверям здания. Витя рассматривал толпу. Ее неоднородность сразу бросилась в глаза. В непосредственной близости к красной ленте, весело общаясь и жестикулируя, стояли мужчины и женщины, одетые в официальные костюмы. «Первые Лица», - подумал Витя. Далее толпа была более пестрой и разношерстной. Подросток с фотоработой Хельмута Ньютона «Киберженщина VI» на футболке, дама средних лет в длинной черной юбке с журналом «Сторожевая башня» в руке, типичный «браток» из лихих девяностых в малиновом пиджаке и много, много других людей. Всех их объединяло одно - необычно веселое, глуповато-восторженное выражение лиц и томление ожиданием чего-то крайне важного. Чуть поодаль, справа, расположился ди-джей, небритый длинноволосый мужчина в черных очках. Он отстраненно курил и лишь изредка крутил никому невидимые ручки на микшерском пульте. Это был единственный персонаж, которому все происходящее было по звончайшему барабану. Справа и слева от ди-джея, на треножных стойках, расположились черные колонки, одна из которых предательски похрипывала. Но казалось, что никто из пришедших на праздник этого не замечал. То тут, то там появлялся, словно прямо из песка, пронырливый фотограф, быстро выбирал план для фотографии, трещал фотокамерой и снова исчезал, чтобы тут же объявиться в другом месте. Слева расположился оператор с огромной видеокамерой. Рядом стояла девушка-репортер в светлом летнем платье и с внимательным видом слушала монолог седого почтенного джентльмена в бежевом костюме с черной бабочкой, изредка кивая коротко стриженой головой. В правой руке она держала микрофон, который издали очень напоминал маракас. На микрофоне отчетливо читался логотип телекомпании «srkn tv». Вдруг странный булькающий звук донесся до всех присутствующих, он резко заглушил динамики колонок и гомон собравшихся. Витя обошел огромного парня в кепке с надписью «The Green leaf» и стал напряженно всматриваться. Ничего видно не было, но шепот уже раздавался везде. Витю охватило обычное человеческое любопытство. Наклонившись к рядом стоявшей старушке в красном застиранном платке, он вежливо поинтересовался:

 - Бабуль, а что случилось-то?

 Бабуля недобро глянула на Витю и важно так, с достоинством прошептала:

 - Это, сынок, Бурление Смысла началось! Уже скоро, сынок, уже скоро. Жди, миленький, – и она отвернулась, давая понять, что иных объяснений не последует.

 В этот момент двое накаченных парней принесли пьедестал кубической формы и установили его рядом с красной ленточкой, в центре, там, где находились Первые Лица. Пожилая дама с трясущимся подбородком и молодой человек в черном костюме помогли подняться на пьедестал старенькому сморщенному и лысому человеку в темных очках, как у ди-джея, и в бесформенных широких брюках. «Самое Первое Лицо», - подумал Витя. Самое Первое Лицо гордо выпрямилось и маленькими щелочками глаз внимательно осмотрело всех собравшихся. Другие Первые Лица стояли неподвижно и благоговейно смотрели на Него. Ди-джей в черных очках, выплюнув изо рта окурок, подал Самому Первому микрофон. Оно Глубоко Вдохнуло и Начало:

 - Мои вы! Мои вы… вы родные! - голос Его был визжащим и надломленным. – Спасибо, что пришли сегодня сюда, спасибо, что все вы здесь, спасибо вам за то, что вы есть, вы можете не только есть, раз вы сегодня здесь! И мы сегодня с вами! И оно с вами и с нами! Бурление Смысла даст нам победу. И все мы заживем счастливо, и все мы заживем богато, и все мы обретем покой совместно с Розовой Рекой!

 Огромная лужа словно слышала и понимала, что славословие ведется в ее честь, и стала бурлить и чавкать еще сильнее и громче. А Оно исступленно продолжило:

 - Не бывать ветрам, не стоять горам и не петь хорам!... Если нет Его, Смысла одного, что бурлит всегда в нас через года! Дорогие вы мои и родные! Мы долго ждали. Мы очень долго ждали. И, наконец, дождались. Теперь мы вместе! Теперь мы соединимся в Великом Вселенском Поцелуе! Мы наполним наши души Смыслом!

 «Чтоб не ходить за гречкой с коромыслом», - вдруг пронеслось в сознании Вити. Оно громко откашлялось и продолжило:

 - Превратить всех оставшихся зверей в людей – вот наша первоочередная задача! Прекратить кровопролитие - вот наше заветное стремление! Все джинны пусть да полезут обратно в бутылки!

 «Все Буратины да превратятся в опилки!», - снова подумал Витя. Оно отпило воды из фигурной бутылочки и говорило дальше:

 - Мы порвем пошлую современность в клочья! Не оставим камня на камне от старых, вспухших больными гнойниками идей! Всем по работе, а не плавать в болоте! Каждому еду, сладкий сон в саду, розовую мечту, женщину в аду! Так освободимся же от страшного ига показного перфекционизма! Так будем же свободны, родные мои!

 Журналистка в белом платье со стриженой головой, закатив глаза, нервно танцевала вокруг камеры и оператора, пропевая шепотом каждое слово, которое говорило Оно. А Оно тем временем не унималось:

 - Проклянем же страшных людоедов, вспомним отцов и дедов, оторвем колеса старых и гнилых велосипедов, будем жить сегодня, будем жить и завтра, припадем же ликом, будем с шиком, с шиком!... Будем есть мы вдоволь, мир построим новый, старый мир порушим, да услышат уши ваши дорогие, уши мне родные, знайте, парни, девки, жизнь откроет дверки, - с этими словами Оно резко повернулось и Указало старческим пальцем на двери зиккурата. Далее Оно продолжило более спокойно:

 - Мы принесем смерть всем, мы позовем ее, и она придет. Придет и спросит у нас: «кого забирать?» А мы лишь будем показывать пальцем, хоть это и некультурно. Плевать нам на культуру. Смерть будет слушаться нас… да, да, именно… именно нас с вами, а не их, не культуру! А если она не послушает, мы ее отменим к чертям! И создадим свою, послушную смерть. А когда мы ее позовем и она спросит: «кого забирать?», мы покажем на ту, старую, непослушную смерть. Вот и будет политика, вот и будет критика. Все черным по белому засохнет в этой войне невидимой, и оторвется тромб зеленой пустоты, летящей над космосом, смотрящим вглубь веков, порочащий железными лапами душ усопших странных видений в дырявом ботинке ликуют картинки! - этими торжественными словами, словами, исполненными глубочайшего смысла, Оно закончило свою пламенную речь! На две секунды воцарилось полное молчание, лишь слышно было, как ди-джей, спрятавшись за колонку, наливает водочку, характерно похрустывая пластиковым стаканом.

И вдруг толпа разразилась оглушительным «Ууууррррааааааааа!!!!» Оно, в экстазе от Себя Самого, сорвало с Тела пиджак, оставшись лишь в футболке с надписью «Who killed Curt Cobain?»; толпа танцевала, ликовала! Все кричали, хлопали, бугай в кепке с надписью «The Green leaf» подпрыгивал и показывал «козу» обеими руками. Первые Лица кричали что-то нечленораздельное, дама с трясущимся подбородком разбрызгивала слезы во все стороны, зрачки ее бегали и бешено вращались. Витя отошел чуть подальше и с испугом дошколенка наблюдал за ужасающим коллективным припадком субчеловеческого бешенства. Сзади кто-то нестройно затянул: «Welcome to the hotel Californiaaaaaaa...». Лицо строго скомандовало:

 - Тихо! Всем тихо! - взгляд Его был грозным, строгим. – Начинаем!

 Какой-то господин с неправдоподобно длинным носом подал Ему огромные, блестящие на солнце ножницы. Все вокруг стояли молча. Не было слышно ни единого звука, лишь только порывистый ветер пробирался сквозь застывшие в ожидании тела, и, ударяясь снова и снова о стену зиккурата, устремлялся куда-то вверх, в ослепительную неизвестность. Оно с благоговением перерезало ленточку и первым прыгнуло в лужу. Постояв в ней минут пять с закрытыми глазами и поднятым к небу лицом, Оно открыло настежь двери зиккурата и исчезло внутри. Далее в лужу по очереди прыгнули остальные Первые Лица, за ними прыгали все собравшиеся. На песке выстроилась живая очередь, длинная и беспокойная. Витя совершенно не понимал значения данного ритуала, но не прыгнуть в лужу он не мог: страх заполнил его душу в этот момент, сжал в железных тисках сердце. Наконец-то очередь дошла до него. Сзади кто-то толкал его в спину, толкал несдержанно и нахально. Витя сосредоточился, закрыл глаза и прыгнул в лужу. В тот же момент с небес послышался голос:

 - Сын мой, подними лицо свое к небу! – Витя понимал, что слышит голос он один. – Отныне ты являешься верным слугой Бурления Смысла и во все дни жизни твоей не смеешь предать Его! Вступай же в Храм Великих Отпечатков! - Витя шагнул внутрь зиккурата и стал изумленно осматриваться.

Внутри здания не было ничего, никаких предметов, мебели – ничего. Просто белые стены без окон – ужасающая и давящая пустота. Осмотрев потолок, Витя глянул вниз. Весь пол был покрыт яркими черными следами тех, кто зашел сюда после прыжка в лужу перед входом. Отличий в отпечатках следов почти не было. Только следы от женской и мужской обуви вносили какое-то разнообразие в эту поистине шизофреническую картину. Витя нагнулся ниже и посмотрел на один из следов внимательнее. На нем была надпись «9999 болезней и смерть» и логотип – земной шар, расколотый надвое зигзагообразной линией. Все остальные следы были с тем же рисунком и надписью. Людей в комнате не было, ни одного из тех, кто зашел сюда перед Витей. Его охватила паника. Что же делать? Куда идти? Где выход? Несколько минут он лихорадочно соображал, что можно предпринять в этой ситуации. Не найдя более разумного решения, чем повернуться и выйти в те же двери, Витя попытался это сделать и тут же проснулся.

«Нежелательно было бы еще раз подобное пережить», - первым делом подумал он в момент пробуждения, но тут же забыл обо всем, так как нестерпимая острая боль в области груди и черепа бесцеремонно вонзилась в мозг бездушными импульсами. Витя открыл глаза. Он находился в больничной палате, рассчитанной на пребывание одного человека. Прямо перед глазами на стене висела картина Айвазовского «Восход солнца». Справа красовался небольшой столик, покрытый белой скатертью. Кроме темно-синей вазы с фруктами на столике ничего не было. Витя закрыл глаза. Прошедшие события мало-помалу стали оживать в сознании, приобретая с каждой секундой все более четкие и ясные очертания. Ольга из рекламного агентства «Darkname Media»…Неприятное совещание у Дмитрия Петровича…Поход в киоск за сигаретами… и пустота, беспамятство, отсутствие реальности. Вошел доктор с добрыми карими глазами и, чуть улыбнувшись длинными лучами морщин, спросил:

 - Ну, как вы, Виктор? Болит сильно еще?

Витя для большей правдивости состроил мученическую гримасу на лице:

 - Да, знаете, вообще побаливает… Голова сильно, грудь… или что там… ребра, наверное.

 - Ваше счастье, что вообще целы остались, - сказал доктор и с участием посмотрел на Витю. Доктор понимал, что Витя не знает, что же с ним произошло, и решил прояснить для пациента злополучный момент:

 - Ты, дорогой, под машину попал. Четыре ребра сломано, серьезная черепно-мозговая травма, сильный ушиб правого колена, ну и по мелочам, это я не считаю. Что ж, будем стараться как можно быстрее поставить тебя на ноги, а пока отдыхай, - доктор обнадеживающе улыбнулся и вышел из палаты.

Ольга всегда выходила гулять около семи вечера. Неподалеку от ее дома находился красивейший городской парк, плавно переходящий в лес. Она гуляла здесь, внутри таинственного организма причудливых аллей, начиная с самого детства. Сначала, конечно, с родителями, затем с подругами. А теперь все чаще одна. Она очень любила бывать здесь, в этом родном сердцу месте. Здесь чувство радости, ощущение безопасности и надежности облекалось буквально в физическую форму, переполняло мысли, насыщало плоть, согревало кровь. И так было всякий раз, когда бы Ольга сюда ни пришла.

Свой маршрут она, по обыкновению, начинала от старого, давно закрытого фонтана, который всегда провожал ее молчаливым взглядом неровно отколотых иссиня-белых кафельных плиток, многозначительным молчанием старых серо-зеленых труб. Дорожки, сделанные из неравномерно отесанных камней, помогали не расслабляться при ходьбе, всегда заставляли думать, как сделать следующий шаг, чтобы не оступиться. Ольга шла не спеша. И чем глубже в парк она заходила, тем плотнее смыкалось вокруг нее дышащее приятной октябрьской прохладой кольцо неотвратимо подкравшейся осени. То тут, то там таинственно потрескивали засыпающие сучья деревьев. Словно устраивались они поудобнее на долгий сон, как бы предвещали они скорое прикосновение торжествующего белого покрывала. Ольга дотянулась до самой нижней ветки стыдливо дрожащей осины, сорвала постаревший беспомощный листок и принялась его разглядывать, пытаясь не упустить ни одной детали в причудливом узоре, созданном столкновением жизни и смерти, этой странной программой природы, что со снисходительной улыбкой взирала на все вокруг.

Сумерки добавили парку еле ощутимое состояние единства всего, на что обращала внимание Ольга. Рваные тощие облака непостижимым образом сливались в едином прохладном экстазе с согбенными кронами деревьев. Камни, из которых были сложены дорожки, казалось, пытались обнять едва видимыми серыми руками засыпающие от холода листья, которые, словно играя друг с другом, то взлетали на ветру, то снова плавно опускались вниз. Ольга, находясь здесь, часто вспоминала, как нашла символ – черный металлический круг с изображением треугольника вершиной вниз и парой глаз внутри, тоже перевернутых. Она вспоминала, как неведомая сила вела ее все глубже в темноту, как символ, казалось, тащил тело сквозь безмолвные деревья все дальше и дальше в непролазный лес. Ольга оперлась о ветвистый дуб, закурила и поплыла еще дальше по волнам воспоминаний.

Тогда она увидела того, кому принадлежал символ, кто сделал так, чтобы она его нашла. Конечно, это были только смутные очертания, которые еле угадывались сквозь ветви и сучья, но странность существа, странность его положения в реальности была неоспоримой. Владелец символа как бы наполовину был в физическом плане бытия, а другая его половина находилась где-то в ином мире. Чем-то эта странная картина напомнила Ольге полотно Рене Магритта «Препятствие пустоты». Она продолжала вспоминать. Ни страха, ни волнения в тот вечер Ольга не испытала. Было лишь удивление, некоторая растерянность, концентрация внимания, воли. Медленная, внятная, не терпящая возражений речь, казалось, звучала тогда где-то внутри, сращиваясь с собственным мышлением Ольги:

 - Приветствую тебя, нашедшая Символ! Отныне ты не сможешь быть той, кем ты была до этого момента. Теперь ты станешь служительницей 9 999 болезней и смерти. Ты теперь избранница, путь твой предопределен, судьба твоя решена, жизнь твоя нужна отныне только для осуществления величайших планов – моих планов! Тебе необходимо будет четко следовать всем моим инструкциям, тогда ты сможешь осуществить задуманное! План я тебе не раскрою, ты должна будешь просто выполнять поручения, которые могут показаться тебе крайне нелогичными и лишенными практического смысла. В этом нет ничего страшного - так задумано, так надо. Помни только одно: все, что ты будешь делать, нужно для будущего планеты, для процветания человека на ней, для осуществления честных взаимоотношений между всеми вами, между людьми.

 Существо на некоторое время умолкло. Лишь слышно было, как воздух затих в ожидании чего-то, предупредив заранее ветер, чтобы тот тоже угомонился на некоторое время.

Оно заговорило вновь:

- Оля, тебе нужен Виктор Ахормаздов. Именно он является препятствием к установлению Всеобщего Благоденствия! Именно он деструктивно воздействует на все живое! Это из-за него мучаются все твари земные, все рыбы морские, все души людские! Не буду долго загружать тебя подробностями, скажу только, что ты должна сделать. Тебе необходимо отбить у него охоту и интерес к писателям и философам, которых он читает. Прежде всего, это Иван Рыбин, Антон Небин и Мария Светлова-Рожденная. Через этих, Олечка, писак входят в сознание Виктора разрушительные, страшные идеи, которые могут однажды выйти наружу, как из ящика Пандоры. И ты, только ты, нашедшая Символ, сможешь изменить ситуацию. А чтобы тебе не сбиться с пути истинного, необходимо проделывать ежедневно вот такую нехитрую процедуру: встаешь лицом на запад, берешь портрет Збигнева Бжезинского, ставишь его в таз, доверху наполненный водой. Затем берешь кусочек березовой коры и кладешь его на дно таза, накрываешь сверху портретом Бжезинского и шесть раз про себя произносишь: «Умирают небеса, оживают словеса». Да, и не забудь после этого насыпать в таз марганцовки и три раза поцеловать Символ, т.е. фактически меня. Повторяю: ритуал должен исполняться ежедневно, иначе ничего не выйдет!

Ольга внезапно вышла из густого облака воспоминаний. Вокруг уже было совсем темно, становилось холоднее. Она торопливо пошла назад, к выходу из парка, чуть ссутулившись от холода. Да, она понимала, что пока лишь небольшая доля пути пройдена, пока лишь только малая часть задания выполнена. Да, она устроилась работать в рекламное агентство, чтобы стать контрагентом Вити. Да, она нашла его. Но она не смогла заключить с ним договор. К тому же она произвела негативное впечатление. А, как известно, первое впечатление очень сложно изменить…Да, это были первые неудачи.

 С этими тяжелыми мыслями Ольга вошла в подъезд. Внутри все было как обычно: грязные ступеньки, отсутствие света, но присутствие затаившихся кошек в темноте ощущалось довольно явственно. И все же что-то было не так, что-то еле уловимое, какое-то крохотное изменение обычной подъездной атмосферы, но было. Вскоре она поняла – изменились надписи на стенах. Ольгу абсолютно не насторожил тот факт, что о появлении новых надписей она узнала в полной темноте. Вытащив зажигалку, Ольга принялась пристально изучать каракули. Но, как выяснилось, это были не совсем надписи, было что-то еще. Вначале ей показалось, что они, эти кривые буквы, просто написаны ежесекундно ожидающей опасности рукой подростка - наскоро, небрежно, жирным полувысохшим маркером. Но нет. Эти слова звучали в удивленном сознании Ольги. Звучали синхронно восприятию текста глазами. Это были два разных голоса, оба мужские. Они имели какое-то странное певуче-тягучее свойство. И, казалось, что голоса попеременно звучат в разных мирах, на разных уровнях сознания Ольги – то в дольнем мире, то в горнем.

 Голос 1: - Не выздоровеешь! Не нужно тебе этого вовсе!

 Голос 2: - Поправлюсь. Я лишний.

 Голос 1: - Ты не лишний, все в порядке. Смерть. Болезни и смерть. Тебе не нужно туда. Тебе надо быть тут. Где болит? Голова болит?

Голос 2: - Я умею только мыслить. И ничего иного не нужно. Смешаю с молоком, это и будет жертвой – растение и молоко.

Голос 1: - Разрушение напитку. Разрушение и смерть.

Голос 2: - Схватка двоих порождает…

Голос 1: - Горечь. Разочарование. Изменение. Всего. Порядка.

Голос 2: - Болит. Еще пока болит, доктор.

Голос 1: - Ничего страшного. Осталось совсем недолго.

Голос 2: - Почитать бы чего…

Голос 1: - Нет. Сейчас этого делать не стоит.

Голос 2: - Но мне так гораздо легче, честно. Отвлекает сильно…

Голос 1: - Но тогда не будет выздоровления! Тогда болезнь останется до конца, навсегда!

Голос 2: - Пушкин болел и выздоровел!

Голос 1: - Хармс болел и не поправился!

Голос 2: - Это будет война?

Голос 1: - Это мира не будет.

Голос 2: - Во сколько у меня сегодня прием лекарств?

Голос 1: - Тамара Андреевна зайдет около двух часов. Она сейчас у больных. А пока закрывай-ка уставшие глаза и отдохни чуток.

Голос 2: - Доктор, Вы обещали о красоте рассказать. Расскажете?

Голос 1: - О красоте? Да… вспомнить бы чего… А, вот. Помню, бабка мне рассказывала на ночь в детстве о красоте.

Рассказ голоса 1-го о красоте.

Ну, вот так это было. Разговаривали, значит, двое друзей…

 - Артур, слушай, сиди спокойно, а? Я же могу тебе кожу повредить, - сказал молодой человек веселого вида с длинными кудрявыми волосами. Он старательно водил по лицу Артура странным предметом, приговаривая при этом: - Будь гладенькой, кожица Артурчика, будь красивенькой…

 Затем молодой человек отложил предмет и, взяв со столика какой-то тюбик, принялся старательно втирать в кожу Артура зеленоватый крем. При этом он проникновенно начал:

 - Понимаешь, Артур, я ведь тебе давно говорил - у тебя настолько гармоничное лицо, что все мои знакомые просто диву даются! Причем и мужики, и бабы, понимаешь? Вот хоть ты меня убей, никак я не пойму, как ты мог отказаться от участия в конкурсе «Мистер Лицо»?! Ты бы выиграл конкурс, я тебе точно говорю! Просто ты – сама гармония! Ты что, не замечаешь, что буквально у всех ты вызываешь чувство глубочайшего эстетического удовлетворения? Они же, людишки, чуть ли не в обморок падают, когда пялятся на тебя!

 Артур лежал спокойно, с закрытыми глазами и бессмысленно шевелил при этом большими пальцами ног. Парень не унимался:

 - Ладно, Бог с ними, с деньгами за выигрыш, за место! Тут другое, понимаешь? Тебя бы увидели миллионы! А среди них есть и продюсеры, и арт-директора, и менеджеры разные…как его… из шоу-бизнеса. И не важно, что ни петь, ни танцевать ты не умеешь. С таким лицом они бы сделали из тебя кого угодно, хоть Мисс Россию… ой, что это я, прости… хоть… да кого угодно! А уж они-то в красоте как никто понимают. Люди, сам знаешь, не с помойки. Они же культурой интересуются, искусством, в общем, знают они критерии прекрасного-то… понимают, что почем! А безобразного вокруг глянь сколько? Полно! В общем, зря ты. А, впрочем, ладно, я тебя потом с одной дамой сведу, будешь ты у меня самой первой моделью в России! Вот сегодня ко мне на чистку прийти должна, - с этими словами он резко тряхнул волосами и звонко засмеялся. – Все, друг, вставай, процедура закончена, красавец ты наш писаный!

Артур, закрыв обновленное долгой процедурой лицо толстым шерстяным шарфом, подошел к своему подъезду, уже схватился за ручку, как вдруг его окликнул скрипучий пропитой тенорок:

 - О, друган, здорово! А помнишь, как в школе… это… помнишь «Артурчик пропил абажурчик», а? Да не обижайся, я шучу! - и грязная рука с двумя черными ногтями нагло хлопнула Артура по плечу, по нежнейшему драповому плечу… Это был туповатый слесарь Леха, с которым Артур когда-то в школе учился. Обычно получалось как-то ускользнуть от этого наглого спившегося недоумка, а в этот раз не посчастливилось.

 – Слушай, Артур, - изображая давнюю привязанность, сквозь мутные мысли провизжал Леха, - у меня еще граммов сто пийсят осталось, пойдем в подъезде хлопнем, а? Денег мало - хрен ума! – Леха оскалился, и было неясно, заплакать он собирается или засмеяться.

 – Не, Лех, - робко попытался отказаться Артур, - я это… мне домой срочно нужно. Ты извини.

 – Да ладно тебе, - разухабисто раскрылился Леха сальным пальто, резко втянув при этом морозную свежесть, - что я тебя, заставлять, что ли, буду? Не хошь – не надо, - и, что-то вспомнив, тихонько добавил: - Арбуз Канада… Слушшшшайй!!! - бешено вытаращив глаза, прошипел одноклассник, - Люська же моя вчера вещь классную нашла! Вот она! - Леха быстро извлек из рваной подкладки большой фотоаппарат в кожаном чехле. – Раз пить ты не хошь, так давай я тя хоть сфотографирую, о! - Артур начинал заводиться.

 Лицо после обильной чистки неприятно щипало.

 - Все, короче, Леха, я пошел, иди фотографируй голубей!

 Леха, слегка икнув, понимающе, по-доброму, с участием, сказал:

 - Что… ты… это… как и я… как это… неф…нфто… нефотогеничный? Ха-ха-ха!!! Ну, что сделать, Артурчик, не вышли мы рожами с тобой, это эти, в телевизире… И как мы только жениться-то с тобой смогли? Не пойму. - С этими словами он, пошатываясь, удалился по направлению к серым мусорным бакам.

 Голос 2: - Можно теперь я буду спать?

 Голос 1: - Спите.

 Голос 2: - А тех, кто слушает надписи на стенах…

Витя ликовал: наконец-то выписали! Он с детства не переносил стационарное лечение со всеми вытекающими из этого, плохо пахнущими лекарством, последствиями. Витя часто с сожалением вспоминал о тяжелых потрясениях, что пришлось не раз пережить, лежа в больнице. О том, как первый раз был вынужден слушаться указаний крайне немилосердных сестер, как моча уже фактически вытекала в отвисшие колготки, а в туалет не пускали, как будто обезличенный «тихий час» был им важнее слезинки ребенка. С горечью он вспоминал и о том, как однажды ночью корчился от боли в животе, но медсестра закрылась в это время с немолодым мужчиной в черной куртке в процедурной. Но чаще всего Витю настигало одно, самое яркое и противное из всех больничных воспоминаний. Как-то он обедал невкусным гороховым супом. Настроение было настолько возвышенным и приподнятым, что и пустая гречневая каша на второе казалась верхом кулинарного совершенства.

Сегодня должны были приехать родители. Они появлялись настолько редко, что постоянное ожидание их посещения превратилось для Вити в непомерную тягучую муку, тяжелую и страшную. Сегодня был день их приезда. «Вот пообедаешь и смотри в окно, мы с папой приедем», - ласково сказала мама на другом конце провода утром.

Витя быстро допил мутный розовый компот и побежал к заветному окну, словно оно было добрым колдуном-волшебником, проводником в мир иной. За окном ласково светило молодое майское солнышко, но, тем не менее, в больничном коридоре было темно – солнышко не хотело заглядывать сюда. Витя с грустью наблюдал, как молодая мать поит во дворе на лавочке дочку соком. Рядом с ними, на другой лавочке, расположилась бабушка с добрым, но грустным лицом и что-то читала внуку, иногда отрываясь, глядя на него и что-то спрашивая. Витя, конечно, завидовал происходящему во дворе. Сердце сжималось черными клещами безудержной детской тоски, к горлу подкатил серый комок насмешливой мысли о том, что родители не приедут. Так стоял он у окна, пока на больничный двор не спустились молчаливые весенние сумерки. И лишь остались на пыльном подоконнике невинные детские слезы, свидетели крайнего эгоизма и безответственности уродливого мира взрослых…

В дверь позвонили. Витя быстро вынырнул из-под теплого одеяла и, чуть прихрамывая, пошел открывать. За дверью стоял Санек, лучший друг Вити. Санек, как всегда, был крайне элегантен. Черный длинный шарф обвивал шею друга, спускаясь на грудь двумя концами; красиво смешавшись с длинными волосами Санька, он создал единую эстетическую картину.

- Привет болящему и в боли своей скорбящему, - Санек вошел в коридор и нагнулся, чтобы разуться.

 - Привет, привет. А мне, если честно, не до шуток, Саш. Ломит все! Буквально все! Ладно, разувайся, проходи, рассказывай, что нового, - Витя щелкнул выключателем.

 – Нет ничего особенно нового, Вить, - жалостливо начал друг. - На работе проблемы, денег платить не хотят, Светка недовольна, говорит, что скоро побираться пойдем, - Санек уже устраивался в огромном зеленом кресле, поджимая под себя ноги, Витя варил на кухне кофе.

 – Слушай, вот сколько я тебя знаю, все у тебя на работе проблемы. Мне начинает казаться, что это и есть твоя работа – культивировать все новые и новые проблемы, - иронично заметил Витя, ставя на поднос маленькие кофейные чашечки. - Ведь когда-то они должны закончиться, проблемы твои? Либо работу, что ли, смени, хотя ты делал это уже не один раз, - Витя зашел в зал и поставил поднос на журнальный столик. Подумав немного, Санек проникновенно начал:

 - Понимаешь, Вить, тут какое дело... Вызывает меня вчера Михалыч к себе для разговора. Начинает спрашивать, мол, где финансовый отчет о поставках в Белоруссию, где почтовая переписка с производителями красной икры в Карелии, где три ежедневных отчета, где отчет по черной кассе. А откуда я знаю, где все это? Нет, вот откуда я могу это знать, скажи мне? - Санек пристально смотрел на Витю, подняв одну руку вперед и вверх.

 – Ну, как откуда, Сань? Ты же не ребенок, правда? Ты когда на работу устраивался, тебя, по-моему, предельно честно обо всем проинформировали – что, когда и почему ты должен делать, что входит в твои обязанности служебные, так? Я прав? – Витя смачно отхлебнул из дымящейся чашечки. Санек усмехнулся:

 – Так-то оно так. Но это с какой стороны взглянуть. Ты же прекрасно знаешь, что я не могу работать не думая, да? Ну, в самом деле, как можно работать не думая? И думаю я всегда очень логично, оправданно и верно, понимаешь? Вот, для примера. Задумался я о переписке с производителями красной икры в Карелии. Я пишу им одно, они мне пишут другое. Я им про покупку, они мне о продаже. Я им о стоимости меньшей, они мне о стоимости большей. В итоге вижу, письма от них приходят черного цвета, от меня уходят белого. Затем начинаю думать о финансовом отчете, о поставках в Белоруссию. И там то же самое. Переговоры были черно-белые? Были. Цифры в отчете черно-белые? Конечно. И чего он меня вызывает, если сам видит целую ложную радугу цветов в черно-белой парадигме, в этой конвергенции, которая свершается над сознательным уровнем физического релятивизма? И что я ему должен ответить? Естественно, я молчал. Просто, Вить, молчал, понимаешь? Вить, черно-белое – это не просто космический дуализм. Понятие черного и белого всегда основано на аксиологическом экстернализме, понимаешь? Это ведь уже уровень ценностной системы отдельного человека, меня, в данном случае. Причем не просто ценностной системы, а такой системы, которая берет свое начало во внешнем мире, в мире социальном. Это вначале. А затем, если усматривать черно-белое свершение везде и всюду, то ты становишься на высшую ступень развития. Ты, Вить, становишься обладателем Великого Черно-Белого Сознания, ты получаешь доступ в невидимые черно-белые миры! Как ты, Вить, считаешь, я должен был сказать Михалычу, что у него один зрачок черный, а другой белый? – немного помолчав, продолжил Санек. – Или, может, я должен был сказать, что отчетливо вижу сквозь его черно-белые волосы два черно-белых полушария мозга? А если пойти дальше, Вить, так я вообще тайну должен был открыть, да? О черно-белых мыслях в его голове, о черно-белых идеях совета директоров нашей черно-белой компании? Отношение между словом и миром, между символом и символизируемым, Вить. Мы находимся в герметичном яйце черно-белой референции, Витя. Причем, как пространство между знаком и означаемым может являться черно-белым, так и сам знак может быть черным, а означаемое, Вить, - белым. Вот какая штука!

 Санек ненадолго умолк, крепко задумавшись. Витя допил кофе.

 - Ну, так что ты в итоге сказал-то Михалычу? Чем закончилась беседа? - Витя вопросительно взглянул на друга.

 – Не помню уже, - пренебрежительно отмахнулся Саня, - какая разница? Вот ты, Вить, ведь являешься рекламодателем для телеканалов, да?

 – Ну да, являюсь, - утвердительно кивнул Витя. – А знаешь, на кого реклама твоя действует больше всего и в полной, я бы сказал, мере?

 - Слушай, давай ты не будешь лезть в область, в которой ничего не смыслишь, а? - попытался угомонить друга Витя. - Моя реклама действует на представителей целевой аудитории, которые смотрят телевизор в то самое время, когда крутятся мои ролики, время это определено специализированными компаниями на основе социологических исследований, понял?

 – Нет, брат, это все слова, - с ухмылкой прошептал Саня. – Твоя реклама лучше всего действует на тех, кто смотрит ее на черно-белом телевизоре, понял?! Это истина! Черное и белое - в этом вся суть! Жаль, что пока мало кто это понимает, просто время еще не пришло. А те, у кого есть черно-белый телевизор, сами того не ведая, подключаются к Великому Черно-Белому Сознанию, Вить. Им просто повезло, крайне повезло. И не важно, Вить, что именно они смотрят, какую конкретно передачу, фильм, программу или рекламу там твою. На самом деле они созерцают единый черно-белый поток, который сообщит им вскоре великую апокалиптическую истину. Истину о том, что 9999 болезней и смерть ожидают всех. Но это прекрасные болезни, прекрасная смерть – черные болезни, Вить, и белая смерть. Очищение черным, Витя, ведет к обретению белого. Вот ты, Вить, черный, а я уже белый! – глаза Сани блестели сумасшедшим блеском близкого к расщеплению личности человека. – И тебя, Вить, срочно требуется очистить, сделать тебя белым.

 Вите становилось страшно. Он попытался вывести друга из состояния помешанного.

 – Слушай, Сань, так ты же только что сам сказал, что черно-белое – это единый поток. Что же ты сейчас разделяешь эти понятия на категории добро-зло?

 Витя чувствовал, что это бесполезно и глупо. В глубине души он знал, что убедить друга не получится.

 – Ты мне, Витюша, зубы-то не заговаривай! – Саня вспотел, лицо его изменилось, как-то неприятно вытянулось и побагровело. – Сейчас все решится, как надо, по существу, - со злобной улыбкой прошипел он и резко вытащил из-под свитера черно-белый нож.

Ольга удобно устроилась за столиком, который был расположен в самом затемненном углу кафе. Однако официант не спешил к вновь пришедшей посетительнице, и, от нечего делать, Ольга принялась рассматривать детали интерьера заведения - потолок, стены, барную стойку – словом все, что попадалось на глаза. В противоположном конце кафе находилась маленькая сцена, на которой небольшого состава коллектив музыкантов исполнял слащавую джазовую композицию.

 Все вокруг было выдержано в темно-бордовых тонах, а дым сигар придавал доминирующему цвету обстановки какую-то таинственную значимость, наполнял странной, причудливой недосказанностью все помещение, накладывал печать отстраненного внимания, пристальной рассеянности на лица отдыхающих здесь людей. Справа над барной стойкой висел плазменный экран, на котором крутился промо-ролик заведения: «Бар «Мистический луч» наполнит вашу жизнь изнутри, если вы не снаружи!» - чревовещал утробный гроулинг, врываясь в сознание вперемешку с писклявым глиссандо трубы-пикколо. Более всего прочего Ольгу привлекли изображения на стенах. На первый взгляд это были странные черные линии, вырезанные, вероятно, из кожи и наклеенные на стены. Но вглядевшись в них более внимательно, Ольга стала находить в этих черных замысловатых сплетениях знакомые изображения, смутные аллегории, аллюзии на детали собственной психической жизни. Ее внимание было полностью поглощено созерцанием стен, сознание пыталось нащупать прочную основу, ясную мысленную почву, пробираясь сквозь оживший мрак бордовых теней, обогащенных непостижимой надстройкой из дыма и стойкого запаха марихуаны. Нет, больше всего ее поразила не картина Нестерова «Дмитрий, царевич убиенный», которая вдруг возникла перед ее взором! Не смутные очертания улыбающегося солнца весеннего будоражили ее разум! Нет, не белые густые облака в синем и ясном небе ее детских воспоминаний и радостей так тревожили и рвали ее на части! А только лишь страшные, неотвратимо выплетенные за секунду из отвратительных кишащих змей цифры убивали ее здесь, сию же минуту! Только они заставили съежиться все ее существо до микроскопических размеров! Только их она теперь видела, чувствуя, как все внутри отравляется беспощаднейшим и молниеноснейшим из ядов. Только невидимое пламя этих цифр начинало свой внутренний костер в ней! - 9 999! Она ясно видела эти цифры! Она с глубокой скрипящей скорбью почувствовала их живое, их смрадное дыхание! Заждались, Ольга? – официант появился неожиданно, растоптав одним только голосом нахлынувший столь внезапно иллюзорный мир Ольги. Официант выглядел странно и подозрительно. Впрочем, что это именно официант, можно было понять только потому, что стоял он с блокнотом для приема заказов. Парень походил на молодого Владимира Набокова, только нос был несколько меньше. И улавливалось во всем образе официанта что-то еле заметное, какое-то несоответствие, была какая-то странность. Она, эта странность, скорее ощущалась внутренне, нежели во внешнем облике его. Он с глубокой скорбью посмотрел на Ольгу и начал тихим, ровным голосом:

 - Послушайте, Вадим, дело в том, что вы должны как-то помогать нам в нашем общем, крайне сложном деле. Только вместе мы сможем отыскать утерянный путь к Храму Великих Отпечатков. Знаете, этот путь очень сложен, очень! Вот вспомните Якова Петровича Голядкина, скорбного персонажа «Двойника» Достоевского. Вспомнили? Ну, тому-то, понятно, никто даже не пытался помочь. Все, напротив, лишь усиливали в этом достойном человеке внутренний разлад и конфликт. Все как раз пытались, если позволите так выразиться, его раздушить морально. Но вы, Вадим, находитесь в более выгодном положении. Во-первых, нравы сейчас не те; во-вторых, в наше время идеи, мысли и надежды каждого отдельно взятого человека ценятся куда больше, чем в предполагаемые времена того одинокого персонажа. Вы поймите, ведь я не от безысходности все это говорю. Не оттого, что хочу в чем-то вас унизить – вас, столь тонко организованного внутренне человека. Мои мотивы понятны и просты - я хочу вам помочь, я бесповоротно хочу вас поставить на ноги. И несмотря на то, что Вы всегда такой разный, такой сложный, составленный из противоположных интеллектуальных и духовных пластов человек, я вижу в вас стойкий металлический стержень. Стержень, который объединяет все это множество. Если вы встанете на трудный путь помощи самому себе, Вадим, то вместе мы сделаем все гораздо быстрее, гораздо правильнее и продуктивнее. Понимаете, Збигнев Бжезинский - человек очень умный, но заигрался он на своей шахматной доске. Вам ведь такие игры не нужны, я полагаю? А строители древних зиккуратов? Разве могли они предполагать, что в основу их планетарного масштаба знаний - причем знаний, доступных далеко не каждому, - вплетут такое огромное, такое катастрофическое количество болезней и смерть? Можем ли мы, дорогой вы мой Вадим, гарантировать, что наш шарик крутящийся не расколется от этого надвое? Можем ли мы точно знать, что же будет за поругание истинного знания? Какого цвета будут наши лица, когда Бурление Смысла забурлится настолько, что потопит и Храм Великих Отпечатков, и подъезд ваш с говорящими надписями, и парк, в котором вы встретили кого-то? Конечно, все это очень сложно. На краю жуткого отчаяния нужно находиться, чтобы возобновить интеллигентные отношения с самим собой, я понимаю. Ну, скажите мне, любезнейший, что необходимо, какой нужен вектор? Или градус здесь совсем не важен? Ну, скажите же, наконец, в каком градусе вы сможете помочь самому себе обрести все то, чего вам так не хватает?! Ну каким, Вадим, образом можно открыть входы и закрыть их одновременно?! И чего мы, собственно, стесняемся, когда цитируем молитвы, а не отсылаем их напрямую к Господу? Какие, Вадим, из девяти тысяч девятисот девяноста девяти болезней все же приведут нас к смерти, а какие нет? Или, может, лишь одна приведет нас к смерти, а остальные есть лишь смутно просматривающийся во мраке путь к выздоровлению?! Ответьте же, друг мой, какими чернилами вы собираетесь дописывать свое произведение?! Неужели черно-белыми? Ну кому в голову вы собираетесь запустить камень, который отвергли строители?! Я понимаю, что вы можете отринуть мой психологический прозелитизм, но тогда я не смогу войти в ваше отождествление, не замарав его тем самым до крайности! Вы, дорогой мой, тот богатырь, который, видя пред собою три дороги, предпочитает остаться надписью на камне, сырою землею под этим камнем и вороном, что сидит на соседнем дереве. Зачем же раздвигать крайний примитивизм, нарушая его общепринятую концепцию? Давайте вместе забудем о травах и обратимся к деревьям. Давайте поможем друг другу глобализировать обрывки рек, превратив их в лоскуты океанов, я прошу вас! Пора раздвинуть шторы сиюминутных, бесполезных в раскаянии своем мутных окон. Пора защищаться от надвигающихся с Запада свинцовых туч. Пора сделать крайне дипломатичным собственное творчество, несмотря, в общем-то, на то, что оно и вышло из-под контроля! Вы поймите, что по-вашему выходит, однако, что мужичок не ведет лошадку под уздцы, а влез, вгрызся в плоть несчастной лошадки и управляет ей изнутри, считая путем не лесную дорогу, а смутные переплетения мыслекишковой массы, которые существуют лишь в больном воображении овчинного полушубка. Пусть этот полушубок и является деформированным интертекстом к передачам черно-белого телевизора, он, тем не менее, не отсылает сознание к примордиальным надфизическим формам, породившим живые отблески страха и самовампиризма вашего! Пусть мы тут с вами совсем не о Гоголе толкуем, пускай я для вас и не апостол Павел, которого, быть может, вовсе и не вы ослепили на заре становления веры! Ох, ну что же мне с вами делать? Скоро вы выздоровеете, я уверен!

 - Сергей Викторович, чаю Вам налить? – медсестра Юля услужливо смотрела на доктора.

 - А, может, еще за сигаретами в киоск сбегаешь? – вытирая руки белым полотенцем, спросил доктор. - Шучу, - чуть громче добавил он, искренне улыбаясь.

 – А это вовсе и не смешно, - лицо Юли вдруг сделалось серьезно-проникновенным, - Анатолий Петрович всегда меня за сигаретами посылал. И не только меня. Катьку, мою сменщицу, тоже.

 Доктор как-то вытянулся и взглянул в открытую форточку, из которой так и дышало задумчивым теплым августом.

 – Понятно, - глядя куда-то вверх на ослепительно-белый след самолета, прошептал Сергей Викторович. – Знаете, Юленька, я ведь не курю, - доктор сложил руки на груди и медленно повернулся к девушке, - не актуально это нынче, скажу я вам. - Юля присела на белый обшарпанный табурет. Сергей Викторович поправил пальцем очки. – Мало того, что не актуально, - продолжил он, - так еще и мало эстетично, дурно пахнуще и… - он немного задумался. – А знаете ли вы, дорогая Юленька, что табак для западного мира – это месть исчезнувших племен? Это гнев тех, кого обманывали, убивали и грабили белые колонизаторы. Табак использовался индейцами для строго определенных тайных церемоний и обрядов. Именно они, обиженные индейцы, сделали так, чтобы табак превратился в отраву для белых. Чтобы выжигал их, вызывал болезни и смерть. Можешь считать, Юля, что табакокурение – это следствие древнего проклятия, - доктор задумчиво смотрел на медсестру.

Чайник вскипел, и Юля быстро распечатала новую пачку чая. Сергей Викторович продолжал размеренно и добро, по-отечески:

 - Послушай, Юля, а Анатолий Петрович добрый был человек? Я имею в виду, конечно, не только к своим пациентам, но и к вам, к медперсоналу?

 Юленька помешивала чай в кружке:

 - Да как вам сказать, Сергей Викторович, - недоуменно процедила девушка, - вроде все нормально было у нас… ну, там, у персонала, у пациентов с ним… тоже, вроде, все хорошо было, - Юля неуверенно кашлянула, - можно даже сказать, что уж слишком серьезно он к больным относился. А у нас тут больные-то, сами знаете, умные встречаются… Разные идеи бредовые, но как будто бы рациональные, разумные как будто выдают… Вот и приключилась беда с Анатолием Петровичем… Ну, вы в курсе, - Юленька испуганно и нервно глянула на нового шефа.

 – В курсе, Юленька, конечно в курсе, - успокоил медсестру Сергей Викторович. – Конечно в курсе, - тихо проговорил он во второй раз. - Послушайте, а Вадим Чернов ведь больше десяти лет уже является стационарным пациентом клиники, ведь так?

 - Абсолютно верно, - согласилась Юля, - но дел разных он успел натворить еще до того, как попал сюда. Например, объявил своего шестилетнего сына перевернутым треугольником и на этом основании перевернул его головой вниз. Одной ногой газовал, другой придерживал мальчику голову под колесом, это вы знаете.

 – Знаю, - быстро выпалил доктор.

 - Ну, много чего, - задумавшись, добавила Юля, - жене своей он выколол глаза и засунул в пустые глазницы записки бумажные, там что-то про болезни, смерть, талисманы Збигнева… как его… Бжезинского.

 Доктор почесывал седую бородку, он был задумчив и печален.

 – Послушайте, Юля, я удивляюсь способности Вадима Чернова бывать таким огромным количеством совершенно разных персонажей. Они не похожи друг на друга, зачастую находятся в конфронтации! Сначала он один, потом другой… Первый раз он Ольга, второй раз - Виктор, третий раз доктор… А история-то всегда одна и та же! Вот так метаморфоза-то! Некоторые из них, этих его персонажей, – сущие мистификации, фантомы! Причем инфернальный характер этих, с позволения сказать, существ непостижимым образом сменяется существами ангельского порядка! Да еще и обоих полов он бывает, гаденыш! Вот странность-то! В моей, Юленька, многолетней практике такое впервые. Это уникальный случай, право! – доктор сморщил лоб до такой степени, что, казалось, глаза его встали в горизонтальное положение. – Это же нужно, - он нервно поднял сухой палец вверх, - Ольга Ариманова, Виктор Ахормаздов, друг Саня, Артуры, Лехи, Старики и Старухи, Ди-Джеи, Зиккураты! – доктор буквально дрожал от напряжения. – Ну ладно, дьявол он и Бог, пусть он мужчина и женщина, пусть он и проходящий персонаж, как в каком-нибудь гадком романе! Но как он может быть неодушевленным предметом?! – новый психиатр срывался на крик. – Как он мыслит себя солнцем, песком, ветром, музыкой?! И все это искренне, по-настоящему и до конца!!! И каждый раз в одной и той же истории!!!

Юлия и доктор прошли по темному коридору. Они подошли к палате, в которой вот уже десять лет лечился пациент Вадим Чернов. Зайдя в палату, они обнаружили Вадима Чернова: он лежал без движения, глаза его были открыты, но ничего не выражали. С правой стороны от него располагался другой пациент, который поступил сюда всего несколько недель назад. Это был предыдущий психиатр Анатолий Петрович, который не смог находиться среди нормальных людей из-за пагубного воздействия на собственную личность и эмоции болезни Чернова, которую он так и не изведал, не постиг, не рассмотрел. Глаза Чернова закрылись, превратив все, что было вообще и везде, в черно-белую тьму.