Айяна АКПАШЕВА. Последний солдат. Рассказ
- Вот увидите, мы проиграем войну из-за того, что слишком хорошо умеем козырять.
Э. М. Ремарк, «На Западном фронте без перемен».
1.
Небо какое-то торжественно-печальное.
Наверно, оттого, что облака часто пытаются заслонить, спрятать его от нас?
И солнце, словно обиженное дитя; тепла мало, хотя и стоял месяц Большой Жары.
- Как же он там один? Надо бы навестить, - вдруг услышала я мамин голос. Что-то часто она вспоминает своего покойного брата, единственного и старшего, умершего несколько лет назад.
- Мама… Мужу некогда… У него много работы, он устаёт, да и машина барахлит, как будто отщёлкивая шишку, начинаю перечислять я.
- Что ещё? – спрашивает мама и, подойдя ближе, смотрит испытующе в глаза. Смотрит внимательно и не строго своими карими глазами в мои чёрные, и, наверное, немного лукавые. Уж она-то, мать, знает, какая средняя дочь врунья.
Я не выдерживаю этот знакомый с детства взгляд и продолжаю кромсать свежую капусту.
- Мне нужно приготовить великолепный обед, - отчитываюсь я, - мясо ещё не оттаяло… Да и вообще нет повода ехать на кладбище.
У алтайцев не принято ходить на могилки в обычные дни. По их представлению в загробном мире умерший переходит в иную жизнь. Поминать, значит, отвлекать его в той жизни.
- Я крещенная, - говорит мама со значением, начиная готовиться к выезду.
Как-то несопоставимо – старая учительница и крещение. Ну да ладно, Бог с ней, надо, действительно, готовиться.
Я убираю салатницу, и до меня доносятся радостные крики моих детей, играющих на улице. Всё, сигнал уже подан, значит.
- Мама, это правда, что мы поедем на кладбище? - возбуждённо спрашивают наперебой прибежавшие сын и дочь.
Наверное, румяные щёки детей созданы для того, чтобы их целовать. А непокорно торчавшие кудри для того, чтобы их гладить.
- А кто вам сказал? - в свою очередь поинтересовалась я у этих маленьких человечков, любителей путешествовать.
- Папа! Они с тяной о чем- то поговорили, а потом папа велел нам переодеваться, - ответили они хором. Ей-богу, птенцы!
- Ну, так дуйте да живо, а то останетесь, - полушутя гоню я их, и малышня, визжа, вбегают в дом.
- Ты готова? – спросил муж, когда я начала подводить глаза чёрным карандашом. Его глаза – это спокойное течение реки. Иногда хочется с разбега прыгнуть в эту реку, нарушив её плавное течение.
- Почти… Ох, когда же ты мне погреб сделаешь? – досадую я.
-Успею, не переживай. – Тон ровный, не к чему придраться.
- Это «не переживай» длится уже не первый месяц.
- До белых мух ещё далеко. Она давно просила… Пойду машину выгоню на дорогу, - он ушёл, рослый и спокойный, звеня ключами.
Мы переехали в район новостроек. Тут мало знакомых, много чужих. Тут опасно оставлять на улице нужные для стройки предметы. Тем более, что воришки в конце месяца Малой Жары нашего соседа – беженца из Казахстана - «осчастливили», утащив стекло и цемент.
- Не-е-ет, у нас там такого не было, - разочарованно делится молодой сосед, всегда косматый и всегда озабоченный. – Так что всё, всё прячьте, ничего не оставляйте!
Мы с мужем начали рьяно убирать с глаз подальше лежавшие на территории вещи. Причём каждая мелочь показалась нам вдруг очень нужной. Я собираю выставленные на солнце банки для варенья, муж молотки, топоры, лом и прочие железки, а дети свои игрушки, разбросанные на песке.
- Я готова, - вдруг услышали мы безмятежно спокойный голос мамы.
Она стояла с хозяйственной сумкой в руках возле ворот и ждала, наверное, когда мы закончим своё безумное прятание. На ней был тёмный старомодный кримпленовый костюм, таких же тонов косынка и туфли.
- Всё! Мы тоже! – словно очнувшись, отвечает за всех муж, и мы садимся в «Москвич» синего цвета, год выпуска которого тщетно скрывался от слишком назойливо выспрашивающих такие детали дотошных родственников и друзей.
Внуки тотчас облепили тяну с обеих сторон на заднем сиденье. Я сажусь, как и всегда, рядом с мужем-водителем и дорога охотно простирается перед нами.
2.
На кладбище, окруженным лесом, было безлюдно.
То ли от того, что пасмурно, то ли от того, что кладбище вообще место невесёлое, на душе у меня было мрачно. Ещё эти вороны, громко каркающие, словно напоминающие о чём-то роковом и небесконечном.
Я начинаю раскладывать на могиле тайы привезённые продуты: чёрный хлеб, курут, пряники. Притихшие дети ошарашено наблюдают за моими действиями. Я же стараюсь не смотреть на маму – маленькую и худенькую, застывшую перед могилой брата. А с фотографии мраморного памятника смотрело удивительно симпатичное, жизнерадостное лицо.
Я сажусь на скамейку возле детей и слышу:
- Мама, а зачем ты накрошила хлеб? – шепчет дочь, блестя чёрными смородинками.
- Так надо, балам, - говорю я и вижу, как мама достаёт бутылку пива.
- Он любил пиво, - так говоря, она наливает пиво прямо на могилу.
Дети вопросительно уставились на меня.
- Хочешь пить - пей, - слышим мы мамин тихий голос.
Мои глаза поневоле опять сталкиваются с глазами тайы на могильной фотографии.
О нём, человеке с характером, я слышала с раннего детства. Передо мной вставал образ сильного батыра и смелого солдата, воевавшего на Украинском фронте.
- Мой брат был солдатом, - говорила не раз мама, когда вспоминала его.
И каково же сильно было моё разочарование при первой встрече, когда мы приехали к нему в гости!
Мы, три малолетние сёстры, стояли на крыльце небольшого дядиного дома и ждали, когда он выйдет к нам из аила. Мы не просто ждали, мы с любопытством разглядывали всё вокруг: и склонившие от тяжести головки подсолнуха, и детские качели на берёзе, и скворечники, и толстого кота, спящего на крыше, и спелую черёмуху, и маленькую паутину в углу дома.
Я впилась глазами в дверь аила и ждала, когда же он покажется. Этот легендарный дядя-фронтовик с характером.
Но вот, наконец, дверца аила со скрипом отворилась, и оттуда показался немолодой мужчина. Он был высок, худощав, и самое неожиданное, хром. Вместо правой ноги у него была деревяшка! И одет он очень просто. Вместо военного кителя с наградами на нём была простая рубашка с расстёгнутым воротом. Торчком стояли седые волосы.
Тайы, опираясь на трость, быстро подошёл к нам, притихшим и ожидавшим его. (Следом вышли мама и его жена Сары.) Погладив по голове младшую сестру Ию, он произнес:
- Эзендер! Здравствуйте! Вот вы какие большие стали!
Я стояла разочарованная, не смея сказать ни слова. Вдобавок тайы чмокнул меня в щеку, обдав запахом самогона. Так вот чем они занимались в аиле! Вдруг я заметила слёзы в больших глазах тайы. Разве взрослые дядьки плачут?
Улыбка у мамы получилась очень невесёлой. Сухощавая и морщинистая Сары молча изучала нас, сложив руки на плоской груди. Тут из аила вышла маленькая, примерно моего возраста, очень упитанная девочка и мы все трое принялись разглядывать её.
Это была белолицая, с жёлтыми узкими глазами и волосами девочка. На ней всё было чисто и красиво: и платье, и банты, и туфельки. Левой рукой она держала большую, похожую на неё же, розовощёкую куклу.
Слёзы тайы продолжали бежать, но он словно не замечал их.
- Да, вот, знакомьтесь, - это моя внучка Сарыкыс, - вытерев слёзы, наконец, промолвил тайы. – И в школе она будет учиться на одни пятёрки.
- Да! – неожиданно бойко и не по-детски серьёзно ответила толстушка, и у меня появилось желание отобрать у неё куклу.
В первую ночь двери дома, куда нас пригласили, не закрывались, наверное, до утра. Всё время приходили и уходили люди, чтобы встретиться с мамой и посмотреть на нас, её детей. Это были и родственники, и просто знакомые, с которыми она выросла до отъезда в Ойрот Тура.
На кухне было многолюдно и душно. На столе кроме разных испробованных нами блюд, возвышался стеклянный кувшин с аракой.
- Это мои племянницы, - объяснял тайы неоднократно, наливая араку людям, - у них недавно умер отец! Да! А я его не смог даже похоронить.
И он плакал хмельными слезами, никого не стесняясь.
Мы втроём сидели на диване, немного напуганные. Ещё меня брала досада – не успела разобраться с Сарыкыс, ушедшей спать. Когда одна бабушка протянула нам вазу с конфетами, толстушка быстро и деловито запустила пятерню в вазу, оставив, на мой взгляд, меньше, чем положено, конфет.
- Почему я не мог похоронить? – спрашивал сам себя тайы. Ведь люди и так знали причину. – Потому что я прохлаждался в госпитале в Барнауле!… Вот, вот из-за этой ноги!
Он стучал кулаком по раненной ноге и плакал страшными слезами. Мы сидели, боясь даже пошевелиться.
- Поздно уже, дети, наверное, устали, - сказала одна женщина, принёсшая малосольные огурцы.
- Что-о?! – пьяно оглядывая сидящих кругом односельчан, переспросил тайы и вдруг ударил кулаком по столу. – Молчать! Я здесь хозяин! Мои племянницы и мне решать! А огурцы вон! У меня своего полно! Марш отсюда! Марш, марш!…
- Да что ты, Петруша, перестань… - постаралась не обидеться женщина с малосольными огурцами на нервные выпады бывшего фронтовика.
Сары осторожно дотронулась до отчаянно скорбящего мужа:
- Успокойся, Петрован. Иди, поспи, полежи, - ласково, по-лисьи предложила она ему.
- Не лезь, баба! Уйди, уйди я сказал! – он снова стукнул по столу, да так, что посуда, стоявшая на столе, загремела. Потом, резко успокоившись, словно одумавшись, тихо произнёс:
- Бедная сестра… Как будет одна? Трое детей… Почему мне обидно? Я думал, пусть она будет счастлива, не то, что я. Я как срубленная ветка кедра, мне немец перешёл дорогу, а кто перешёл ей? Перед кем она провинилась? За что её Бог обидел? Ведь она никому не желала зла? Где счастье? Где?
Мама, очень бледная, всё время молчаливо и терпеливо сидевшая возле брата и ни грамму не выпившая, виновато опустила глаза. Все: и мужчины, и женщины, и мы, и Сары уставились на неё, ожидая ответа.
Мы наткнулись на мамин взгляд, тревожный и почти безумный. Она прямо смотрела перед собой и вдруг, вскочив, выбежала из дома. Женщины бросились за ней.
- Ушёл, ушёл от нас, рано ушёл, - угрожающе звучал голос тайы, - а дочерей своих не пожалел. Не-е-ет, не пожалел, сука! Сестра моя бедная…
Нас, полусонных, перетащили на кровати в другой комнате. Укладываясь, я вдруг в окне через щель тюлевой занавески увидела звезду. Переливаясь, небесное чудо словно обещало мне осветить тот путь, где затаилось счастье.
3.
Я посмотрела на фотографию тайы. И мне показалось, что старый солдат смотрит на меня очень даже недоверчиво.
- Мама, я хочу к папе, - прошептала мне дочь, - я замёрзла.
Действительно, поднялся ветер; макушки деревьев заплясали, словно прогоняя гортанно выкрикивавших своё не то пение, не то просьбу стаю ворон. Они махом взлетели в небо. Их так много. Небо всё усыпано чёрными движущимися точками.
- Идите, - ответила за меня мама. – Дорогу найдёте? Только не бойтесь, держитесь вот этой тропинки, ладно?
Кивнув, сын взял сестрёнку за руку. Он о чём-то думал за всё это время.
- Посидите в машине, пусть папа сюда придёт, если захочет, - наказала я им, не спеша идущим по могильной тропинке к главным воротам кладбища.
- Действительно, не надо было брать детей, - вдруг сказала мама, - не бойся, они дойдут. Отсюда видать главные ворота… Ешь, балам, курут. Я знаю, ты любишь.
Да, я очень люблю этот сытный рассыпчатый кисломолочный сыр, который привезла мне мама. Но какая может быть еда среди этого гниющего под землёй тысячного ханства? Копни только землю…
- Не хочу, - капризно отказываюсь я. – Лучше дома. У меня там большущий кусок остался.
- …Когда с фронта не было писем, у мамы сон словно летучая мышь украла, днём всё молчком, - вдруг начала вспоминать моя мама, - а потом поехали в соседнее село менять орех на муку. Едем, а по дороге старая цыганка с мешком волочится. Устала она, пот по лицу ручьём. Мама, остановив лошадь, помогла цыганке сесть в арбу. Нос у неё, помню, был крючком, глаза такие первобытно дикие что ли. Ну и юбки… Куда им без них, как вот тебе без курута?… Я напугалась немного, как будто колдунья вышла из кедрача. Всю дорогу ехали молчком, а доехав, цыганка маме говорит: «Вернётся твой сын, не переживай. Не убивайся, только запомни – будет очень – очень нервным». Мама, оцепенев, бросила вожжи… Затем так громко разрыдалась. Все – и русские бабы, и шедшие мимо, и цыганка бросились маму утешать.
Рассказчица всхлипнула. Я напряглась.
…Заморская музыка громко отбивала бешеный ритм. Ярко горела светомузыка, мигая радужными огнями. Молодёжь отрывалась от души, танцуя в последнем стиле. Не отставая от них, по-своему лихо отплясывал бывший разведчик второй мировой. Пиджак с наградами снят, он в одной рубахе. Седой чуб победоносно торчал над высоким лбом. Алексей Абдулович, симпатичный дедушка невысокого роста, широкоплечий, глазастый.
- Молодец, тада! – подбадривая, многочисленные внуки окружили таду тесным кольцом. Всюду смех, весёлые хмельные крики. Подростки уводят спать совсем опьяневшего гармониста.
- Не-е-ет… Я ещё не сыграл свою плясовую вам, не думайте зря, я не пьян, - еле передвигая ногами и не снимая гармошки, почему-то оправдывался гармонист, - золотая свадьба серьёзно – закон, медведь – хозяин! Лёшка, молодец! Где Раиза? Уже спит? Ладно, пусть отдыхает.
Раиза, или Раиса Аржановна, действительно, спала. Даже во сне её полное гладкое лицо оставалось усталым. Возле дверей супружеской спальни мегерой сидела старшая сноха, никого не впускавшая туда.
Где же тайы? Он тоже, как и многие родственники, приехал на байрам, предварительно обговорив поездку со своей сестрой, моей мамой, по телефону.
- Кто поедет? – спросила нас троих, студенток, приехавших домой на каникулы. Приглашение лежало на столе.
Известно, мама не поедет. Она в ссоре с Раисой Аржановной лет пять. Старшая сестра Ижена, измученная изменами мужа, стойко оставалась верной женой и ярой домоседкой.
-Так всю жизнь будешь сторожем возле пустого дома, - сказала я, откровенно ненавидевшая легкомысленного зятя.
- Не твоё дело. Заведи своего и командуй, а в мою личную жизнь не встревай, - спокойно отпарировала Ижена.
- Тебе больше нечего сказать, заладила как таралка весной одно и то же.
- Но он ухлёстывает даже за нашими двоюродными сёстрами! – возмутилась я. Ижена даже соскочила с кресла, возмущённая «клеветой» на мужа.
- Хватит! – вмешалась мама. – Я всё это уже слышала.
- Я не смогу поехать. У меня работа, - сказала Ия.
Действительно, младшая успевала за лето заработать хорошие деньги.
- Лора! Выручай! – попросила мама, обращаясь ко мне, - поезжай, они тебя любят. Как поедешь, сама по себе или с братом? Он просил узнать. Заедет за тобой, если что.
- Нет- нет, я сама по себе, - поспешила я.
Меня всегда охватывает страх, когда я еду с тайы – водителем. Навстречу несётся бурный поток машин, горные крутые перевалы, а у тайы вместо ноги протез. А вдруг…
Где же он? Я ищу его, пробегая мимо опустевших столов, пьяных братов-сватов, валявшихся цветов, шутливых плакатов. Бегу к реке Бие, протекающей недалеко от дома Алексея Абдуловича.
За мной увязался долговязый женатик. Подождав за баней, я ему в упор, как из автомата, высказала всё. От неожиданного отпора женатик даже отшагнул назад:
- П- простите… Я думал, вы богиня, - посмел он мне возразить.
- Вы жестоко ошиблись. Перед вами великая грешница, а богиня, жёнушка ваша, уже спит с детишками. Можете сходить и поправить у них одеяло.
Женатик уныло закосолапил к дому, бормоча проклятия в мой адрес.
А от реки сильно тянуло влагой. Бия лениво текла сама по себе. Какой-то чудак, несмотря на темноту, удил рыбу.
Огонь папиросы, как первая звезда в вечернем небе. Тайы сидел на перевёрнутой лодке, вытянув протез. Стряхнул пепел и, посмотрев на меня отсутствующим глазами, спросил:
- Я слышал, что ты недавно приезжала в город, почему к нам не заехала?
-… Мне некогда было, - лгу я, - я очень спешила.
О том, что мы не подружились с Канат, ему рассказывать не надо. И что покойная Сары оставила после себя только неприятные воспоминания – тоже. Я помню всегда отчужденный взгляд матери Канат, приёмной дочери тайы и дочери от первого брака покойной Сары.
Зачем ему всё это напоминать?
Человеку, который большую часть времени пропадает в военных госпиталях. И лицо у него, старого таёжника, редко было вот таким - очень бледным, уставшим, равнодушным.
-… Эх, жизнь не сложилась, вдруг трагично произнёс тайы. Он произнёс это так искренне, что у меня внутри всё оборвалось.
А там, во дворе другого тайы, полного кавалера Ордена Славы, играла такая активная весёлая музыка.
- Спасибо тебе, балам, - прервала вдруг мои грустные воспоминания мамин ласковый голос. – Спасибо за то, что ты нашла время привезти меня сюда. А я должна была это сделать - показать могилу моего брата. Ведь ты не была на похоронах… Не знаю, доживу ли я до праздника кедра. Старый человек, что проталины весной.
Мне невыносимо грустно.
Я молча сжимаю сухую морщинистую руку матери.
Почему, почему я избегаю вашего взгляда, тайы?
