Геннадий СТАРОСТЕНКО. Свой - чужой
Лишь тогда ты чего-то стоишь, когда умеешь справляться с обидами. (Народная мысль выразила это лаконичней: на обиженных воду возят.) А уж если обиделся, то себя в том и вини, а не обидчика. На этой светлой мысли и пришлось покинуть «Советскую Россию» с десятилетие тому назад.
За псевдоним «Герман Кантимир» я укрылся в начале 90-х – когда еще редакторствовал в АПН. В 92-м вышло несколько публикаций в «Дне». С ним потом пришел и к Валентину Чикину – вроде бы и «брендик» уже сложился, как-никак «ресурс» по нынешним временам.
Все тайное становится явным – и псевдоним не помог: тогда же, в 92-м, был изгнан с «Зубовского 4». И слава богу – пусть и в никуда, на вольный выпас, - да и что нам горевать, холостякам-то? Примерно в то же время из ГРВИ (Главной редакции видеоинформации – впоследствии «ТВ-НОВОСТИ», а дальше Russia Today) уходил и Аркадий Мамонтов. Или чуть позже. Жаль, что в то время близко не общались.
Тогдашние сокращения штатов были обширными, но структурные оболочки тут же заполнялась новым политически пригодным элементом. В нашу, в частности, внедрялась публика вроде М.Лесина, ставшего впоследствии начальником всего ельцинского пиара и главой минпечати в первые годы Путина. Шла массовая сдача ведущих информационных систем либеральному племени.
В начале 95-го я принес в «Советскую Россию» большой и злой материал о Федеральной комиссии по фондовому рынку и ценным бумагам, в пресс-службе которой недолгое время подвизался. О «становлении» фондового рынка в России - руками американских «транснаци». Статья улетела в печать буквально «с колес» - чуть не в тот же день. С тех пор стал все чаще появляться со своими опусами в кабинете у замглавреда Жанны Касьяненко, о которой добрую память хранят многие – и в лево-патриотическом лагере, и в право-патриотическом. А через несколько лет попросился к ним в штат.
Это ли не было счастьем? Пусть и на испытательный срок, пусть и в простые корреспонденты – меня приняли в издание, стоявшее за русский люд, за правду истории и воевавшее с либерализмом с открытым забралом. Вознаграждение за труд положили скромное – но и это вполне компенсировалось моральной стороной. Ты знал, что твое дело свято и готов был стоять в этой битве с преобладающим противником до конца – как те спартанцы в Фермопилах. Да и Касьяненко дала понять однажды, что сотрудникам вполне по средствам столоваться в местных пунктах питания - на ул.Правды 24 (дешево там не было). Надо только подождать.
Меня и это обещание не сильно тронуло. Главное – возможность применить свой дар заступника за народный интерес во всю мощь трибуны. Душа-то пела. Я ль не деревенский, я ли вам не свойский? Да ведь и рос до семнадцати годов в деревне у бабушки. Чего там – даже льстил себе шальной мыслишкой: да где вы, товарищ Зюганов, найдете второго такого, бросившего международную журналистику ради пролетарского дела – да и в нее когда-то пришедшего из заводской многотиражки?
Поручили протестную тему – бросился на передовую народного гнева, в те годы круто кипевшего в котелке реформ. В то время баррель едва подбирался к отметке в $20 – и недовольства хватало, хотя шахтеры уже скатывались с Горбатого моста, лениво отстукивая касками последние точки нового соцконтракта. (Об идейной борьбе многим и не думалось – отходила на второй план, когда экономической невпроворот. Левая идея, а с ней и печать, были всецело погружены в экономический протест – или в изыскание «кротов» в собственной среде. Как шагреневая кожа, усыхая до самого простого электората – «имманентно присущего» и надежного, хотя и лишенного широты взглядов и способности предвидения). Гневом были напоены и читательские письма – с ними и приходилось работать.
Сам главред редко выходил из своего дремотного убежища – огромного кабинета в добрую сотню метров. В половину этого пространства был и «предбанник» его секретарши – трудного в общении существа в женском обличье. Возможно, оно здесь и требовалось, думал новичок, - чтобы сдерживать «доступ к телу» в форсмажорных обстоятельствах?
Иногда я, впрочем, получал ответы там, где и не задавал вопросов. Столкнувшись со мной однажды в коридоре, главред Чикин счел необходимым сообщить: «А вы знаете, что у нас газета частная?» Вопрошаемый бодро ответствовал: «Частная – но честная, Валентин Васильевич».
Он торжественно поправил свой шейный платок, носимый неизменно, и просеменил к верстальщикам. Шейные платки не сообщали ему аристократизма, но, кажется, их ношением он заявлял окружающим о собственном праве на исключительность во внешнем облике. Дальше этого платка она, впрочем, и не распространялась. (Тогда во мне не было никакой иронии, и если бы поставили рядом всех истовых носителей шейных платков, начиная с Вознесенского, я бы отдал пальму первенства нашему).
Великий песенник Виктор Федорович Боков, с которым я был дружен по причине соседства (жил тогда в пятиэтажке, прилегавшей к летней патриаршей резиденции в Переделкино, он же – с ближнего края писательского городка, у самой Сетуни) поругивал меня – что не к тому работодателю пошел в писатели. Говорил, что хорошо помнил его человеком незаметным, серым исполнителем, вечно поспешавшим из кабинета в кабинет с бумагами. Не верил автор «Оренбургского платка» нынешнему главреду «СР». Я возражал: пусть и «серый» - зато один из немногих, кто еще стоит за народное дело. Пусть и бесцветный – только яркие-то теперь в чьем лагере?
Очень скоро новенькому эзопово объяснили, что всякая коллегиальность и даже декоративный демократизм в редакции недопустимы. Никаких возражений главному – ни, боже упаси, дискуссий.
Первой об этом как всегда остерегла Жанна Мамиевна, давя в пепельнице очередную «мальборину». То же самое – в деликатной форме – сообщила и Луиза Викторовна Гладышева, курировавшая соцвопросы, грустная дама второго бальзаковского возраста, сильно утомленная драмой народного бытия.
Это в общем и был весь пишущий актив редакции. Если не считать еще партийных циркуляров - все остальное несла в газету волна народного протеста, - писали и рабочие, и академики. В этом смысле мудрый главред Чикин аккумулировал народный гнев – как тот Варфоломей Коробейников в «Двенадцати стульях» информацию об имуществе «бывших». (Думалось в беззлобно-ироническом смысле, поверьте – но сходство все же было.)
Это и позволяло ему иногда возглашать на утренних совещаниях, которые проводились в огромном зале – размером со спортивный: «Смотрите: нас всего пять человек – и мы делаем почти такую же газету, как наши соседи из «Комсомольской правды», а их там пять тысяч…»
В этих словах не усомнишься, ведь исторической и народно-бытийной правды в нашей газете было куда больше, чем в конъюнктурном издании, давно предавшим свое имя. Хотя и с оговорками: она оставалась весьма консервативной по форме. Макет не только не эволюционировал, он скорее деградировал – даже сравнительно с концом 80-х. Большие статьи-кирпичи давили на читателя, сокращая адресную аудиторию – которой многое нужно было давать тезисно или в метафоре.
Те же «КП» или «Труд», не говоря о прочих, вовсю приманивали читателя новациями макета и верстки – а ведь хотелось, чтобы все было не просто доступным по содержанию, но еще и привлекательным по форме. Помню – еще в середине 90-х один дядька в алтайском отделении «Агропромсоюза», которому я показал свою статью в газете, положил на стол «СР» и рядом какую-то модняво-буржуинскую. «Вот смотри – сравнение в чью пользу? Вот это смотрится как свиноводческий сарай, а это – как коттедж «нового русского». Пусть и архитектурно-эклектичный, и навороченный – да пусть сарай нам и нужней, чем «новые русские», а глянуть же все равно интересней…»
Попытка заговорить о вопросах дизайна пресекалась на корню. Так видит газету главный. Касьяненко дала понять, что многое определяется рыночной нишей, в которой существовала газета. И с распространением сложности… Как ниши? Мы что – не можем сами распространять газету, используя возможности партии и протестный настрой в массах? Нет – уже не можем. Мы в нише – и она нам диктует…
Были и другие табу – помельче. Однажды я пришел с темой для проблемного материала из Кемерово. Там растаскивался крупный строительный трест, был уже и уголовный криминал. Получил наставление: все, что имеет отношение к «тулеевской вотчине» - даже не просто табу, а полное табу. У хитрого бая старый зуб на «СР», к тому же он держит у себя целый штат юристов, готовых сорваться по первому крику «ату его».
Тем временем я, случалось, закидывал главреду и вещи концептуальные – не имевшие прямого отношения к протестному движению. Нечто о мифологической парадигме, в которой власть и медийное либ-лобби атакуют обывательское сознание и подпитывают собственное. О том, какие контр-мифы можно этому противопоставить. Все это встречало неизменное раздражение главного.
Однажды на редсовете, комментируя свой материал, который должен был пойти в печать, я предложил поставить псевдоним вместо собственного имени. Чикин бросил на меня испепеляющий взгляд. И Жанна, и Луиза тут же сомкнули брови – видимо решили вслед патрону, что к этому меня побуждало честолюбие. Ерунда, как раз наоборот – просто в следующем номере хотелось дать еще один свой материал, так уж лучше вразрядку - чтобы особо не мельтешить у читателя перед глазами…
Как-то раз зашел мэтр патриотического журнализма, знавший ситуацию в коллективе. Наставил: не спеши – и не высовывайся, главное здесь – не делать ошибок. Здесь так нельзя. Здесь вообще подолгу не задерживаются – всем известно. И вот что: ты молод – а это здесь тоже ошибка. Бывает, что и не поймешь – кто где кому свой, а кто чужой…Такая вот презумпция…
Со второго месяца испытательного срока мои материалы в печать не шли. Стал искать проблему в себе самом: поверьте, Валентин Васильевич, переварил я давно собственное честолюбие, да и какой я молодой – вон уже сорок…
Иногда он бывал и мрачнее мрачного – приходил, грызомый какой-то болезнью, о которой в редакции знали, но не рассказывали. В такие дни шейный платок топорщился по особому. Это вызывало уважение – и создавало образ старого бойца, страдающего от ран.
Зимой отмечали 70-летие главного редактора. Приходили Зюганов, генерал Ивашов, актриса Доронина, депутаты, другие известные люди. Чествовали, славили, пили здоровье. В тот вечер черт меня дернул попросить гитару у Леонида Корнилова, лучшего из всех наших бардов. Я и спел всем знаменитую песню из кинофильма «Семеро смелых» - про молодых капитанов, которые поведут наш караван. А зря – кто-то, возможно, решил, что песня программная…
Материалы мои в печать по-прежнему не шли. На утренние редсоветы меня больше не звали. Неужели и во мне «крота» почуяли? Пытался понять, в чем дело, но все попытки объясниться опять же пресекались еще на подходе. Зная, что тучи надо мной сгустились, секретарша вставала неженской грудью на пути в кабинет главреда и даже хамила в лицо. Сам же он отворачивал глаза – или смотрел сквозь меня и проходил мимо.
Надежда Пантелеевна, старейший работник в издании, в откровенной беседе успокаивала: да он и со всеми такой. Бывало, под горячую руку швырнет – что со стола ухватит. В нее и карандаши летели. Терпим… В то время редакцию покидала главбух, вполне внушающая доверие женщина. Ей тоже показалось более чем странным здешнее обращение: в нее он и бумаги бросал…
Да пусть и так (я скорее был на его стороне, чем на собственной) – видно, последствия психических контузий 91-93-го… Да и сейчас ненамного легче – нагрузка-то на нем какая, трудно в эти годы со всем неправедным миром воевать. А газета все же неплоха – все же коллективный организатор и агитатор. Вот только жаль, что…
Или, может, всему виной моя публикация на английском в одной англоязычной газете, вышедшая два года назад? В ней был рассказ о Первом часовом заводе, моем первом «журдоме», в многотиражке которого и начиналась моя журналистская жизнь. Материал был ближе к рекламному – но все же не рекламный, так - попытка не забыть язык, ведь по образованию лингвист. Я вполне себе допускал, что редакция The Moscow Tribune – гнездышко диверсантов извне, так ведь и мысль не исключалась: влезть к ним, а потом про них и написать словами публициста. С таким примерно «сливным материалом» из консалтинговой американской подструктурки ФКЦБ я и пришел в «СР» пять лет назад. Уж такой я «герой-одиночка», ребята - и это мой маленький «крестовый поход», если хотите…
А может, старику стало известно, что я потратил большой кусок жизни лет примерно в семь или восемь на идею сибирской газеты для московской читательской аудитории? Что проповедовал идею «выноса» столицы из мегаполиса – верст за триста и подальше на восток, в город-сателлит. (В котором все бы «просматривалось» - и коррупция, и криминал, и который стал бы новым «эффективным управленцем», заместив новым качеством управления порочные кланы. И в котором не было бы гигантских завалов из бюрократии и олигархизма. Новой государственности – новую стройплощадку. (Перенос столицы дальше от Европ - в Сибирь или на Дальний Восток - был бы экзотичен, что, впрочем, ничуть не противоречит возможности придания какому-то из дальневосточных полисов звания «второй столицы».) Копнем в историю – такой смены столиц требовал каждый новый исторический формат России. Да и как иначе воевать со злом – когда один из десятка твоих полков воюет против сконцентрированных сил противника, а остальные рассеяны по весям и пространствам?
Противников у этой идеи больше всего, увы, среди тех, кто «единомыслит» с автором по всем прочим социально-политическим форматам. Но москвичам, любящим свой город, на самом деле опасаться нечего. Москва не утратит своего значения – но приобретет во многом, как оно происходило и раньше.
А в общем и проповедовал я это больше в кухонном формате – иначе и не получалось. Правящий класс не даст этому трибуны – если только оно не будет вдруг оглашено с вершины власти «первыми лицами». До этого идее суждено оставаться в тени подозрений в сепаратизме – либо им подобных.
Я допускал, что у Чикина должны были быть свои особые «каналы проверки» - готов был объясниться и на этот счет. Да неужели я потеряю работу, которой так дорожу, из-за какой-то нелепой неясности? Ни за что!
Сказал себе, что в понедельник просто поймаю его в коридоре – ухвачу за грудки и вытрясу душу – и его, и свою собственную. Объясните же, Валентин Васильевич! Но в понедельник мне сказали, что главред в санатории - в Барвихе. Да там же, поди, и ельциноиды лечатся – и силовики с олигархами? Возможно. Жанна Мамиевна тяжеловато улыбнулась и сказала, что иногда все несколько сложнее, могут быть и компромиссы...
Хорошо – допустимы и компромиссы, я не против, но чего тогда «кротов-то» высматривать – тем более там, где их нет? Если не так что-то понял – объясните. Если не прав – поправьте. И вообще – готов учиться, дело-то наживное. Почему не берут мои материалы? Чем я стал немил главному?
Она все же относилась ко мне с симпатией. Вот и теперь сделала попытку помочь. Предложила взять совершенно «убойную» тему. «Езжай – там, кажется, началось». В тот момент негодяи с мошной банкротили Завод им.Войтовича. Это прибыльное и эффективно работавшее вагоностроительное предприятие кинули в лапы хищникам, готовили в приватизацию – и за три месяца у него почти с нуля образовались колоссальные долги. Вся его «вина» перед рынком состояла в том, что всего в трех км от Кремля стояли огромные, свежеотремонтированные вагоностроительные цеха и депо с семнадцатью подъездными ж/д путями. Отличная логистика – на всю страну и дальше!
Действовала клака прежнего главы РЖД Н.Аксененко. Буза была серьезная – заводчане осерчали и перекрыли Шоссе энтузиастов. Я сгонял туда пару раз – и через три дня сверстал неплохой материал – живой, на злобу и самый что ни есть протестный. И успокоился – уж теперь-то главный оценит по достоинству. Он и появился вскоре из Барвихи – но материала почему-то не взял в читку ни тогда, ни после.
К концу моего испытательного срока на утреннее совещание позвали и меня. Мрачно присутствовал «сам», рядом «средний пишущий состав» - Жанна Касьяненко, Луиза Гладышева, старый выпивоха Поляков (не путать с другими), занимавшийся вопросами распространения и подписки, еще один товарищ – и я.
Протокольным слогом главред сообщил: три месяца назад такой-то был принят на работу с испытательным сроком – однако не справился с порученным делом. Не понял, что от него требовалось как от корреспондента, и протестного движения в своей работе не отразил. В этой связи принимать его на постоянную работу не представляется возможным.
Мои старушки не поднимали голов, а сам я попросил о единственном. Нет ли возможности рекомендовать меня в какое-нибудь близкое по духу издание? И тут из уст главреда вырвалось что-то откровенно злобное: «Да вы можете пойти в любую буржуазную газету и написать им про нас…» Мои слова он воспринял как обиду или даже претензию…
Старушки уперлись лбами в стол – как шестиклассницы в парты, пристыженные директором за плохое поведение, а я не понимал, как такое вообще можно говорить соратникам, пусть и не справившимся с порученной работой. Ведь ничто же не давало ему права считать меня пустышкой-честолюбцем или каким-нибудь патологическим разоблачителем, искателем скандалов, который ради красного словца не пожалеет мать-отца. Врагов – да, разил наотмашь, и фактами, и метафорой, а своих-то я с какой стати…
«Нет, Валентин Васильевич, - сказал в ответ. - Чужим жаловаться не пойду. А главная тема у меня одна – неправды столиц обличать…»
Гробовая пауза – все были немы, ни слова поддержки.
Странно – стремился в братство единомышленников, а оказался в пещере с привидениями…
«Вот видишь, как у нас, - прощалась Касьяненко в своем кабинете. – Да тебе и говорили, когда ты сюда просился. Ладно – не думай. Может, и лучше для тебя». Она боялась сказать лишнего. (Через пару лет она и сама уйдет оттуда – но в жизни не задержится, «мальборо» сведет ее в могилу.)
Важно было разобраться – что же все-таки не так, чем же недостоин. Хотя и знал, что такая форма правдоискательства – самая непродуктивная из всех. Что «не справился» - всего лишь предлог, сомневаться не приходилось. Да ведь могла пройти и «деза» какая-нибудь - в конце концов мое появление в газете могло вызывать вопросы и у своих мракобесов - и у внешних конкурирующих сил.
Дома я написал какую-то апологию в свою защиту и потратил неделю, бегая то по партийным секретариатам на Бауманской, то пытаясь подловить Зюганова где-то еще. Звонил ему домой – однажды дозвонился, услышал уставшее «рассмотрим»...
Вполне возможно, было бы достойней не писать всего этого. Ну – не пришелся ты им по каким-то личным параметрам… и что – из-за этого хай поднимать? Но именно поэтому задачи что-то обобщать и выводить резюме о ситуации в «красной печати» в формате этого куска воспоминаний и не ставилось.
Пережитое, конечно же, оттолкнуло – но не от идеи. Капитализм – это всегда война. Война этносов, война классов, война инстинктов, война соблазнов, война технологий. Большая информационная война рас. Капитализм в своей финальной стадии – такая штука, когда народы, ведомые племенем банкиров и СМИ-провокаторов, настолько ожесточатся и возненавидят друг друга, что будут готовы спалить друг друга заживо – пусть и ценой собственной жизни. Князь мира сего не дремлет, Армагеддон – не такая уж и дальняя перспектива. Одно только утешает: кажется, в армянском варианте православия идея страшных битв конца света отсутствует…
А про то, что у социализма нет свобод или стимулов к развитию – враки для юнцов. Tell it to the marines, как говорят американцы.
Я до последнего голосовал за идею. Никаких личных обид. Думаю, так же примерно чувствовали и те, кто пережил репрессии, осудил и пытался осмыслить «культ личности» и шел дальше. И все же им тогда было легче делать свой выбор…
