Мария КОЗЛОВА. Инстинкт самосохранения. Повесть.

"А ты знаешь,

что всего только раз в жизни

выпадает влюбленным день,

когда все им удается. "

"Обыкновеннон чудо" Е.Шварц

“Я прибежала на Курский за час до нашей встречи, нашла платформу и стала ждать.

Чего только не приходило в голову. Да, действительно: он не хотел, чтобы я его провожала. Бродила от ларька к ларьку, таская за собой тяжеленный пакет с курицей, вареной картошкой, кефиром, хлебом и термосом с супом. Да, термосом, который так заботливо упаковала моя мама. Уже объявили посадку, а его все не было. Больнее всего, что он знал: каждой минутой своего опоздания он укорачивает нашу встречу, последнюю встречу перед летом.

Наконец, он показался. С опозданием на полчаса. В какой-то ужасной выцветшей малиновой футболке, едва ли бритый, с испуганными глазами. Затараторил:

- Моя хорошая, прости, это ужасно - стоял в очередь за стипендией. Ее не дали, потом прочая возня... Слушай, я забыл купить сок. Подожди минуточку.

- Я знаю - не мог, не успел. Не злюсь. Но просто нам осталось всего 15 минут, представляешь?

- Да, подожди...

И он сощурившись уставился на витрину, выбирая прохладительный напиток. Нет, думаю, ты не представляешь, ты забыл купить сок.

Пятнадцать минут. Три раза по пять. Что за них можно успеть сказать?

Я не смогла сдержать эти дурацкие слезы. Ведь даже сказать не знаешь что, насмотреться бы, запомнить. Я как начинаю говорить, голос дрожит, и получается лишь "не забывай, звони".

Женька запрыгнул в поезд и начал медленно отъезжать. Пошел град, или дождь, или дождь с градом. Я, пока могла, шла вдоль состава, а потом уперлась в столб и почувствовала, что блузка прилипает к спине. Ну куда деваться, где то убежище, где могу я безболезненно переждать эти 66 дней? Они разбомбят меня, уничтожат...”

Знакомьтесь, это Ирка, ей почти двадцать три года, она невнимательно, но все же меня слушает, а мне едва восемнадцать лет.

Летом шли мы с ней по Чеховской, дошли до "Макдональдса", купили один коктейль на двоих, дали три монетки по пятьдесят копек жизнерадостному бомжу - я хотела дать больше, но тогда мне могло бы не хватить на межгород, а я еще не совсем отказалась от этой мысли.

Мне нужно было зайти в приемную комиссию и купить билеты, чтобы сравнить их с прошлогодними - вдруг что-то изменилось, - а заодно похвастаться перед Иркой моим институтом. Он обязательно будет моим, и если еще приедет Женька (а он обязательно приедет!) то я буду самым счастливым человеком на свете. Первого сентября на большой перемене все пойдут в столовую, там бесплатно кормят обедом и продают очень вкусный кофе и самое обычное пиво, которое передают под партами на задних рядах, и тогда оно приобретает вкус, еще мало известный миру. Весь второй курс будет меня поздравлять, а мои новоявленные однокурстники обалдеют от такой популярности. Женька сфотографирует меня на фоне приказа о зачислении. И не будем больше скрываться, наконец не будем! Как все легко, до смешного просто! Я не вспомню о ней, а главное он - не вспомнит.

Кажется, даже воздух другой. Всегда так тихо, спокойно, хочется ходить на цыпочках. Наконец-то - сойти с беговой дорожки, отгородиться, забыться, сесть на лавочку и подумать. А вдруг сейчас откроется дверь и выйдет Женька? До чего мирным может быть день!

Одна аудитория была открыта. Я сказала Ирке:

- Вот здесь мы целовались как-то. Вот за этой партой. Представляешь?

Рядом на Тверском загудела сигнализация. Так приятно было - я вспомнила, что когда в прошлом году поступала, она мне ужасно мешала писать этюд. А еще тогда под окнами грузили трубы. Как они гремели...

- Ир, как ты считаешь, мне ему сейчас позвонить или подождать до вечера - может сам, а? Все-таки не звонил уже три дня.

- А если я скажу "не звони", ты не будешь? Ты сейчас не будешь звонить, ты приедешь домой и опять не будешь, вечером подождешь-подождешь и снова не будешь, да?.. Звони!

Не получилось у нас лето на двоих. У каждого свое: у тебя - в Симферополе, у меня - в Москве... Кабина четвертая. Минута разговора - полтора рубля. А бомж даже не понял, какой он сегодня стал богатый - я подарила ему целую минуту разговора. Боюсь, не оценил.

Три минуты его будили. Оставалось две. Сонный голос - не значит чужой? Сонный голос - не значит чужая?

- Женька, ну же, просыпайся. Осталась одна минута. Скажи что-нибудь наконец.

- Извини, пожалуйста, не злись, я просто сплю.

- Ну на прощание, скажи!

Ирка покачала головой.

- До свидания.

Чек на пять минут. Сдача мелочью попрашайкам на радость. Фонтан. Лошадь ходит по кругу уже третий раз, совсем безразличная ко всему. За что ее так, она ведь живая?

- Ну что, в первый раз? Удивлена? Чему! Тому, что тебя в очередной раз пнули? Ах, давно не пинали, отвыкла... Получила? Отвлекись и подумай, может что новое прийдет на этот раз... Да что ты скисла, ты на меня посмотри!

Как хорошо, что ей почти двадцать три года.

Я едва не бежала. Невозможно было молча стоять и ждать чертов автобус, нужно было что-то делать, куда-то двигаться, спасаться. А жить так хотелось! Жить - не от звонка до звонка, не под страхом вездесущей Светы, которая одним своим "хочу" могла уничтожить этот мир, где все - глаза, зеленые, твои глаза... Почему он всегда смотрел в бок?

Еще одна детская площадка. Какая жуткая пылища! Как ненавижу я эти летние засохшие дворы, эти ослепшие окна пустых квартир, в них томятся несчастные собаки. Им бы на природе резвиться, в прохладу, за палкой в воду. Что ты воешь, маленький, нас все равно никто не услышит.

Вот теперь я позвоню. Теперь ты очнешься. Наконец услышишь меня.

- Женя, если ты спишь, то быстрей просыпайся. Я не шучу. Я беременна.

- Но этого не может быть!.. Этого не может... Подожди, как это могло произойти, ты уверенна, что это я?

- Я завтра получу результаты и пошлю их тебе по почте.

Как же он испугался, как мне это нравилось и в то же время раздражало. Первый раз я чувствовала силу над ним. Несчастная жертва своего же равнодушия, добить тебя, что ли?

"Твоя Света никогда не смогла бы тебе такого сказать. Оставайся с ней и будете вы самая счастливая бездетная семья."

- Подожди, подожди, моя хорошая, я что-нибудь придумаю, непременно придумаю.

"Моя хорошая"! Он знает, где у меня кнопка, знает, что сказать, а главное - как. Хотелось разрыдаться или вскрыть себе вены. Ну почему, чтобы услышать эти простые слова, нужно обязательно довести все до кошмара?

- Прости, я больше не буду.

Вечером я не в состоянии была даже встать с дивана, на котором тщетно пыталась уснуть. Зачем все так не кстати, все так больно, по живому? Ведь я хочу этого ребенка, а должна - завтра его уже не будет. Это так давило на мое и без того воспаленное сознание, что я уже не в силах была думать о прошлом или о будущем. Мне было жалко свою загубленную любовь, своего загубленного ребенка, но больше всего было жаль маму, которая еще ничего не знала. Жизнь стала невыносимой и все чаще казалось, что это не со мной, или я сплю, или вовсе уже не живу.

Утром я встретилась с Иркой, и мы поехали в "Склиф" за результатами. Я уже не надеялась, я уже смирилась, мне уже было все равно, хотелось только одного - чтоб все это поскорее закончилось. Больше всего бесило то, что ведь всего этого могло не быть и как бы тогда было славно: спокойно учила бы историю, ждала этих чудесных звонков, по вечерам гуляла бы на поле с собачкой, а прийдешь - "тебе Женя звонил". Разве это так уж плохо? Ведь все просто сказочно, как у этого, с рюкзаком, просто уверенна , что у него все в порядке, может быть даже лучше, чем у мордастой девчонки с красивыми и глупыми глазами. Кажется, все они знают, куда я еду и что со мной, и от этого было себя жаль еще больше.

Ирка, до чего люблю ее, все время щебетала, не давала мне окунуться в мою реальность. В какие-то минуты я забывалась, мы говорили на отвлеченные темы и я даже смеялась.

- Я не знаю, чтоб я делала без тебя. Женьки еще нет, как назло. Когда он мне больше всех нужен, его всегда нет рядом.

- А когда он тебе был нужен меньше всех, ты мне скажи? И вообще, давно хотела тебя спросить - зачем? За каким хреном нужно это все, твои вот эти терзания, сопли со слезами?

Ее пухленькие губки скривились в омерзительную гримасу, и она презрительно посмотрела на мое потерянное лицо.

- Я знаю, ты желаешь мне добра, только ты главного не понимаешь.

- А чего тут непонятного - дура любит козла... Неужели он тебе так много дал, что ты его так любишь?

- Нет, он слишком много у меня взял.

Получила анализ - землю под ногами почувствовала и согласна была ее грызть. "Ирка! - кричу ей, - это ли правда?" Она мне: "Балда, говорила тебе, что ты балда."

Я позвонила Женьке и успокоила его. Он, бедный - зачем я все это устроила, зачем измучила тебя, - так нервничал. Все же я подлючая и эгоистичная тварь, ведь мне нравилось, что он беспокоился. Что же я за человек! Опять была на грани предательства, или холода, безразличия.

Я медленно вышла с почты, мысленно прокручивая в голове нашу "беседу". Обычно после каждого разговора находится что-то такое, что мне не нравится, но только я этого сразу понять не могу, и мучительно переливаю фразы "из стакана в стакан", пока не обнаружу то слово, которое царапнуло. Из своих слов, кроме "прости, извини", ничего не помню, а из его - "слава Богу, а то я весь извелся" - ну, это мне понравилось. Обидно, что он "так и знал"...Ах, свинство какое, что ты хотела, чтоб он поседел и заикаться стал? Это какая-то навязчивая идея во всем искать плохое. Мир так хорош, лето, на столе - милые учебники, как легко стало, а главное - мама ничего не знает и ума хватило ее не тревожить. Просто приятно подумать о завтрашнем дне - впервые за... Стоп! А позвонит ли он мне теперь, когда и что скажет после всего этого? Нет, я не могу успокоиться, этот перманентный страх потерять его. Не мо-гу! Так устала бояться, но как только эта мысль пришла ко мне в голову, уже невозможно от нее отделаться, и приехала я домой с новым чувством неопределенности, вороватеньким чувством вины и столь привычным чувством обделенности.

Я так была подавлена всем вместе взятым, что иного спасения, как лечь спать, не нашла. Но хотелось все время с кем-то говорить о Женьке, о том, что я виновата перед ним, и в то же время он гад, гад, гад! О том, что лето, в конце концов, и надоело все, лучше на улицу не выходить, так хорошо там, что противно. А лучше бы дождь пошел и затопил бы эту дурацкую Москву, чтоб не жили здесь такие дуры, как я... И что б я не думала, уснула, неизвестно во сколько, а под утро услышала его голос, такой заплетающийся, словно он выпил. Женька... Он зло выговаривал, что я зря тяну с анализами. Я спросила, зачем он так жесток, а он: "Я люблю тебя, Аленушка, я не могу без тебя жить. Я очень хочу, чтоб ты была счастлива". Это было так натурально, так страшно натурально, что я больно ударилась головой об угол, резко проснулась, с трудом осознав, что это во сне. Уже солнце пробиралось сквозь марлю от комаров, наступил еще один день без тебя, а всего их было шестьдесят шесть. Хотелось плакать.

Смуглый прапорщик безразлично посмотрел на мою довольно удачную фотографию в паспорте, так же безразлично сравнил ее с оригиналом, переписал в ведомость прописку.

- К кому идете? Кем приходитесь? - спросил он, и, казалось, каждое слово доставляет ему нестерпимую боль.

- Иван Королев, сестра.

- Сест-ра.. Ух, какой мохнатый, - его глаза на секунду оживились, когда он увидел карточку моего щенка, но быстро погасли и приняли прежний усталый и раздраженный вид.

- Ждите... Иван Королев, сестра из Москвы, - буркнул в трубку.

"Иван, Ванечка, ты знаешь, наверное, уже догадываешься... Нет, сначала спросить, не бьют ли его еще. Как же понежнее сказать?"

"Солнышко, скажи мне что-нибудь хорошее, ну хотя бы то, что ты меня любишь," - а я вспомнила Женькины глаза и сказала "я тебя люблю". Получилось достаточно натурально. По телефону легко... Но так далее невозможно. Ведь это надо, он сам должен понимать.

Он вошел: форма так же стройнила его, и без того высокого и теперь совсем худого. А эта прическа - смешной ежик, короче, чем обычно, - делала уши еще больше, они беспомощно оттопыривались и придавали ему неисправимо жалкий вид. Именно по ушам я поняла, что больше не люблю его, когда вдруг увидела, что они ужасны.

- Здравствуй, Солнышко. Я уж начал забывать твой голос, и ты знаешь, никак не удается позвонить. Я все боялся, что ты обиделась.

И вместо того, чтобы отправить меня в самые дебри ада, он просит у меня прощения! А ведь это лучший способ показать всю свою боль и всю мою подлость.

Мы сели в свободном углу. Он вскользь посмотрел на мой пакет.

- Нет, я ничего тебе не привезла.

- Да главное, что ты сама приехала.

Его серые, почти потерявшие свой оттенок глаза смотрели на меня, и чем дольше они смотрели, тем прозрачней становились. Он, как обычно, вцепился в мою руку и стол теребить мои ногти.

- Ты стала очень красивая, наверное потому что лицо у тебя взрослеет, - и широко улыбнулся, оголив верхнее небо, и посмотрел с какой-то завистью. Мне показалось, он позавидовал самому себе.

"Опять улыбается, словно укусить хочет". Меня ничто так не раздражало в нем, как эта его улыбка. А еще всегда, даже в теперешнем своем положении Королев подходил ко мне с позиции сверху, взяв за основание смешную разницу в год. Он решил, что это дает ему право относиться с пренебрежением к моей точке зрения и смотреть на меня вот так, с умилением, как смотрят старики на внуков.

Я поняла, что нужно говорить немедленно, потому что иначе будет две крайности: либо окончательно разозлюсь (от чего я была уже недалека) и нахамлю, либо он разжалобит меня рассказами, как думает обо мне перед сном, как показывает всем мою фотографию (“все говорят, что девушка с такими глазами обязательно дождется”), и я так ничего и не скажу.

- Вань, а как там теперь, ну... не бьют больше?

- Уже гораздо меньше, уже можно жить.

"Вот и славно, теперь главное - нежно"

- Вань, а что ты думал эти три месяца, когда я не приезжала? - начала из далека.

- Я думал, что ты завела себе кого-нибудь. Мне было страшно так думать и я не думал, а потом пошел третий месяц с твоего последнего приезда, показалось прошла вечность...

- Тебе было очень тяжело без меня?

"Быстрей-бы прикончить", - эта фраза так пригвоздилась в моем сознании, словно я какой-то убийца.

- Не знаю. Вообще нелегко, а потом было некогда, а потом все равно... по-разному.

Он так покорно ждал, когда я скажу, что мне это не нравилось. Его спокойствие раздражало и нервировало. Он должен елозить на стуле, путаться в словах, ну, по крайней мере, сверлить глазами пол, а все получается наоборот. Почему у него такой гордый вид, чем он горд? Я вдруг стала сомневаться, нужно ли кончать, а главное - хочу ли я этого? Теперь, когда основная работа была проделана, оставалось сказать самую малость, мне стало казаться, что он мне еще нужен, а через секунду я его лишусь и у меня ничего не останется.

Королев по-прежнему держал мою руку и смотрел уже с заметной усмешкой. Ему была смешна моя растеряность, а может даже доставляло удовольствие то, что мне не хватает хладнокровия, а ему, в сущности, все равно.

И тогда я решила, что даже если Женька окончательно доконает меня своей толстокожестью, и я останусь одна, то и тогда не вернусь к нему, потому что быть с Королевым друзьями еще можно, но любить его никогда уже не смогу, а значит нечего будет жалеть о том, что я сейчас сделаю.

- Вань, многое изменилось, но это не значит, что мы не останемся друзьями. Я не могла тебе раньше сказать, тебе было бы еще тяжелее, а теперь ты понял, что вполне можешь обойтись без меня, ведь правда?

- Да уж, что правда, то правда - если бы ты меня бросила в начале срока... тут один повесился.

- Ты так спокоен? - я уже не выдержала этой психологической атаки. Оказывается, мне хотелось видеть его униженным, раздавленным, с трясущимися руками, красными глазами, как в тот раз, у меня на лестничной клетке, когда он утерал краем куртки неожиданные слезы... Какая-то физическая необходимость заклевать до смерти и успокоиться. Наступить на чужое сердце, перешагнуть...чтобы положить под каблук свое.

- Ты так спокоен - почему?

- Смирился. Первые месяцы я абсолютно был уверен, что ты меня дождешься, потом привык к мысли, что нет. Расскажи мне о нем, Солнышко.

- Не хочу, - это уже слишком!

- Мне интересно, кто он, сколько ему лет. Как его зовут?

- Женя.

- А где он сейчас?

- В Симферополе. Он живет там, поехал на каникулы.

- Видать, ты его сильно любишь, а он, по-видимому, не очень.

Я взглянула на него и мне стало страшно, потому что в его глазах я увидела жалость к себе.

Мы посидели еще пятнадцать минут. Никогда прежде мы так душевно не говорили. Как только все кончилось, мне сразу расхотелось его подкалывать, расхотелось грубить. Он поцеловал меня на прощание в щеку и даже не было противно.

- Можно, когда я выйду, я за тобой еще немного поухаживаю?

Я оглянулась в дверях.

- Приезжай, поговорим.

Я пошла пешком до Тверской. Нужно было подумать. Да, мне будет не хватать его нытья, что ни говори, а приятно. Зато теперь я чиста перед ним, перед собой и перед Женькой. И тут я подумала, что стало бы со мной, если Женька сядет напротив, как я, и скажет: "Прости, ты очень хорошая, но я люблю Свету и ничего не могу с собой поделать".

Нет, я даже не успела об этом подумать, я сразу поняла, что согласна на любые терзания, на любую ревность и пытку, только бы никогда этого не узнать.

А Королев... Он молодец. У него хватило духу не сойти с рельс, не устраивать истерик и смириться с правдой, которой в любом случае не избежать. Этим можно гордиться.

* * *

Меня аж затрясло от такой мысли. Как неожиданно она пришла ко мне в голову, как запутана она и в то же время очевидна и почти неоспорима. "Свете плохо, она все время плачет... вечером температура... опять санаторий... звонил два раза". Ряд совершенно не имеющих ко мне отношение подробностей. "Он откровенен, надо это ценить". Идиотизм! Мне теперь все ясно: он просто готовит, уже готовит меня морально к неизбежному и этими словами говорит совсем другое: "Ты видишь, я ее не забыл, и позови она меня, сразу побегу и все прощу, а ты простишь меня. Знаю - простишь, потому что у тебя есть сердце. Ты умная девочка и должна понимать. Мне хорошо с тобой, но... Свете очень плохо, она плачет, и я звонил ей два раза".

Как все просто! Вот так, очень вежливо поставить меня на место. Ей, больной, несчастной, все прощается, даже подлость. Вернется, простит, уйдет, когда прогонит, вновь прибежит, чтобы сбегать за лекарством и получить пинок. Я не зверь, я все понимаю, но чем же я виновата? Или мне тоже нужно перерезать себе глотку, чтоб лечь под капельницу, и тогда он тоже будет говорить: "Алене плохо...она плачет...звонил два раза".

Какая тишина! Какого черта такая тишина, что слышу скрежет собственных зубов. Да простит мне Бог мою обиду, ненависть, злость, но я не хочу оставаться всегда забронированным гостиничным номером.

Только если щенка из тепла кинуть в сугроб или пнуть так, чтоб он полетел кубарем с лестницы, он умрет. Он никогда не пнет щенка, но запросто отшвырнет меня, как только она даст понять, что у него есть шанс попробовать еще раз.

Когда же я скажу ему, когда избавлюсь от необходимости сочувствовать? "Только не надо этого участия", - сказал он как-то на мою очередную неудачную реплику. А что остается делать? Как я хочу, чтоб он узнал, до какой степени я ее ненавижу. Я молчу из последних сил, хотя когда начинаю все вспоминать, кажется, одной этой ненависти хватит, чтобы истребить целую нацию. Не нужно откапывать каждый день, достаточно трех: 8 марта, Пасха и... Я не прощу ей ни одного твоего вздоха.

День первый

Сегодня два раза я была почти счастлива, и два раза окончательно убита. Время подползало к часу дня, а обещанного в 11 часов звонка так и не было. Точнее, звонки-то были, но какие! Всем маминым друзьям и подругам приспичило поздравлять именно в тот момент, когда каждый звонок мог быть спасительным, а между тем на четвертой "ложной тревоге" стало темнеть в глазах. В третий раз я окончательно смыла с таким усердием наведенный марафет. Приклеив слюнями к горлу две таблетки валерьянки, я лежала на кровати и была похожа на руины. Он позвонил в полвторого.

- Еще полчаса, и ты мог бы не застать меня в живых.

- Извини, ну, честное слово, - проспал.

Ехала в метро, абсолютно уверенная, что все устроилось. Но как только три гвоздики и открытка оказались у меня в руках, я почувствовала, до какой степени ему не нужно было меня видеть. Женька был подавлен, его мучили проблемы дома и хвосты по античке, а эта встреча состоялась лишь из-за его порядочности. Мои жалкие попытки спасти положение были тут же отвергнуты. Как я устала от этих встреч, которые есть, но которые ничего для тебя не значат!

Погода полностью соответствовала моему душевному состоянию. Невосмимартовский, осенний ветер трепал мои уже раскрученные волосы. Женька демонстративно ежился и склонял меня зайти погреться в метро.

- Мне так противно, что я даже не могу пригласить тебя в кафе и заставляю мерзнуть.

На “Театральной” было тепло, только ужасно мешали поезда. Ему, не мне. Он их недолго терпел.

- К сожалению, мы сейчас разбежимся. Я хочу еще раз позвонить домой. Странное ощущение, что что-то случилось.

- Пожалуйста, ну пожалуйста, можно я пойду с тобой?

Я не заметила, как глаза мои намокли, а ноги вросли в пол. Я чувствовала себя такой жалкой и ничтожной, плелась за ним, как ослик на веревочке, вдоль платформы. Он хотел погрузить меня побыстрей, а я не хотела грузиться, я сопротивлялась.

- Послушай, не капризничай, мне нужно подумать, у меня будет серьезный разговор с мамой, поезжай домой, а вечером я тебе позвоню, хорошо? Ну, девчонка?

Он пододвинул меня навстречу приближающемуся поезду.

Каждое расставание, как зуб выдрать. Правда, мне их в жизни не выдирали, но так другим понятнее.

Я вышла на следующей, решила вернуться и сходить в церковь. Стою с этими цветами, еле рев сдерживаю. Подходит ко мне какая-то женщина, успокаивает: "Не плачь, они этого не стоят". Я ее почти не вижу, все расплывается, поезда мимо несутся (в какой раз сегодня?), люди ходят, радостные, с цветами, и все это тоже расплывается..."Стоят! Стоят! Вот они, эти цветы, еще хранящие тепло его рук".

Доезжаю до “Театральной” и вдруг отчетливо вижу Женьку, собирающегося сесть в тот же самый поезд, из которого я должна выйти. Я не хотела с ним сталкиваться, но, черт возьми, он ведь собирался звонить с телеграфа, почему он не ушел? Он сел в соседний вагон и мы вместе вышли на “Тверской”. Когда он меня увидел, его лица не коснулась и тень удивления, скорее раздражение и усталость.

- Жень, я, ч-честное слово, не за тобой. Ты подумал, да? Я к Федоровой, На "905-го года", ты же должен понимать, что домой я просто не могу ехать.

- Да я знал, что мы снова встретимся. Эх, что мне делать с тобой, с такой глупой?

Я нашла в себе силы сделать ложный переход на “Пушкинскую” и обратно. "Что сделать с такой глупой?" - давно пора об этом поговорить.

Вечером он позвонил. Никогда безысходность так близко не подходила, но она потом отошла, а ее следы остались.

Ах, эта моя дурацкая привычка расставлять точки над "i"! В итоге - нескончаемый ряд многоточий, а значит незаконченность, неопределенность и страх перед тем, что можно услышать и что поставит последнюю точку в этом ряду.

День второй

Летала, ходила по солнечным лучам, задыхалась от восторга, так хотелось быстрей, быстрей, быстрей... Просто анекдотично! "Я поеду провожать Свету на вокзал, она позвонила и оставила записку на вахте", - это было сказано с завидным равнодушием к ответной реакции.

Оставался жалкий час. Мне было горько, а сейчас жжет во рту от злости и проклятий. Почему я должна страдать? Я, по сути дела, завишу не от него, а от нее!

"Мне ее просто жалко".

Видно, настолько, что жалость не позволила позвонить другой. Другая - сильная, здоровая, выносливая, привыкшая. А солнце злорадствует, издевается. Небо отражает мое отчаяние - оно так же безгранично.

...А я-то думала: еще минута, еще одна, чуть-чуть, и все, и тепло.

Мне не тепло. Мне душно.

На следующее утро я поехала... Впрочем, не все ли равное? Куда угодно, вон из этой берлоги! Каждый шаг был невыносим, потому что на каждом шагу попадались счастливые морды, пригревшиеся на скупом солнышке. А мне надоело считать разочарования и подачки, получаемые мной и отдаваемые мной. Ненавижу весну! Весну без тебя, замороженную весну с чужими руками и чужими "скучаю", "жду"... Мы так долго ждали тепла, а теперь забились по углам, зачем? Я с ума сойду от такой чудовищной упертости, наигронности, церемонности.

Пасха. Где спастись? Кого поцеловать на утро - три раза в губы, как брат брата? Кажется, пришло время представить двух незаменимых людей. Федорова и Гусев. К ним я поехала успокаивать свою зашкалившую душу.

Я очень люблю эту квартиру. Зимой мы часто здесь “музыцировали” под бутылку цитрусового ликера и эти, в общем, одинаковые, но такие короткие вечера удивительно спасали от Женькиных терзаний. Квартира начинается с кухни (это так странно новому человеку - открывается дверь и ни тебе прихожей, ни тебе коридора, сразу стол, раковина, плита, у которой крутится мама Гусева, шумная, курносая женщина, жертва своего кипучего характера, а потому безгранично милая) и кончается балконом. О, этот балкон - основная достопримечательность: стоишь, зачарованный, пока не начинают слепить золотые купола, в которых, кажется, можно разглядеть собственное отражение, настолько они близко.

Споткнувшись о телефонный провод, я опрокинула табурет (уж что-что, а громко о себе заявить я умею). Поднимаю его, делаю вид, что не замечаю заинтересованного взгляда.

- Пива желаете? - он протянул только что открытую банку.

- Спасибо, - беру у него банку, делаю глоток.

Настроение было озорное - если говорят "стены давят", то про эту квартиру такого точно не скажешь.

- Кстати, Алена, - вылетело у меня как-то особенно заманчиво.

- А почему - кстати? - вполне логично прореагировал он.

- Потому что если есть пиво, то Алена всегда кстати.

- В таком случае: кстати - Ваня.

...Он целовал мне руки, говорил , что я достойна такой любви, на которую не каждый способен, а вокруг все сотрясалось от звона Крестного хода; хотелось утонуть в океане свечей, слиться с этой торжественностью и навсегда забыть мелкие земные гнусности, чужие поцелуи и собственные мозоли... Он заботливо глади меня по голове, и от этого рыдать хотелось еще сильнее, хотя его белая футболка и так была вся в моей туши.

Он обувался, оперевшись на холодильник. Молча наблюдая, я почувствовала, что не хочу его отпускать.

- Ваня, останься до утра.

- А ты?

- Я этого хочу.

- Тебе доставляет удовольствие меня мучить?

- Я просто хочу, чтобы ты остался, пожалуйста.

Я остановила его руку, потянувшуюся за курткой. Он вздрогнул, почувствовав, что моя щека коснулась его плеча.

- Не бойся, я уже не плачу.

- Да уж, а то я с трудом отстирался... Что же ты делаешь, Аленушка!

Через месяц Ваня неделю пообщался с Ириной. Он сказал ей, что ему нужна любовь, а не техничный секс. Это так, для справки.

Ехала домой уже ничего не чувствовала от усталости, и думала: чего же я больше хочу - спать или умереть? Ну посплю я немного, ну разве мне легче станет. И решила, что второй вариант беспроигрышный...

День третий

Он только вчера приехал из дома, и мы должны были проболтаться по Москве до вечера. День подавал много надежд. Поэтому было тем более странно, что с самого утра меня что-то беспокоило, а что - я никак не могла себе объяснить и решила, что это уже просто хроническое.

Сидим мы с Женькой возле “книжного”, едим яблоки. Тут на фоне всего прочего, где-то задним планом пронеслась у меня такая мысль: "Интересно, столько мы бродим по Москве и ни разу ее не встретили!" Но тут же опомнилась: "Не встретили - и чудно! Да и с какой стати, такой большой город..." Подумала, закусила яблоком и забыла.

Света - это очень странный предмет, если ее нет, то она сразу есть. На этот раз она сама себя превзошла. Не успели мы пройтись по “книжному”, смотрю - чешет нам навстречу с каким-то мужиком. Я узнала ее всем своим естеством, причем сначала узнала, а потом увидела. Это мгновение я никогда не забуду - по мне словно ток прошел. Ах, если бы я только что об этом не подумала, это было бы не так жутко! А Женька, дурачок, решил, что я ничего не поняла, постой, говорит, здесь. Потом вернулся, стоит, весь дерганый, и молчит.

- Она, да? Да что ты весь сжался, я же ее узнала.

- Подожди еще чуть-чуть. Дай я загляну в эти бесстыжие глаза, чтобы больше вообще в них никогда не смотреть, - и умчался.

Было так смешно, как мой бедный Женька пытался попасть в объектив ее "бесстыжих" глаз, и как она ходила "сквозь" него. Что он в них хотел увидеть - вину, а может радость внезапной встречи? Что он вообще в них видит , когда они встречаются? Ты, думая, что каждая встреча может что-то изменить, будешь искать в ее безгранично равнодушных глазах намек и будешь его находить, хотя его там не будет.

Вот и столкнулись с тобой, вездесущая, вот и свиделись. Ну что ж, теперь я тебя узнаю среди тысячной толпы, ты будешь ехать в соседнем вагоне - я тебя спиной почувствую.

"Я не люблю Свету, не люблю".

Три раза повторил, даже голос повысил. Такое впечатление, что он убеждал не меня, а себя. Я слишком хорошо знаю любовь, чтобы не узнать ее. Не любил бы, не бегал бы, как мальчишка: куда они пошли, в какую машину сели? Неужели никогда не кончится эта "болезненная дружба"?

Бедная та девчонка, которая займет мое место, когда руки мои опустятся, сердце надорвется, ненависть превзойдет любовь, и уйду я навсегда. Сколько той бедняжке прийдется вынести! Как она растопчет свою гордость и будет молчать все только ради любви к тебе. Я бы ей могла многое рассказать, а главное - беги отсюда, девочка, забудь этого человека, спасайся, пока еще не затянуло, иначе ты всегда будешь под страхом вездесущей Светы, будешь зависеть от ее капризов, и ты никогда не будешь иметь право сказать "я хочу тебя увидеть", а вся твоя жизнь превратится в бесконечное ожидание.

Весь день был отравлен этим событием. Похоже на дьявольщину. Он хочет, чтоб Света поскорее вышла замуж, мол, чтоб ей было хорошо. Нет, дорогой, просто у тебя у самого уже нет сил, и ты надеешься, что ее замужество навсегда избавит тебя от надежды вернуть ее.

- Представляю, как живописно ты опишешь это Федоровой. "Наташка, я все-таки ее увидела". Меня всегда забавляло, с каким азартом женщины плачутся друг другу.

- Нет, ты думаешь, я настолько железная, что буду все в себе держать!

Поплачусь, только легче не станет. Мне стало бы легче, если вернуть тот день, когда я вошла и увидела тебя. Я бы теперь то место за версту обошла.

* * *

Как хорошо сойти с ума! Или сползти с ума, так аккуратненько, на ощупь сползти.

Кажется, зазвонил телефон. "Еще раз стукнусь головой о стол и сниму трубку".

- Ну, чем занимаешься? - слышу неизменный высокий голос. Федорова всегда говорила с одной и той же журчащей интонацией.

- Бьюсь лбом о ребро стола, а потом расплываюсь по полу.

- Как ты сказала - расплываешься?

- Именно расплываюсь.

- Я не знаю, чего ты там "именно", знаю только одно - ты сейчас быстро берешь зубную щетку и едешь ко мне, здесь Авдевич и компания, не хватает только твоей кислой морды... И я запрещаю тебе говорить о нем, ясно?

Заштриховав исковерканное "страданиями" лицо, запираю дверь, настойчиво уверенная, что запираю там свое "я" - ту, которую не может спать, не может есть, все ждет и ждет звонка.

В метро я читала рассказ про мужчину, женщину и крысу, которая ночью поедала на кухне манку, и тем самым вызывала у них болезненный интерес, потому что больше им не о чем было уже разговаривать. Закончилось все неожиданным пожаром, в котором погибла крыса - последнее, что их связывало... После прочтения рассказа мне стало еще мрачнее, чем до него, и доехав (я точно помню!) до “Новокузнецкой”, я поняла, что совершенно нет никакого смысла искать веселья с Федоровой и нашими общими друзьями, а хочется вернуться домой, лечь на диван и поныть маме в плечо. "Очень хороший способ уйти, даже удрать от себя. Хороший тем, что от него можно отказаться". Но меня уже встречали.

У Наташки была полная "феодальная раздробленность". Сама она о чем-то шепталась на кухне с Максом Авдевичем, в другой комнате трое играли в карты, еще где-то кто-то притворялся, что ему весело. Мы с Гусевым стояли на балконе, каждый в своих потерях.

- Ты останешься на ночь? - спросила я его.

- Собирался, но теперь уже сомневаюсь, нужно ли это... Вот о чем они там за дверью разговаривают? А ты знаешь, она мне за весь вечер едва ли слово сказала.

- Они давно там?

- Я приехал - сидели, ушел тебя встречать - сидели, и сейчас опять сидят... Если, говорит, у меня есть друг, то это Макс, представляешь?

- Так и сказала? Когда?

- Не помню, давно еще. Как мне на это смотреть... Дай-ка гитару, я хочу спеть для себя.

Я ушла к Архипову, который играл на компьютере. Он заметил меня и оживился:

- Скучаешь?

- Да, как-то тоскливо.

- Аленка, а Аленка, отчего ты такой хороший и симпатичный человек ?

- Не подлизывайся.

- Я не подлизываюсь, я открыто соблазняю.

Мы в шутку поцеловались. Вошел Гусев и увидел, что мы валяемся на полу.

- А ну закрой дверь снаружи, - демонстративно крикнул Архипов, но вместо этого Гусев сел и стал собирать пасьянс на компьютере.

- Если соберу - останусь на ночь.

Полночи мы втроем просидели на кухне. На нас напал дух воспоминаний, я даже призналась, что мне очень нравился Гусев, а он смущенно сказал, что тогда, 27 декабря, он решил встречаться с Натальей, потому что она ближе к нему сидела. Вообще, этот день примечателен тем, что они с Гусевым нашли друг друга, а мы с ним навсегда потеряли. Уж не знаю, надолго ли они нашли, я же с Димкой отныне связана какой-то почти родственной связью и никаких отношений, кроме дружеских, мы даже с ним представить не можем. Когда я остаюсь у него ночевать, мы спим на его полуторной кровати, как два щенка, а никто в это не верит.

Помню, когда засыпала, забежал Гусев и что-то из-под меня вытащил.

- Ален, дай подушку "на счастье".

Потом слышала, как захлопнулась дверь в комнате Федоровой, потом меня вертело или вертели, или кто-то за мной гнался. Может, это я за собой гналась, не удалось все-таки скрыться. Даже в этом федоровско-гусевском тылу меня настигла я.

Утром проснулась и подумала совершенно неожиданное: как хорошо, что нет никакого Архипова. А еще отчетливо поняла то, что домой не поеду, любыми правдами и уж конечно неправдами. Я сделала дежурный звонок домой. Новость о том, что телефон молчал, подействовала на меня незапланированно: "Бросил? Свободная? Свободная!" И тут же позвонила Максу Авдевичу и пообещала заехать "на огонек" вечером. Договорились встретиться в полвосьмого в метро. Но чем занять себя целый день? Я вспомнила про Пашу. Паша - замечательный. Он, кажется, любит меня просто так. И он даже не видит, что я так это не ценю.

...Мы сидели с ним на лавочке. Я пила сок, а он трепался без умолку. К нашим ногам подлетел сморщенный лист. Пашка наступил на него, лист хрустнул и рассыпался.

- Скоро сентябрь.

- Да, замечательный сентябрь. У меня начнется самое горячее время - работа вперемешку с институтом, если конечно, поступлю.

- Не повезло тебе, - Пашка не мог понять, почему сентябрь - замечательный месяц.

- Ты не понял. Мне очень повезет, как никогда. Я очень жду сентябрь, - сказала я и тут же почувствовала почти физическую боль от сказанного.

-Что с тобой? - он испугался, заметив, как изменился мой взгляд.

- Нет счастья в личной жизни.

- Могу ли я тебе чем-нибудь помочь?

- Нет.

Меня рассмешила аккуратность, с которой он задал этот вопрос.

Скоро мы расстались.

- Послушай, я очень плохо выгляжу? - спросила я его только потому, что не было зеркала под рукой. Не хотелось пугалом перед Максом предстать.

- Ты прекрасно выглядишь и зря так думаешь, что я ни чем не могу тебе помочь.

...Я стою на “Павелецкой” в наушниках и жду Макса. Вот как много людей. Я их всех вижу, а они меня нет, им нужен переход на кольцевую линию к поездам до станций “Таганская”, “Курская”... на кой черт им нужна эта “Курская”, кому она вообще нужна? Приехал поезд, еще одну партию заглотнул переход, а Макса все нет. И что ж все так плохо! Женщина с красивыми ногами положила цветы на лавочку, они ей мешают обниматься. Может меня тоже так будут приподнимать над полом и гладить по голове? Хорошо бы под эту песню: вот подъезжает поезд, я бегу по перрону, пробираюсь сквозь толпу встречающих, в этом месте - продолжительный поцелуй... В плейере садятся батарейки.

У Макса с первых минут захотелось домой. Я никак не могла понять смысл всего вокруг происходящего: какие-то незнакомые люди, зачем они мне, и я им - зачем? Но разве у меня был выбор: мне приходилось сидеть на кресле без бокала и без настроения для того, чтобы не сидеть дома, где надежды давят со всех сторон.

- Архипов, послушай, от чего у тебя всегда такой довольный вид? - спросила я у него, всмотревшись в его до тошноты смазливую физиономию.

- С чего ему, милая, быть? Счастья в личной жизни нет, да и вообще хроническое невезение одолело.

В этот момент девушка с волосами неизвестного происхождения поднесла к его рту кусочек пиццы. Он откусил, оценил и благодарно взял кусок из ее рук.

- Да, одолело. Но зато ты каждый день имеешь свой кусок пиццы.

- Я не знаю, чего ты ехидничаешь и вообще тебя не понимаю. Вон иди к Эндрю, он тоже не в духе. Найдете общий язык.

Давно забытый всеми пьяный Эндрю заметил, что к нему проявили интерес, подъехал ко мне на крутящемся стуле.

- Ты откуда такая?

- Ты разве меня не знаешь?

- Я видел тебя раньше, кажется, даже звонил тебе как-то, но... не помню, как зовут. Не помню.

- Алена.

- Я так и знал. Алена, ты грустная. Пошли, потанцуешь со мной.

- Я не танцую.

- Я тоже не танцую. Но с тобой хочу.

- Почему?

- Ты не похожа на других женщин. У тебя взгляд другой.

- Просто мне плохо.

- Мне тоже.

Он странно и немного жутко засмеялся и ушел к столу. Позже я нашла его сидящим на открытом окне с потухшей сигаретой в руке. Он был единственный здесь, кто разделял мое состояние.

- Эндрю, не сиди так. Ты можешь упасть.

- Ты заботишься обо мне, - сказал он, не отрывая взгляда от носка собственного ботинка, и было непонятно, спрашивает он или утверждает.

- Я просто не хочу, чтобы ты упал.

- Ты, хорошая, помолчи. Ты, не похожая на других, не уподобляйся вяканью и блеянию всех их.

- Эндрю, ты о чем?

- О женщинах... Ух, до чего они живучие!

- За что ты так?

- За что я их ненавижу? Да просто за то, что они меня родили, - он недоуменно посмотрел на меня и усмехнулся, словно удивлялся, что я не понимаю таких элементарных вещей.

Я вдумалась в его фразу и вдруг поняла, что он прав: хотя бы только поэтому их уже можно презреть, не говоря о всем остальном.

- Я их тоже терпеть не могу. Если женщина не стерва, ее никто не заметит. Потом это входит в привычку, потом передается по наследству.

Я хотела уже уйти, но обернулась и увидела, с каким обреченным видом он сидит, не шелохнувшись, и продолжая разглядывать свой ботинок, ненавидит женщин.

- Все-таки слезь с окна.

- Если ты уйдешь, я поверю, что ты такая же, как все.

- А я и есть - такая же, как все.

В пустом трамвае казалось, что с ума я сошла не вчера, а именно сегодня, сейчас. "Ты просто очень чувствительный человек", - вспомнились слова Федоровой. И чем ближе к дому, тем больше я с ними соглашалась.

Сидя на остановке, я думала, что ничего на свете так не хочется, как просидеть на этой лавочке как можно дольше. Рядом плюхнулись две грузинки и по обыкновению громко стали щебетать на своем чудном языке, пользуясь тем, что их все равно никто не понимает. Но и они не смогли испортить моего одиночества, настолько спокойного, что даже думать ни о чем не хотелось.

Как по команде, грузинки вспорхнули и устремились вслед оживленной толпе - к соседней остановке подплывал автобус. Меня охватило стадное чувство и вопреки желанию я тоже нацелилась на двери. Среди толпы мелькнула коренастая фигура в желтой тенниске и я с изумлением узнаю Мишку. В мае мы вместе работали на компьютерном форуме в "Экспоцентре", там же я познакомилась с Пашей.

- Ты что здесь делаешь? - спросил он, не сумев скрыть приятного удивления.

- Я здесь живу. А вот что ты здесь делаешь в полдвенадцатого ночи?

- Забираю визу. Послезавтра уезжаю в Штаты.

- Зачем?

- Работать.

Нас втолкнули в салон автобуса.

- Надолго?

- До сентября.

- Неплохо. А кем работать?

- В компьютерном лагере вожатым.

- Кем-кем?

- Вожатым.

Единственное, что я без труда слышала, это щебет грузинок где-то в середине салона.

- Тебе, кстати, где выходить?

- Здесь на Кустанайской вроде универсам есть, там рядом.

- Ну тогда ты сел не на тот автобус.

- Вам на Кустанайскую? Сейчас выходите, пройдете дворами, - вмешалась сердобольная женщина.

- Послушай, возьми у Федоровой мой телефон. Позвони завтра, дай свой телефон, - скороговоркой проговорил он и спрыгнул со ступеньки.

- Федорова уехала на неделю. Узнай мой телефон у Пашки.

- Но у меня нет пашкиного телефона.

Он растерянно смотрел на меня снизу вверх. "Сейчас закроет", - подумала я о дверях.

Мишка помахал мне в окно, и я еще раз отметила, как ему идет загар.

Уткнувшись носом в арбуз, я поняла,что уже не то что не жду, а даже уже не расстраиваюсь. Плевать, вот совсем плевать: хоть ревнуешь, хоть нет, что ты там думаешь - безразлично. А думаешь ты обо мне давно не как о человеке, которого рядом нет, а как о человеке, который в принципе где-то есть. Ну и ради Бога, ничто больше не будет сдерживать, сколько удовольствий сразу.

Зачеркнула высохшим фломастером сегодняшний день в календаре и ничего не дрогнуло. "Надо же, уже июль прошел". Только по нему я и верю, что время все-таки движется.

Уснула, не проронив ни слезы. Моя душа упала в обморок.

Утром пошел отсчет. После часа силы стали покидать меня. Я уже не могла даже сидеть. Лежала, руки-ноги отяжелели и не слушались.

8 - 0652 - 48 18 52

Первая секунда - голос совсем без эмоций. Мой дрогнул и оборвался. Потом "пустили воздух".

- С какими приключениями мы сходили в горы! Три дня - и не часу без происшествий. Мне так хотелось, чтобы ты была с нами, хотя, наверное, это слишком тяжело для тебя.

- А я позволила себе суточный отдых. Ты не звонил, я чего-то забеспокоилась.

- Ну я в горах был.

- Теперь я знаю. А когда вернулся, вчера?

- Нет, в пятницу.

- А почему...ну ладно, ничего.

Ужасно хотелось спросить, что мешало позвонить в эти выходные, но я не спросила.

Я остановилась на валидоле и Булгакове. Больше нет сил ползти, бросьте меня здесь, без воды. Это невыносимое ожидание элементарного чуда.

Опять? Опять. И вообще, мне не понравилось, как он вчера - э, если бы вчера... не понравилось, как он со мной разговаривал.

Я уже не могу... нет не "уже", я давно уже не могу ничего полноценно учить. Читаю, а между строк: "Почему, почему...рад, не рад, вдруг...время? Ах, уже пять, ну так до завтра." Он хорошо входит в роль, когда говорит "спасибо", только я ему плохая партнерша в этой пьесе. Конец приелся - наедине с телефоном.

Еще Макс. Свалился. "Приезжай сегодня, пива попьем". Ну конечно, с удовольствием, просто легко - но я не могу, у меня эти нескончаемые вопросы, книги, чтива. В итоге - бесполезная трата времен: что к Максу, что в книгу - результат можно сравнить лишь с результатом моего ожидания. Во всем мире нет лучшего сравнения по степени безнадежности. Только в первом случае время чудовищно летит, а страницы не уменьшаются, во втором - время плетется, шаг вперед, два назад, терпение лопается на третьем.

Я не знаю, смогу ли еще когда-нибудь полюбить. Наверное, просто не захочу, буду "профнепригодна" для этого состояния. Уже днем мне показалось, что клетки души отмирают. Наступает торжественный конец меня. Опять звонил Макс, или не звонил... Потом была стирка, шарлотку, Платонов со своим "котлованом", в который я потихоньку (потом надоело - с размаху) сползала, сползла и рухнула. Меня засыпало по диафрагму. Это 21:00. Завтра я могу не проснуться - засыпет полностью.

Сделайте для меня ночь! Что б тут же забыться. Еще четыре часа. За них я могу, нет - а жаль. Хотелось бы сойти с ума, тогда ничто не отвлекло бы меня от блаженства омертвения моей кастрированной, обезглавленной, посаженной на кол, но еще трепещущей души.

Брошенная собака хочет на живодерню.

Ночью, с 13 на 14 августа я вдруг вздумала отдать концы. Уже под утро проснулась от того, что невозможно ни вдохнуть, ни выдохнуть, сердце сжалось так, что слова вымолвить было нестерпимо больно. Я сообразила постучать в стенку маме, это единственное движение, которое позволяло делать мое сдуревшее сердце. С валидолом под языком я пролежала час. Мама сидела рядом, нас обоих трясло.

- Какая же ты дуреха, ну как же можно себя доводить до такого состояния... Что делать? Не знаю, что делать. Будем вызывать "скорую",

Я понимала, что она права. Конечно, я сама виновата, и теперь, в этом беспомощном положении, снова и снова боялась, но уже другого - через день был первый экзамен. "Чего я хочу больше - спать или умереть", - вспомнилось мне.

Боль прошла, исчезла так же внезапно, как и появилась. Я попила сладкого чая, подождала, пока перестанут трястись разные конечности, и уснула.

Утром ходила, как приведение, словно во мне где-то, как в резиновой игрушке, сделали дырочку, и через нее постепенно выходит воздух. А еще необходимо было, чтобы Женька знал, до чего он меня довел. По его тону я поняла, что он совершенно не видит на себе никакой вины. На мои вопросы с общим содержанием "куда ты делся?", он заверил, что никуда не делся и пожелал удачи.

Вечером позвонил Пашка. Мы вели какой-то содержательный разговор, но вдруг я услышала, что пикает межгород, сладко так пикает. Пашу я сразу отключила.

- Как же ты меня напугала. Я целый день ходил, как пришибленный. Все думал, как ты там, бедная, мучаешься, а я ничем не могу тебе помочь.

...Наречие определяет признак действия.

* * *

Уже хотела зачеркнуть “31 августа” и наслюнявила фломастер, но подумала, что хоть поезд как двадцать минут уже прибыл, но я сижу здесь, чувствую себя полнейшем кроликом, а ты плетешься по какому-нибудь переходу.

Женя приезжает, а завтра - линейка, студенческий билет, в общем все, чтобы стать самым счастливым человеком, но пять телефонов орут каноном и не дают сосредоточиться, чтобы это понять.

Целую неделю я работаю секретарем, сижу в душной каморке с видом на длиннющий коридор, по которому то и дело бегает генеральный директор в клетчатом пиджаке, бесконечно требующий кофе. Вот он вновь бежит сюда с какой-то бумажкой и станет меня отвлекать от неотложных мыслей о том, как я в пять часов взмахну крылышками, сяду на "тройку" и помчусь в общагу к Женьке. Шестьдесят шесть дней и ночей я представляла себе этот миг, теперь же, когда осталось три часа и нужно продумать каждое слово, каждый взгляд, насладиться столь редким приятным ожиданием, мне подсовывают под нос всякую писанину, а я должна ее с преданными глазами печатать.

Но и это когда-нибудь кончилось. Я уже в общаге. Проходя вахту, замечаю Женькин пропуск - знак того, что с вахтером все улажено. В лифте хотелось подпрыгнуть.

Я не была здесь два месяца. Как же я люблю этот сырой коридор со скрипучими половицами, обшарпанными дверьми, особенно вот эту, с выломанной ручкой.

Тихо постучала ногтями по ободранной фанере. Слышу скрип дивана и стремительное шарканье, ближе, ближе... щелчок!

- Ну здравствуй...

Женька в той же выцветшей футболке, что и в день отъезда. Неумело коротко постриженный, с новоявленным брюшком и в драном с прошлого года тапочке, он не мог не вызвать улыбки умиления.

- Смеешься надо мной? Отвратительно выгляжу. Да, отвратительно, - он взглянул в зеркало и скорчил рожу, - посмотри, какой ублюдок.

- Ты замечательно выглядишь. Особенно если учесть, что я тебя два месяца не видела.

"Где он спрятал чайник?" - подумала я, когда услышала небывалый доселе в этой комнате свист.

"Куда я дел кружки?" - подумал Женька.

Чайник продолжал свистеть.

Был чай с рулетом и сдобными булками. А потом пили сладкокислый портвейн из тех же огромных кружек, что было ужасно неудобно. По много раз переписанному сценарию надо было поведать ему, как дорог мне этот день, что пришлось пережить, а главное - как пережить. Надо было бы поведать... Самое главное, счастье было не от того, что я вижу его и сижу у него на коленях, не от того, что завтра мы вместе пойдем в институт, а от того, что мы словно вчера расстались. В свое время я загадала, если его дождусь и он вернется, то ничто и никогда нас уже не разлучит.

- Скажи, ты знал, что я тебя дождусь? - задала я один из запланированных вопросов.

Он вздохнул так, словно боялся что-то услышать и, наконец, услышав, испытал нечто среднее между облегчением и досадой.

- Можно я не буду отвечать на этот вопрос.

- Извини, опять сморозила глупость.

- Да нет, не глупость. Как-то странно он осел в моем сознании... Ладно, все ерунда.

Помню, под утро очень хотелось пить. Женька привез крымский арбуз. Такой сочный и сладкий, он стекал по моим щекам и шеи. Никогда утоление жажды не приносило такое физическое наслаждение, как в этот раз. Я лежала с закрытыми глазами, лишь слегка приоткрывая рот для очередного аккуратно отрезанного кусочка, а потом сплевывала косточки на чайную ложку. Один раз я промахнулась, и Женька легонько шлепнул меня этой ложкой по губам.

Я опоздала на линейку, потому что заезжала домой переодеться и помыть голову. Возле института толпились и бесцельно бродили незнакомые студенты. Наконец я отыскала одну из своих однокурстниц, которая тоже не была на линейке. У нее заклинило дверь. Студенческие еще не вручали.

Вместе мы отыскали наш набор и отсидели первую лекцию.

- Хорошо, когда находится что-то такое, на что приятно отвлечь внимание, - шепнула я новой подружке.

- Ты о чем?

- Второй ряд, возле колонны. Красивый затылок.

- Это Антон.

- Он в нашем семинаре?

- Да, ты что его не помнишь?

- С затылка - нет.

На большой перемене мы пошли на обед. Я воспринимала это как ритуал - я в своем институте иду в свою столовую. Стоя в очереди, я наткнулась на знакомую мордашку с Женькиного семинара. Ее насмешливый, всегда таящий вызов взгляд разбился о мой гордый и даже слегка величавый. Она и раньше смотрела на меня косо, а теперь особенно - еще бы, все ходы к Женьке перекрыты.

Мы заняли столик, я отошла за хлебом и увидела, как Антон стоит посреди столовой с супом, ищет глазами площадку для посадки и не находит ее.

- Пошли, у нас за столом есть место, - потянула я его за рукав.

- Да? Хорошо, спасибо, - он улыбнулся, - так, аккуратно, могу облить, - сказал он, когда я походила между ним и соседним столом.

Антон ел медленно, смотрел поочередно на всех остальных жующих и не проявлял ни к кому особого интереса .

- Я принесла тебе копирку. На античку не пойду, - сказала я новой подружке.

- А завтра?

- Сомневаюсь. Во вторник бы на семинар вырваться. Так неудачно все складывается, этот офис, испытательный срок.

Мне хотелось, чтобы Антон спросил, почему я не пойду на античку и что за испытательный срок. А он спросил, во сколько следующая пара, вытер салфеткой губы, поблагодарил и ушел.

Женька в столовую не заходил.

- Ладно, пойду второй курс навещу. Займи мне место, - я отдала ей сумку.

- Пошла к своему любимому?

- Ну и к нему тоже.

Покрутившись возле шестой аудитории и не увидев ни одного знакомого лица, уже хотела уходить, как Женька сам налетел на меня.

- О, привет. Как дела? - неестественно воскликнул он и как-то суетливо чмокнул меня в щеку.

Раньше я всегда робела, когда мы на людях разговаривали, потому что с его семинара меня все знали, знали, что я не учусь в институте, а прихожу лично к Жене. Тем самым я вызывала раздражение соперниц, считающих мое поведение незаконным. Теперь я полноправная студентка, чувствовала себя уверенно, а вот у него был такой вид, будто я его жена и чуть было его с любовницей не застукала.

- Слушай, ты чего такой помятый, откуда у тебя этот свитер?

- Ты ушла, а я проспал. Потом пришел сосед, мы с ним выпили водки, - он игриво растягивал слова, а потом состроил такую виноватую физиономию, что стал действительно похож на ублюдка.

"До чего он странный", - подумала я, поднимаясь в свою аудиторию. Расставшись так же бегом, как и встретились, мы не договорились ни о звонке, ни о следующей встрече, но меня это не беспокоило. "Все дело в растянутом свитере", - решила я. Хотелось понять, почему я вообще об этом думаю? Но чем больше я размышляла, тем неуютней становились любые воспоминания. К тому же, все они казались недоразумением. А особенно возмутительным представилась фраза, сказанная Женькой утром: "Ты знаешь, Ален, мне иногда кажется, что я к тебе все-таки неплохо отношусь". Мало того, что "кажется", так еще и "иногда".

* * *

Виктор работал в конце того длиннющего коридора. Кроме того, он жил в соседнем подъезде, но мы никогда не виделись, хотя даже учились в одной школе. Выяснилось это очень смешно, когда я попросила подвезти меня до ближайшего метро.

Зазвонило сразу два телефона.

- Подождите, минуточку, - сразу говорю в одну трубку, - Фирма "Блик", добрый день.

После возвращаюсь к ней:

- Извините, я слушаю вас.

- Аленушка, какой "блик", это я. Ты мне слова не дала сказать.

- Извини, Жень, запарка... Алло! Минуточку, соединяю... просто, я тебя слушаю.

- Ален, ты приезжай сегодня. Я вчера не дождался, уснул даже. Проснулся, решил, что ты приходила и недобудилась меня, а оказывается, ты вообще не собиралась... Ален!

- Да, да, я поняла, передам. Эй, ну сделайте им кофе, наконец... извини, что ты говоришь?

- Это невыносимо!

- Ну я на работе, я же тебе говорила, какой тут дурдом.

- Да я все понимаю, только ты не едешь.

- Я приеду сегодня, обещаю.

- Целую.

- Я тоже.

Он что-то не успел договорить - я положила трубку, потому что в дверях с горящими глазами показался начальник. Он остановился в нерешительности, окинул все строгим взглядом, и, ничего не сказав, удалился, но по неясному движению руки было ясно, что он чем-то недоволен, но еще для себя не решил, чем.

- Ален, дай сахарку.

Я подняла голову и увидела Виктора с чашкой в руках.

-Сахар дай.

В этот момент зазвонил телефон. Одной рукой снимаю трубку, второй достаю из тумбочки два куска сахара, кидаю ему в чашку.

- Спасибо, вообще-то я пью с тремя. Кстати, через час еду домой, ты как?

Он обернулся в дверях, помешивая кофе. Я взглянула на него и поняла, что к Женьке не поеду.

- Зайди.

"Что-нибудь скажу", - пронеслось в голове в ответ на еще даже не поставленный вопрос, что сказать Жене.

Я сняла туфли и вытянула ноги, насколько это было возможно, опустила спинку кресла и даже не верилось, что целых сорок минут можно не двигаться и потом еще оказаться дома. Взглянула на Виктора. Одной рукой он вел машину, а второй, положив на подлокотник, поддерживал голову, о чем-то размышляя. У него было такое серьезное и красивое лицо, что мне даже не хотелось портить пустячными разговорами эту его задумчивость. Я обратила внимание, как плавно скользит его рука по рулю. Следя за ее движением, я почувствовала такой прилив жизненных сил, все беспокойство, осевшее во мне за день, все шероховатости и грязные разводы на моем настроении исчезли, и я впала в состояние душевной лености, когда мир кажется настолько замечательным, что бессмысленно сомневаться в этом.

Намечалась пробка, мы сбавили ход и медленно стали приближаться к ряду машин. На обочине стоял щит. Я прочитала надпись на нем, и над моей головой прогремел гром, а под ногами затрещала земля. Этот щит двигался на меня как в замедленной съемке. Вцепившись глазами в первое слово, я продолжала смотреть в ту же самую точку, даже когда мы миновали его. На щите было написано "Симферопольское шоссе".

Я долго стучала, и хотя за дверью не слышалось никаких признаков жизни, я знала, что Женька дома, и продолжала стучать. Он не может уйти, ведь он ждет меня со вчерашнего вечера. Наконец за дверью что-то зашевелилось.

Женька молча открыл дверь и поспешил вернуться к дивану. По скомканному покрывалу было ясно, что он провел на нем не один час. Вся комната напоминала склеп, в глубине которого находилась низко опущенная настольная лампа - единственный источник света. Я постояла какое-то время в дверях, потом прошлась до стола и обратно, положила сумку на соседний диван. На мое движение отреагировали лишь половицы да похрустывающий песок под ногами.

- Ничего, что я лежу? - пробурчал он, еще плотнее придвинувшись к стене.

- Ничего, что я пришла? - в тон ему спросила я.

Он резко перевернулся на спину и уставился на меня, бесцельно передвигающую по столу стакан. Очевидно, он ждал, что я присяду рядом, обниму его за шею,

- Ты очень изменилась.

- Это работа. Она сделала меня ко многому равнодушной. Просто не осталось времени думать, не осталось времени расстраиваться.

- Вообще не осталось времени.

- Вообще не осталось.

Он встал, включил чайник и лег опять.

- Сейчас закипит, я накормлю тебя булкой с маслом и провожу домой.

- Я, в общем-то, не голодна.

Опять тишина. Я поняла, что единственный, кто ее на этот раз нарушит, будет чайник.

- Ты понимаешь, что мне не все равно, - тихо сказал Женя.

- У тебя что-то не так или я давно не была здесь? - это выскочило не в тон разговору и прозвучала как издевательство над его состоянием.

- Неделю и три дня. Все не так.

"Скорей бы засвистел чайник и что-то изменилось", - мне стал мучителен этот разговор в темноте.

- Здесь вакуум. Я в вакууме.

- Что-то сломалось, Жень.

Он не слышал меня и продолжал твердить это странное слово "вакуум".

Наконец засвистел чайник. Я с облегчением вздохнула - еще минуту, и я бы выбежала из этого... вакуума.

Он ударил кулаком о стенку и с неожиданной веселостью воскликнул.

- Эх... Все ерунда! Быстро садись, выпьем чаю и поедем. И хватит говорить о всяких дрянных матрасах.

Я медленно приземлилась на стул, наблюдая, как он бодренько отрывал прилипшую посуду от стола, вытирал крошки и тут же насыпал новые, когда резал эту свою булку.

- Так, это убрать, это тоже... можно даже выкинуть. Чашки? Чашки две чистые. Я буду пить из железной. Ты знаешь, у меня появился заварной чайник, мне мама передала. Смотри, какой, - он поставил чайник на стол, - с ромашками. По-моему, очень славный.

Казалось, я вот-вот заплачу от беспомощности.

- Кажется, тебе придется тоже пить из железной. Остальные такие страшные. Я не рискну тебе предложить.

Тусклая лампа на письменном столе, под ней - древняя печатная машинка, чай без сахара в железных кружках. Сцена из послевоенного фильма.

- Какая у тебя неплохая декорация получилась, смотри-ка, все в одном стиле: лампа, кружки, - не выдержала я и сказала вслух, - как десять лет спустя встретились.

- Встретились, а говорить не о чем, - прочел он мои мысли.

Я сидела в каком-то полуобморачном состоянии. Эта комната с окном и той же Останкинской башней - все до такой степени знакомо и в то же время ненужно, теперь превратилось в какой-то музей. Каждая частичка этой комнаты, этой общаги пропитана моим существом, и теперь это осиротевшее существо выглядывало со всех щелей, с тоской смотрело на меня и... выгоняло.

Не знаю, долго ли мы так сидели. Мне вообще показалось, что я нахожусь в каком-то безвременьи, что Женька не уже приехал, а еще даже не уезжал.

- Алена, милая моя, ничего не говори, ты кругом права. Я уже говорил, что я по жизни козел. Только ничего не могу с собой поделать.

Уходя, я случайно увидела на полке записку:

"Женя, сегодня не приеду. Позвони вечером. 265-95-32 Света."

За скобками

"Алло, Алена? Это я, привет. Я записываю на кассету. Только что ты слышала мой будильник, еще никак не успокою его, а ну, потише... Интонация, как ты понимаешь, совершенно неестественная, как будто плохой актер исполняет роль. Я даже боюсь этого диктофона. Ну, так о чем мы сегодня будем разговаривать? О погоде - скучно, о белье - тошно, о Литинституте - глупо, потому что в нем учусь пока только я, а ты, глупая девчонка, если не станешь стараться, будешь поступать в него до 30 лет, как сказала твоя подружка Наташка. Привет, кстати, Наташке..."

До меня доносится поскрипывание дивана, шум улицы: троллейбусы, автобусы, еще машины... Я была там, в той комнате с голубым окном и Останкинской башней за ним.

"Ужасно бьет в глаза лампа соседа. Сам он где-то ходит, в тайне от меня дожевывает рис, кстати, мой рис. Ты знаешь, он потихоньку крадет у меня рис и кашу гречневую, уносит и ест... Ой! Ален, так хочется йогурта, ужасно.

Сейчас я тебе дам установку на лето. Ты должна каждый день, не торопясь, готовиться к каждому предмету, по истории в особенности. Литературу, наверное, ты знаешь, хотя нужно тоже почитать, ты еще такая глупая... Да все мы тут глупые собрались. И выпрямляйся, слышишь? Обещаешь? Можешь прямо вслух, ничего, что меня рядом нет, говори: "Да, Женя, обещаю"... Но только не сходи с ума, а то действительно скажешь "да".

И я шепчу по привычке: “Да, да, да...” Кажется, ты сидишь за спиной, что-то говоришь, а сейчас, вот прямо сейчас обнимешь меня и поцелуешь в затылок, как обычно на эскалаторе...

"Привязалась ко мне эта песенка:"Любите, девушки, простых романтиков, и Диму Гусева и еще кого-то". Привет Гусеву. Чувствуешь, моя фантазия совсем иссякла. Сегодня - что? Понедельник, завтра вторник, я уезжаю домой. Не люблю я этих вокзальных прощаний-встреч, что-то в них есть уж слишком грустное, - зевнул, помолчал, - что ж...общежитие, 26 июня 1995 год. Запись произведена мной самим. В главных ролях - ты, Алена, ну и я - эпизодически. Но это еще не титры, хотя я уже отхожу ко сну... Ты знаешь, когда я с тобой разговаривал, обещал, что запишу, думал, получится интересно, хорошо, а вышло безутешно скучно, хоть ты будешь бурно протестовать. Но настроение у меня, тем не менее, хорошее, хоть, хоть-хоть-хоть я и уезжаю домой. Ну вот и все, наверное, слушай. Опять говорю свое традиционное телефонное "побежал". Увидимся мы с тобой только в сентябре, к сожалению. Вот... Ален, ты только не... не это, не расстраивайся. В сентябре мы увидимся, будем еще перезваниваться в июле-августе, а? Ну вот. Прямо слово паразит какой-то это "вот"... Алло? Не слышу тебя. Скажи что-нибудь. Ален, всего хорошего. Я буду слушать все время твою кассету и думать, что ты недалеко. Хотя я настроен оптимистически. Вот... ну ладно, слушай, пока тогда. Всего хорошего, я тебя целую и слышу твое "я тоже". Пока."

А я слышу пустую поскрипывающую пленку.