Владимир ПРОНСКИЙ. Главы из романа «Герань в распахнутом окне»

***

После Яблочного Спаса воздух в Ключах устоялся, сделался по-осеннему свежим, осязаемым, густая зелень ельника за околицей заслонилась жёлтыми косицами разросшегося на поле березняка, перестали мелькать над крышами касаточки. Казалось, ещё несколько погожих дней, и полетят паутины бабьего лета. А пока природа отдыхала от невиданной жары, накрывавшей Центральную Россию много недель, вызвавшей многочисленные пожары и сопутствующие бедствия. Но теперь прошли дожди, и все вздохнули с настоящим облегчением, как вздыхают после большой беды. Даже герани на подоконниках ключанских изб заалели по-новому: свежо и влажно, словно умытые.

Хотя природа благоволила людям, но сезон заканчивался, дачники разъехались, а без них деревушка мало-помалу опустела. Из восемнадцати изб лишь половина осталась жилыми, да и то если считать с дачей Кузнецовых. В прежние годы они к сентябрю дружно перебирались в город, а в этом в их семье многое изменилось, да и было отчего. Если прежде, заперев двери и заколотив окна, они оставляли до весны недостроенную дачу на присмотр соседей, зная, что поживиться там особенно нечем, то теперь, когда завершили полную отделку и обустройство, завезли мебель, все испереживались, не зная, что делать, потому что не хватало сил оставить всё на «добрых людей». Но помог случай: неожиданно глава семьи Владимир Николаевич, или попросту Володя, а для кого-то и Кузя, как иногда называла его жена, попал под сокращение, и теперь вряд ли мог бы найти подходящую работу; не тот возраст, чтобы мечтать о достойной.

И тогда Кузнецовы собрали семейный совет. Володина жена Елизавета — плотная телом, уверенная в себе — как всегда, стала заводилой и твёрдо сказала:

— Чтобы отцу не болтаться в Москве, пусть на даче живёт, тем более что сам давно мечтал об этом!

Сын Алексей, внешне похожий на мать, и его жена Маргарита, тоже крупная, поддержали, а Лиза всё-таки спросила у мужа, желая услышать последнее слово, будто после объявленного приговора, которым он осуждался на пожизненное дачное проживание:

— А ты, отец, что молчишь?

— Я не против, только не хочется у вас на шее сидеть! Когда это я пенсию начну получать?! Попрекать начнёте! — На всякий случай сказал старший Кузнецов, всё ещё не надеясь, что действительно его оставляют на даче, разрешают вольную жизнь.

— Не начнём… Правда, Лёш?! — спросила Лиза у сына, ища поддержки.

— Мама правильно говорит. Денег от тебя теперь не дождёшься, а здесь больше пользы будет. Всем хорошо!

— А я не согласна! — вдруг подала голос одиннадцатилетняя внучка Ангелина, тоненькая и белобрысая в мать. — Кто со мной будет в музыкальную школу ходить?!

— Ты уж большая — сама дорогу знаешь! Да и школа рядом с домом! — укорил дочку Алексей. — Скоро невестой станешь, а всё за дедушку цепляешься! Не стыдно?

— Нет, не стыдно… А деду будет скучно!

— Он вырос в здешних местах, здесь его родина, здесь у него сестра живёт, помнишь тётю Веру? — встряла Елизавета.

— Помню...

— А знаешь, что такое родина?!

— Знаю! — скривилась внучка, понимая, что проиграла спор.

Разговор этот состоялся накануне отъезда в Москву, и Володя понимал, что семейный совет подготовлен неспроста, и что бы они ни говорили, выдвигая доводы «за» и «против», среди них заранее всё было решено. Тем более что он сам перед этим сказал жене о даче, что, мол, не бросишь её без охраны. А кто её будет охранять в этой глуши? Вопрос тогда остался без ответа, а теперь всё стало ясно.

Кузнецову действительно давно хотелось пожить на родине, почувствовать себя по-настоящему беззаботным дачником, а то ведь жизнь-то, считай, прожита, а он и не увидел, как она пролетела: все годы — один к одному — работа, работа, работа! И никуда от неё было не деться. И он даже удивлялся, когда и как он сумел построить громадину-дачу, пусть и не всё своими руками, особенно в конце строительства, когда сын устроился на крупную должность в солидной финансовой компании, и появилась возможность нанимать строителей. Но ведь начало-то было полностью за ним, когда только-только оформил этот участок на склоне пологого холма, на котором стояли Ключи, и от сына тогда помощи по его малолетству ждать было бесполезно. Так что всё своими руками делал, урывками, между сплошными мотаниями из Москвы да в Москву. А ведь дорога-то — не близкий путь: три часа уходят в один конец со всеми пересадками и ожиданиями! Но этим теперь никому в семье ничего не докажешь. Им даже проще ничего этого не знать и думать, будто дача выросла сама собой.

И вот сегодня они уехали, не дожидаясь воскресенья, когда после обеда до Москвы сплошные пробки. Пообедали все вместе напоследок, а потом спешно заскочили в «тойоту» и были таковы. И это хорошо. Как говорится, что Бог ни делает — всё к лучшему. И как только Володя закрыл за ними ворота, то понял: с сегодняшнего дня, с этой минуты для него началась новая жизнь. Даже не верилось. А какой она получится? Об этом, наверное, и гадать не надо. Как говорится: поживём — увидим!

***

Если первая неделя пролетела быстро, в конце которой он так и не дождался Елизавету, то наступившая тянулась и тянулась, хотя Володя без дела не сидел, а придумал себе работу: начал строить террасу у дальней загородки. Земли там было сотки две, она была глинистой, и на ней ничего не растили, а руки не доходили, чтобы благоустроить пустующий участок, за который, между прочим, земельный налог регулярно начислялся. Отступив метра два от ограды, где давно кустились плодоносившие вишни, Володя начал копать, наполняя землёй садовую тележку; хотя удобнее, конечно, просто перебрасывать грунт с места на место, но с одного раза не получалось бы, а перебрасывать по нескольку раз — тоже не выход. 

Он отвёз несколько тачанок, но переменил решение, когда подумал о том, что правильнее бы сперва сделать понизу новой террасы укрепляющую стенку, а после уж заполнять и выравнивать террасу грунтом. Поэтому, изменив на ходу «проект», принялся за возведение подпорной стены, тем более что для этого всё имелось: и щебень, и цемент, и арматура. Пока резал арматуру, подготавливал опалубку, приспособив старую, оставшуюся от большого строительства и расчётливо сохранённую, да привёз несколько тележек песка и щебня к месту строительства — пришло время обеда. Пообедав, было прилёг отдохнуть, но сразу же пришли мысли о жене, о том, что она не сдержала слово, и эти неприятные раздумья разогнали сон и заставили подняться и отправиться работать. В работе забылся, даже радость испытывал, вспомнив, может и не к месту, пословицу: «Что Бог ни делает — всё к лучшему».

На следующий день Володя вдруг понял, что мысли о работе, о скорейшем строительстве террасы заставили забыть все другие мысли, в том числе и о Елизавете. И если день тому назад он крепко обиделся на неё, то теперь попытался очутиться на её месте. И что получалось? А то, что он поступил бы точно так же, как она поступила, если уж собралась ехать не просто так, чтобы бензин пожечь, а с пользой: привезти запас продуктов, да и с дачи кое-чего забрать. Ведь для того её и строили, чтобы, помимо удовольствия и свежего воздуха, иметь хоть какую-то отдачу. Ведь приятно что-то скушать, выращенное своими руками, от души. Ведь, говорят, овощи да фрукты пропитываются настроением хозяев, их любовью и благодушием, которого не может не быть в привольном месте. К тому же овощи выращиваются без всякой химии. Володя не знал у кого как, а у них это стопроцентно. Ведь ещё с самого начала решили, пусть и в ущерб урожайности, пусть — они не для плана всё выращивают, а для самих себя. Сколько уродится, столько и уродится. Поэтому, работая над устройством террасы, он даже придумал, что со временем будет на этом месте. Теплица! Чтобы собственные овощи были круглый год, чтобы каждый ломтик огурца или помидора не вызывал подозрений, чтобы к нему не принюхиваться да не присматриваться с опаской, а наслаждаться вкусом и запахом.

Тяжёлая, в общем-то, работа отвлекала Кузнецова от унылых мыслей, отдалила переживания, и в последующие дни уж казалось, что так всё и должно происходить, как происходит. Ведь какие планы ни строй, как ни выдавай их за что-то окончательное, всё равно жизнь многое устраивает по-своему, так как нужно ей, словно она — живое существо и всё видит и знает. И как бы отдельно взятый человек ни пытался фантазировать, она всегда поправит и даже одёрнет, подскажет правильное направление: мол, дружок, не бери на себя много, а поступай так, как я подсказываю и складываю для тебя ситуацию.

Приняв такую установку, Кузнецов теперь отстранился от переживаний, поставил себя над ними, тем самым сохранив лицо и понимая, что от его желания ничего не изменится, и ранее следующей пятницы Лиза не приедет. Поэтому и озадачиваться не обязательно.

Он, как ему казалось, легко отработал до пятницы, почти успев за неделю сделать подпорную стену для террасы, и после обеда хотел заняться приготовлением ужина на несколько человек, но, наученный приобретённым на прошлой неделе опытом, ничего готовить не стал. Была мысль позвонить и узнать о планах жены, но и в этом случае не стал проявлять слабость характера. И, как выяснилось, правильно сделал. Что подтвердил звонок Лизы, сообщившей, как показалось, насмешливым голосом:

— Сегодня нас не жди. Приедем завтра. У тебя всё нормально?

— Нормально! — нехотя буркнул Володя.

— Вот и прекрасно! Завтра к обеду приедем!

В течение последней недели Кузнецов соскучился по общению, по обыкновенному разговору, копаясь у «китайской стены», как прозвал он подпорную стенку террасы, и даже думал в эти дни о том, что её можно действительно украсить башенками и зубцами. В эти дни, редко встречаясь местными людьми, Володя о многом передумал. При этом он незаметно переходил в иное жизненное состояние, когда общение речью он заменил общением мыслями. И не беда, что приходилось разговаривать и рассуждать с самим с собой. Это, как оказалось, даже интереснее, ведь при этом более широким становился взгляд на жизнь, а сам он начинал понимать то, о чём ранее не задумывался. Ему казалось, что это всегда происходило от спешки, от выматывающей повседневной текучки, но теперь понял, что это совсем не так. Теперь сами изменившиеся условия жизни заставляли и помогали думать как-то иначе. В эти дни он словно смотрел на себя со стороны с неожиданным интересом, как смотрит человек на себя в комнате с кривыми зеркалами, будто то, как он жил ранее, было его неправильным изображением, а теперь оно странным образом поменялось, стало таким, каким и должно быть. И он пока не решил, какое же ему более нравится. Прежнее — правильное и привычное, или настоящее — искажённое и от этого ещё более необычное, но привлекающее этой необычностью? Кузнецов смутно догадывался, что это новое состояние только-только начинает в нём оформляться, проситься на постоянную прописку, а как скоро оно получит оформление — это уж теперь не зависит полностью только от него.

Понизив в себе градус ожидания, на следующий день Володя встретил жену и сына скорее по обязанности, пропитавшись окончательной обидой. И теперь, что бы он ни делал, всё делал словно через силу, по принуждению, особенно, когда узнал, что они не собираются ночевать. Это известие сразу перевернуло душу Кузнецову. Ведь то, чего он непрестанно ждал две недели, надеясь улечься спать с женой, по которой за две недели неожиданно и необыкновенно соскучился, а не валятся по-холостяцки на диване, вдруг превратилось в вожделенный дым пустого соблазна. Пока носили из машины коробки с продуктами, в основном — с бакалеей, он в эти минуты не мог смотреть на Лизу, боясь встретиться с ней взглядом и выдать обиду, даже ненависть, неожиданно пришедшую в эти минуты. Лиза это сразу почувствовала и, улучив момент, когда сын включил телевизор, не желая пропустить футбольный матч, позвала Володю на второй этаж:

— Пойдём пока постели соберём!

Они поднялись по лестнице, переставшей к осени скрипеть, Лиза было принялась собирать покрывала с кроватей, но на секунду отвлеклась и будто случайно вопросительно посмотрела на мужа.

— Зачем звала-то? — спросил Кузнецов.

— А ты разве не понял?!

Всё, что потом произошло, произошло быстро, будто с перепугу. Они даже не успели до конца раздеться. Всё делали так, будто за ними кто-то гнался. Володя даже не запыхался, будто молодость вспомнил. Когда он на какое-то время затих, она торопливо пошевелилась:

— Ну, всё, Кузя, вставай! Дел полно!

Кузнецов нехотя привёл себя в порядок; ни он, ни она в эти минуты не смотрели друг на друга, словно произошло недоразумение, о котором надо сразу и навсегда забыть и никогда не вспоминать.

Собрав постельное бельё с двух кроватей, они спустились с узлами и вскоре вышли на участок, решив срезать несколько кочанов капусты, пяток тыкв да накопать свёклы и моркови. При этом Лиза проявила необыкновенную заботу:

— Ты о нас теперь не думай — о себе больше заботься! Оставляй столько овощей, чтобы на всю зиму хватило, а мы себе всегда купим в Москве.

Когда более или менее разобрались с овощами, принялись сажать чеснок. Грядку под него Володя вскопал заранее, и теперь оставалось лишь посадить чесночные зубчики, и сделать это аккуратно, симметрично. Пока занимались грядкой, из дома вышел Алексей, одетый по-походному.

— Пойду за грибами схожу! — доложил он.

— Не долго гуляй-то, до темноты надо в Москве быть! — приказала Елизавета.

Сын что-то буркнул, вышел за калитку и не особенно охотно отправился к лесу. «Для нас старается, одних оставляет! — подумал Володя о сыне и посмотрел на жену; то, о чём он подумал, её, видимо, совсем не интересовало. — У неё, видимо, другая забота: дача! Неужели она для неё стала важнее, чем я, и жена готова пожертвовать мною, лишь бы сберечь то, к чему была долгие годы равнодушна, а теперь сделалась такой заботливой?!»

Володя хорошо помнил, как Лиза когда-то отговаривала, не хотела, чтобы он мотался в Ключи, чтобы не пропадал в выходные. Она же в те годы любила ездить отдыхать к морю, чаще одна или с сыном. Крым — её тогдашнее любимое место. Тогда она и знать не хотела ни о каких Ключах, потому что строительство неимоверно затянулось, а все девяностые годы у них практически не имелось свободных денег, чтобы ускорить начатое дело. Поэтому она и воспринимала энтузиазм мужа как чудачество, хотя всерьёз ему об этом не говорила, тем более — не укоряла. Занимается мужик, ну и пусть занимается. Лишь бы не пил, как многие. И радовалась, что ему было не до того. Для него собственный дом стал пределом мечтаний! Но теперь, когда по-настоящему свершилась его мечта, даже более того: он теперь постоянный житель в собственном новом доме! — это обстоятельство, похоже, и не радовало его особенно. Это было и вовсе непонятно Елизавете, потому что она не могла поставить себя на место мужа, посмотреть на себя его глазами, со стороны. А если бы смогла, то увидела, что его огорчает её непонятное поведение и отношение к нему. Ну а если оказалась бы более проницательной, то узнала о его потаённой мысли, приходившей к нему всё чаще в последние дни, мысли о том, что, быть может, она кого-нибудь завела, и теперь нашла очень удобный повод, чтобы отдалить его. И отговорка подходящая: дача! Разве бросишь её? Ни-ни — никак нельзя бросить! Помри, а сохрани! Хотя бы для сына и внучки. Что ж: хорошая отговорка. Ну что скажешь против этого, как объяснишь своё нежелание томиться одному в этих стенах, вроде не чужих, но ведь неодушевлённых, неживых?!

Кузнецов же от пугающих мыслей о том, что, быть может, у Елизаветы кто-то появился помоложе, хотя, насколько он знал, она никогда не велась на мужиков, не вешалась на них, внутренне напрягся. Ему вдруг захотелось именно сейчас доказать, что он чего-то ещё стоит, хотя никогда прежде не приходилось это доказывать, даже мыслей таких не водилось: всё происходило само собой, как и должно было происходить. А теперь новая забота появилось. Да, теперь кому-то что-то доказывать надо! Ну что же: доказывать, значит, доказывать.

— Пойдём в дом, пока Алёшки нет! — сказал он, как приказал, когда они принесли к машине кочаны и тыквы и помыли у рукомойника руки.

— Чего это с тобой, отец? — улыбнулась Елизавета. — Тебе, оказывается, полезно одному немного пожить!

 Володя ничего не ответил, закрыл дачу изнутри. Но в доме Лиза неожиданно запротивилась.

— Не хочу! — упрямо повторила она неоднократно. — Алёшка вот-вот вернётся!

Володя сперва подумал, что она шутит, пытается по-настоящему раззадорить его. Ну, если она всерьёз, то и он всерьёз подступил к ней, но, оказалось, — зря старался. Она даже оттолкнула его, как слюнявого, похотливого мальчишку. И сразу с Кузнецова слетел юношеский пыл. Если бы он заглянул в этот момент в зеркало, то увидел бы, как постарел в одну минуту, как неправдоподобно глубоко обозначились морщины на его, в общем-то, моложавом лице. Но внешний вид — не главное. Главное же произошло в душе, где вдруг провернулись все отношения с Лизой, особенно за последнее время. Кузнецов с необыкновенной ясностью окончательно понял, что он более не нужен Елизавете: как муж, как отец общего сына. Вообще не нужен! Хотя не совсем так. Нужен как бесплатный сторож, садовник и разнорабочий в одном лице. А что? Очень удобно и надёжно!

Если он был бы хоть немного выпившим в этот момент, то всё это тотчас высказал бы жене, но в данном состоянии не посмел — слишком уж необычными и дерзкими могли показаться его мысли. Да и поняла ли она, что творится у него на душе?! Она ведь — и это вполне очевидно — считала нынешнее его положение явным подарком, который они с сыном поднесли, будто за все прошлые заслуги. Мол, заслужил — получи! Теперь живи и радуйся, наслаждайся жизнью, к которой сам всегда стремился и которую строил собственными руками. Если посмотреть со стороны, то так, наверное, это и выглядело, и он действительно всегда стремился иметь дом на родине — место, куда можно приехать без оглядки на кого-то, почувствовать себя хозяином и не от кого не зависеть. Ведь, если уж на то пошло, у него был и есть родительский дом, в котором жила сестра, и в который, пусть даже и без матери, можно всегда приехать, пожить, сколько захочется: на выходные или в отпуск. Всегда — пожалуйста! Можно это и сейчас. Сестра и слова не скажет, только рада будет. Но нет, собственное упрямство и желание иметь своё, побеждало всю жизнь, побеждало и, считай, победило и теперь. Ведь что бы кто-то ни говорил, но Кузнецову было приятно осознавать себя хозяином, владеть вместительным, благоустроенным домом. В конце концов, он — мужчина, и не след делить с сестрой родительский дом, из которого она никогда не уезжала, а всегда хранила и сберегала родительское наследство. Пусть даже и для своей дочери, а теперь и для внука. Он же, Володя, поступил достойно, и никто и никогда не упрекнёт его в том, что он позарился, быть может, даже соблазнился делёжкой нажитого родителями. Нет. Никогда и ни за что он не соблазнится этим. И что это так, он уж давно всем доказал, затеяв и построив свой дом, пусть и строили его всей семьёй, особенно в последнее время, но ведь начало-то положил именно он, Кузнецов. Именно он вытягивал из себя жилы, охотно поддаваясь на любые авантюры, чтобы осуществить давнюю задумку. Ну а как теперь придётся ему жить, когда эта задумка осуществилась, — это совсем иной вопрос. И никак он не касается его отношений с сестрой. Сестра — сестрой, а дом — домом!

Ради сохранения теперешнего своего главенства в этом доме, он сделал вид, что совсем не обиделся на Елизавету, обидно отпугнувшую его. Ведь, признаваясь себе, Володя понимал, что теперь он далеко не тот пылкий юноша, каким был, когда познакомился с Елизаветой, как, впрочем, и все иные мужчины его возраста. И что бы они ни рассказывали о своих нынешних подвигах — всё это слова, и не более. Да, что было — того не вернёшь. Теперь сохранить бы то, что есть, и это можно посчитать за благо, если это удастся. Хотя — и этого не отнять — не хочется мириться с чередой лет, спешащих под уклон жизни с тем большей скоростью, чем больше этих лет накапливается в багаже прожитого. Именно поэтому не стал Володя обострять отношений и создавать впечатление обиженного, пылкого любовника. Даже более того: нашёл в себе силы всё перевести в шутку:

— Не особенно и хотелось!

— Вот с этого и надо начинать! — поддержала Елизавета, не желая ссориться или просто дуться перед своим неминуемым отъездом.

***

Вспомнив накануне о сестре, Володя решил навестить её и на следующий день собрался в Ложкино. В посёлке сперва зашёл на кладбище, потому что Вера на радостях раскудахчется, пустит слезу; она почему-то стала слезлива не в меру. Как начнёшь говорить с ней, обязательно вспомнит мать, мужа Михаила, мол, все-то её бросили, оставили одну-одинёшеньку. А более всего начнёт рыдать о Насте — дочке любимой и единственной, какой уж год жившей с мужем на каком-то острове в океане. «Это ведь надо — куда забралась?! — всякий раз сокрушалась она. — Родимую сторонушку на Африку далекую променяла! Чего ей здесь не жилось? Кто неволил? Или у нас парней нет подходящих?! А то привезла, показала… Беда-беда…» Дочь приезжала в Ложкино сразу после своей студенческой свадьбы, которую сыграли в Москве, показала мужа Майкла: чёрного, маленького, кучерявенького — такого, что в посёлке ему сразу прозвище приклеили: «Миклуха». Конечно, в лицо ни Вере, ни Михаилу не говорили, но слухи-то всё равно до них дошли. Особенно они Михаилу не нравились, когда узнавал, что говорили о его «тёзке». Пожила дочь несколько дней в Ложкине, а когда расставались, Михаил шепнул ей, чтобы с таким здесь более не появлялась — не позорила! Настя, конечно, обиделась, тем же летом, окончив университет, уехала со своим Миклухой, и с тех пор никто не видел её в Ложкине. За эти долгие годы умер её отец, бабушка, а от неё ни слуху ни духу. Вот как обиделась девка! Знающие люди советовали навести справки через Министерство иностранных дел, но заниматься этим было некому, а Вера от одного упоминании о дочери заливалась слезами. Поэтому с ней теперь не поговоришь, не решишь никакого дела. Послушаешь её, поглядишь на мокрое от слёз лицо, и никуда идти не хочется, а хочется сесть с ней рядом и рыдать до бесконечности.

Пробираясь на край посёлка, Кузнецов нарвал в палисаднике чьёго-то пустующего дома флоксов. На кладбище пришёл, а здесь благодать: синицы перекликаются, ветерок шуршит пожелтевшими листьями берёз, словно подпевает птицам. Могилки матери и Михаила ухожены — Вера старается, не бросает — молодец! Володя посмотрел на отколотую с одного края керамическую фотографию Михаила, помолчал, глядя на его лицо, уставшие глаза, подумал: «Да, мужик, хорошо тебе здесь, надёжно обосновался! А мы живём — не знаем, чего с нами завтра будет! Сплошь суета и бестолковщина!»

На могилке Нины Петровны Володя даже прослезился. «Мам, прости меня!» — попросил он, хотя за что именно просил и ждал прощения — и сам не знал. Да мало ли… Если взрослым не обижал, то в школьные годы давал перцу. Мать, бывало, не успевала к директору в кабинет таскаться. Сходит, выслушает нотацию, придёт домой поплачет, а чтобы грубое слово сказать — ни-ни. От сестры в ту пору больше доставалось. Это сейчас Вера стала размазня-размазнёй, а тогда — боевая, дерзкая, непонятно в кого, потому что и отец их не отличался крутым нравом. Ходил, помалкивал больше. Вера не такая. Чуть что не по ней — держись Володя, оплеухой обеспечен. А если начнёт огрызаться, особенно когда постарше стал, то и вторую запросто получал. И это продолжалось до самой армии. Только когда он демобилизовался, поотмякла, да и то, наверное, потому что замуж вышла, дочку растила — не до брата стало. Да, с ним-то была беспощадной, а вот дочку не сумела по-своему воспитать. Да и то сказать: своих-то всегда труднее воспитывать. Об этом Володя мог теперь и по своему сыну судить. В детстве Алёшка был ласковым, мягким, а как вырос — не подходи. Либо молчит, либо один ответ, даже и тогда, когда отец что-то говорит о деле: «Разберусь!» Вот и поговори с ним после этого?! Да, все умеют воспитывать детей, а лучше всего это получается на словах.

Если бы Володя курил, то обязательно закурил бы на могилке матери, потому что именно в эти минуты вспомнилось, как она гоняла его, когда он в детстве начинал дымить. Бывало, купит с приятелем пачку «Севера», уйдут за посёлок и всю пачку за один раз высмолят. В пачке двадцать пять папирос, так они папиросы поделят поровну, а двадцать пятую выкурят по очереди. Накурятся до одури, до тошноты и зелёного лица! Сейчас, конечно, всё это можно вспоминать с улыбкой, а тогда у них всё происходило серьёзно, по-взрослому!

Да, как же всё в жизни изменилось. Если тогдашним пацанам хотелось поскорее стать взрослыми, то теперь бы Кузнецов с радостным изумлением вернулся в те дни и стал бы жить совсем по-другому. Ох, по-другому! Уж не стал бы повторять всё то неприглядное, что когда-то вытворял, о чём даже сейчас не хотелось вспоминать. Хотя всё относительно: то, что тогда казалось дерзким, сейчас на это никто и внимания не обращает. Целуются на улице молодые — ну и целуйтесь, ходят девчата с голыми пупками — ну и ходите, пьют пацаны пиво на улице — ну и пусть пьют.

Совсем не к месту обо всём этом подумав, Володя вслух сказал, словно мать могла услышать:

— Вот так мы, дорогая Нина Петровна, и живём теперь! Рады бы посмотреть вперёд, да глазёнок не хватает, а более всего — ума! Безумные мы все стали! А какой умишко остался — не хватает его, чтобы втолковать нашим деткам, что их ждёт впереди, кому на радость их сегодняшние ужимки!

Володя поправил лопатой на могилке холмик, воткнул в землю флоксы, перекрестился с поклоном и поспешил уйти с кладбища, потому что почувствовал, как неожиданно глаза застекленели от слёз. А проливать их не хотелось: что теперь зря лить, когда от него ничего не зависит, если жизнь, как и у всех, соскользнула в чужую колею. И когда выберешься из неё — неизвестно. Если вообще это когда-нибудь случится. «Вот такие дела, дорогой товарищ Кузя! — сам себе сказал Кузнецов, выбравшись на дорогу. — Теперь тебе долго придётся бежать по этой колее!»

Собравшись зайти к сестре, он, коротая путь, пошёл через старинный бывший барский парк — одичавший, ставший почти лесом, чтобы сразу выйти к нужному дому. Надо лишь обогнуть интернат для престарелых и пройти небольшую луговину. Огибая худую интернатовскую ограду, Володя заметил искры у хозяйственного сарая. Низ сарая был кирпичным, а фронтон, к которому крепились «стаканчики», — тесовым, а у «стаканчиков» словно электросварка вспыхивала синим огнём! Присмотрелся Кузнецов — мать честная! — фронтон-то вот-вот пламенем займётся, если уж дым жгутом потянулся по ветру! Володя не знал, что за ценности хранятся в сарае, но в любом случае пожар будет, а от пожаров этим летом вся Россия и без того устала! Пока Кузнецов искал в заборе дыру, пламя действительно вспыхнуло; дымное и пока несмелое. Пробравшись к сараю, Володя со всего маха долбанул по искрившему проводу лопатой, вместе с разбитым стаканчиком упавшим на траву, но пламя-то лопатой не собьёшь! Чувствуя, что вот-вот на его глазах разгорится пожар, и ничего не имея под рукой, чем можно было загасить его, он начал копать луговину и ошмётками земли пытался сбить пламя, при этом кричал, звал на помощь: «Люди, люди! Где вы? Горите!»

Не сразу, но его всё-таки услышали. Прибежала какая-то кухонная бабёнка в замызганном халате, бывшим когда-то белым, принесла полведёрка воды. Воды, конечно, не хватило, но пламя оно слегка пригасило.

— Неси ещё! — приказал Кузнецов, продолжая махать лопатой. — И людей зови!

Бабёнка, в которой он узнал Марию Макарову из Ключей, убежала, зато подошли несколько стариков и старух — жильцы интерната — начали давать советы, но Володя шуганул их:

— Не подходить! Провод на земле под током!

К тому времени, когда вернулась кухонная бабёнка с подмогой, Володя пламя сбил землёй, но дым продолжал валить, и вода оказалась очень кстати. Вылив ведро, и другое, Володя спросил у Макарову:

— А ты чего здесь делаешь?

— Разве не знаешь? Работаю!

— Тогда спасибо! Вовремя помогла! Чего в этом сарае-то хранится?

— Ничего особенного… Трактор, кажется, и всякий хлам вроде старой мебели и посуды.

— Всё равно жалко. Где начальство-то, чего оно за порядком не смотрит?!

— Директор в отпуске, а заместителю позвонили. Сейчас придёт.

— Вот и хорошо… Надо ток отключить! А то провод валяется — кто-нибудь сдуру наступит! — озаботился Володя и шуганул зевак: — Всё, господа зрители, концерт окончен, расходитесь! Нечего тут мельтешить.

Кто-то отошёл в сторонку, а большинство всё-таки остались, о чём-то переговариваясь. Вскоре показался лысоватый, широкий в животе мужчина, почему-то с зонтом, хотя дождём с утра и не сквозило.

— Наш зам идёт! — негромко сказала Макарова. — Мы пошли, а то начнёт ворчать.

— За что же ворчать, если вы премию с подругой заработали!

Мария и её кухонная подруга отошли в сторонку, а подоспевший заместитель директора сразу нахмурился, посмотрел на Володю с таким подозрением, словно происшествие случилось именно по его вине, и ничьей более:

— Что здесь происходит? Вы кто?

Кузнецову захотелось сказать «Дед Пихто!», но не стал накалять разговора.

— Прохожий, мимо шёл… Непорядок в ваших войсках, командир! За проводкой-то надо следить, а то, неровён час, оставите стариков перед зимой без крыши над головой!

— Это не ваша забота! Что здесь всё-таки произошло? — начал суетиться заместитель.

— Поосторожнее… — предупредил Кузнецов. — Он укусить может! — И указал на валявшийся провод. — Пожар тут был. Хорошо, что быстро потушили. Электрика вызывайте! Надо линию обесточить!

— Откуда я его вызову-то, если он третий день не просыхает!

— Тогда сперва просушите его, да заземление ему сделайте! А я пошёл, мне тут более делать нечего!

Кузнецов каблуком очистил лопату от налипшей земли, направился к дыре в ограде, но остановился.

— Пассатижи-то, надеюсь, найдутся в вашей конторе?

— Зачем они?

— Хотя бы провод обрезать… Иначе у него надо будет часового ставить, если не хотите жертв!

— Сейчас принесу!

Пока ходил, вернулась Макарова, попросила:

— Владимир Николаевич, я вижу — вы мастер на все руки… У меня что-то утюг испортился, перестал греть. Может, посмотрите?!

Кузнецову так и хотелось сказать: «Приходи, заодно и тебя погрею, если уж напрашиваешься!» Но не сказал, конечно, даже не улыбнулся, а лишь зачем-то нахмурился, будто его каждый день просили что-нибудь починить то, что не греет!

— Приноси, только теперь никто их не чинит — сразу в утиль. Проще новый купить!

Макарова же его слов как будто и не слышала:

— Когда можно принести-то?

— Да хоть сегодня…

— Хорошо, — сразу повеселела Мария, — сегодня же вечерком и загляну, пока у вас отпуск не закончился. А то уедете — тогда и попросить будет некого…

Она не стала более мелькать перед глазами, видно, опасаясь замдиректора, а Володя неожиданно разволновался от разговора с Макаровой, сразу представил всё, что может произойти, приди она, и подумал: «Ну и хорошо… Если добыча сама в невод идёт — надо ловить момент!»

Может поэтому, а может, нет, но когда замдиректора принёс пассатижи и Кузнецов, приставив лестницу, обрезал на столбе оба провода, то заторопился в Ключи, чтобы успеть приготовиться к приходу Макаровой. Даже решил не заходить к сестре, но потом, рассчитав время, решил заглянуть, а то неизвестно когда ещё выберется в Ложкино.

Зашёл в родной дом, а сестра сразу в слёзы, и не понять: то ли от радости, то ли по всегдашней привычке пускать слёзы, которые, правда, очень быстро высыхали, едва лишь заканчивались объятия и приветствия.

— На кладбище ходил! — поставил в известность Володя. — Маме поклонился, отцу, да и Михаила твоего не забыл… А ты молодец — за порядком, чувствуется, постоянно следишь! Они, наверное, там довольны!

— Уж куда с добром… Живут и знать ничего не знают, и ведать не ведают — разве не благодать?! Это мы тут все испереживались!

— Чего тебе-то переживать: сыта, обута-одета, никто нервы не мотает!

— А Настя?! Почти полгода писем нет! Как прислала перед Пасхой, так и молчок после этого.

— Значит, всё хорошо у неё, если не пишет. Если бы что было не так — сразу бы черканула, нажаловалась бы на своего Майкла!

— Ой, и думать чего не знаю… А ты не стой! Мой руки и садись за стол — сейчас покормлю тебя! — поторопила она брата.

Как только Кузнецов уселся за стол, Вера сразу забыла о дочери, заговорила на другую тему:

— Ты в отпуске, что ли? А то, гляжу, дачники-то поразъехались, тихо стало…

— В отпуске… — невольно согласился Володя, не осмелившись даже сестре открыть своё положение, потому что тогда сразу бы пошли вопросы волнами. А ему в этот момент не хотелось разводить словесную канитель: в мыслях он готовился к встрече Макаровой.

Поэтому, поговорив о том о сём, чтобы не затягивать гостевание, Володя собрался уходить. Уж на крыльце Вера попросила:

— Поедешь в Москву, Лизе привет передай да поругай её, что ко мне не может заехать, совсем забыла. Я уж вам и утку приготовила. Хоть сейчас забери! А то когда теперь появитесь?! Вам же, москвичам, всегда некогда, всегда спешите!

Расписания автобуса Кузнецов не знал, да и ходил он редко, поэтому пошёл в Ключи пешком, радуясь в душе, что теперь будет чем угостить Макарову, если она действительно придёт. Порадовавшись утке, Володя вдруг вспомнило о том, о чём не вспоминал последний месяц: о деньгах! Ведь у него и было-то их не так уж много, потому что подразумевалось, что Елизавета будет ездить по выходным и обеспечивать всеми необходимыми продуктами, но теперь, когда она стала задерживаться с приездами, хочешь не хочешь, задумаешься! Ведь он несколько уж раз ходил на шоссе, где иногда притормаживала продуктовая автолавка, кое-чем запасался из продуктов, но, сколько их не покупай, они имели странное свойство быстро уменьшаться. Поэтому, если и далее так дело пойдёт, то надо будет искать какую-нибудь работёнку. А что? Вон в интернате электрик пьяница! Подсуетиться на его место: какой-никакой, а заработок! Правда, подумав о работе в интернате, Кузнецов сразу прогнал эту мысль, потому не след переходить кому-то дорогу. Пусть и пьянице. Ведь он, как и все они, наверняка мстительный, сразу невзлюбит его, тем более что совсем не знает (Володю действительно мало знали в Ложкине, особенно молодёжь). Тогда сразу поинтересуется: кто такой, откуда? Выяснит, что в Ключах живёт в барских хоромах, ну и дождётся, когда Володя отправится в интернат. В тот же день пустит красного петуха — вот и думай тогда: сколько заработал, а сколько потерял! Доказывай тогда свою правоту. «Нет, надо что-то другое искать, — размышлял Володя. — В лесничестве справки навести! — Подумав о лесничестве, он вспомнил, что лесничества давно разогнали, потому что почти все леса сдали в аренду, и теперь у каждой сосны есть собственник-хозяин, пусть и временный! — А что на уме у этих хозяев — кто же может знать?! Да и вряд ли у них можно найти какую-нибудь постоянную работу. Если только на недельку-другую устроиться, пока какую-нибудь делянку сводят! А это разве работа? Да если и заработаешь что-то, расплатятся ли? Не факт! А если и расплатятся, то время потянут да за нос поводят. Нет, надо устраиваться на какую-то постоянную, государственную работу!»

За мыслями и думами Володя незаметно добрался до Ключей и срезал угол, подойдя к даче луговиной, издали присматриваясь: всё ли в порядке?! Внешне, вроде, всё на месте, ничего подозрительно. Убедившись, что всё так есть, он переоделся, попил чаю, а после, разрубив утку, поставил кастрюлю с мясом на плиту. Как раз к вечеру сварится, а тогда будет видно, что далее делать: то ли заправить бульон лапшой, то ли отварить картошки. Подумав так, Кузнецов всё же решил, что он сварит мясо, а уж Мария пускай сама что-нибудь придумает. А то придёт на готовенькое, слизнёт угощение, и была такова. А так будет время поговорить, разузнать её настроение: действительно ли у неё утюг «не греет», или это просто повод, чтобы в гости напроситься.

Да, Кузнецов строил планы, рассуждая и так, и эдак, но в какой-то момент начал подшучивать над собой. «Чего это я, как вьюноша, волнуюсь?! — рассуждал он. — Придёт — так придёт! Нет — не особенно-то и хотелось!» За всю совместную жизнь с Лизой у него постоянной любовницы никогда не было, хотя, бывало, что он изменял жене, но всегда это происходило непреднамеренно, на ходу, в какой-нибудь выпившей компании, или на чьей-нибудь свадьбе. Происходило всё так быстро, что не имелось времени ни думать, ни волноваться, а на следующий день почти и не вспоминалось об этом.

За мыслями и воспоминаниями, Кузнецов неторопливо побрился, побывал под душем и вполне подготовился к приходу Макаровой, а она всё не шла и не шла. Уж стемнело окончательно, уж утка превратилась в сплошное мясное месиво — можно на холодец разбирать, а Володя всё томился и томился один. И, в конце концов, понял, вспомнив гадкую женскую сущность, — наобещать и не выполнить, — что она не придёт. У них это запросто. Подумав об этом, Володя даже повеселел, сразу всё забылось: нет — так нет, и нечего озадачиваться. Он сел ужинать, а перед уткой, приготовив огурчик, пропустил хорошую рюмашку.

Сытно поужинав, он посмотрел и послушал по телевизору новости и с лёгкой душой завалился спать. Уже засыпая, всё-таки вспомнил Макарову и подумал о том, что надо бы самому как-нибудь заглянуть к ней; вспомнил и название старого фильма — «Алёшкина любовь» — о робком и неудачливом женихе и рассмеялся.

***

Мария действительно собиралась в этот вечер сходить к московскому дачнику, и совесть её была чиста, потому что утюг и правда не работал. А то ведь уедет Кузнецов, и жди потом, когда сын из Москвы заявится. А если и приедет, то ни с какими утюгами возиться не станет. Выслушает, конечно, скажет «потом» и весь день будет отсыпаться, а на второй отправится шастать по лесу, а когда мать напомнит ему перед отъёздом, например, об утюге, улыбнётся: «Мам, вот тебе деньги — купи новый, а старый при мне выброси!» Но как бы не так — «Выброси!» Умный какой! Выбросить всегда можно. Так и пробросаться недолго! Так что, сын сыном, а пока надо пользоваться случаем и попытаться починить вещь. Вот если не получится, тогда она и сама её выбросит.

Собираясь в гости, Мария имела ещё одно желание, почему-то скрываемое даже от себя: хотелось поговорить с мужчиной, попить с ним чаю, но без всяких задних мыслей. Просто пообщаться. Ведь за два года после гибели мужа она так ни перед кем по-настоящему не открылась, не облегчила душу: в Ключах не с кем, а в Ложкине — там работа, да и помоложе девчата есть, чтобы мужикам глазки строить. А ей не нужна никакая любовь-морковь, а хотелось лишь знать, что есть человек, который всегда сможет прийти на помощь, и услышать при этом от него дельное слово, до какого сама не могла додуматься. И чтобы твёрдость в этом слове была, чтобы оно прозвучало из его уст именно по-мужски, и никак иначе.

Вернувшись под вечер с работы, Мария не торопилась особенно: передохнула, почаёвничала, а после начала прихорашиваться, надеясь с наступлением сумерек отправиться к Кузнецову, чтобы не попасться случайно зряшнему глазу. Так и сделала: дождалась нужного часа, а только вышла из дому, то сразу видела у своего палисадника Устюжанину, чёрной вороной застывшую на скамеечке. У Марии аж под ложечкой кольнуло! Невольно вырвалось:

— Баб Наташ, кого ждёшь-то?!

— Кого мне, дорогая Манюня, ждать… За порядком слежу. Выходи, вместе посидим, а то скучно одной-то!

«Сорвался поход! — всё обрушилось в душе Макаровой. — Хочешь не хочешь, теперь надо с этой сплетницей торчать!»

— Погоди, фуфайку надену, а то зябко к вечеру-то… — постаравшись не выдать поникшего настроения, сказала Мария и вернулась, положила на диван сумку с утюгом и вышла на улицу, надеясь немного поговорить с непрошенной гостьей и спровадить её.

— Вот смотрю на нашего москвича и удивляюсь! — указала Устюжанина на светящиеся окна кузнецовской дачи, едва Мария показалась из веранды. — Электричество жгёт и жгёт! Это какие же деньги надо иметь?!

— Баб Наташ, тебе-то какая забота?! Жжёт — ну и пускай себе жжёт — они богатые, для них это копейки. Зато в наших Ключах веселее. А то он скоро уедет, вот и будем тут в темноте сидеть, а уличная лампочка всё лето не горит. Вот надо на что обращать внимание. А то скоро кабаны будет по улицам бегать.

— Это верно… Картошку-то с огородов убрали, теперь они за всё остальное примутся. А насчёт лампочки Эльза устала звонить в администрацию, а там только обещают, что, мол, вот-вот пришлют монтёра. Второй месяц завтраками кормят! А ты-то куда собралась?! — резко сменив разговор, спросила Устюжанина, а Мария даже в сумерках увидела, как старуха цепко и пристально посмотрела в глаза: мол, меня не проведёшь! — Не тебя ли дожидаясь, Владимир Николаевич свет жгёт?!

— Скажешь тоже, баб Наташ?! Какой же мужик будет рекламу делать, если чего замыслил?! — рассмеялась Мария как ни в чём ни бывало. — Все тёмные дела в темноте делаются… Тебя увидела и вышла. Дай, думаю, пойду с тёткой Натальей поболтаю, пока погода ясная стоит. А то, как захолодает, не особенно рассидишься-то!

— И то верно, девка! — согласилась Устюжанина и, рассмеявшись, добавила: — А если и сходишь — невелика беда! Надо бы его толстокожей Лизухе перца с солью сыпануть на одно место! А то ведь, как приедет, царицей по деревне ходит, никого не замечает, а если и поздоровается, то сквозь зубы.

— Не те уж мои годы, баб Наташ, чтобы на мужиков пялиться. Как вспомню своего Серёню, то никого и духом близко не хочу видеть. Да и привычку к этому надо иметь. Посмотрю я на ложкинских баб, особенно каких помоложе, так ведь у них одно на уме: так и ждут подарков, а ведь подарками-то мужики просто так не разбрасываются. Где-то они пьяницы, а где-то уж такие кредитные: шоколадку иной купит, а потом за эту шоколадку готов день и ночь перед глазами мелькать.

— Это уж всегда так было между мужиками и бабами: кто кого перехитрит… Помнится, в девках я ещё была, поехали мы в Калязин на ярмарку. Санный путь только установился. А путь-то, сама знаешь, далёкий — в ночь отправлялись. Двое саней от нашего колхоза наряжали — ложками торговать да всякой кухонной утварью. Туда с ложками, обратно — кто с чем: кто рыбы волжской накупит, кто мануфактуры. Ведь ложками-то торговали не только артельными, но и своими приторговывали. Помню, с нами бригадир ездил, дядя Вася Божатков. В белом полушубке, бравый такой фронтовик… Так он всю дорогу семечками угощал да норовил за пазуху забраться; да и чего не пытаться забраться-то, если укрывалась с ним от снега и позёмки одной полстью. Когда ничего у него не вышло — прикинулся, что задремал, а сам так и прижимался, так и прижимался, будто согревал меня.

— А ты чего смотрела?! Шибанула бы фронтовика чем-нибудь!

— Как же шибанёшь, если он семечками угощал! А я страсть как любила семечки. Это сейчас, когда зубов не стало, не побалуешься ими, а тогда очень большая охотница была. Хотя не ребёнок — соображала, чего тому фронтовику нужно, но охальничать над собой не позволила, как он ни егозил.

— Ну и чем дело кончилось? — рассмеялась Мария, представив, как Наталья не позволяла «охальничать», хотя и начинала понимать, что она заговорит разговорами, и никак от неё теперь не отвяжешься.

— А ничем… Пока туда ехали, у него семечки имелись, а на обратном пути кончились… Да только я и сама потом выгадала на семечки и в другие сани пересела. — Устюжанина привстала, зябко одёрнула куртку и тяжело опустилось на прежнее место. — Это ещё что, пустяк, можно сказать, а вот такой был случай, что захочешь забыть, да никогда не забудешь… Помню, уж замужем была, на сносях ходила… — начала она новый рассказ, и Мария поняла, что не останови сейчас старуху, не уйди — она будет молоть языком до бесконечности, но остановить и уйти сил не было, не могла перебороть себя и довести старуху до обиды.

Может, поэтому Макарова в эту минуту вдруг подумала о себе самой, попыталась понять, почему сегодня саму так всю перевернуло, чего это она пристала к Кузнецову в не самом подходящем месте — на пожаре! Ведь всё лето имелось в распоряжении, а последние две-три недели так и вовсе Кузнецов жил в Ключах один! Но тогда о нём почему-то не думала, а теперь, когда он вот-вот уедет в Москву, вспомнила. Что случилось-то? Утюг, что ли, перегорел? Так он месяца два уж не работает! И она не особенно о нём вспоминала, а теперь зачем-то понадобился?! Что-то здесь не так, что-то случилось с ней самой. Прежняя Мария не могла так поступить, это какая-то новая в ней поселилась, непохожая. Ведь неспроста же Устюжанина обозвала сегодня Манюней, потому что всегда в их краях манюнями называли расхожих девок, у которых сквозняк на уме. Хотя откуда знать Устюжаниной, что она сегодня задумала, какой такой залётный ветер всколыхнул её, и вообще: к чему всё это? Отругав себя в душе, Мария подумала: «Уж скорее бы уезжал этот Кузя! Сколько ещё будет мелькать перед глазами?!» И как только так подумала, то и на душе полегчало, даже рассмеялась над собой: «Вот фарья-то! Заегозилась телячьим задором на старости лет!»

Теперь она слушала Устюжанину даже заинтересованно, хотя, пропустив начало её новой истории, задумавшись, не особенно понимала, о чём она рассказывала. Поэтому похвалила и одновременно оборвала её:

— Молодец, баб Наташ! Есть чего вспомнить! Пойдём по домам, что ли? А то что-то зябко стало!

– Пойдём! — согласилась Устюжанина. — Чайку попью и снова выйду. Сегодня моя очередь караулить.

— Это Эльза, что ли, придумывает? Делать ей нечего! — усмехнулась Мария.

— Почему Эльза?! Мы все так решили! Зато в наших Ключах никто по домам не лазит, и хулиганства нет никакого.

Хотела Мария сказать, что молодых-то не осталось, вот и хулиганить некому, но промолчала, не стала обижать старую. Хочется им в такие игры играть — пусть играют. Только одно огорчило Марию: теперь и думать не смей, чтобы сбегать к Кузнецову. Теперь все задумки в сторону. И она сперва огорчилась, а потом скинула с себя нависшую тяжесть, как это не раз уж бывало после гибели мужа. Мол, нет счастья, и ждать теперь его не откуда! Правда, вернувшись в дом и устроившись спать, долго не могла заснуть, вспоминая прожитые годы и пытаясь заглянуть в будущее, в котором, возможно, кто-то ждёт её! Она и уснула под эту убаюкавшую мечту.

Утром же появилось совсем иное настроение — более решительное. «Не будешь о себе думать — никто не позаботится!» — укорила себя. А пока весь день крутилась в интернатовской кухне, то этот условный приказ мало-помалу оформился конкретным решением, которое, если удастся применить его, возможно, совсем по-иному заставит смотреть и относиться ко всему, что теперь окружает в жизни. А решение оказалось простым и решительным: сегодня же, после работы заглянуть к Владимиру Николаевичу, а там будь что будет. «В конце концов, не съест же он, что явлюсь без утюга! — пыталась угадать наперёд, чем может закончиться такой её визит. — А если мужик с умом, то сразу поймёт, зачем к нему баба добровольно притащилась… Должен понять!»

Макарова так и поступила. Когда их бригада поваров разделалась с ужином, она заторопилась в Ключи. Сперва шла по шоссе, как обычно, а перед Ключами свернула и пошла лесом, надеясь скрытно выйти к нужной усадьбе. Она всё правильно рассчитала, чем не могла не удивить Володю, копавшегося в это время у «китайской» стены. Он даже отложил лопату, когда оглянулся на треск сучьев, доносившийся от пробиравшегося вдоль ограды человека в красной куртке. Пригляделся — баба! Да знакомая! Мария! А она тем временем нырнула в калитку, выходившую к бобровой запруде, и торопливо поднялась на пригорок, остановилась перед Володей и доложила радостно-испуганно:

— Вот и я…

— Молодец! — улыбнулся Володя. — За грибами, что ли, шастала?

— С работы иду… Решила к тебе заглянуть!

— Утюг принесла?

— А тебе только утюг нужен?! — спросила нахально и отчаянно.

Володя замялся, оглядел раскрасневшуюся Марию с ног до головы и всё понял, позвал за собой:

— Пошли в дом! Чего здесь торчать!

До дачи они шли молча, а когда скрылись за дверьми, Мария спросила:

— Ты уж, Владимир Николаевич, не обижайся, что без утюга. Вчера не могла прийти, да и сегодня не думала, что попаду к тебе. Но если что не так — могу удалиться!

— Не трещи! — чуть ли не приказал Кузнецов. — Проходи, сейчас тебя кормить буду.

— Я не хочу!

— От чая-то не откажешься ведь?!

— Не откажусь…

Включив чайник, Володя отправился умываться, умывшись и растерев лицо до красноты, переоделся, вышел к Марии и увидел её блестевшие глаза. Он, конечно, сразу, при её первом появлении в кустах за оградой, понял, зачем пришла соседка, но теперь ещё раз внимательно глянул на неё и, выключил чайник, повёл гостью в соседнюю с кухней комнату, и Мария — покорная и радостная — молча проследовала за ним. И почему-то у Кузнецова пронеслось в сознании, вспомнилось, что именно так он и Елизавету впервые заводил в эту комнату, когда благоустроили её. Но промелькнувшая укором мысль лишь на мгновение заставила одуматься, засомневаться, но тут же пришла иная, более живая и нахальная мысль-мыслишка, которой будто на расстоянии Володя хотел наказать Елизавету за её невнимание, холодность и откровенное неуважение последних недель. И сразу Володя забыл обо всём на свете, заразившись от Макаровой её нетерпением, проявившимся в покорном и судорожном раздевании, на первый взгляд показавшимся нахальным и нарочитым. Но за эти считанные секунды она не посмела взглянуть на него, и Володя понял, что она невозможно волнуется в ожидании первого поцелуя и первого взаимного прикосновения. Кузнецов лишь успел задернуть шторы на окне, а она уж готовая лежит! Подходи и бери!

Да, легко было взять, что само просилось в руки, но труднее оказалось потом расстаться, вспомнить своё обычное состояние и поведение, если даже не успели по-настоящему поцеловаться. Они лежали рядом запыхавшиеся, охваченные чувством взаимной неловкости, даже стыда, хотя за несколько минут до этого происшествия ни о чём таком и не задумывались. Чтобы хоть как-то нарушить молчание, Володя чмокнул Макарову в щёку, тихо спросил:

— Ты как?

Она же ничего не ответила, лишь прижалась к нему и неожиданно молча заплакала, когда, казалось бы, надо радоваться, но уж никак не лить слёз.

— Может, чем недовольна? — не унимался он, вдруг почувствовав себя стопроцентным победителем. И не перед Марией, нет — перед Елизаветой, которая хотя ничего и не знает, что произошло на её даче, но Володе от этого незнания хуже не становилось. Главное, что он сам знал об этом, сам проникся чувством сладкой мстительности, быть может, преждевременной, отчасти бездумной, но не становившейся от того менее приятной. И не беда, что инструментом этой мстительности выбрал Марию, хотя надо ещё посмотреть, кто кого выбрал и для чего.

Макарова продолжала слезливо молчать, а потом вдруг сама поднялась, начала одеваться и сказала с такой обидой в голосе, от которой можно тотчас подумать, что её насильно затащили в этот дом:

— Хорошего понемножку!

— Да ладно тебе, не переживай! — улыбнулся Кузнецов и попытался обнять гостью.

Но Мария отстранилась, укорила:

— Тебе легко говорить... Вот уедешь, а я опять оставайся одна. Ведь жила же спокойно, надо бы и дальше так жить, но нет — пожарницей стала! Чего улыбаешься-то?

— А если останусь ради тебя?! А что: жену — побоку, женюсь на тебе, и будем мы жить-поживать в Ключах и добро наживать! Детишек заведём!

— Опоздал с детишками! Для этого дела помоложе найди какую-нибудь Манюню!

— Мне какая-нибудь не нужна!

Хотя и приятно говорил Кузнецов, но Мария понимала, что он зубоскалит, смеётся, а оттого становилось ещё обиднее. Поэтому долго не могла слушать его болтовню.

— Ладно! — сказала она твёрдо. — Мне пора идти хозяйством заниматься. А то с тобой тут можно до утра слёзы лить. Да толку-то от них.

— Да какое у тебя хозяйство?! Даже кур нет!

— Всё равно пойду!

— А как же чай?

— Без меня попьёшь! Или жене позвони, вызови на чаепитие!

Кузнецов понимал, что Мария обижается несерьёзно, впопыхах, не зная всего сложившегося положения, да и он хорош: вместо того, чтобы спокойно рассказать о себе — всё свёл к шутке, показал себя этаким бездушным скотом, у которого только одно на уме. А как заставить её поверить в то, что он совсем не такой, он пока не знал и поэтому не стал препятствовать сборам Марии. Правда, когда она собралась уходить, он, неожиданно озарённый пришедшим пониманием её души, повернул гостью к себе, посмотрел в мокрые глаза и поцеловал с такой запоздалой жадностью, с таким исстрадавшимся чувством, что она неожиданно обмякла, и ему пришлось удерживать её на руках, потому что она окончательно обессилила от слёз. В какой-то момент она всё-таки собралась, откинула внутреннюю обиду и совсем по-другому посмотрела на Кузнецова. От её изменившегося взгляда, в котором чувство обиды и недоверия сменились благодарностью и любовью, он понял, что Мария превратилась в ту самую, какой и должна быть с самого начала встречи.

— Приходи потом, когда управишься! — попросил он. — Посидим, поговорим, ликёрчика выпьем.

— Хочешь напоследок оторваться, как говорит молодёжь?! — обиженно хмыкнула Мария и отвернулась

— Почему это «напоследок»? — с радостным запозданием открылся Кузнецов. — Теперь я постоянный житель Ключей!

— Правда, что ли? А как же Москва, работа, жена?

— Со всем этим завязано, позорно сослан за сто первый километр как чуждый и опасный элемент для семейной жизни!

— Так я и поверила… Нарочно ведь морочишь голову.

— Нисколько… Так что приходи — по-серьёзному поговорим!

— А ты этого хочешь?

— Да! — поспешно ответил Кузнецов и прижал к себе Марию, неожиданно осознав, что не хочет её отпускать даже на минутку.

***

С того памятного дня Мария зачастила к Володе, о котором теперь в Ключах знали, что он постоянный деревенский житель. Если первое время Макарова хоронилась, ходила к Кузнецову вечерами, то со временем, когда старухи из теневого правительства прознали об истинном развитии интригующих событий и получили наличное подтверждение, она на всех и на всё плюнула. Тем более что местные политические тяжеловесы даже радовались такому повороту обстоятельств, особенно тому, что Владимир Николаевич сменил статус жителя, а это означало, что всегда придёт на помощь, всегда приложит мужскую руку к любому делу. Выпытав общее настроение, и Макарова повеселела.

— Разве такими мужиками разбрасываются?! — говорила она на деревне, заочно укоряя Володину Елизавету. — А то придумала: мужа, как собаку, на привязь, а сама, небось, по бульварам с ридикюлем шляется!

Кузнецов знал о слабости Марии к сплетням, знал от Эльзы, что она за глаза поносит Елизавету, но никак не реагировал на сплетни, потому что при нём Мария о жене ничего плохого не плела. А раз так, то наветы местных старух могли не соответствовать действительности. Они хотя и радовались его теперешнему положению постоянного жителя Ключей, но, помня склочный характер Марии, с которой частенько ругались, всё-таки могли исподтишка делать мелкие пакости. Что-нибудь подстроят, а потом наблюдают, переглядываются да перемигиваются при встрече. А уж если вместе соберутся, то и вовсе балаган получается. Все животы надорвут от смеха. Хотя никогда не доводили до чего-то серьёзного: посмеются, семечки полузгают, конфетами да печеньем побалуются и разойдутся по избам до следующей весёлой складчины.

Володя все эти дни находился в непонятном и необъяснимом состоянии, при котором совершенно не знал, чего хочет его душа-душенька. Все чувства в нём смешались и пока никак не обозначились в какое-то верное и единое направление, а продолжали топорщиться, хотя он и пытался пригладить их. Но одно дело — желать, а другое — сделать что-то по-настоящему и правильно. А как это сделать — совершенно не понятно. Ведь он догадывался, даже знал, что эпопея с Марией рано или поздно будет известна Елизавете, что его ожидает скандал вселенского масштаба и скорый суд. Когда он пытался представить, что его ждёт, то невольно проникался воображаемыми зловещими событиями и сценами и, как ни странно, не пугался их, а пропитывался неудержимым весельем, даже дурашливостью, словно подобным поведением заочно мстил Елизавете. Поэтому в какие-то моменты вполне очевидно видел цепь предстоящих событий, видел их непременное развитие с ответвлениями, зигзагами и загогулинами. Поэтому вовсе неплохо, если какие-то слухи дойдут до жены, пусть она потом задумается, посмотрит на всё со стороны и, быть может, научится правильному отношению к мужу, научится уважать его, если до сего дня оказалась не способной на такое. А слухи для неё так и останутся слухами. Насколько Кузнецов знал ключанских старух, сора из избы они не вынесут, особенно теперь, когда узнали о его планах (хотя о планах этих он ни с кем не распространялся, за исключением, конечно, Марии). Так что если кто-то что-то и узнал из её уст, то и это не беда: свою они никогда не продадут. Ну а слухи пусть ходят. Этого хотелось теперь и Кузнецову: пусть они дойдут до Елизаветы, пусть она сперва сбесится, а потом пошумит-пошумит, но доказать ничего не сможет и одумается. Вот тогда, может, по-другому начнёт относиться! А-то молодчина: бросила без денег и сиди тут, лапу соси, как последний бомж.

Денег у Кузнецова действительно почти не осталось, даже на самые мелкие расходы. А ведь Марию не будешь всякий раз встречать кашей да карасями из собственного пруда! Ведь хочется и колбаски на стол порезать, и сырку, да и конфеток не мешало бы иной раз купить. Поэтому, всё обдумав, отбросив внутренние сомнения, он позвонил Елизавете. А когда услышал её недовольный голос, сразу попросил перезвонить, потому что у самого денег на телефоне почти не осталось. Когда же Елизавета перезвонила, то сперва спросил о внучке, сыне, а потом сказал смело и властно — так, что даже слегка испугался собственной смелости:

— Как приедешь — денег привези, а то без копейки сижу! И на телефон положи побольше — не скупись. В выходной ждать?

— Не знаю… В этот точно не приедем. Алёшка собирается в ближайшие дни в командировку, а надолго ли уезжает и когда конкретно поедет — пока неясно.

— Значит, можно ждать через выходной?! — для собственной уверенности уточнил Володя. — Хоть этим обрадовала. Чего-нибудь мясного привези, а то вот-вот начну плавниками обрастать! Придётся тогда на жительство в пруд перебираться, а ещё лучше — к бобрам в запруду. Буду вместе с ними осиновой корой питаться!

— Чего несёшь-то?!

— То и несу… Тебе хорошо замечания делать, а мне что-то на них душа не заточена.

— Ладно… Считай, поговорили! Жди через выходные и не раскисай, будь мужиком!

Кузнецов отключил телефон и неоднократно повторил наставление жены: «Будь мужиком!» — «Ну что же — буду им!» — решил он, понимая, что жена вкладывала в свои слова совсем иной смысл: мол, занимайся, хозяйством, охраняй дачу, а остальное тебя не касается, да и не нужно в твоём возрасте озадачиваться чем-то особенным. «А вот в этом ты не угадала, — усмехнулся Кузнецов, вспомнив Марию. — Я пока мужичок крепкий. Это с тобой одни мученья, а с Макаровой очень даже неплохо получается!»

Если до разговора с Елизаветой Володя носил в себе постоянное, скользкое чувство вины перед женой, то, поговорив с ней, воодушевился, ходил по двору и бормотал под нос: «Это хорошо, что через выходные, это хорошо! Даже можешь подольше не приезжать! Нечего теперь тут делать! — Но, вспомнив о деньгах, спохватился: — Хотя иногда заглядывай и привози жалованье. А что: я ведь теперь на службе нахожусь. А если нахожусь, то будь добра, дорогая, конвертик с денежками. Много не прошу, но чтобы на жизнь хватало без стеснения!»

Он понимал, конечно, что все его дурашливые мысли — «ответ Чемберлену», не более. Мысли эти, в конце концов, иссякнут, а то, что останется от них, — горечь непонимания, обида — никуда не денутся, и что-то надо менять, искать какие-то другие пути к семейному пониманию, от которого ничего не осталось в последнее время. И для этого, казалось, и надо-то совсем немного, намного меньше всего того, что уже потратили: найти взаимное понимание и радоваться этому, и радостью этой заражать друг друга

Кузнецов не мог не понимать того обстоятельства, при котором последняя, казалось бы, самая лёгкая задача должна была разрешиться сама собой. Но это только казалось. И он это прекрасно осознавал, ввергаясь в осознание окончательной истины: чем настырнее и беззастенчивее он якшался с Марией, тем с большей обидой понимал, что Елизавета окончательно отдаляется от него, отдаляется навсегда, и когда совсем отдалится, то невозможно предположить, чем это закончится. Как поступают в таких случаях семейные люди? Неужели сразу разводятся, даже не ругаясь по-настоящему, а месяц-другой пожив в отдалении, не успев до конца почувствовать взаимную обиду, ожесточаются до такой степени, какая обычно, если судить по рассказам бывалых людей, бывает только после многих лет самых страшных семейных предательств?! Уж сколько таких случаев может рассказать любой мало-мальски поживший человек? Да и у всякого семейного человека есть в багаже супружеских отношений такие ссоры, после которых, казалось, совместная жизнь становилась окончательно невозможной. Даже и у тех, кто прожил, как говорят, в любви и согласии. Поэтому Володе оставалось лишь гадать и додумывать, напрягая воображение, дальнейшие отношения с Елизаветой. Но как попусту ни мечтай, а всё, конечно же, решится при личной встрече. Только она окончательно прояснит, какую линию жизни избрать: открыто отвернуться от Елизаветы, или же, изобразив обидное выражение лица, обвинить жену в недоверии, в невнимании и прочих грехах эгоизма.

Да, мыслей имелось много, как и комментариев к ним, но Кузнецов понимал, что всё, так хорошо складывающееся в уме, рассыплется в прах при первом же появлении Елизаветы. Он теперь жил этим ожиданием, ждал и боялся его, и от сопутствующих волнительных мыслей потерял интерес к какой-либо работе. Прежде всего, конечно, забросил «китайскую стену», тем более что не хотелось месить грязь после прошедших дождей, решил отложить возведение стены до весны. Да и то верно: подождёт, никуда не денется эта стена, превратившаяся теперь в долгострой, которая легко могла стать настоящей стеной в их отношениях. Освободившись от этой обузы, он теперь ходил по Ключам в чистом, по нескольку раз чистил туфли и далее дорожек из гравия, насыпанного им же в колеи, не ступал. Городским видом он на какое-то время переполошил старух, посеяв в их сумеречных душах синдром пугливости, словно представал перед ними в образе инопланетянина, но сам же и успокоил.

— Приучаю себя к свободной жизни, а заодно желаю повысить в Ключах средний уровень культурной жизни, — однажды сказанул он подвернувшейся Эльзе – главе теневого правительства. — Чтобы в конечном итоге сравнять его с городским, даже столичным!

После такого заковыристого и насмешливого объяснения, мигом разнёсшегося по деревне, ключанские аборигены успокоились, а Кузнецов подумал, что всё равно не проходить долго щёголем: как закончится обувной крем, придётся опять шастать в нечищеных сапогах, потому что просить денег у Марии на это пустое, в общем-то, дело не позволит гордость. Может, от уязвлённой гордости, а может, от сложившегося характера, но Володя почувствовал в себе после разговора с Эльзой явное желание смотреть на окружающий мир, а более всего — на самого себя со злой усмешкой, словно всё, что происходило в деревне, всё, что делал он сам, — делалось кому-то назло, чуть ли не издевательски. Не сразу он понял причину этого смещения жизненного устоя, непонятно как пришедшего к нему, а когда понял, что всё, оказывается, идёт от жены, то сделался ещё более усмешливым, почти саркастическим.

 Исходя из таких соображений, при которых, как ни распускай вольнодумство, как ни поясничай хотя бы перед самим собой, но, хочешь не хочешь, а приходилось нетерпеливо ждать приезда Елизаветы, являвшейся теперь единственной ниточкой, подпитывавшей финансово. Это надо признать. По всем прикидкам, выждав неделю, особенно если вспоминать последний разговор с женой, ожидать её можно было в ближайшую субботу, потому что в пятницу из-за коротких теперь дней она не уговорит сына ехать — не летнее время, когда заря с зарёй обнимаются.

До приезда Елизаветы оставалось несколько будних дней, но Володя продолжал жить с Марией, как с женой, правда, заранее предупредив её, чтобы в выходные она и близко к его даче не подходила.

— Вот уедет жена, тогда — пожалуйста, полная свобода, хоть голой ходи! — и строго напомнил он, зная характер Макаровой, чтобы она не удумала применить женскую хитрость: — Обижайся не обижайся, дорогая Машутка, но сразу тебя упреждаю! Чтобы никаких выкрутасов! Всё своё, когда уходишь на работу, с собой бери. Никаких тайных «подарков» делать не надо. Понимаешь, о чём говорю?! А то «случайно» забудешь какую-нибудь заколку, тюбик из-под помады или ещё что-нибудь похожее! Тогда уж точно никакой пощады не будет!

— Как не понять, Володь! Не переживай. В стервозности никогда не была замечена. И рисовать помадой в туалете английскую лавью не буду.

Кузнецова предупреждал не зря: был у него похожий случай. Давно, правда, но был же! Уехала Елизавета с маленьким тогда Алёшкой в Крым, а он, не будь дурак, — бабёнку молодую привёл с работы, переночевал с ней, а утром, уходя, бабёнка та зачем-то оставила трусики, затолкнула их за пачки со стиральным порошком. Повезло тогда, что он сам же нашёл тот «подарок» до возвращения Елизаветы. А если не нашёл бы?! Поэтому теперь и предупредил.

Он, видел, конечно, что Мария обиделась, и он бы, на её месте, тоже обиделся, но уж лучше предупредить и быть спокойным, чем потом пугливо следить за каждым движением и взглядом жены. Хотя он всегда считал Елизавету доверчивой в этом отношении, и что ей ни скажи — всему поверит, но какой-то процент ненадёжности и подстраховки всегда надо иметь в тылу. На всякий, как говорится, пожарный случай.

Кузнецов, как и все нормальные люди, старался быть осмотрительным в отношениях с Марией и совсем-то уж не распускаться, как говорится, не дразнить фортуну, но разве всё предусмотришь, разве можно понять женскую душу, пусть той душой будет душа жены, с которой прожил больше тридцати лет?! Нет, невозможно понять её, невозможно просчитать все её случайные извивы, всё, на что она способна в своём коварстве.

Что это так и есть, Володя убедился в очередной четверг, когда, поужинав и помыв посуду, они с Марией залегли спать. И, самое обидное, что и сделать ничего романтического не успели, как с улицы раздался звонок. Сперва Володя даже и не шелохнулся, но когда звонок зазвенел, не переставая, — так, как не стал бы трещать под рукой робкого гостя, то Кузнецов поспешно, будто срывался на пожар, соскочил с кровати, выглянул в окно… и всё понял. Да и невозможно было не понять, кто и зачем пожаловал, если во дворе на фоне растворённых ворот стояла их машина. Около неё Володя увидел прохаживавшегося сына, а самое страшное – обнаружил Лизины глаза, оказавшиеся, хотя и по ту сторону окон, но почти рядом, словно она пыталась заглянуть в комнату и увидеть того, кто в ней скрывается. А чтобы окончательно перепугать возможных непрошенных ею гостей, начала стучать в окно.

Стараясь не мелькать в свете фонаря, Володя пригнулся, шепнул Марии, чтобы та срочно одевалась, сам же продолжал оставаться в белье, потому что моментально созрел план, при котором надо Марию вывести через чёрный ход во двор, самому потянуть время, а потом, притворившись окончательно разоспавшимся, пойти открывать дверь гостям. И Макарова всё поняла, молча накинула юбку, шаркнула туфлями, схватила с вешалки куртку и устремилась за Володей через веранду к задней двери, вцепившись в его руку.

— Через участок уходи, спускайся к запруде… — шепнул Володя.

Сам же вернулся в комнату, включил свет и начал одеваться, сонно ворча, словно хотел сказать маявшемуся перед окнами сыну, что разоспался отец, но теперь проснулся и одевается. Правда, жены под окнами видно не было, а тут вдруг и Алёшка сорвался с места и умчался за угол дачи. Володя заглянул в боковое окно, стараясь не думать о самом плохом, пытаясь рассмотреть прилегающий к даче участок, куда вытолкнул Марию, и, кажется, оттуда донеслись сквозь рамы приглушённые крики. Не зная, что делать, Володя поспешно оделся, вышел во двор к машине и увидел вышедшую из-за угла растрёпанную жену с красной курткой Марии; следом за женой показался Алексей. Володя от увиденного застыл, словно в одно мгновение окаменел, а Лиза подступила к нему, ткнув ему в лицо курткой Марии:

— Что это? Что? Я тебя спрашиваю?!

Он промолчал, а Елизавета не отставала:

— Что молчишь, негодяй!

Кузнецов и не собирался отвечать, но вдруг, словно вспомнил сарказм и иронию, переполнявшие его в последние дни, притворился наивным глупцом:

— Где куртку-то нашла?

Елизавета не соизволила ответить на явную глупость мужа и приказала:

— Пошли в дом!

Жена с сыном зашли торопливо, а он не спешил. Когда всё-таки вошёл, то увидел жену у зеркала; она протирала наодеколоненной ваткой оцарапанную щёку и с такой злостью глянула через зеркало на мужа, что Володя молча уселся на край лавки в кухне и уставился в одну точку. Алёшка, конечно же, всё понявший, ушёл в соседнюю комнату. Включил там телевизор и, пощёлкав пультом, быстро вышел на улицу, к машине. Елизавета продолжала вертеться перед зеркалом, а потом не сдержалась и неожиданно и всерьёз разрыдалась. Первой мыслью у Кузнецова была привычная мысль о том, чтобы успокоить её, но он сразу же остановил себя, потому что любые слова сейчас показались бы окончательной насмешкой. Вместо этого поднялся, долил в чайник воды, включил его.

Лиза продолжала всхлипывать, но уж что-то слишком долго, как показалось Володе, гнала слезу, уж слишком картинно. И он выдержал:

— Специально слёзы-то, что ли, размазываешь?

— Что же мне теперь — от счастья плясать?! — Она на минуту замолчала, вглядываясь в угол, а потом уставилась в одну точку и замерла. — А это что такое?! — изумлённо спросила, указав на какую-то тряпку.

Он покосился и увидел Машино бельишко, оброненное ею при бегстве, и не смог выжать из себя и полслова.

Пока Володя недвижимо торчал на лавке, дожидаясь окончательной и разрушительной ругани, Лиза вдруг замолчала, но как только он зашевелился, зашевелилась и она:

— Можешь не стараться… Нам твой чай не нужен — мы сейчас же уезжаем! Если только для своей лахудры нагреешь!

— Держать не буду! — тоже обозлившись, не зная, надо ли вообще говорить в этот момент, рявкнул Володя, теперь не желая ничего объяснять, даже если что-нибудь у него спросили бы.

Он думал, что Лиза подхватится, а она, повертевшись у зеркала, молча уселась напротив мужа, и Володя не выдержал её зловещих взглядов. Молча поднялся, накинув куртку, вышел к сыну. Тот стоял на крыльце и курил.

— Ты это… Мать назад собирается. Не отговаривай её, раз уж такое дело получилось! — не зная, какими словами объяснить случившееся сыну, хотя и взрослому, всё понимающему, сказал Володя. Когда же сын послушно собрался идти за матерью, Володя остановил его: — У меня денег совсем нет… — и попросил, впервые в жизни: — Дал бы тысчонку взаймы! У матери теперь просить не смогу!

Сын достал портмоне, отсчитал три тысячи и, отдав деньги отцу, назидательно сказал:

— Зря ты, отец, связался с Макарихой! Тебя местные старухи заложили — позвонили матери и всё рассказали!

— А ты, значит, всё знал, и ехал, чтобы отца застукать с поличным! Трудно было позвонить?!

— Мама не разрешила, заранее предупредила!

— Эх, ты, маменькин сынок! Тебе уж тридцать с лишним лет, а ты сосунок сосунком бегаешь за ней! На, забирай деньги, не нужны они мне. Пользы от них не будет!

— Да ладно, пап… Ничего страшного не случилось.

— Случилось! Забирай, — попытался Володя сунуть деньги сыну в карман, а когда не получилось — швырнул их ему под ноги и вернулся в дом.

Жена продолжала торчать за столом, и он расшевелил её:

— Чего развалилась?! Собралась уезжать — катись! Сын у машины ждёт! А то приехали! Следователи!

— Ты всё обдумал, Кузя?

— Всё! Что тебе ещё надо?!

Елизавета молча поднялась, взяла с вешалки куртку и, даже не взглянув на мужа, вышла, а Володя остался. Наблюдая из-за шторки, он дождался, пока жена с сыном уселись в машину, пока машина выехала за ворота. Думал, сразу уедут, но сын остановил машину, вышел, положил у ворот какой-то мешок и закрыл за собой ворота, хотя прежде ворота всегда закрывал Володя. «Вот и хорошо, — подумал он, — нянек для вас больше нет!»

Немного погодя он вышел во двор, прислушался, словно жена могла возвратиться; ему почему-то не верилось, что она послушно уехала. Казалось, что где-то затаилась рядом и теперь наблюдает за ним, ждёт, что он далее будет делать. А он постоял-постоял, поёжился на свежем ветру, поднял валявшийся мешок — в нём оказалась зимняя одежда — да вернулся, а после, прихватив куртку Марии, отправился к ней самой. Она долго не открывала, а когда тихо спросила в форточку «Кто там?», он отозвался:

— Свои…

Вскоре в веранде раздались тихие шаги и, слегка скрипнув, дверь приоткрылась.

— Уехали, что ли? — вздохнула Мария.

— Уехали… Пошли назад!

— Нет уж… И без того страху натерпелась!

— Тогда я к тебе…

Когда Мария впустила гостя, то Кузнецов влепился целовать её, забыв обо всём на свете, а она не смогла устоять под его напором — ответила взаимностью и, нацеловавшись, легонько подтолкнула Володю в дом.

***

Если бы Елизавета знала, что её муж сразу же убежал к другой, то, быть может, и не убивалась, вспоминая случившееся, не ругала себя последними словами за несдержанность. Да, обидно сделалось, очень обидно, когда увидела убегавшую с дачи лохматую бабёнку! А какой жене не будет обидно, если её муж якшается с другой, да притом застигнутый, можно сказать, на месте преступления?! Это нормально? Да и ладно бы хоть какая-нибудь стоящая, а то ведь Макариха! На ней пробу ставить негде. Елизавета вчера чуть с дивана не упала, когда позвонила Эльза и доложила о том, что её дорогой Володя путается с Марией! Сперва не поверила, а когда старуха рассказала всё по порядку — не зря Елизавета конфет ей возила да денег положила на телефон! — то уж и сомнений никаких быть не могло. Особенно, когда та сказала, что приехать надо в будни, если есть желание убедиться, — тогда наверняка будет… Елизавета не любила Эльзу, потому что противней её, как казалось, никого не было в Ключах, зато верила, потому что она никогда прежде не врала: как говорила, так всё и происходило на самом деле. Поэтому не могла не поверить в убийственную новость и после вчерашнего звонка, которого лучше бы не было!

Да, теперь Елизавета ругала в душе своего Кузнецова, и чем дольше ругала, тем больше жалела его, неожиданно для себя. Она вдруг только сейчас, в мягко мчащейся машине, глядя на молчащего сына, поняла, что они оба бросили Володю на произвол судьбы и не заметили, как это получилось. Оставили его без внимания, денег, словно он уж и не являлся им мужем и отцом! Она поставила себя на его место и вдруг поняла, чего ранее не могла понять, почему он загулял! Да из-за них и загулял! Это очевидно. И эту очевидность Елизавета понимала особенно отчётливо, потому что судила по себе. Ведь сама-то она ни разу в жизни не изменила мужу, всегда считая: чтобы ни случилось, надо оставаться верной. А как иначе? Не для того сходились, чтобы разбегаться да размениваться на пустяки. Или это только она одна такая осталась, и считает, что и все такие, или, в идеале, такими должны быть. Как бы не так. Посмотришь на нынешнюю жизнь, послушаешь подруг на работе, то уж, кажется, у них и разговоров никаких иных нет: только о «мальчиках» говорят те, кто помоложе, и о «мужчинах», кто её примерно возраста. Совсем бабы с ума посходили! А ведь почти все замужние — дети есть, у иных внуки. «Или, может, я одна такая отсталая?! — частенько думала Елизавета в последнее время. — Может, это с дачей такой сделалась? Хотя нет, я и в молодости не была падкой на мужиков, никогда глазки им не строила и не кокетничала. Это Володя иногда мог выкинуть фортель, хотя лишь выкинуть — не более».

Всё так, правильно рассуждала Елизавета о себе и муже. Никогда, насколько знала его, не отваживался он на такие явные поступки, не доводил дело до скандала. Были, конечно, моменты, вызывавшие иногда подозрения, но чтобы так нагло вести себя, лезть, что называется, напролом?! Такое впервые.

Перескакивая с добрых воспоминаний и рассуждений к нерадостным, Елизавета могла пребывать в раздумьях бесконечно, тем более что молчащий сын этому невольно способствовал. Она хотела сразу спросить его мнение обо всём увиденном, как только отъехали от дачи, но сразу не спросила, а теперь поняла, что и спрашивать не обязательно. Да и, зная характер Алёшки, не будет он обсуждать поведение отца. И это похвально. Она и сама бы на его месте поступила точно так же. Но сегодняшнее происшествие, о котором она не могла поделиться с сыном, заставляло её снова и снова возвращаясь в мыслях к Володе. Поэтому всё-таки спросила у сына, желая хоть с кем-то разделить своё горе:

— Денег-то отцу успел дать?

— Не взял он!

— Гордый не в меру…

Елизавета хотела развить эту тему, но всё-таки сдержала себя, не стала перемывать Володе косточки при сыне. Да и ей самой не хотелось выглядеть перед Алёшкой беспомощной кляузницей. И вообще: не его это дело — вмешиваться в дела родителей.

Переговорив с Алёшкой, Елизавета вновь вернулась к мыслям о муже, и с какой стороны ни обдумывала создавшееся положение дел, с любой они выглядели не в её пользу. Да и для них обоих пока мало что происходило радостного. А если посмотреть вперёд, то этот воображаемый взгляд упирался в близкую стену обидной неизвестности, когда не знаешь, как вести себя, что предпринять в первую очередь, а что отложить. И при всём этом необходимо смириться с гордыней, не позволить ей овладеть сознанием, чувствами. Не позволить ей окончательно всё разрушить — то, что создавалась десятилетиями, собиралась по крупицам. Елизавета, конечно, не могла не знать, что от дач бывают свои, особенные проблемы. Уж сколько она слышала рассказов о том, как иные жёны оставляли мужей на дачах, держали их там чуть ли не на положении рабов, и никогда из того не получалось ничего хорошего. Примеров было много, и все разные, казалось бы, на них только и учиться, но нет, ведь ещё два месяца назад казалось, что все те истории о каких-то иных несимпатичных семьях, а в их семье и в помине не может быть ничего похожего. Но вот случилось это самое «похожее», и она не знает, что делать, как теперь развернуть ситуацию в свою пользу. Ведь не хотелось сразу сдаваться, пойти на поводу у нелепых обстоятельств, в которых оказалась замешанной ключанская лахудра, которая вообще непонятно как попала на дачу. «А я пошла на этом незавидном поводу, получалось, сдалась! — ругала теперь себя Елизавета. — Зачем-то сразу уехала?! Надо бы остаться да навести шороху! Все Ключи перевернуть вверх ногами!»

Да, она запоздало ругала себя, но не знала, что надо сделать по-настоящему, чтобы вернуться к тому, пусть и немного непонятному состоянию в их отношениях, которое было до сегодняшнего вечера. До самой Москвы думала Елизавета, но так ничего и не придумала. Знала лишь одно: ни при каких условиях не выпускать Володю из рук, не давать ему воли ни в делах, ни в помыслах. Чтобы он ни на секунду не забывал, что у него есть семья! Настроив себя решительно и бесповоротно, Елизавета, когда добрались до квартиры и Алексей помог донести до квартиры сумки с продуктами, которые они так и не успели разгрузить на даче, отправила сына отгонять машину на стоянку, а сама достала телефон. Захотелось тотчас, пока не слышит сноха, сказать мужу, серьёзно предупредить его, чтобы он далее не ломал дров, а одумался, посмотрел на своё поведение со стороны и знал, что серьёзный разговор впереди! Чтобы не думал, что оказался победителем! Он, быть может, выиграл лишь небольшое, ничего не значащее сражение, а настоящая война впереди, если, конечно, он хочет войны! Она же не хочет и будет рада, если он одумается и сдастся на милость победителя. А она уж сама решит, что с ним делать: казнить или помиловать!

Она сделала один вызов, второй, третий, но никто телефон не брал.

— Значит, затаился?! — вслух сказала Елизавета, словно муж мог её услышать, и невольно шумно вздохнула. — Таись, таись, дорогой, — деньги понадобятся, сам начнёшь трезвонить!

***

Оказавшись у Марии, Володя не сразу пришёл в себя, посмотрел отвлечённо на всё, что произошло. А когда взглянул, то даже и тогда ему по-прежнему не верилось, что приезжала Елизавета, что Мария спасалась от неё бегством, что сам он разговаривал с сыном, с которым, правда, разговора не получилось. Ему в какой-то момент даже показалось сном, что он лежит рядом с Марией в её доме, в котором непривычно пахло кислым тестом и кошкой, норовившей пристроиться у них в ногах. «Хорошо ещё, что на подушку не лезет!» — раз за разом думал Володя о кошке и старался столкнуть её на пол; кошке это не нравилось, и она в отместку отмахивалась, даже, кажется, оцарапала. И тогда он приноровился — сбрасывал кошку не голой ногой, а через одеяло. Иногда это у него получалось, но кошка упрямо возвращалась, и, в конце концов, он отстал. Да и не до неё стало, особенно, когда Мария спросила, а потом и переспросила:

— Что теперь будет-то?!

Кузнецов ответил не сразу, а будто собрав силы на усмешку:

— Развод и девичья фамилия! Вот что! Даже самая захудалая жена не будет терпеть измену, а настоящая — тем более!

Мария вздохнула, хотела что-то сказать, но так и не решилась. Зато Володя неожиданно повеселел.

— Вздыхай, девка, не вздыхай, а весёлая жизнь нам обеспечена! Тем более что мы постоянным наблюдением находимся. Сын-то сказал, что это Эльза доложила моей обо всём. Даже подсказала, в какой день надо приехать! Одного не пойму, от кого старуха всё это узнала?!

Мария в этот момент вспомнила, что сама как-то говорила, что была в гостях у дачника, пригласившего на чай, и что, наверное, с того откровения и пошли разговоры по деревне. Но даже если это и так, то она никогда не думала, что Эльза решится на такое! Ведь это самое последнее дело вмешиваться в чужие дела. За это ведь мужики по мордам бьют, а бабы волосья друг другу выдирают! И, всё-таки почувствовав свою вину, Мария не отважилась признаться и сказала, будто не о себе, а о какой-то другой бабёнке, даже приврала:

— О нас с тобой давно сплетают… Ещё прошлым летом говорили, что, мол, я к тебе в баню бегаю…

— Может, и сплетают, — всерьёз принял враньё Володя, — но я что-то такого не слышал. Да и повода для этого не было.

— Повод всегда найдут… Они давно заметили, как ты туфли начал чистить… А теперь и вовсе держись. Ты, думаешь, просто так твоя приехала и уехала?! Как бы не так! За ней, поди, вся деревня следила: как в дом ломилась, как за мной гналась по огороду, как потом тотчас в свою Москву умчалась! Да и о том, что ты потом ко мне отправился, наверняка, все бабки знают. Сейчас, поди, вокруг избы дежурство установили — ждут, когда ты от меня пойдёшь! Сейчас нам только стоит зажечь свет, как они врассыпную ломанутся по крапиве!

Володя рассмеялся:

— Долго же им ждать придется! До утра оставишь?

— Оставайся. Теперь уж одно к одному!

Поговорив, они действительно включили свет, напились чаю с вареньем, а за столом сидели полуголые, и шторы не стали закрывать, словно дразнили возможных наблюдателей, от которых лёгкий тюль плохая защита. Правда, их озорство и нахальство сохранялось недолго. Когда вновь улеглись, Володя серьёзно сказал:

— Мне, Маш, после такого случая, работу надо искать! От жены теперь денег не дождёшься, да и не обязана она меня кормить! Теперь самому о себе думать надо. Ну, может, и ты мне поможешь. Помнишь случай, когда в интернате чуть было сарай не сгорел? Помнишь? Так вот: мне тогда ваш зам говорил, что у них электрик натуральный пьяница, на работу не ходит, и они бы его давно выгнали, да заменить некем. Так, может, поговоришь с замом? Я бы смог. У меня и профессия подходящая?!

— А что — это дело! — радостно поднялась на постели Мария. — Завтра же поговорю. Только не с замом, а с директором. Он как раз на днях приехал из отпуска, на каких-то океанских островах отдыхал!

— Вот и отлично получится!

— Молодец, что так придумал! — обняла Мария Володю, расцеловала его. — Вместе на работу будем ходить! Хотя — нет, не получится: я-то на кухню чуть свет через день убегаю, а тебе какой резон со мной так рано тащиться. Будешь, как белый человек, к восьми приходить, а ещё лучше на автобусе приезжать!

— Зачем на автобусе-то?! Два километра всего!

— Это ты сейчас так говоришь. А как дожди зарядят, то по-другому запоёшь! — Мария, наверное, радовалась более его, что ему можно будет ездить на автобусе, но вдруг, словно подумав о чём-то обидном, и горестно вздохнула: — Только зарплата у нас, сам понимаешь, не как в Москве. — И добавила веселее: — Зато обед почти бесплатный.

— Сколько бы ни платили, а всё равно деньги. Сейчас у меня никаких нет, честно скажу!

— Тогда тем более надо устраиваться! — подвела твёрдый итог Мария, словно теперь сама решала: принимать на работу Кузнецова или не принимать.

Утром так и сделали, как договорились ночью, хотя и наступила пятница — не самый благоприятный день для трудоустройства. Даже хотели вместе пойти, но когда проснулись, заговорили по-иному. Вернее, Мария застращала:

— Со мной не ходи — чего такую рань потащишься?! Всё равно никого из начальства нет. Часам к десяти подходи. К этому времени я постараюсь с директором переговорить о тебе, а пока ложись и досыпай!

— Чего спать-то, если уж проснулся, пойду к себе: проверю хозяйство. Всё равно домой надо заходить за паспортом.

— Смотри сам… Делай так, чтобы всё по уму было! — привычно, словно прожила с Кузнецовым всю жизнь, тараторила Мария, изменившаяся за последнюю ночь до неузнаваемости: днём ранее была любовницей, а теперь будто женой стала!

Она хотела приготовить ему чай, но он отказался, зная, что ей чаёвничать некогда, а он и у себя спокойно позавтракает. Поэтому они сразу же вышли на улицу, но разошлись в разные стороны: она направилась к шоссе, а он на дальнюю окраину Ключей.

Дачу, ставшую теперь домом, начал оглядывать издали, словно за ночь в её облике что-то могло измениться. Но нет — ничего внешне не изменилось, или он ничего не разглядел в свете уличного фонаря. Зато внутри показалось неуютно, пустынно и даже дико, словно за одну единственную ночь здесь произошло что-то непонятное и невидимое, хотя всё оставалось на своих местах. Правда, герань на окне почему-то поникла, словно её обожгло морозом, и Володя вдруг понял, что с виду бездушный цветок, как и всякое живое существо, всё чувствует и понимает… Это ощущение не проходило, пока он варил рисовую кашу на сгущёнке, ею же заправил кофе. Завтракал без аппетита, словно по обязанности, как прежде, когда ходил на работу. Он и сейчас думал о ней, теперь, правда, новой, в другом месте, с другим начальством. «Да, теперь всё будет другое, если, конечно, удастся устроиться!» — подумал Кузнецов и, помыв посуду, переждав часок, начал собираться.

Добравшись до интерната, миновав проходную, где едва отбился от охранника, сказав ему, что идёт к директору устраиваться на работу, он сразу же заглянул в приоткрытое окно кухни, окликнул раскрасневшуюся Марию, крутившуюся около плиты. Макарова торопливо подошла, стеснительно улыбнулась и шепнула, хотя в кухне никого более не было:

— Всё в порядке… Я говорила с Эдуардом Максимовичем… Он не против. Так что, — она взглянула на часы, — сразу иди к нему. Как зайдёшь с торца, где висит вывеска «Администрация», то слева увидишь его кабинет. Я ему о тебе кое-чего рассказала, но ты и сам ещё раз расскажи!

«Вот бабы! — мелькнула у Кузнецова едкая мысль. — Так и лезут туда, куда их не просят!»

— Чего хоть наболтала-то ему? — спросил вслух.

— Ничего особенного… Сказала, что переехал человек на постоянное жительство, работу ищет по специальности…

— И ничего более?

— А чего ещё-то?!

— Ну, там про жену или ещё о чём?

— Ни-ни… Это меня не касается.

До директорского кабинета путь не долог, а даже короток, но Кузнецов успел подумать о том, о чём ранее, конечно, думал, но будто с запозданием, будто не о себе, а сейчас почему-то эта мысль вновь вернулась, стала своей. Ведь получалось, что он шёл устраиваться на занятое кем-то место! Значит, того человека побоку, а он, Кузнецов, теперь фаворит! А чем он особенно заслужил его, тем, что поменьше выпивает, тем, что дисциплинированный и исполнительный?! Но ведь это он только сам о себе знает. И как бы он поступил, будь на месте директора? Понятно, что тому надоело терпеть пьяницу, но ведь он и его, Кузнецова, знает лишь со слов Марии, а что она может сказать о нём? Практически ничего. Что, мол, желает работать. И это всё? Может, многие готовы бы работать на этом месте, да что-то не очень идут. И хорошо для Кузнецова, если нет желающих, а если есть, но не могут они перешагнуть какого-то местного хлыща? А он, значит, осмелился переступить. Ну, переступил, и что тогда? Ведь могут подкараулить и накостылять, чтобы не совался, куда не просят. Кузнецов такой перспективы уж очень-то не пугался, но радости от неё всё равно мало. И более из-за того, что не хотелось наживать врагов ни в Ложкине, ни во всей округе.

Пока Володя рассуждал, оказался у металлической двери, сбоку от которой прилепилась табличка: «Администрация». Зашёл Володя в закуток, а в нём всего две двери — одна напротив другой: директора и его заместителя. Постучавшись, Кузнецов приоткрыл дверь в приёмную директора и услышал женский голос: «Войдите!» Володя вошёл, увидел брюнетку-секретаря и удивился, подумал, что секретари обычно бывают блондинками, улыбчиво сказал:

— Я к директору… Моя фамилия Кузнецов.

— По какому поводу?

— Трудоустройства!

Брюнетка взяла трубку, сказала кому-то:

— Эдуард Максимович, к вам пришли!

Выслушав то, что ей сказали по телефону, секретарь кивнула:

— Проходите…

Кузнецов вошёл в кабинет, уселся на указанное место напротив директора, и хозяин кабинета показался в громоздком кресле не очень-то солидным, даже мелковатым, и непривычно смуглым или просто загорелым. Сняв очки, он сказал:

— Слушаю вас!

— Моя фамилия Кузнецов, зовут Владимиром Николаевичем, вот мой паспорт… Прошёл слух по окрестностям, что вам нужен электрик, вот я и пришёл узнать что да к чему. Может, думаю, понадоблюсь!

— Вообще-то у нас имеется электрик… А что вас, конкретно говоря, подвигло на трудоустройство? Вы же в Москве живёте! Что — в столице работы не стало? Только почему-то все туда на заработки ездят?!

— Так уж обстоятельства сложились… Живу сейчас в Ключах, и чтобы не скучать — решил поработать на благо Родины и местного населения. Ну и, конечно, своего собственного.

— Если живёте, то должна быть местная регистрация, хотя бы временная!

— А я буду из Москвы ездить! Ведь в Москву-то ездят работать из Сергиева Посада. Почему нельзя в обратном направлении? Народу меньше!

— А вы весёлый человек!

Директор снял трубку, спросил:

— Леночка, Евгений Анатольевич на месте?.. Пригласи его, пожалуйста!

Через минуту пришёл широкий в животе Евгений Анатольевич, сразу узнавший Кузнецова и подавший ему руку, как старому знакомому; и Кузнецов узнал директорского зама, с которым тушил недавний пожар.

— Вы об этом человек говорили? — спросил директор у заместителя.

— Именно о нём! Две недели назад пожар предотвратил в интернате. Ответственный человек!

— На работу пришёл проситься ваш ответственный человек! А из всех документов лишь паспорт. Ни трудовой книжки, ни диплома или какого-нибудь свидетельства!

— Так на разведку же шёл! А «трудовая» в ближайшие дни будет доставлена, заодно и диплом о среднетехническом образовании. Только в Москву смотаюсь, — поторопился объяснить Кузнецов.

— И кто же вы по специальности? — спросил директор.

— Техник-электрик… После техникума всего в двух местах работал: сперва на заводе, потом специалистом по охранным системам. Так что — не «летун»!

— Это хорошо, что «летать» не любите. Значит, и электричества не боитесь?

— Да уж «минус» от «плюса» как-нибудь отличу и фазы не перепутаю, если понадобится!

— Ну, что, — переглянулся директор с замом, — берём?

— Надо брать… Весёлый человек, но ответственный.

Володя сразу и по-настоящему оживился от таких слов:

—Только, если будете оформлять, надо теперешнего электрика не обидеть. А то потом вражда будет. А мне это ни к чему!

— И нам тоже… Так что приходите с документами к концу следующей недели, а мы к этому времени уж всё сделаем так, как нам надо, да и вам будет потом спокойно работаться.

— Вот и прекрасно! Тогда я пошёл?

— Идите, Владимир Николаевич, — сказал директор, ещё раз заглянув в паспорт.

Вышел Кузнецов из директорского кабинета и готов был сейчас же ехать в Москву, но сразу же погасил душевный порыв. «Нечего горячку пороть! После выходных съезжу, а пока надо к Марии зайти! Порадовать её!»

— Ну и как? — спросила она, когда Володя выманил её из кухни в коридор.

— Вроде бы берут… Хотя надо будет как-нибудь в Москву съездить за документами. Без них и веры нет.

— А жена? Не возьмёт в оборот?!

— Чего жена! Я в будни поеду, когда она на работе, потому что видеться, сама понимаешь, мне с ней никак нельзя! Пограничный конфликт может произойти!

— Сейчас-то куда?

— Куда же ещё — домой пойду, а вечером в гости жди!

— Тогда до вечера! — потянулась она к Кузнецову, ожидая от него поцелуя.

Прежде чем поцеловать, он попросил:

— Никому обо мне не трепи… Чтобы разговоров не было лишних!

— Что ты, что ты! — замахала Мария тряпкой. — Никому — ни-ни!

Кузнецов торопливо чмокнул Марию и, развернувшись, вышел за дверь, почувствовав в себе новое настроение, при котором ему не хотелось расставаться с Макаровой: так бы болтал и болтал с ней, особенно сейчас, когда радостные чувства неудержимо рвались наружу.

Миновав ворота и кивнув на прощание охраннику, сонно смотревшего из-за мутных стёкол, Кузнецов вскоре вышел за посёлок и неторопливо зашагал в Ключи, почему-то впервые этой осенью подумав, что теперь возвращается не откуда-либо, а с работы! «Вот так-то, ребята! — сказал он вслух, словно эти условные ребята находились рядом, и он мог горделиво похвастаться новостью, круто менявшую жизнь. Может, и не навсегда, но на какое-то время. А сколь долго протянется оно — это теперь и неважно. — Главное, что нашёл работу именно сейчас, когда жизнь сделала невообразимый ранее зигзаг, и теперь не надо будет заглядывать в кошелёк к жене, просить положить денег на телефон. А то дожил: пока работал — был нужен, а как переселился в Ключи, то вроде и лишним стал, ни на что не годным — только охранять собственную дачу. Мол, сиди там, дорогой муженёк, и жди нас! А когда соизволим приехать — это тебя уж не должно волновать, это не твоего ума дело... Пусть будет по-вашему! — заочно согласился с женой Володя, но лукаво согласился, себе на уме, словно теперь что-то знал особенное, такое, чего никогда не узнать ни жене, ни сыну. — У вас теперь своя жизнь, а у меня — своя!»