Василий КИЛЯКОВ. Слезы. Рассказ
- Как не о чем писать? – бабушка зашивает фартук. Она скусывает нитку, глядит в темные окна на ночную улицу. – А ты напиши, как я жила, жизнь мою напиши. Как двоих детей, вдовой, без мужа поднимала. А вдовой осталась двадцати лет. Гриша мой поехал в город Сасово, да по дороге гранату и поднял. Ученья, что ли, были, потеряли, что ли, ее, гранату-то эту. А он не видел никогда, что за штуковина. Может, колечко удумал в подарок дочери, или так ли из интереса, кто теперь узнает. У него в руках граната и разорвалась. Вмиг убило, ран было – не сосчитать. К чему он ее поднял, судьба ли, или тому быть, или совпало… Только, ох, и мучалась я одна. Всем тем, у кого на войне отцы да мужья погибли – все налоги скощали до семи лет. А мне нет. «Не на войне твой погиб…». Ни помощи, ни пенсии, да двое детей… Напиши про меня… Забрали свинью вперед, за налоги, стащили на колхозный двор. Я пришла, «за палочку» работала, в слезы. Мне: «Плати налог!» Стала искать, чем мне платить, платить нечем. Свинью не отдают. Вперед – шерстью думала отдать. Шерсть берегла, еще мамкину, пуще зеницы, очень хорошая шерсть была. Пришлось променять ее на плохую, чтобы больше дали. Дали в два раза больше, сдала шерсть. Глядь – опять приходят. Ну, я давай председателя самогоном поить. Раз прошло, а во второй – всю скотину свели, матушку, со двора… Ой, и орала я, недравым орала… Как на похоронах. Это вот, как Петя Большой, поумирали все да разъехались – он теперь в деревне – вольный казак – руки назад, всю зиму по пустым дворам шастает. Ворует, у кого хочет. Ну и тут такие же воры. Свели всю скотину у меня, и корову. А без молока тогда умирали, опухали, вот ведь как. Я молодая, а вдовая, сердце почернело. Да. «Ну, давай полторы тысячи». А деньги дорогие были тогда, не как нынче. И тогда все мясо строгостью было. Пошла я из сельсовета со слезами домой, ой, иду – от слез дороги не вижу. Валька да Колька мои голодные, ревут в рев на холодной печке. Заняла я по дворам полторы тысячи, отдала за налог. Показала квитанцию. Забрала скотину. Да, скотину забрала, а они опять идут: «Давай еще полторы тысячи». Ой, да что вы привязались, у меня ведь двое детей. Двое детей. Голодных, в смертушку. И-и, плакала я, обшивала их, весь сельсовет, ночами не спала… Поила, сколько перепоила им самогону, чтоб налоги скощали. Вот как теперь Петю Большого пою, чтобы не лазил зимами, не воровал у меня. А он все равно ворует, вот и возьми его… А поди – спроси – «Не я!»…
В тот год – только сено радовало. Сено косила, радовалась, какой мне пай попал на дележе, какое хорошее сено, все-таки есть Бог на свете! Отава-то, хоть и вон где, за рекой. А косили так: себе стожок – государству стожок. Накосила, высушила ( вон куда ворошить-то бегала от малолетних детей, ничего, вырастила обоих. Бог привел…), - а пока я за лошадью ходила, пока договаривалась, так-то тоже, поди, не давали лошадь… Сторож мое сено, все сено продал. И-и! Занемело сердце, инда зашлось. Пришла я. А он – бери это, да какое-то плохое. «Бери такое, а то никакого не дам». Нет, они, коммунисты, тоже не правы. И вот еду я с чужим сеном, плачу ручьем, да возьми и скажи, пожалилась встречной, так, мол, и так, сено украли, не без начальников обошлось. Оказалось, это сено, что дали мне – как раз ее и есть, Маши Охремкиной. Она ко мне тут и давай ходить, поленом в окна стучать: «Отдай сено, Полька, отдай, цыганка!» Вон как меня, цыганкой обзывала. Дети плачут от страха. Я кричу: «Не отдам, не отдам, Маша, хоть убей, не отдам». – «Ну, я на тебя в суд подала!» Я на другой день с работы, только детей глянула, оставила одних, да не евши в Сасово залилась, тридцать километров в одну сторону. Есть тут на меня заявление?» - «Нет, - говорят, - нету». Ну, мне и полегшало. Я оттуда по пути – прямо к сторожу в Кошебеево, где мне пай давали: «Ах ты, гад такой! Ты мое сено продал? Я найму, тебя убъют!» А сама бегу и оглядываюсь, кой там «найму», саму бы не убили… Пришла ночью, а мои – трех и пяти лет, - так и заснули голодные на холодной печке, друг дружку греют. Обняла я их и заплакала, ох и горька моя жизнь. Я плачу, и они плачут, да причитываю: «Ой, да где волки рыскучие, хоть они пришли да растерзали нас на кусочки, ой. Да где вы, идите, чтоб нам не мучиться, не голодать…» А они, глядя на меня, и ну сильнее со страху плакать. Дети плачут, чумазые, скотина на дворе не кормленная орет… И решила я сено, чтоб сохранить, к брату свезти в соседнее село, в Рожково. А уж лед пошел. Да тонкий еще, идти – и то страшно, а моста нет, темны заводи ледяные. Так и поехали на быке, да вон куда, через речку. На середине реки у телеги подушка – Хрум, упряжь-то и отстала. Ба-атюшки мои, ну, утону нешто. Я по-бабьи быка за хвост привязала к возу, хвост-то и оторвался. Как я на тот берег перебралась, до сих пор не помню. Богородица ли перенесла, не знаю, не знаю… Настрадалась я, Вася. А тут Сталин умер, мы все и перекрестились – налоги скостят. Вот как жили-то. Фартук зашила, вот и твоя рубаха. На-ка, носи, готов рукав, поносишь еще, годится хоть за грибами. У соседки громом убило мужа, и то налоги не платила, а я… Эх, да что говорить, не любят они нас. Кто? Да вот эти самые, власти.
