Венедикт НЕМОВ. На дне неба. Повесть
-1-
Хотя на улице середина января, вот уже три дня как идет дождь, царапая острыми ледяными каплями окна старой, пережившей ни одно поколение жильцов, квартиры. Про такие говорят: «клоповник», «старое корыто», даже – «мышиная норка». И вовсе не потому, что клопы здесь разбивают свои палаточные лагеря, или здание конструкцией напоминает вышеупомянутый предмет для стирки. Просто те, кто придумывает названия, жильцы совсем других квартир: обустроенных по последним веяниям моды, квартир, где господствует его величество Стиль. Конечно, есть люди, которые сами именуют свою обитель «клоповником» или какое другое название подберут. Ведь большинство из них втайне мечтает впустить в свой дом хоть малую часть той заветной мещанской дымки, что есть у других, более состоятельных, людей. Но Люба не относится ни к тем, ни к другим.
В тот день, в ритме танца быта, она торопилась навести порядок к приходу мужа. Тщательно протерев каждый листик многочисленных цветов на подоконнике, Люба принялась за пол. Сняв с плиты кастрюлю с водой, она, с усилием передвигаясь по узкому коридору, дотащила ее и вылила в ванну. Взяв ведерко старшего ребенка, сына Ванюшки, спустилась во двор за снегом, чтобы разбавить им кипяток. Воды в доме месяца два нет, как, впрочем, и света. Из-за злостных неплательщиков, таких привилегий как электричество и вода в трубах лишены и другие семьи, как, например, Любина. Благо, есть природа, которая снабжает людей спасительной влагой, не требуя платы за каждое взятое ведро.
Каждый день Люба совершала обход своего жилища. Где пылинку смахнет, где цветок водой подкормит. Да и как иначе? Ведь здесь, рядом с этим самым столом, купленным еще пред войной, она делала свои первые шаги, опираясь на мягкую, теплую руку бабушки. Большинство из всех цветов, что сейчас украшают потрескавшийся подоконник, посадила сама, еще в далеком детстве. А в один из летних вечеров она, сидя на полу и положив голову на колени бабушки, теряла горькие слезы от любви к соседскому мальчишке.
Образ бабушки всегда вставал перед глазами, когда Люба готовила, читала сыну сказки на ночь или просто смотрела в солнечное небо. «Птичка не летает без крыльев, а эти крылья ей дал Бог», - любимое бабушкино изречение Люба повторяла изо дня в день, вперемешку с молитвами. От бабушки она унаследовала необычайно выразительные зеленые глаза, пленяющие чистотой и яркостью цвета.
Хотя Любу нельзя назвать красавицей, она всегда была в центре внимания противоположного пола, еще с детсадовского возраста. Длинная русая коса, тонкие и хрупкие очертания силуэта, аккуратный, чуть вздернутый нос и, словно выведенные кисточкой художника, губы. Единственным недостатком можно было бы назвать веснушки, нечаянно усыпавшие нос, щеки и лоб. Но и это создавало определенный шарм и необыкновенность внешности Любаши. Никто никогда даже не пытался придумать ей обидное прозвище или обозвать сгоряча. Для всех она была светом, к которому тянулись за дружеским советом и поддержкой.
Помимо внешнего сходства, Люба взяла от бабушки и огромную тягу к жизни. «Жить - значит любить все, что тебя окружает, ценить каждое мгновение, ведь завтра его может и не быть», - уверяла себя Люба.
Однажды маленькая Любаша нашла на улице голубя с подбитым крылом. Видимо, мальчишки из соседнего двора снова играли в войну с птицами, и это - очередная жертва той войны. Люба положила раненого голубя в подол платьица и понесла домой. Бабушка положила на стол молитвенник, взглянула сквозь очки на внучку: та стояла у двери, глядя исподлобья огромными глазами, словно маленький котенок, которого отрывают от матери. Бабушка подошла и нежно погладила Любу по голове: «Ну что там у тебя случилось? Давай рассказывай все по порядку, глядишь, вместе решение быстрее найдем». И тут Люба развернула подол, осторожно вынула птицу и протянула бабушке.
С того момента Люба практически перестала спать по ночам, боясь, что снова приснится сон, в котором она, в виде маленькой голубки, пытается спрятаться от соседских мальчишек, забрасывающих ее тяжелыми камнями. Даже во сне ей не удавалось взлететь, и она падала на землю, закрывая глаза в страхе от вида приближающихся к ней мальчишеских ботинок. В холодном поту Любаша просыпалась и бежала к бабушке. Ныряла к ней под одеяло и, прижимаясь к горячей груди, шептала: «Бабуль, ну почему я не могу летать? Во сне ведь все можно! А я – не могу». На что бабушка целовала ее в лоб и гладила по голове.
Тогда Люба впервые просила Богородицу о помощи. Она вставала ночью и тихонько, чтобы не потревожить бабушку, проходила к иконам на кухне. Искренне, как может только ребенок, она поднимала глаза к старой иконке Богородицы, крестила птичку и гладила по крылу. Через несколько месяцев голубь летел по светлому осеннему небу, поднимаясь все выше и выше, пока Люба и ее бабушка совсем не потеряли его из виду.
Остудив немного воду, Люба взяла тазик, тряпку и отправилась на кухню. Тщательно промывая линолеум, втрое старший ее сына, истертый, с почти пропавшим от времени рисунком, и некрашеные доски под столом, она внезапно остановилась. Отложила тряпку и стала присматриваться к одной из щелей в полу. Провела пальцами по краям щели и еще больше склонилась над ней. Так и есть, Люба не ошиблась: в щели слегка поблескивало ребро застрявшей там монетки. Снова, будто не веря глазам своим, женщина слегка провела пальцами по холодному свету металла. Легкая тень улыбки мелькнула на лице, вокруг глаз запрыгали лучики. Люба вскочила на ноги, взяла нож со стола и вернулась к монетке.
Люба ощутила себя кладоискателем, которому внезапно улыбнулась фортуна, послав знамение, где зарыты сокровища. Это как в детстве, подумала она. Тогда они с подружкой прогуливались по окрестностям города, выбирая дерево, достойное их освоения, как вдруг переглянулись и остановились. «А давай клад искать», - предложила одна. «Давай», - и, не зная почему, они устремились к старой бетонной плите, давно вросшей в землю у подножья старого дуба.
- Где копать будем? – Люба задумчиво посмотрела на подружку. – Предлагаю вон там, - она указала на угол плиты, вокруг которого толпились первые одуванчики, кивая на ветру желтыми кудряшками.
- Давай, - подруга решительно направилась к указанному месту и стала обрывать траву, чтобы расчистить место для раскопок.
Старательно выгребали девочки из ямы камни и глину, а червяков, попадавшихся им на пути, перебинтовывали травой и укладывали на «койку» из листа подорожника. Так, под конец раскопок, рядом с бетонной плитой был организован целый госпиталь для покалеченных подземных жителей.
Когда, минут через сорок, подругам копать надоело, и повсюду уже валялись куски старых кирпичей и глина вперемешку с землей, в ямке вдруг что-то блеснуло. Девочки снова переглянулись, отбросили осколки шифера, служившие им лопатками, и стали рыть руками. К огромному их удивлению, они вытащили из земли браслет. Не сказать, что вещь дорогая: широкий, усыпанный разноцветными бусинками и какими-то тонкими прозрачными кружками.
Тут, конечно, и другие девочки подоспели, стали разглядывать вещицу, передавать друг другу, делиться мыслями по поводу стоимости найденного сокровища. Так браслет куда-то пропал. А через несколько дней Люба увидела на дороге перед домом остатки браслета, рассыпанные на обочине. «Вот так всегда», - с досадой подумала она и подняла одну из бусинок. И хотя браслет не сохранился, до сих пор Любе не понятно, как вообще мог он попасть под землю у старой плиты, а главное – как так получилось, что копать они с подругой стали именно в этом месте. Видимо, это все те же происки мадам фортуны.
Еще раз потерев о рукав двухрублевую монету, освобожденную недавно из пола, Люба положила ее рядом с другими монетками в шкатулку, на пианино в прихожей. Не раз гости задавались вопросом: зачем в коридоре стоит старое пианино, почти полностью перекрывающее проход? Хозяева применяли его в качестве вешалки для верхней одежды, шапок и шарфов. И уж точно давно не использовали по назначению, о чем свидетельствовала изолента красного цвета, наклеенная таким образом, что открыть крышку и обнажить клавиши было невозможно.
Протискиваясь между пианино и стеной, гости многозначительно косились на музыкальный инструмент со словами: «Как-то тесновато у вас тут». Но спросить подробнее почему-то стеснялись. Хотя, возможно, узнали бы, что Люба - профессиональная пианистка, закончившая музыкальную школу и консерваторию. Когда она садилась играть, бабушка брала из кухни стул, ставила неподалеку и замирала, вслушиваясь в переливы звуков, и завораживаясь быстрым танцующим движением пальцев Любаши по клавишам. Но, когда бабушка ушла из жизни, Люба намертво приклеила крышку, заблокировав себе доступ к клавишам. И, будучи уже в положении, самостоятельно перетащила его из комнаты в коридор, пока муж был на работе. Миша, конечно, пожурил Любу за опрометчивый поступок, но больше этой темы не касался.
Преподаватели восхищались игрой Любы и прочили ей блестящее будущее, но она выбрала иной путь: с веником и тряпкой, с кулинарной книгой в руках, в окружении пеленок и в ожидании первых детских шагов. Лишь изредка Люба останавливалась у своего пианино, подолгу смотрела на него в упор, и пробегалась пальцами по крышке, будто наигрывая любимую мелодию. Затем смахивала с него пыльный наст и добавляла: «Молчишь? Вот и молчи, раз сказать нечего». И уходила, оставляя за спиной инструмент, похожий на неуклюжее существо с заклеенным ртом.
Закончив уборку, Люба присела рядом с кроваткой своей двухмесячной дочери. Склонившись над малюткой, она губами прикоснулась к лобику девочки. Температура не спадает. Она нежно погладила дочку по головке, взяла ручку и поцеловала ее в ладошку. Смочила платок холодной водой и приложила к голове ребенка, будто впавшего в анабиоз.
Вдруг раздался звонок в дверь, необычно протяжный и громкий. Люба вздрогнула и поспешила открыть дверь. На пороге стояла участковый врач из детской поликлиники. Очень молодая миловидная женщина, всегда в безупречно чистой, выглаженной одежде. Она приветственно кивнула и, как всегда, не разуваясь, направилась в комнату, где спала девочка. За несколько предыдущих визитов путь к больной малышке врач выучила наизусть.
Люба узнала ее сразу. Раньше Катя (а ныне – Екатерина Вадимовна, уважаемый педиатр) жила в третьем подъезде на первом этаже, в квартире номер 36 вдвоем с мамой, поскольку папа ушел от них к другой тете. Катя стремилась участвовать во всех играх, занятиях, увлечениях, не интересуясь при этом, нуждаются ли в ее присутствии другие дети. И если находился смельчак, отказывающий Катюше в ирге в «салки» или «прятки», она тут же бежала жаловаться своей маме. А та, в свою очередь, загоняла в укромный уголок обидчика своей дочери и внушительно объясняла ему, что играть без Кати запрещается. И Катю принимали, но по странному стечению обстоятельств, она всегда оказывалась в запасных, либо должна была водить.
- Улучшения есть? – надевая на шею стетоскоп, спросила врач.
- По-моему, все без изменений, - Люба закусила губу со всей силы, чтобы не расплакаться при посторонних.
- По-моему, значит, говорите… Девочка вторую неделю с высокой температурой, а вы все медлите! По-хорошему, ее надо срочно отправлять на машине скорой помощи в больницу.
- Вы же знаете, - начала Люба.
- Знаю, знаю, - раздраженно пробурчала врач, - вы снова напишете отказ на госпитализацию под свою ответственность. Да какая тут ответственность! Вы понимаете, что подвергаете жизнь ребенка опасности?
- В больницу она не поедет, - твердо заявила Люба. – Ей лучше будет дома, тем более что вы сами не можете сказать, чем она больна. Все анализы в норме, вы же сами говорили.
- В общем, так, - врач свернула стетоскоп, стремительно поднялась со стула и, выводя что-то на листе бумаги, добавила, - даю вам один день на размышления, а потом вызываю социальную службу. Тем более, что оснований и без того предостаточно: материальное положение у вас бедственное, в квартире холодно… - она огляделась по сторонам, еле заметно сморщившись от вида развешанных повсюду ползунков, пеленок и марлевых подгузников. – Да и вообще, вашей девочке два месяца, а она еще даже не улыбается! – и она положила на стул бумажку с написанным рецептом.
- Она болеет, - поспешила защитить малышку Люба, - поэтому и не улыбается. А насчет социальной службы… Деньги у нас скоро будут: мужу задолженность по зарплате выдадут. У нас отопление отключили, свет и воду за долги, которые к нашей семье не имеют никакого отношения. Мы делаем все, что можем, - Люба почти навзрыд завершила монолог и снова закусила губу, почувствовав на кончике языка металлический привкус.
- Все так говорят, - выпалила Екатерина Вадимовна и быстро покинула комнату, громко простучав по старому полу мощными каблуками. – У вас есть ровно день, думайте, - повторила она и захлопнула за собой входную дверь.
Люба тряслась нервной дрожью, в горле першило, голова закружилась. Она присела на корточки, и уперлась затылком о холодную стену, пару раз глубоко вздохнула и посмотрела в сторону комнаты с больной дочкой: было тихо. «Значит, - подумала Люба, - крошка спит. Слава Богу, не разбудили мы ее своей перебранкой». Вдруг Любу охватил страх и пробил холодный пот, словно она только что увидела тот самый сон, где была маленькой голубкой с перебитым крылом. Еще раз глубоко вздохнув, она подошла к шкафу, достала желтую церковную свечку и, тихо ступая на скрипучем полу, прошла на кухню.
Она затворила дверь, зажгла свечку и посмотрела на иконы. Небольшие образы Спасителя, Николы Угодника и Сергия Радонежского на картонной бумаге, а также старая деревянная икона Богородицы в центре, осветились пламенем свечи. Любе вдруг показалось, что Они смотрят на нее добрыми, ласковыми глазами.
Люба открыла рот, чтобы произнести слово, но тут слезы полились из глаз, и она упала на колени. Всхлипывая и задыхаясь, она вонзилась зубами в кожу на запястье, чтобы отвлечь себя болью и еще больше не разрыдаться. Когда запястье начало поднывать, Люба отпустила кожу и сделала глубокий вдох. Затем медленно выдохнула и вытерла рукавом слезы, скопившиеся на подбородке. И снова подняла глаза к иконкам.
- Давно свечку не ставила вам, простите, родные, - Люба грустно улыбнулась в ответ улыбающимся, казалось ей, святым. – Бывало, подойду, свечку в руки возьму, и обратно кладу. Вы ведь знаете, денег нет. А я бы, я бы каждый день свечку зажигала!
Люба перевела взгляд на портрет бабушки, стоящий недалеко от иконок. Закрыла глаза, тихонько всхлипнула и снова улыбнулась.
- Бабуль, ты не думай, я тебя не забыла. Помнишь нашу гербилу, нет, гербациду, нет, скорее это гербомида…? Ну та, что мы с тобой из Петербурга привезли. Я ведь ее отходила, да. Видела бы ты ее сейчас! Пышная стала, крепкая, даже подросла слегка. А ты что-то совсем пропала. Давно во сне не приходишь ко мне, а ведь я очень соскучилась по тебе… - маленькая слезинка выскочила из глаза и стремительно помчалась по щеке к еще мокрому подбородку. Люба поправила прогнувшуюся свечку и взглянула на икону Богородицы.
- Помоги, прошу тебя, - Люба закрыла глаза руками. – Я знаю, все хорошо будет. Я верю! Молю тебя лишь об одном, чтобы дочка поскорее подарила нам свою первую улыбку… и выздоровела.
В коридоре послышался скрип двери. Люба быстро вытерла застывшие слезы, заставила себя улыбнуться, и пошла встречать мужа. Миша стоял у двери, облокотившись о стену и сжимая в руке шапку. Они молча посмотрели друг на друга: он отрицательно покачал головой и кинул шапку на пианино.
- Ну ничего, может завтра дадут, - Люба обняла его и нежно поцеловала. – Пойдем лучше, я тебе поесть собрала. И не вздумай опять все на тарелке оставить… я тебя прошу…очень.
- Температура не спала? – Михаил подошел к кроватке и взглянул на спящую дочку.
- Ты знаешь, мне кажется, что ей полегче немного стало, – Люба провела рукой по щеке Миши, - на поправку идет. Ты поешь, и посиди с ней немного, а я пока с Ванькой в магазин схожу. Холодильник пустой совсем, да и лекарства надо купить.
Люба высыпала из шкатулки мелочь в кошелек и, взяв Ванькину одежду из шкафа, постучала в комнату сына.
- Сударь, к вам можно? – Люба приоткрыла дверь и заглянула. Ванька сидел на полу и вертел в руке кусок зеленого стекла.
- Смотри, мам, какое стеклышко волшебное! Снег зеленый, как травка, и пол тоже, и стены, а это чудище…
- Выбрось ты эту гадость, поранишься еще ненароком. Пойдем в магазин с тобой сходим, пока папа с сестренкой посидит.
- Папка дома?! – и Ванька побежал на кухню к отцу.
-2-
Ваня с интересом рассматривал зеленые хищные глаза маленьких животных, притаившихся за окном. Они то исчезали, то загорались на новом месте, будто бы зверек перепрыгивал. Когда же Ванька убирал стеклышко, то зеленые глаза снова превращались в то, чем они были на самом деле – капли зимнего дождя, уцепившиеся за окно. Вообще это зеленое стеклышко волшебное, думал мальчик. Ведь все вокруг приобретало какую-то новую окраску, новое свечение. Унылый пейзаж неудавшейся зимы в мгновение ока преображался, а комната превращалась в загадочный уголок невиданной страны.
Ваня запрыгнул на кровать и приказал матросам спустить шлюпку – по правому борту остров. Спустился по одеялу на пол, осторожно переступая змей и обходя стороной больших черепах. Слегка повернул стеклышко, чтобы разглядеть, что скрывается за деревьями, в самом центре джунглей. В приглушенном свете коридора мальчик увидел алтарь, на котором стоял сундучок. «Видимо, это место поклонения местных жителей», - подумал он и направился к алтарю. Из-за деревьев неподалеку доносился чей-то голос, странно напоминающий мамин, и треск огня. Ванюшка остановился, нет, скорее, застыл на месте, ведь на алтаре рядом с сундучком вдруг возникло странное чудище: маленькое черное существо сидело на пианино, обвивая длинным хвостом стоящую там шкатулку. Желтые глаза его были прищурены, и на морде угадывалось даже некое подобие ехидной улыбки. Ванька тихо, чтобы не спугнуть зверя, повернулся. Но когда снова поднес зеленое стеклышко к глазу, чудища уже не было на прежнем месте.
Ваня вернулся в комнату. С трудом сдерживая волнение, подошел к окну и быстро одернул штору, но там никого не было. Сердце в груди продолжало бешено колотиться. Он резко нагнулся и заглянул под кровать, но и там ничего странного не пряталось. Тогда Ваня сел на пол и стал через стеклышко разглядывать все вокруг, чтобы случайно не пропустить хвостатое чудище.
Вдруг раздался стук в дверь. Ванька вздрогнул. Но это была мама.
- Сударь, к вам можно? – мама улыбнулась и зашла в комнату.
- Смотри, мам, какое стеклышко волшебное! Снег зеленый, как травка, и пол тоже, и стены, а это чудище… - Ваня расширил глаза и показал в сторону коридора, где недавно им и было обнаружено Нечто с длинным хвостом.
- Выбрось ты эту гадость, поранишься еще ненароком. Пойдем в магазин с тобой сходим, пока папа с сестренкой посидит, - Люба положила Ванькины вещи на кровать.
- Папка дома?! – Ванька побежал на кухню к отцу, осторожно обогнув по пути пианино в прихожей.
Миша сидел за столом пред тарелкой остывшей вермишели, опершись головой о кулак. Ванька не привык видеть отца таким мрачным, с вмятинами на щеках и черными кругами под глазами. Помнится, еще недавно они с ним гуляли по парку, и Ваня гордо смотрел по сторонам: ведь папка-то у него совсем как герой из фильмов! И это действительно было так: от природы плотного телосложения, с широкими плечами и мощными руками, Миша всегда вызывал восхищенные и завистливые взгляды у женщин. Люба не замечала дамских вздохов за спиной, либо, просто не показывала вида. К тому же, Миша не давал повода для ревности, отвечая безразличием на все попытки кокетничества извне.
Ванька прижался к груди отца и закрыл глаза. В такие моменты Ваньке всегда хотелось, чтобы время остановилось. Он даже представлял, как часы замирают, движения людей и животных замедляются, и в воздухе повисают не упавшие предметы. А он в это время вдыхает запах папиного одеколона (такой приятный и родной), зарывается носом в теплый папин свитер и слышит, как стучит его сердце (так успокаивающе и надежно).
Но почему-то никогда стрелки часов не замирали, а предметы падали ровно с той скоростью, с какой должны были упасть. И моменты единения с отцом пролетали слишком быстро, чтобы успеть ими насладиться. Потом папа куда-то уходил: то на работу, то по делам, то еще в куда-нибудь. Тогда Ванька обидно хлюпал носом, и шел в ванную, где отец оставлял свою домашнюю одежду, чтобы, затаившись на минуту, просто прижать к себе папин свитер и вдохнуть аромат знакомого одеколона.
- Пап, а почему тебя так долго дома не было? – мальчик поднял голову, чтобы заглянуть в глаза отца.
- На работе был, сынок. Дел очень много. Да ты лучше мне расскажи, чем занимался все это время? - Миша озорно потеребил сына за волосы.
- Я волшебное стеклышко нашел во дворе, вот… - Ваня достал из заднего кармана своих штанишек зеленое стеклышко и протянул отцу. – Пап, ты не видел здесь маленькое черное чудище с длинным хвостом, как у кошки из первого подъезда?
- Нет, не видел. Оно тебя, надеюсь, не обижает? – Михаил улыбнулся и помахал кулаком. – А то пусть только попробует, я ему быстро хвост в узел морской скручу!
Ванька хотел рассказать папе еще о волшебном стеклышке, но Люба быстро одела его, и они вышли в подъезд. Пока мама вытирала носик Ванюшки платком, он с любопытством разглядывал большую трещину в стене: по набросанным там окуркам и фантикам от конфет вышагивали длинноногие паучки, чудом дожившие до зимы. Казалось, будто ноги у них специально длинные такие, чтобы через мусор без трудностей проходить. По верхнему краю щели, до которой Ванька вряд ли смог бы дотянуться, висело несколько куколок не родившихся еще бабочек коричневого и серого цвета. Ваня протянул было руку, чтобы поймать паучка, но мама уже пошла вниз по лестнице, увлекая за собой и Ваньку.
- Здравствуйте, баба Шура, - мама поздоровалась с бабулей из соседнего подъезда, которая сидела на лавочке и наблюдала за своим котом, которому явно не нравилось быть на поводке, но погулять очень хотелось.
- Здрасьте, - Ваня произнес приветствие, глядя, однако, не на бабушку, а на ее черного кота и представляя, как бы тот выглядел с хвостом, скрученным в морской узел, хотя он и не знал что это такое.
Проходя мимо небольшого пруда, где когда-то любили плавать дикие утки, Ваня заметил в воде радугу. Синий, зеленый, красный, желтый цвета особенно выделялись на фоне снежных берегов. Эта радуга была особенной. Она, то вытягивалась в большую разноцветную дорожку, то изгибалась зигзагами, а то и вовсе превращалась в большое пятно, словно палитра, где художник смешивает свои краски. Стайка водомерок, так же не впавших в зимнюю спячку, пугливо свернула прочь от радуги и заскользила к берегу, перепрыгивая через волны и обходя возникающие на пути пластиковые бутылки из-под минералки. Ваня с мамой повернули за угол дома, а ветер продолжал гонять по пруду бензиновое пятно, создавая всё новые фигуры необычной радуги.
- Вань, ты со мной в магазин пойдешь, или на улице подождешь? – Люба остановилась у входа в гастроном.
- Я тут подожду, - и Ванька отпустил мамину руку.
- Только далеко не уходи, слышишь! – Люба строго посмотрела на сына, однако тут же смягчилась и легонько дотронулась пальцем до кончика его носа. - Я скоро.
Ваня медленно шел вдоль магазинов, ведя рукой по холодной глади стеклянных витрин, за которыми сидели довольные манекены, одетые в разноцветную одежду, пестрели различные вывески и рекламные плакаты. Дойдя до перекрестка, Ванька остановился, достал из кармана стеклышко и пошел в обратном направлении, разглядывая всё те же витрины, но уже через призму волшебного стекла. Сразу же манекены превратились в зеленых пришельцев с длинными костлявыми руками и ногами, с перекошенным ртом и выпученными глазами, устремленными на Ваньку.
У темных стеклянных дверей вдруг остановилась большая черная машина, из которой вышли двое людей: мужчина с толстой папкой в руках и женщина, которая в своей пушистой шубе показалась мальчику белым медведем, вышедшим на охоту. Мужчина одной рукой придерживал локоть дамы, а второй – крепко прижимал к себе папку, постоянно озираясь по сторонам. Ванька попятился назад. На плече женщины-медведя он снова увидел то самое чудище с длинным хвостом. Немного успокоившись, Ваня подошел к паре вплотную.
Ванька убрал стеклышко и вместо чудища обнаружил лишь темную копну волос, собранную в пучок. Мужчина с женщиной переглянулись. Ваня продолжал неподвижно стоять рядом с дамой в белой шубе, не отводя глаз от ее головы. От удивления рот Ваньки приоткрылся, брови подпрыгнули вверх, а глаза расширились.
- Мальчик, тебе чего? – спросил мужчина, сильнее вжимая папку в пиджак и еще сильнее вжимаясь в локоть спутницы. Ваня не шелохнулся.
- Видимо, это один из беспризорников, - заметила дама и недовольно покачала головой. – Видишь, какой напуганный! Наверное, кушать хочет, бедалажка.
Ваню действительно можно было при желании спутать с беспризорником: один, посреди улицы, в стареньком сером пальтишке с заплатками на рукавах, и синим пятном от краски на кармане. Штанишки явно ношеные еще до него, валенки с калошами, носы которых были уже изрядно потерты, и поцарапаны об снег и лед. Вязаные красные варежки безжизненно болтались на резинках, а шапка сползла набок, походя больше на берет. Красным замерзшим носом Ванька шмыгал так выразительно, что образ беспризорника складывался сам собой.
- Да какой там кушать! – пробормотал мужчина. – Скорее всего, он думает, чем бы ему тут поживиться, - и он изобразил жестом, будто пересчитывает невидимую пачку денег.
- Вечно ты глупости говоришь! – буркнула в ответ женщина. - Подожди-ка, мальчик, сейчас я тебе денежку дам, - и женщина в белой шубе достала из сумки пятнистый кошелек. – Где-то у меня здесь пять рублей, помнится, было, - она сосредоточенно перебирала многочисленные купюры, пока, наконец, не достала застрявшую между двух купюр монетку.
Она протянула Ване пятирублевую монету, после чего они со спутником поспешили скрыться в стеклянных дверях. Когда двери поглотили пару, Ванька услышал голос, исходивший изнутри: «Добрый день, господин Гордеев, госпожа Гордеева. Рады снова вас видеть. Ваш столик готов».
Ванька хотел пойти дальше, но ноги почему-то не хотели его слушаться. От груди к низу живота побежали маленькие щекочущие мурашки, в руке появилось приятное тепло, дыхание участилось. Ванька рассматривал монету в своей ладони. На одной стороне была изображена цифра пять и небольшая веточка, похожая на те, что они с мамой выдирали летом на огороде, а затем сжигали неподалеку. На другой стороне – большая птица с двумя головами, отвернутыми друг от друга: взгляд хищный, острый клюв и длинный, почти змеиный, язык. Где-то Ванька уже видел подобную птичку, но вот где именно, позабыл.
Мальчику безумно захотелось куда-то бежать, спрятать это округлое сокровище, но, поскольку мама просила не уходить далеко, оставалось только одно – положить монету в потайной карман, подальше от чужих глаз. Он видел деньги и раньше. Дома. Видел, как радуется мама, как доволен папа, когда держит их в руках. Но что делать с ними дальше? Детективные размышления Ваньки прервал мамин голос, зовущий в сторону дома: аптека закрылась на обед, и новая прогулка ожидалась не ранее, чем через час.
-3-
Еще раз посмотрев на полученное письмо, Миша расположил его в левом кармане пальто. На улице ни души. Лишь старый пес прижался к дверям почтового отделения, и уткнулся носом в сложенные крестом лапы. Михаил поднял ворот пальто и натянул шапку до самых глаз. Зима не переставала испытывать людей. Зимний дождь теперь сменился неким подобием града. Маленькие колючие крупинки снега прыгали с неба на беззащитных прохожих. Цеплялись за одежду, волосы, а особо активные крупинки даже умудрялись мертвой хваткой вцепиться в кожу. На город опустилась белая пелена. Слабо разбирая дорогу перед собой, Миша поспешил на завод.
Дорога и миниатюрная площадь перед административным зданием завода сплошь заполонили операторы, фотографы, корреспонденты газет и телевидения, а также многочисленные зеваки. Детвора резвилась. Мальчишки лет семи-девяти, отталкивая друг друга, стремились попасть под прицел камер. Прибывшие несколько нарядов милиции преграждали путь в здание особенно любопытным зевакам и пронырливым журналистам.
Среди сплошной людской гущи легко можно было распознать родственников забастовщиков: сбившись в небольшую кучку, родные то и дело с надеждой вглядывались в тусклый свет окон на втором этаже; некоторые даже вздрагивали, едва в дверях здания кто-то появлялся. Дети всхлипывали, сильнее прижимаясь к матерям, а те их успокаивали, пытаясь изобразить улыбку. Атмосфера ужаса, страха и ожидания чего-то жуткого и неизвестного притягивала журналистов, практически уже взявших в оцепление небольшую группу особо переживающих родственников.
Особенная находка – пожилая женщина, ветеран, бабушка одного из «героев» забастовки, так трогательно, с неподдельными слезами на глазах рассказывающая о том, как вся сегодняшняя обстановка напоминает ей время, когда она сама была в блокадном Ленинграде. Десятки микрофонов и диктофонов практически упирались в беззащитную старушку, ловя каждое слово, а операторы старались не пропустить ни единой ее слезинки.
Миша пробирался через толпу к главному входу, куда несколько минут назад с диким воем подъехала машина скорой помощи. Внезапный толчок в спину откинул его к большой деревянной доске почета, на которой давно уже не висели фотографии «особо отличившихся работников» завода. Эта огромная деревянная доска на покосившихся от времени ножках и с пустыми ячейками под фотографии скорее напоминала дряхлое животное с пустыми глазницами. Конструкцию хотели было снести за ненадобностью, но решили оставить, как местную достопримечательность.
Наконец, Миша оказался у самого входа. Как раз в это время в дверях появились медики. Давление в толпе усилилось. На носилках без сознания лежал молодой человек. Кожа его приобрела сине-зеленый оттенок, волосы на голове слиплись, под глазами выросли черные круги, а из носа к сжатым губам шла бороздка спекшейся крови. Миша вспомнил парнишку. Это Сережка, проходил у них в цеху производственную практику. Совсем случайно в забастовку влился. «Говорили ему, куда лезешь со своим слабым здоровьем, – с жалостью к парнишке возмущался про себя Миша. - А теперь наверняка в больнице все зимние каникулы проваляется. В лучшем случае».
Вспышки фотокамер на время ослепили всех, кто оказался рядом с входом, в том числе и милиционеров, поэтому, воспользовавшись моментом, Миша быстро проскользнул в двери. Оказавшись в коридоре, он чуть было не споткнулся о растянувшиеся на полу шнуры, идущие от видеокамер, микрофонов и различных осветительных приборов. Здесь уже успели «забронировать» себе местечко влиятельные телеканалы и случайно пробравшиеся сквозь милицейский заслон корреспонденты.
В старом кабинете для заседаний на втором этаже было все по-прежнему: ковровые дорожки свернуты в неряшливые рулоны и сложены друг на дружку у дальней стены. Столы все вынесены и составлены в коридоре, где в данный момент на них наведен объектив видеокамеры, выпускающей в прямой эфир «репортаж с места событий». В углу справа стоит запылившийся портрет Ленина, а на подоконнике одиноко взирает на происходящее засохший цветок в коричневом треснувшем горшке. Работники завода предположили, что, возможно, это был когда-то пышно растущий фикус.
Все помещение заняли раскладушки. Кто-то принес из дома, кто-то одолжил у знакомых. Рядом с каждой раскладушкой стоит бутылка с водопроводной водой. Сначала в голодовке приняли участие около сотни человек. Раскладушки приходилось располагать даже в коридоре. Но спустя три дня забастовку продолжили лишь сорок семь человек, не считая парнишку, которого только что вынесли на носилках.
Миша прошел к своей раскладушке, присел на край и вопросительно посмотрел на Алевтину Ивановну, сидящую напротив. Она достала из кармана платочек, откашлялась в него сухим, натянутым, почти навзрыд, кашлем и посмотрела на Мишу.
- Видел, Сережку в больницу отправили? – она покачала головой и еще раз откашлялась.- Буквально полчаса назад подошел к стене, прислонился к ней плечом и медленно осел. Сил не хватило, - Алевтина аккуратно сложила платочек, вытерла им уголки губ, и отправила обратно в карман.
- Не надо было ему позволять в забастовке участвовать, - прошептал Миша, - ребенок ведь еще совсем.
Миша вновь посмотрел на тетю Алю. Взгляд ее не был обеспокоенным или утомленным. Она всегда источала какое-то спокойствие и умиротворение. Это было удивительно и непонятно Мише до тех пор, пока она не открыла ему свой старческий секрет, который был заключен в вере. За те дни, что длилась забастовка, Миша на одном дыхании прочитал все Евангелия и несколько раз побеседовал с Алевтиной Ивановной о тех моментах, которые ему казались непонятными. А еще, в тайне ото всех, он, наконец, надел свой нательный крестик, который получил еще в детском доме при крещении.
Этот день Миша помнил практически поминутно, так же, как и тот, когда впервые переступил порог детского дома, оставшись сиротой. Утром всех детей собрали в зале и спросили, кто желает пройти Таинство Крещения и принять Православие. Желающих было немного. Во-первых, потому что такое понятие, как вера и религия, были мало понятны и близки обиженным на весь мир детям. А во-вторых, любая попытка выделиться расценивалась как предательство, поскольку все было общим: территория, игрушки, телевизор, душ и даже мысли.
Как ни странно, решение Михаила покреститься ребята из группы восприняли спокойно, но все же без язвительных замечаний и насмешек во время самого Таинства не обошлось. Миша не обращал на провокации внимания, полностью поглощенный действием. Он вслушивался в слова молитв, разглядывал одежду батюшки, вдыхал аромат ладана, и будто растворялся в теплой неге. Когда по его голове побежал поток святой воды, Миша вздрогнул. Ему показалось, что теперь у него начнется совсем другая жизнь, да и батюшка сказал ему, что теперь он под защитой Святого Духа.
Но время шло, а в жизни ничего не менялось. Друзей постепенно разбирали по семьям. У Миши были только его рисунки и учеба. Когда последний близкий друг покинул детский дом, Миша снял с себя крест и сунул в карман брюк, оправдывая поступок боязнью потерять его, поскольку веревочка совсем истончилась.
- Скажи, у тебя-то дома как, здоровье дочки наладилось, температура спала? – наклонилась к Мише тетя Аля.
- Нет, все так же. Один Бог знает, когда болезнь отступит. Что уже только не делали, а все по-старому.
- Надо же, горе-то какое, - Алевтина Ивановна покачала головой.
Тут из дальнего угла комнаты, где располагались наиболее активные забастовщики под предводительством Лешки «черного» (прозвище он получил еще в детстве за черные, как уголь, глаза, и за хулиганские замашки), послышались разгневанные крики.
- Куда ты камеру ставишь, остолоп, неужели не понятно, что ракурс отсюда не очень, - Лешка с озлоблением дергал оператора за рукав, стараясь направить камеру «в том» направлении. – Мы тут в игры играм что ли? Клоунов нашли, понимаешь! Нет бы пацаненка снимать на носилках, показать людям до чего нас власти довели, так нет же, снимают старого балбеса, что о Ленине забыть никак не может, - Лешка с искривленной улыбкой кивнул в сторону подоконника, рядом с которым стоял мужчина преклонных лет и тряпкой протирал запылившийся портрет Ленина.
Мужчина, слегка оторопев, сильнее вжал тряпку в холст с изображением давно почившего, но не похороненного вождя. В выражении лица Григория читался страх, будто бы его застали на месте преступления, и теперь ему грозила неминуемая гибель. И недоумение от того, что теперь делать и как себя вести: бежать ли прочь, бросив эту пресловутую тряпку вместе со злосчастным портретом, выпрыгнуть ли в окно, чтобы скрыться от этих бурящих взглядов, или же просто прикинуться глухонемым дураком, проглотив свое смущение.
Оператор, вырвав рукав из рук Лешки, неспеша отошел в сторону и, как ни в чем не бывало, начал вновь настраивать камеру, прицеливаясь к правому углу комнаты, где все еще продолжал стоять испуганный Григорий, не решив по какому плану лучше действовать.
Лешка выпалил ругательство, махнул рукой и отправился обратно к соратникам, сочинять разгневанное послание директору завода с требованием немедленно погасить задолженность по зарплате. Прилегающая к ним раскладушка была сплошь усеяна скомканными письмами, но забастовщики не унимались, портя все больше бумаги, и записывая все больше нецензурных слов и оскорблений в адрес директора Гордеева.
Тем временем на улице совсем стемнело, и окно стало ловить блики фар подъезжавших к зданию автомобилей. Было слышно, как еще интенсивней защелкали вспышки фотоаппаратов, а галдеж собравшегося народа стал более хаотичным и неразборчивым. Очевидно, там, перед зданием, происходило что-то, но что именно, оставалось только догадываться. Участники забастовки прильнули к окнам, но внизу были видны лишь людские волны, перекатывающиеся по площади. У въезда на площадь стояли дорогие темные иномарки с правительственными номерами, рядом с которыми выстроились телохранители в дорогих костюмах и кожаной кобурой под пиджаком.
Дверь черного Мерседеса отворилась, и из салона показалась голова мэра. Вслед за ним из машины вышел его зам и директор завода Гордеев. Увидев столь долгожданных гостей, народ на площади с силой цунами рванул на автомобили. Охрана расталкивала людскую массу, образуя небольшой коридорчик для беспрепятственного прохождения их хозяев к зданию.
Забастовщики, поняв, что высокопоставленные гости намерены посетить их пристанище, торопливо начали перемещаться от окон к коридору, круша и отбрасывая все и вся на своем пути. Треснувший горшок с засохшим фикусом, одиноко взиравшим на происходящее с подоконника, с грохотом упал на пол и разлетелся на куски, усыпав сухой землей и трухлявыми корнями стоящую рядом раскладушку.
Григорий был так же стремительно откинут в сторону. Выронив из рук тряпку, он пытался ухватиться за воздух, чтобы удержаться на ногах, но безуспешно. Его отбросило спиной в угол, где стоял портрет Ленина, только что вычищенный им от пыли. Локтем Григорий угодил прямиком в изображение вождя, и холст, не выдержав такой силы удара, расползся, оставив туловище революционера без головы. Григорий поднялся на ноги, посмотрел на изуродованный портрет, огорченно вздохнул и поплелся прочь к своей раскладушке.
Миша попытался выбраться из течения, но ему удалось лишь поймать Алевтину Ивановну за руку и вытолкнуть из бурлящего безумного потока, бросившегося вниз по лестнице. Ведомый энергией движения разбушевавшегося народа, к которому присоединились операторы и фотокорреспонденты, Миша вдруг подумал, как здорово было бы сейчас оказаться дома, рядом с семьей, так нуждающейся в его присутствии и поддержке. Но вместо этого ему приходилось динамично передвигать ногами, чтобы, не дай Бог, не сбиться с ритма толпы и не оказаться затоптанным.
-4-
В машине было темно, и чтобы лучше разобрать текст заготовленной речи, Ивану Константиновичу Гордееву приходилось вплотную прижиматься к окну и пользоваться небольшими отрезками времени, когда на бумагу падал случайно брошенный свет фонарей вдоль дороги. Рядом с уставшим видом сидел мэр, невпопад улыбающийся в ответ на рассказы своего заместителя.
Пресс-конференция, назначенная для журналистов в связи с обострившейся ситуацией на заводе, обещала быть сложной и напряженной. Всю ночь Иван Константинович готовил словесный план защиты от дотошных журналистов, нервно прохаживаясь по дому и бесперебойно глотая табачный дым. Но, что бы он не писал в блокноте, все моментально зачеркивалось и отправлялось в мусорное ведро, уже до краев наполненное неудавшимися тезисами и обещаниями.
Иногда в ораторские терзания Гордеева врывалась жена, чем вызывала жгучее негодование и раздражение. Она заметила, что муж сам не свой, и всяческими путями пыталась дознаться, что произошло. Но на любой свой вопрос получала лишь злобное ворчание. Дошло до того, что Иван Константинович стал по любому пустяку придираться и к работникам: охранник получил выговор за расстегнутый ворот рубашки, водителю пришлось несколько раз мыть автомобиль до идеального состояния, повар долго заливалась слезами на кухне от унизительной нотации по поводу невкусных котлет, отвратительного супа и недосушенных хлебцев. А домработница шесть раз переглаживала белую рубашку, поскольку каждый раз хозяин находил на манжетах, рукавах и спине «морщинки». Когда на седьмой раз Гордеев вновь швырнул рубашку с криком: «Перегладить!», не выдержала уже госпожа Гордеева. Она отпустила домой перепуганную домработницу, сама выгладила рубашку и повесила в шкаф, многозначительно хлопнув дверцей.
В результате многочасовых творческих мучений, Гордеев пришел к выводу, что лучше воспользоваться стандартными фразами и не забивать голову всяким глупостями. Толпа, она такая – сегодня атакует и обвиняет, а завтра уже в полном беспамятстве. Нужно лишь бросить пару слов о том, что разделяешь всеобщие переживания, и залечь на дно, пока все не уладится.
Когда дверь машины открылась, Гордеев оторопел: людская масса, казалось, вот-вот раздавит своей необузданной мощью его хрупкое тело вместе с автомобилем и другими высокопоставленными пассажирами. Протискиваясь по узкому коридорчику, созданному охраной, он все сильнее вжимался в папку с бумагами подмышкой. Из людской стены за мощным торсом охранников то и дело возникали руки недовольных граждан, пытающиеся если не щипнуть, то хотя бы потрепать рукав дубленки директора завода. Изрядно помятый, Гордеев, наконец, добрался до подготовленной миниатюрной трибуны, и, оглянувшись назад, с дежурной улыбкой предложил мэру занять место спикера и открыть пресс-конференцию.
Пока речь мэра плавно растекалась по ушам собравшихся слушателей, Гордеев размышлял, как разрешить данную ситуацию с забастовщиками. С одной стороны, чисто по-человечески, ему хотелось их успокоить, обнадежить, что в скором времени они получат причитающиеся им деньги, и будут счастливы, а, с другой стороны, говорить о том, что невозможно, ему не хотелось. Надо было признать, что афера провалилась, и придется отвечать. И делать это предстоит ему одному, поскольку как ящерица избавляется от хвоста в момент опасности, оставляя на растерзание врагу, так и его покровители и генераторы финансовых идей первым делом избавятся от ненужного элемента – то есть, от него. А поскольку контрольный пакет акций завода принадлежал частным лицам, на снисходительность чиновников можно было не рассчитывать. Так что надо было тянуть время и придумывать, каким образом избежать самого худшего.
Когда Гордеев сменил на трибуне мэра, единственное, что смог выдавить из напряженного горла: «Мы будем делать все от нас зависящее». И он быстрым шагом направился к центральному входу, расталкивая папкой фотокорреспондентов, ослепивших его вспышками камер. Почти добравшись до лестницы на второй этаж, его вдруг накрыло людским цунами. Он уворачивался и отмахивался, закрывался папкой от капель слюней, вылетавших изо рта кричавших на него, пока помощь в лице охранников не подоспела к месту стычки.
В результате схватки с Лешкой «черным» Гордеев оказался на полу в окружении разбросанных бумаг, вылетевших из растерзанной папки. Собрав все документы и осколки чувства собственного достоинства, он неспешно отворил ключом дверь своего кабинета, и растворился в царившей там темноте. Несколько секунд он простоял, не двигаясь, упершись головой о дверь и сжимая в трясущейся руке папку с помятыми бумагами. Затем на ощупь повернул пару раз ключ в замке и щелкнул кнопкой выключателя.
В тусклом свете предстал знакомый его глазу интерьер кабинета: зеленые крашеные стены, потолок с белой лепниной, деревянный массивный стол со стулом, от которых по паркетному полу к двери тянулась красная ковровая дорожка, поблекшая от времени и с отпечатками подошв ботинок. Справа от окна стоял шкаф с документами, а слева – столик с сейфом, на котором располагался стеклянный графин с водой, со звоном подпрыгивающий каждый раз, когда открывали или закрывали дверцу сейфа. Все было как всегда, на своих местах, установленных собственным регламентом Гордеева.
Сделав пару глотков воды прямо из графина, Иван Константинович упал в кресло, тяжело вздохнул и притянул к себе папку. Застежка на ней была вырвана с корнем, и лишь уныло свисала на одной ниточке. Бумаги перемешаны, некоторые значительно помяты и испачканы. Вытащив белый комок, Гордеев принялся разбирать и сортировать по важности свои документы. Когда стопка была практически сформирована, в руках у себя он обнаружил странное письмо.
Самодельный конверт содержал в себе небольшой тетрадный лист с приклеенными на него буквами из газеты или журнала. По спине пробежал холодок, дыхание перехватило. «Шантаж! - вспыхнуло крупными буквами в его голове, и уголок рта моментально задергался в истерике. – Я знал, что когда-нибудь это свершится. Враги не дремлют. А может это просто чья-то дурная шутка?» И он еще раз пробежал глазами текст сообщения. Все было слишком просто изложено, чтобы быть чьей-то выдумкой. ОНИ все знали! В этом не было ни малейшего сомнения.
Гордеев нервно похлопал по карманам пиджака, достал пачку сигарет, но прикурить смог лишь с третьего раза, поскольку пальцы отказывались его слушаться. Встав из-за стола, он вновь подошел к столу с сейфом и немного отпил из графина, затем несколько раз прошелся по ковровой дорожке, судорожно припоминая, каким образом ему могли подкинуть это злосчастное письмо.
Утром (вспоминал Гордеев) он был в администрации и ждал, пока мэр освободится и вызовет его «на ковер». Там, в приемной, секретарь предложила ему кофе, и он выпил чашечку. Папка все время была у него на виду, тем более что посетителей больше не было. Лишь один раз он отвлекся: когда вышел мэр, он встал поздороваться, оставив папку на столе не более чем на минуту. Но вряд ли это могла быть секретарша, уж больно глупый у нее вид.
В обед они с супругой посетили свой любимый ресторанчик, где подавали самые вкусные в городе пельмени и украинский борщ. Папка лежала рядом. Два раза ему пришлось ненадолго отойти, но допустить мысль, что это сделала жена – невозможно! Только если представить, что в момент его отсутствия она так же уходила, оставив папку на столе в полном одиночестве. Это возможно. Да и официант еще тогда показался ему подозрительным. Больше папка ни разу не покидала теплого местечка подмышкой. Как бы то ни было, выходило одно – за ним, наверняка, велась слежка. И холодок вновь пробежал по спине директора. В какой-то момент ему показалось, что время остановилось.
Но, спустя несколько секунд, время вновь напомнило о себе звонким кукуканьем из угла кабинета. Гордеев растерянно бросил взгляд на часы. Он давно уже не обращал внимания на их присутствие. Старые деревянные бока часов обросли пылью, словно седой бородой; между свисающими из донышка декоративными шишками свел гамак маленький паучок, и, судя по сухим тушкам мух, не раз уже в нем отобедавший. Из миниатюрного дупла над циферблатом каждый час высовывала голову механическая кукушка, озорно хлопая крыльями и голося количество пробивших часов.
В детстве Иван Константинович замирал каждый раз, стараясь получше разглядеть домашнюю кукушку. А родители улыбались и спрашивали: «Ну что, успел посчитать?». И гладили по голове за всегда правильный ответ. Когда Гордеев похоронил последнего из родителей, встал вопрос о продаже дома и вещах в нем. Но, как оказалось, часы с кукушкой – единственное, что можно было сохранить в виде памяти о детстве.
Когда кукушка скрылась в своем дупле, и дверки в него закрылись, раздался стук в дверь кабинета. Гордеев вздрогнул. Положил анонимное письмо в карман, подошел к двери, и, щелкнув пару раз ключом, осторожно заглянул в щелку приоткрывшейся двери. Охранник сверху вниз смотрел на директора: «Забастовщики требуют Вас. Иван Константинович, что им отвечать?». Гордеев буркнул: «Скажите, что сейчас я занят. Выйду к ним минут через пятнадцать». И захлопнул дверь, вновь повернув ключ на пару оборотов.
Достав из пачки очередную сигарету, он вновь затянулся тугим дымом и подошел к окну. Мысль о том, что кто-то мог за ним следить, не покидала его голову. Еще раз он прокрутил все возможные варианты. И тут вспомнил, как Лешка «черный» вцепился ему в папку с криками: «Ты за все заплатишь, вор! Я тебя из-под земли достану, вот увидишь!». А ведь он вполне мог в этот момент подбросить и анонимку. Но откуда Лешка мог узнать о его делах? Не понятно. Правда, ходили слухи о том, что брат Лешки состоял в местной преступной группировке, но, отсидев пару лет за грабеж, в этих краях больше не объявлялся. Хотя… может, вернулся тайком?
Гордеев вгляделся в падающие за окном снежные крупинки. Вдруг ему показалось, что за стеклом мелькнула чья-то черная тень. Окно загрохотало, будто от удара мощного кулака. Он отскочил от окна и инстинктивно прикрыл рукой голову. Бросив окурок в пепельницу, он достал новую сигарету, нервно прикурил, и, крадучись, подошел к окну. В темноте зимнего вечера все так же сыпались с неба острые крупинки, оставляя на стекле мокрый след. Ничего похожего на тень не наблюдалось. Лишь внизу бегали мальчишки, играя в снежки. Иван Константинович облегченно вздохнул, и сел в кресло, расположив перед собой письмо. Но, на всякий случай, отодвинул стул подальше от окна. Боязнь снайперской пули жила в нем давно, почти столько же, сколько пагубная привычка курить.
Раз за разом он проходился глазами по газетным, прыгающим по строке, буквам, пытаясь проникнуть в тайну анонимного текста. Странным и пугающим был тот факт, что шантажисты знали о прозвище Гордеева, которое ему дали в детстве друзья, и о котором он больше никому (кроме жены) не рассказывал.
Дед и отец семейства Гордеевых были военными моряками, причем дед ходил коком на подводной лодке, а отец дослужился до старпома. Естественно, что маленький Ваня Гордеев тоже мечтал пойти по стопам родных, и стать, как минимум, капитаном большого крейсера, рассекая моря и океаны, и защищая родину от врагов. Но судьба сложилась иначе: из-за несовершенного здоровья на флот он не попал.
Невысокий, худощавый и со сгорбленной осанкой он никак не походил на моряка. Тем более что всего за десять лет Ваня Гордеев успел переболеть множеством различных болезней, включая: желтуху, скарлатину, пневмонию, коклюш и ветряную оспу. Врачи каждый раз качали головой и писали направление на госпитализацию. Стены больницы казались тогда Ване более родными, чем стены собственной комнаты. Даже по возвращении домой, он долго не мог привыкнуть к отсутствию беспрерывного стука шагов по больничному коридору и скрипа железной кровати при каждой попытке сменить позу во сне.
Однако у мальчика оказался неплохой музыкальный слух, так что служить ему довелось, но в военном оркестре. Не раз он встречал команды приходивших военных судов стуком своего барабана. Мечта стать капитаном так и не сбылась, но кличка – капитан Фуко - на какое-то время приклеилась к нему и сопровождала до тех пор, пока он не женился, и не покинул свой родной город.
Еще из письма следовало, что шантажисты узнали о финансовых махинациях, в которых он принял непосредственное участие. Более того, они готовы были заявить об этом и не побоялись угрожать. Самое страшное заключалось не в том, что преступники были хорошо осведомлены, а в том, что они ничего не требовали. А это означало только одно – письмо было лишь предупредительным сигналом перед началом наступления.
Окончательно измучивший себя переживаниями и умозаключениями, Гордеев встал обреченно из-за стола и вновь прошелся по ковровой дорожке до двери. Повернул обратно и, сделав шаг, застыл в изумлении. На столе сидело черное лохматое чудовище с длинным хвостом, обвивавшим стоявший рядом телефон. Иван Константинович зажмурился. Когда он снова открыл глаза, на столе никого уже не было. Практически подбежав к столу, он осторожно заглянул под него, пройдясь взглядом и по периметру всей комнаты. Никого и ничего не было. Лишь только черный шнур от телефона напоминал хвост чудища. Может, это игра воспаленного воображения на фоне пережитого стресса?
В дверь снова постучал охранник. На этот раз Гордеев не стал открывать, оставив в воздухе лишь восклик: «Чуть позже!». И снова закурил. В пачке оставалось лишь две сигареты, так что думать больше не было времени. Голова все больше тяжелела, в висках громко отдавал стук встревоженного сердца. Иван Константинович облокотился на стол и закрыл глаза. Мыслей больше не было. Ни чувств, ни эмоций, ни сил. Он медленно провел ладонью по письму, и поставил рядом граненый стакан: как хорошо было бы наполнить его до краев чем-нибудь крепким, чтобы забыться, проснуться утром и понять, что все это ему приснилось. Но все бутылки были давно выпиты.
«Будь, что будет», - подумал Гордеев, взял письмо, поджег уголок зажигалкой и стал медленно вертеть его в руках, равномерно распределяя огонь. Когда от бумаги остался лишь пепел, он бросил его в стакан, залил водой, взболтал, и выпил залпом. Затем достал предпоследнюю сигарету. Не моргая, он долго смотрел на дверь, у подножия которой сидело черное чудище и, как ему казалось, улыбалось. Нет, ему не было страшно. Ему было все равно.
Неожиданно Иван Константинович обратил внимание на манжету рубашки. Видимо, за обедом он был не аккуратен, и уронил каплю борща на рукав. Пятно расплылось красноватой кляксой на белом полотне манжеты. Он попытался стереть пятно салфеткой, но эффекта не было. Сбрызнул остатками воды из стакана и снова попытался избавиться от ненавистного пятна. Но оно настолько въелось, что даже не потускнело, продолжая своим существованием еще больше раздражать Гордеева.
На секунду он застыл, вглядываясь в красное пятно. Потом поднял стакан и повернул его донышком к свету лампочки: маленькие черные частички пепла от сожженного письма почти полностью растворились. Медленно Гордеев поднялся с кресла и подошел к сейфу. Судорожно набрал пароль, открыл со скрипом тяжелую дверцу и вытащил пистолет, который достался ему от отца вместе с дряхлыми часами и развалившимся домом. Сжав рукоятку пистолета в руке, он повернул к себе дуло и шутливо подул в него. Затем подошел к окну, легонько отодвинул шторку стволом пистолета, и глянул вниз: в темноте толпа казалась черной тучей, упавшей с небес вместе с ледяным дождем.
После этого Гордеев подбежал к двери, хлопнулся на четвереньки и осторожно подполз к ней вплотную. Опустил голову, практически коснувшись кончиком носа щели под дверью, и внимательно осмотрелся: неподалеку топтались черные ботинки охранников и проползали шнуры аппаратуры надоедливых журналистов. И больше никаких признаков чудища. Он облегченно вздохнул и вернулся обратно в свое кресло: «Так я и думал, всего лишь игра воображения».
Иван Константинович уверенно поднес к виску пистолет. Но тут он представил, как после выстрела кровь хлынет ему на лицо, и заляпает кресло и бумаги на столе. Такой расклад показался ему неприемлемым. Словно в бульварном детективе. А ведь даже после смерти ему хотелось выглядеть достойно и опрятно. Немного подумав, Гордеев поднес пистолет к горлу, но тут же опустил, представив еще больший фонтан крови на своем безупречно вычищенном столе и аккуратно сложенных бумагах. Мгновение спустя Иван Константинович приставил дуло к груди слева, и, зажмурившись, нажал на курок. Выстрела не было. Тогда он еще раз нажал на курок. И снова пустой щелчок. Открыв глаза, он еще несколько раз повторил попытку застрелиться, но безуспешно.
Наконец сообразив, он обнаружил отсутствие патрон в обойме. «И как ты, военный человек, мог так ошибиться», - крутилось в голове Гордеева, пока он отчаянно пытался нащупать в сейфе затерявшиеся патроны. Но их там не оказалось. Доведенный практически до бешенства такой сатирической ситуацией, Иван Константинович бросил пистолет обратно в сейф и с грохотом захлопнул дверцу. Да с такой силой, что если бы кувшин с водой стоял на своем привычном месте, то подпрыгнул бы сантиметров на пять вверх и уже осколками приземлился на пол.
Когда раздался очередной стук в дверь, директор докуривал уже последнюю сигарету с мыслью, обращенной к жене: «Приеду домой, убью - будешь знать, как патроны из сейфа моего таскать». Раздавив окурок в переполненной пепельнице, он потер глаза руками и ослабил галстук. В груди как будто разливалось что-то горячее, в горле застрял ком и стало подташнивать. Не в силах сдвинуться с места, Иван Константинович вытянул перед собой руки, положил на них голову и закрыл глаза: «Как, все-таки, было бы здорово, проснуться завтра дома. И чтобы это был всего лишь сон».
-5-
Бывают моменты в жизни, когда кажется, что от тебя ничего не зависит. События идут своим чередом, но именно ты оказался в них совершенно случайно, заплутав в лабиринтах времени, обстоятельств, жизней. Невидимкой, привидением, дымкой ты проплываешь мимо, и растворяешься в действиях и ситуациях, которые касаются чужой судьбы. А ты? Просто декорация, часть массовки в театральной пьесе.
Перебирая все четче ногами в такт рвущейся по лестнице толпы, Миша мельком заметил, как соскочил с подоконника горшок с чучелом фикуса и, ударившись об пол, разлетелся на трухлявые куски. Губы Миши отобразили подобие саркастической улыбки. Ему всегда казалось, что его собственное присутствие на заводе напоминает этот самый засохший цветок. Никакого роста, цветения, и даже жизни. Лишь видимость существования, которая неизбежно должна прийти к логическому финалу. Но перспектива слететь, как старый глиняный горшок, и оказаться на полу в еще большем упадке – никак не входила в планы Миши, поэтому он следовал толпе, которая уже настигла вошедшего в здание Гордеева.
Напрасно пытался директор увернуться от гнева людей, столько дней просидевших в окружении раскладушек, операторов и знакомых до оскомины лиц. Негодованию их не было предела, как и не было границ для действий: охрана замешкалась на крыльце здания, помогая мэру покинуть площадь перед заводом. Так что свою порцию нецензурных тумаков и слюнявых шлепков Гордеев получил сполна, успев защититься папкой от пары покушений на целостность своей прически.
Когда Лешка «черный» вцепился в папку окруженного со всех сторон директора и с криками: «Ты за все заплатишь! От народного суда не уйдешь, собака!», попытался ударом кулака донести свою мысль до лица чиновника, Миша не выдержал и всей своей мощью обрушился на Лешку сзади, сбив тем самым его с ног. В падении Лешка успел ухватиться за левый карман пальто Миши, почти полностью оторвав его.
Не сразу поняв, что произошло, Лешка вскочил с пола, пару раз оглушил воздух взмахами руки, будто отбиваясь от полчища огромных комаров, и уставился на Мишу с вызовом на кулачную дуэль. И Михаил готов был уже принять позицию для боя, как рядом оказались охранники Гордеева, и стали агрессивно отталкивать всех от хозяина, попутно скрутив за руки разыгравшегося Лешку.
Переведя дыхание, Миша обнаружил, что бурление потихоньку успокаивается, и отдельными группами люди расходятся по своим раскладушкам, громко обсуждая произошедшее. Лешка «черный» с запекшейся кровью на губе сидел рядом с одним из охранников, потирая травмированные запястья и обиженно поглядывая по сторонам. Журналисты воодушевленно бегали вокруг Гордеева, суетливо собиравшего бумаги, вылетевшие из сломанной папки. И лишь Миша стоял молча и неподвижно, слегка перебирая пальцами у кармана, словно школьник у доски в поисках решения уравнения.
Миша, собственно, с детства не любил математику. Любые вычисления приводили его в глубокий транс, заставляя нервничать и покрываться крупинками пота. Китайская грамота казалась ему более понятной, нежели задачи из учебника. Поэтому вместо выполненного домашнего задания в его тетрадке всегда были ужасающие отметки и зарисовки карандашом на полях карикатур одноклассников.
Вот и сейчас, стоя одиноко в коридоре под бдительным взором охраны Гордеева и журналистов, Миша вновь ощущал невозможность решения сложного уравнения с двумя неизвестными, и чтобы уйти от ответа, он быстро нырнул в комнату, случайно задев чужую раскладушку. Удалившись на достаточное расстояние от неприятного чувства и чужого взгляда, Миша остановился. Но и здесь ему было некомфортно до такой степени, что захотелось выпрыгнуть из окна и упорхнуть домой, подальше от этой неразберихи и больше никогда сюда не возвращаться.
С досадой вздохнув, Миша заглянул в окно. Зимнее небо начинало потихоньку темнеть, оставляя следы света лишь в ледяных сталактитах на кромке крыши. Внизу резвились дети, немного скрашивая тем самым и без того гнетущую обстановку. Схватив со своей раскладушки пальто и шапку, Миша быстрыми шагами направился к выходу. Стремление вырваться из здания было настолько сильным, что его проход заметили лишь по стукнувшей парадной двери.
Морозный воздух наполнял легкие. Он присел на крыльце в паре метрах от группы курящих корреспондентов. В клубе табачного дыма они обсуждали последние новинки автопрома, какой камерой лучше снимать, о пище со свойствами афродизиака. Темы сменяли одна другую. Лишь изредка они замирали и вглядывались в сторону входной двери с готовностью в любую секунду рвануть с места, сметая друг друга, в сторону возобновившихся сенсационных событий.
Очередной вдох морозного воздуха совпал с мокрым холодным шлепком в голову. Убрав остатки снежного шарика со лба, Миша кинул взгляд в сторону, откуда велся обстрел. Из-за угла дома выглядывали озорные мордашки шаловливых ребятишек, устроивших нешуточные снежные бои, за которыми еще недавно Миша наблюдал из окна. Они хихикали и прижимались друг к другу, стараясь получше разглядеть момент опасности в виде ответного нападения Миши.
Миша улыбнулся. Корреспонденты, только начавшие раскуривать новую партию сигарет под очередную тему разговора, вдруг, одновременно, почти прыжками, понеслись к двери, оставив на снегу кучку дымящихся окурков, огоньки которых начали растапливать снег, образуя крохотные кратеры. Немного выдержав паузу, Миша вскочил и с кличем: «Ну, сейчас я вас всех поймаю!», побежал за разбегающимися врассыпную парнишками. Нет, он не хотел наказывать их за озорство, просто детство пришло к нему, и он не мог отказать себе в возможности ощутить радость игры в снежки, которую он так любил когда-то. Когда время текло беззаботно, штаны были усыпаны заплатками, и всегда были рядом друзья – его группа в детском доме.
Мальчишки заняли линию обороны от фонарного столба и до противоположного угла дома. Маленькие снежные комочки посыпались на Мишу пулеметной очередью. Едва уворачиваясь, он все же смог скатать достаточное количество снежков, чтобы дать достойный отпор. Детдомовские ребята дали ему, помнится, прозвище – снайпер, за четкое и быстрое поражение человеческой цели снежным ядром. Надеясь, что прозвище он заслужил по-достоинству, и с годами не растерял данных характеристик, Миша произвел выстрелы по вражескому оцеплению. Визг довольной детворы, получившей, наконец, достойного соперника, оглушил находившихся неподалеку людей из толпы.
Щеки детей разгорались все сильнее от счастья, движения и мороза. Миша смеялся и бегал наравне с детством. Рука вновь занеслась над головой, чтобы отправить в полет снежок, как вдруг мышцы содрогнулись, и траектория полета снежного шарика изменилась, приведя его ровно в окно на втором этаже, где тускло горел свет. Миша замер. Ему показалось, что сейчас из окна, как в детстве, выглянет разгневанная воспитательница, и накажет его лишением ужина и хорошей поркой истрепанным армейским ремнем. Но ничего не произошло. Миша вернулся в реальность, оставив детство за плечами. Казалось, мальчики даже не заметили его ухода, с головой погрузившись в свои игры.
Миша поднялся к своей раскладушке. Штаны до колена были мокрые, так же как рукава пальто и свитера. Жар от активной игры постепенно уходил, уступая место ознобу от непредвиденной усталости и холода. Сняв вымокшее пальто, Миша подошел к окну, чтобы подсушить его на батарее.
- Ничего не выйдет, - раздался голос сзади. – Батареи еле теплые. Вы сушить его будете до скончания века.
Миша обернулся. Сзади стоял Григорий, все с той же тряпкой в руках, но уже с улыбкой на лице.
- Здорово вы мальчишек погоняли. Я из окна наблюдал.
- Спасибо за оценку. Только вот потери есть – тело в окружении мокрой одежды, - Миша улыбнулся в ответ.
- Это не беда, могу поспособствовать. У меня вроде завалялась какая-то одежонка. Может, подойдет по размеру, - и он побрел, не оборачиваясь, смотря под ноги.
Мише ничего не оставалось, как молча последовать за ним. Пройдя по коридору до самого конца, они уткнулись в небольшую деревянную дверь. Григорий достал из кармана связку ключей. Дверь отворилась, и Миша оказался внутри небольшой комнаты, уставленной коробками, ящиками, стеллажами со свертками разной цветовой палитры, стопками писем и старых газет. Кладовая содержала в себе массу вещей, способных вызвать интерес. Например, швейная машинка, у которой не было иглы. Набор рыболовной снасти с веслами от лодки. И старая детская коляска-трость. Стены были украшены вырезками из газет и журналов, календарями и значками.
Миша застенчиво топтался у двери, пока Григорий копался в свертках на многочисленных полках. Пол был усеян обрезками газет так, что каждый шаг в коморке сопровождался шелестом и шуршанием приминаемых клочков бумаги. Завхоз смущенно отбрасывал ногой бумажный мусор, приговаривая: «Вот ведь, в этой кутерьме совсем позабыл тут убраться». Вытащив самый дальний кулек, от которого взлетело облако пыли, Григорий довольно улыбнулся и протянул его Михаилу: «Именно это я искал. Возьми-ка вот. Староват фасончик, зато по фигуре, чистый и сухой». Миша благодарно кивнул и направился в туалет для переоблачения.
В свертке лежали черные брюки, оказавшиеся немного короче и шире, чем надо было бы, зато с добротным ремешком. Бежевая рубашка с широким воротником и три пары носков. Переодевшись в выданный камуфляж, Миша взглянул в осколок зеркала на стене. Невольно усмехнувшись, он отправился на поиски Григория, чтобы выразить ему словесную благодарность за помощь.
Но в кладовой его уже не было. В коридоре тоже. Среди забастовщиков, перекочевывающих от раскладушки к раскладушке, он тоже его не приметил. И только в углу, совсем темном, Миша заметил сутулый силуэт Григория, который водружал попорченный портрет Ленина обратно, на прежнее место.
Почему-то Миша не замечал раньше такого трепетного отношения Григория к этому портрету, как, собственно, не замечал и самого Григория. Всегда держащийся в тени, этот старик источал унылое спокойствие и отчужденность. Как привидение старого замка, он обходил свои владения, побрякивая ключами и шаркая дряхлыми башмаками на скрипучем полу постаревшего здания завода. Никто никогда не обращался к нему по имени и отчеству, лишь только по имени или небрежным окликом: «Эй, завхоз! Дело к тебе есть». Такой вот незаметный человек, имеющий ключи от всех дверей.
- Спасибо вам, очень выручили, - не глядя на Григория, Миша протянул руку к портрету, чтобы помочь водрузить его на тумбу.
- Да, пожалуйста! Это, по сути, и есть моя работа. По хозяйству хлопотать, - Григорий растянул улыбку и немного отошел назад, присматриваясь к дырке на портрете. В глазах его как будто потускнел свет, а по лицу пробежала серая тень. Руки опустились. Он обреченно отошел в сторону и сполз на ветхий, покачивающийся стул.
Миша относился к такому роду людей, которые, имея свое собственное мнение по поводу каждого вопроса, не вступали в конфликт с теми, чье мнение разительным образом отличалось. Так и теперь, глядя в недавнее коммунистическое прошлое с толикой иронии и негодования, Миша все же уважительным образом относился к поклонникам сего направления развития страны, считая, что время само внесет коррективы во всеобщее осознание этого утопического направления.
Нет, он мог, конечно, кощунственным образом подложить том сочинений Маркса под корявую, полуампутированную ножку стола. Или прибить надоедливую муху, устроившуюся почистить свои грязные лапки на лбу гипсового бюста Сталина. Но обидеть живого человека, словом или, тем более, действием, Миша не мог. Поэтому мучения Григория в связи с порчей портрета почившего вождя он искренне разделил таким же унылым выражением лица.
Миша обошел портрет с разных сторон, то вплотную приближая к нему лицо, то отходя как можно дальше. Задний план казался ему несколько странным для такого рода политических портретов: за головой Ленина, где-то вдали, была нарисована деревенька с покосившимися домами и небольшим размытым пятном в центре, будто мастер попытался изобразить там небольшой смерч. Затем, внимательно осмотрев зону разрыва тканей вокруг нарисованной головы Ленина, Миша уверенно констатировал: «Можно восстановить». Григорий поднял голову и внимательно посмотрел на Михаила со знаком вопроса.
- Если хотите, могу заняться этим. Только инструменты нужны будут специальные, краски и возможность сделать «анализ крови» полотна. Придется постараться, но результат будет положительный.
- Вы уверены?
- Конечно! Открою вам маленький секрет: по профессии я вообще-то художник-реставратор. Учился в Петербурге в одной известной художественной академии. Так что, если это полотно вам действительно так дорого, как кажется, можем попытаться его реанимировать, - Миша улыбнулся и погладил портрет подушечкой указательного пальца, будто стирая невидимый слой.
- Вы меня удивили, Миша! Простите за нескромный вопрос: что вы при таком редком (для нашего времени) образовании делаете на заводе?! – брови Григория приподнялись в ожидании ответа.
- Да понимаете, - Миша замялся, словно школьник у доски и почесал затылок. – Я воспитывался в детском доме, поскольку рано остался без родителей. Они погибли, когда мне было четыре года. Это долгая и грустная история, поэтому в подробности вводить вас не буду. Сами понимаете, для детдомовца получить хорошее образование – дело сложное. И я благодарен судьбе, что в один осенний вечер к нам приехал знаменитый художник. Он рассказывал нам смешные истории. Потом провел мастер-класс по рисованию, и обратил на меня внимание, а вернее – на мой рисунок. Я даже помню, что это был за рисунок: на темном фоне послевоенной разрухи были изображены руки молодой девушки, держащей букетик из полевых ромашек. – Миша жестом воссоздал описанную им картину. – Этот прекрасный человек и талантливый художник, поверил в меня так, как я сам в себя не верил. Он договорился с директором детдома, чтобы меня отпускали к нему на занятия. С его помощью я поступил в художественную школу, затем получил высшее образование, продолжая все это время помогать своему наставнику в мастерской.
Миша и Григорий, увлеченные и раскрепощенные разговором, стали медленно прохаживаться вдоль коридора, практически не замечая ни журналистов, пытающихся прорваться к кабинету Гордеева; ни охранников, грозно выпячивающих свою могучую грудь на подходах к дверям кабинета.
- Буквально через пару дней после получения диплома, - продолжал Миша, - в одном моем излюбленном парке в Петербурге я увидел ее. Она сидела на лавочке с пожилой женщиной. Это была ее бабушка. По натуре застенчивый, я не мог просто подойти к ней и познакомиться. Тем более - что я мог предложить ей? Ничего. Мне оставалось лишь надеяться на мимолетные встречи в этом парке. Я приходил туда каждый день, наблюдал украдкой и рисовал.
На пятый день, когда я вновь пришел в парк и устроился недалеко от интересующей меня лавочки, сзади вдруг раздался чей-то звонкий голос: «Ух ты, это же я! Как здорово получилось! Можно мне взять на память?». От неожиданности я вскочил с лавки и отпрыгнул в сторону, выронив из рук набросок моей незнакомки. Подняв альбом, она улыбнулась мне самой прекрасной улыбкой, которую я только мог себе вообразить. «Меня зовут Люба, - она протянула мне руку для пожатия. – Пойдем, я познакомлю тебя со своей бабушкой. Она замечательная! И очень любит художников». В этот момент моя жизнь приобрела новое звучание.
Как оказалось, Люба приехала в Петербург погостить у подруги своей бабушки всего на пару недель, и скоро должна была возвратиться в свой город. Я не мог ее потерять, поэтому я отказался от предложения работы от своего наставника, ужасно его тем самым разочаровав и расстроив, и поехал вслед за любимой. Так я оказался в этом городе и обрел семью. Когда Люба забеременела, ее бабушка была уже серьезно больна, так что всю финансовую заботу мне пришлось взять на себя. И ничего не оставалось, как прийти на наш завод в поисках хоть какого-то заработка. Так я здесь и осел. Мечты найти работу, близкую мне по духу, постепенно сменились рутиной, которая полностью меня обездвижила. Вот так.
- Интересная история, - Григорий покачал головой и причмокнул. – Но, думаю, не все потеряно. Хотите верьте, хотите – нет, я думаю, что это судьба. Знаете ли, я тоже не всегда был завхозом. Я был и остаюсь художником Авериным. Мой хороший друг владеет в этом городе самой крупной художественной галереей и реставрационной мастерской при ней. И я готов заключить с вами сделку, - Григорий довольно прищурился и посмотрел в упор, смутив тем самым и без того обескураженного Михаила.
- Смотря чего вы от меня хотите, - начал было мямлить Миша.
- Ничего сверхъестественного, - прервал его Григорий. – Давайте договоримся, что с завтрашнего дня вы работаете над воссозданием порванного портрета в мастерской моего друга. А по результатам работы, мы определим дальнейшую вашу зарплату. Поверьте, если работа окажется действительно стоящей, оплата будет соответствующей. Ведь это огромная редкость – настоящий талант реставратора.
Миша не мог сдержать довольной, почти ребяческой, улыбки во весь рот. Да он и не пытался. Такой шанс выпадает раз в жизни, - ну, или два раза (Миша вновь вспомнил свою встречу с художником в детском доме). Про выдающегося художника Аверина он много раз слышал, даже ходил на выставку его работ в Петербурге вместе со своим наставником. Поэтому, продолжая улыбаться, Миша закивал головой в знак согласия, все еще не веря в такую удачу. К тому же, он ни на секунду не сомневался в своих профессиональных возможностях - как говорится, он был обречен на успех.
Прекрасный момент нарушили крики из другого конца коридора. Миша и Григорий одновременно обернулись: у кабинета директора толпились журналисты. Слышен был громкий стук. Возмущенные ожиданием забастовщики взяли в оцепление охрану Гордеева с требованием немедленно достать им из кабинета закрывшегося там начальника. Стук мощного кулака вновь оглушил дверь, из-за которой, наконец, раздался голос директора, сообщавший, что он пока занят и не готов выйти к страждущим.
- Ну, тогда договорились, - Григорий пожал руку Мише. – Сейчас я напишу вам адрес, куда надо завтра подойти к 8 утра, хорошо?
- Я буду там, Григорий, - Миша пожал в ответ ему руку. - Простите, не знаю, как вас по отчеству…
- Хм, - замешкался Григорий, - да Ильич я…
- Хорошо, Григорий Ильич, - торжественно заключил Михаил, - тогда я подожду вас в общем зале.
- Да, да, я сейчас подойду. Только узнаю, что там случилось, - и Григорий Ильич быстрыми старческими шагами засеменил в сторону кабинета директора (где все еще занимались перебранкой некоторые забастовщики и охранники), раздраженно приговаривая, - Вам же было бы лучше, товарищ директор, застрелиться.
Вернувшись в комнату к своей раскладушке, Миша присел к Алевтине Ивановне, которая неподвижно сидела, скрестив руки на библии.
- Можно вас спросить? – придвинулся Миша к тете Але. – Вы знаете, что наш завхоз – это известный художник Аверин?
- Конечно, - взглянула она через очки на Мишу. – А почему ты спрашиваешь?
- Да вот, он мне работу предложил по реставрации картины. А я и не знал, кто он. Не понятно, что он здесь делает, на заводе.
- Понимаешь, Мишенька, - она сняла очки и улыбнулась, - Григорий Ильич давно уже не пишет картины. А сюда он пришел из-за портрета Ленина.
- Я, конечно, понимаю, что могут быть кумиры, но не до такой же степени! Неужели выдающийся художник променял свой талант на поклонение одной исторической фигуре и идеологии, правильность которой давно поставлена под сомнение?! - Миша недоуменно посмотрел сначала на Алевтину, а затем и на портрет, выглядывающий из темноты дальнего угла комнаты.
- Все не так, - Алевтина Ивановна снова достала носовой платок и промокнула им губы. – Художник Аверин перестал существовать в тот момент, когда трагически погиб его единственный сын. Тогда он пришел сюда. Ему, скорее всего, хотелось тогда забрать себе этот портрет, но кто бы ему его отдал?
- Вы меня совсем запутали! – в растерянности возгласил Миша. – На этом портрете что, свет клином сошелся?
- Сейчас объясню. Ты, как художник, наверное, разделишь мысль о том, что главное в портрете – это глаза. Именно они делают лицо живым. Так думал и Аверин. И всегда был предан этой мысли. Когда к нему пришли с предложением написать портрет Ленина для главного здания самого крупного в городе завода, он с радостью согласился. Тогда лицо на картине оживили глаза его сына. Он списал их необычайно точно. Настолько, что иной раз казалось, что они наблюдают за всеми с полотна (признаться, я всегда боялась оставаться наедине с этим портретом). Но буквально через пару месяцев после завершения картины его сын погиб. Единственное, что осталось на память о нем, как о живом – это взгляд на портрете. В каждой ресничке была жизнь.
- Так вот почему он всегда так оберегал этот портрет, - Миша был обескуражен. – Теперь понятно, почему он воспрял духом, услышав, что я могу вернуть испорченное полотно в прежний вид.
- Теперь портрет никому не нужен, и он может списать его и забрать себе. Думаю, вместе с картиной уйдет и он сам, - Алевтина Ивановна надвинула на переносицу очки и открыла книгу, где была вложена закладка. – А ты не упускай такую возможность. Сам Господь посылает тебе этот шанс. Может, и Григорий к жизни вернется.
Только успел Миша согласно кивнуть головой, как у раскладушки появился Григорий, протягивая тетрадный лист с координатами реставрационной мастерской.
- Не забудь, завтра в 8, - помахал указательным пальцем художник. – Буду ждать.
- А портрет, может, запаковать сейчас? - предложил Миша.
- Я сам, - зашептал старик, - сам я, сам.
- Можно еще один вопрос вам задать о картине? - остановил Миша уже собравшегося уходить Григория. – Что это за смерч над деревней на заднем плане?
- Это не смерч, - грустно улыбнулся Григорий Ильич. - Это просто пятно. Когда я принес готовый портрет заказчику (многоуважаемому товарищу Гордееву), он разглядел в деревушке позади Ленина изображение золотых куполов церкви и со словами: «Будем считать, что этого здесь не было», - плюнул на свой палец и размазал место с церковью. Вот и все.
Вдруг в коридоре наступило бурное оживление. Раздался грохот взламываемой двери. Все журналисты и фотографы двинулись наступательной волной в сторону кабинета директора. Раздались женские вскрикивания и грозные выкрики охранников с требованием расступиться и немедленно вызвать скорую помощь. Миша вместе с остальными забастовщиками кинулся к кабинету. Среди сумятицы и постоянных вспышек камер Миша увидел Гордеева: его несли, а вернее, тащили под руки два охранника. Лицо директора было белым, как лист бумаги, губы приобрели синеватый оттенок, под глазами образовались черные круги – одним словом, лицо его выглядело как снимок черно-белой фотографии не очень хорошего качества. Галстук небрежно болтался, ворот рубашки был расстегнут и помят, будто его пытались разорвать. Грудь изредка и еле заметно приподнималась, давая понять, что он еще дышит.
Скорая приехала быстро. Люди в белых халатах поставили предварительный диагноз – острый сердечный приступ, и безотлагательно отправились с больным (под громогласный вой сирены и в сопровождении машин ДПС) в ближайший госпиталь. Журналисты мгновенно разбежались по машинам и отправились следом за картежом в надежде опередить скорую помощь и встретить Гордеева у госпиталя вспышками фотокамер. Толпа перед зданием завода, немного пошумев раскатами догадок и предположений о случившемся, так же стала постепенно рассеиваться, увлекая за собой забастовщиков, чей акт протеста скоропостижно завершился благодаря директору, из-за действий (или бездействий) которого, собственно, и возникла показательная голодовка.
Миша попрощался с Алевтиной Ивановной, взял пальто с батареи и направился к выходу. Но, вдруг вспомнив про письмо, которое он так и не успел еще прочитать, потянулся к левому карману пальто, но карман был почти полностью оторван, свисая, будто случайно прилипший осенний лист. С нарастающим волнением Миша сунул руку в другой карман. Так он проверил все карманы, даже внутренние, но письма нигде не нашел. «Наверное, выронил где-нибудь», - с досадой подумал Миша и отправился на поиски пропажи. Но нигде: ни в коридоре, ни на лестнице, ни, тем более, в темноте на снегу, где он играл с мальчишками в снежки, письмо не обнаружилось. Понурый, Миша побрел домой.
-6-
У Ваньки был только один час в распоряжении, поэтому, не теряя времени, он на ходу стащил с себя ботинки, куртку и бросил шапку, приземлившуюся на шкатулку в коридоре. Забившись в угол кровати, Ванька огляделся по сторонам и достал из кармана драгоценную пятирублевую монетку. Улыбка вновь озарила лицо Ванюшки. Именно сейчас, держа в руках деньги (самые настоящие), он почему-то ощущал себя как никогда уверенно и счастливо. Будто перед ним открылась потайная дверь в невиданный доселе мир. В мир, где он не просто маленький ребенок, а уже самостоятельный человек, со своим собственным сокровищем.
Повертев монету перед окном, Ванька оглянулся назад, боясь, что за ним наблюдает черное чудище, которое он видел утром и которое, судя по всему, очень неравнодушно к монетам. Но комната была пуста. Лишь блики от окна, словно большие муравьи, ползали по противоположной стене. Ванька подбежал к письменному столу, достал чистый тетрадный лист и карандаш. Ему ужасно хотелось поскорее отправить весточку своему другу и противнику – капитану Фуко, с чьим кораблем он не раз сталкивался бок о бок в открытых водах своей комнаты. Они всегда шли вровень к одной и той же заветной цели, но Ванька каждый раз одерживал победу, если, конечно, мама не мешала, и не нарушала его грезы призывом идти есть или посидеть с сестренкой.
Взяв карандаш в руки, Ванька занес его над старой газетой, но остановился и задумался: «Что же ему написать? Во-первых, надо сообщить, что наша схватка еще не закончена, но мы могли бы сражаться вместе против местных воинов племени шанимба. А во-вторых, - что у меня теперь есть деньги! И я о них многое знаю». Тут Ванька замялся. А что, собственно, он о них знает? Только то, что на них можно что-то купить. Но почему тогда мама так расстраивается в магазине и говорит, что нет денег? Ведь у нее в кошельке есть несколько монеток! И почему, когда он тянет ее к коробкам с машинками, она всегда отвечает, что денег на них не хватает: ведь хлеб она покупает, и даже сосиски и пряники. Ванька был в недоумении. Но, глядя на свою монетку, снова растягивал улыбку, представляя, сколько всего он теперь сам себе сможет купить: и ту синюю машинку с открывающимися дверками, что он видел в торговой палатке недалеко от дома; и мячик, как у Вовки из соседнего подъезда; но особенно ему хотелось купить шоколадное мороженое в белом стаканчике, которое ему разрешали есть только летом.
Завершив размышления, Ванька принялся обводить в газете нужные для сообщения буквы. Он умел довольно хорошо читать по слогам, но вот писать буквы самостоятельно пока не очень получалось, поэтому папа придумал для него иной способ выражения своих мыслей на бумаге: Ванька обдумывал, что хочет написать, а потом вырезал нужные буквы из газеты, складывая из них слова и приклеивая на тетрадный лист. Так у него получались целые предложения, больше похожие на телеграмму.
Первую такую телеграмму Ванька решил отправить капитану Фуко в знак их дебютного сражения, и своего уважения к достойному морскому противнику. Когда в очередной раз Ваня с мамой проходили мимо почты, Ванька поинтересовался, всегда ли письма приходят тому, кому их отправляют, и, получив от матери утвердительный ответ, уже обдумывал план по отсылке весточки своему вымышленному товарищу Фуко. Проследив за действиями сына, Люба организовала «перехват» Ванькиных писем, брошенных в ящик на почтамте, - своим знакомым, бывшим одноклассником, а ныне работником почтового отделения. Так письма вместо капитана Фуко, втайне от Ваньки, получал Миша. А затем клал незаметно под Ванюшкину подушку ответ, который якобы отправлял на его письмо Фуко. Так была установлена связь между вымыслом и реальностью, а Ваня получил возможность задавать разные вопросы и получать на них самые настоящие ответы.
Вырезав все необходимые буквы, Ванька достал из ящика клей и усердно начал приклеивать их к листу в нужном порядке, стараясь ничего не перепутать. В итоге, получилось следующее сообщение:
«Капитан Фуко!
Наше сражение не окончено, оно только начинается.
Теперь я знаю все о деньгах».
Довольный результатом, Ванька оторвал от пальцев приклеившиеся к коже обрезки газеты и побежал на кухню, посмотреть, не ушел ли еще папа. На кухне была мама, которая что-то усиленно мешала в кастрюле. Тогда Ванька заглянул в комнату к сестренке: папа сидел у ее кроватки, облокотившись о бортик, и спал, изредка похрапывая. Ванька замедлил ход, потом перешел на цыпочки, подкрался к кроватке, заглянул в нее, и, убедившись, что сестренка тоже спит, поплелся обратно в свою комнату. Следом за ним вошла мама и шепотом сообщила, что пора снова идти в аптеку.
Ваня сложил письмо и расположил его в том же кармане, где хранил монетку. Затем оделся и поспешил за мамой в сторону аптеки. Ваньке нравилось здесь бывать. Во-первых, когда открывали входную дверь, подавал голос маленький колокольчик наверху, будто возвещая о входе в другой мир, скрытый от окружающих. Во-вторых – в стеклянных витринах всегда было много интересных пузырьков, тюбиков, коробочек, флакончиков с разноцветной жидкостью. В общем, все вокруг Ваньке представлялось секретной лабораторией по производству чудодейственных эликсиров силы и снадобий от врагов. Ванька, растопырив пальцы на стекле, разглядывал новую витрину с оптикой, пока Люба делала покупки.
Но, как оказалось, антибиотики, название которых в очередной раз оставила в рецепте врач, всего за неделю успели подорожать на пять рублей, которых в кошельке Любы, конечно же, не оказалось.
- Наташ, лекарства что ли опять подорожали? – Люба недоуменно смотрела на знакомую продавщицу.
- Да. Вчера новые расценки пришли. Ты уж извини.
- Надо же, пяти рублей не хватает, - Люба растерянно перебрала монеты в кошельке и ощупала карманы. Неожиданно пальцы на что-то наткнулись. Люба торопливо заглянула внутрь кармана, но приятные надежды тут же испарились. Это был лишь старый фантик от конфеты. Снова посмотрев на коробочку с лекарствами, лежащую на прилавке, Люба вздохнула и попросила продавца их убрать. «На все воля Божья, - подумала Люба. - Вдруг это знак такой, чтобы прекратили ребенка лекарствами мучить».
Люба протянула руку, чтобы Ваня за нее взялся. Но, пощупав пустой воздух, она обернулась: Вани в аптеке не было. Тогда, зная сына, Люба поспешила прямиком на почту.
Ванюша, рассмотрев новинки очков, не дожидаясь маму, направился к выходу. Рядом с аптекой располагалась почта, куда он тоже любил заходить. И хотя здесь не было разноцветных тюбиков, сама атмосфера влекла и заколдовывала. Запах бумаги пропитывал каждый уголок почты. Ванька бросил письмо в отверстие на ящике, но вдруг замер от неожиданности: на него смотрела двуглавая птица с монетки. Так вот где он ее видел, подумал мальчик. На почтовом ящике! В этот момент сзади послышался голос мамы.
- Так я и думала, - покачала она головой.
- Мам, - Ванька подбежал к Любе, - а что это за птица? И почему в лапах она держит палку и мячик?
- Какую еще палку? – Люба подошла к почтовому ящику. – Вань, ты об этой птице что ли? Да это же герб нашей страны. Ну и фантазия! Палка и мячик! Это скипетр и держава – символы власти.
Люба взяла Ваньку за руку и повела к выходу. «Вот ведь фантазия у Ванюшки, - Люба еще раз окинула взглядом герб. – А хотя… Мне больше кнут и пряник видятся».
Обратный маршрут до дома Люба немного изменила, решив на деньги, предназначавшиеся для покупки ампул с антибиотиком, купить небольшую упаковку памперсов. Средства не позволяли такой роскоши на каждый день, поэтому днем Люба использовала марлевые подгузники, а на ночь одевала дочке памперсы, чтобы хотя бы немного малышка могла поспать спокойно, в сухости и комфорте.
Ванька отказался заходить с мамой в магазин, с радостью устремившись к торговой палатке неподалеку, где продавались разные игрушки, карандаши, блокноты, газеты и журналы. С открытым ртом Ваня разглядывал маленькую красную машинку в яркой коробке за стеклом витрины. Рука сама потянулась к карману с монеткой. Ваня достал свое сокровище, но задумался. Если он купит себе машинку, мама заметит и обязательно спросит, откуда у него деньги. Ваньке стало не по себе, будто он сделал что-то очень нехорошее, за что обязательно будет наказан.
Он положил монету обратно в карман и огляделся. Надо купить что-то такое, что легко спрятать. Мороженое! Ванька довольно улыбнулся, вспомнив, что от мороженого действительно кроме удовольствия и вкуса, ничего больше не остается, так что оправдываться перед мамой не придется. И уверенным шагом он отправился к соседней палатке, где продавалось мороженое.
Перед глазами лежало несколько вариантов вкусного лакомства. Ванька вздохнул. Как же трудно, оказывается, сделать выбор! Ему хотелось надкусить каждое, но он побоялся, что снова заболеет ангиной, как в прошлый раз, когда, не послушав родителей, он залпом выпил сок из холодильника. На вид все варианты ему казались бесподобными. Тогда он решил воспользоваться своим волшебным зеленым стеклышком. Ванька достал стекло из кармана и приложил к глазу. Рядом с шоколадным вафельным стаканчиком Ванька неожиданно увидел черную тень. Сомнений не оставалось – это было то самое черное чудище с длинным хвостом. Ванька отпрыгнул от витрины, выронив стеклышко, и зажмурился.
Когда страх отступил, Ванька открыл глаза и заглянул в витрину. Мороженое лежало на прежнем месте, заманивая взгляд красивой оберткой. Никакого чудища не было. Ваня осторожно посмотрел за угол палатки, затем внимательно огляделся по сторонам. Неужели показалось?
Ваня хотел было начать поиски своего волшебного стеклышка в снегу, как вдруг раздался колокольный звон. Ванька обернулся. Через дорогу располагалась церковь, куда он с мамой ходил иногда, по воскресеньям и большим праздникам. Ванька с трепетом относился к церкви. Мама всегда ему говорила, что здесь живет Боженька. Поэтому Ваня каждый раз при входе в храм старался тщательно вытирать ноги, чтобы Боженька на него не обиделся. Еще Ваня очень любил смотреть на горящие свечки, наблюдая, как они догорают, чтобы вовремя затушить огарок, и освободить место для новой свечи.
Мама все еще была в магазине, и Ванька решил подойти к церкви, чтобы рассмотреть колокола на звоннице. Перебежав дорогу, Ванюшка остановился. У ворот перед церковью на коленях стояла старушка. На груди у нее висела иконка. Она раскачивалась, держа перед собой протянутую одну руку, постоянно что-то бормотала и крестилась другой рукой. Ваня застыл в изумлении. Ему стало жалко старушку. Видно было, что ей холодно. Губы дрожали, а на бровях и прядях серых волос, выбивавшихся из-под платка, появился иней.
В этот момент мимо проходила женщина с маленькой девочкой. Ванька отошел немного в сторону, уступив им дорогу к воротам. Женщина остановилась перед старушкой, достала из кармана монетку и дала девочке, указывая в сторону старушки: «Видишь, бабушка просит милостыню. Подойди и дай ей денежку. Надо всегда помогать тем, кто просит. Иди скорей». Девочка неуверенно подошла к старушке и протянула ей монетку. Старушка взяла деньги, улыбнулась, перекрестилась и пробормотала почти неслышно что-то в ответ. Женщина погладила дочку по голове, и они вошли в храм.
Ваня был поражен. Он уверенно подошел к старушке, достал из кармана монету и положил в протянутую руку. Старушка сжала монетку в ладони и подняла глаза на Ваньку. Никогда еще мальчик не испытывал подобных чувств. Ему хотелось заплакать, броситься и обнять старушку, отдать ей все, что у него было, даже любимого плюшевого медвежонка, без которого он не мог уснуть.
- Дай Бог тебе и твоим родным здоровья, внучок! Все хорошо будет. Храни тебя Господь! – пробормотала замерзшими губами старушка и перекрестилась.
Ваня побрел обратно к магазину, откуда только что вышла мама с пачкой памперсов для сестренки. Он даже забыл про свое стеклышко, утонувшее где-то в снегу перед палаткой, где его напугало чудище. Ваня шел, крепко взяв маму за руку. Он был счастлив. На мгновение ему даже показалось, что у него выросли крылья, и он не идет, а парит над землей.
Придя домой, Ваня прошлепал в свою комнату, закрыл плотно дверь и лег в кровать, прижав к себе любимого мишку. Люба, заглянув к сыну через некоторое время, чтобы позвать ужинать, обнаружила, что он спит. Крепко и сладко, с улыбкой на губах. Тревожить его она не стала, а лишь накрыла одеялом и поцеловала в носик.
Ванюше всегда снились похожие сны. Он плыл на своем корабле по бескрайним морским просторам в поисках клада, который был отмечен жирным крестом на старой карте. На горизонте частенько появлялся корабль капитана Фуко, и Ванька пытался его опередить. Но, ни разу во сне они с ним не встречались с глазу на глаз.
В этот раз все было по-другому. Ваня уже поставил на якорь свою шхуну у необитаемого острова, и направлялся в шлюпке к берегу, как вдруг увидел Фуко. Он был совсем один, без команды, и копал лопатой у пальмы яму. Ваня приказал своим матросам оставаться в шлюпке, и пошел один. Подойдя к Фуко, Ваня приветственно кивнул головой, придерживая рукой край шляпы. Капитан кивнул в ответ и показал Ване жестом, чтобы он помог ему вытащить сундук. Теперь, будучи так близко к своему сопернику, Ване представилась возможность разглядеть его лучше. Чертами лица, движениями, манерой говорить, капитан Фуко очень походил на папу, и Ваньке это очень нравилось.
Когда сундук общими усилиями был вытащен на поверхность, Фуко достал из сапога нож и вскрыл замок. Ванька, затаив дыхание, дернул за ручку сундука. В ту же секунду из него выскочило черное чудище с длинным хвостом и с пятирублевыми монетами вместо глаз. Ваня вскрикнул, и отскочил в сторону. Чудище бросилось к нему, но капитан Фуко молниеносно схватил его за шею, и скрутил хвост в морской узел. Чудище взвизгнуло и рвануло в яму. Ванька вскочил и побежал за ним, но яма была пуста.
Ваня поковырял немного ногой песок на дне ямы, чтобы убедиться, что дальше нет никаких ходов, и поспешил наверх, к Фуко. Выбравшись из ямы, Ваня огляделся по сторонам. Капитана нигде не было. А на том месте, где стоял сундук, сидела знакомая старушка с иконкой. Но теперь она не была замерзшей и грустной, напротив, она радостно улыбалась. Ваня подошел к ней и сел рядом, досадно вздохнув. Старушка положила ему на плечо руку и тихонько пробормотала: «Я же говорила, все хорошо будет». Ваня открыл глаза. Перед ним стояла мама в халате и теребила его за плечо.
- Ванька, просыпайся! Пойдем скорей, я тебе сейчас чудо покажу! – мама словно светилась радостью.
- А папа? – Ваня привстал и огляделся.
- Папа уже дома, и больше не будет уходить так надолго. Пойдем скорей! – Люба стянула с Ваньки одеяло и потянула его за руку.
Ваня пошел за мамой, таща вслед за собой любимого плюшевого медвежонка. Люба тихонько открыла дверь в комнату и пропустила вперед сына. Ванька потер заспанные глаза и, пошатываясь и зевая, вошел в комнату, где в тусклом свете горящей свечи увидел у кроватки сестренки папу. Миша взял Ваню на руки и поцеловал в макушку.
Все вместе они склонились над кроваткой. Малышка первый раз за две недели болезни встречала ночь с нормальной температурой и хорошим настроением. Она кряхтела, почмокивала и стягивала ручками носок с ножки. Ваня хотел было спросить, про какое чудо говорила мама, как вдруг увидел его своими глазами: впервые в жизни во весь свой беззубый рот улыбалась маленькая Надежда.
г. Москва, 2006-2012 гг.
