Дмитрий ЕРМАКОВ. Чухин. Краткая повесть.

Где-то над макушкой планеты, над самым ледяным полюсом, клубились, сбивались в огромные небесные моря тучи. И двинулись на юг, гоня впереди себя ветер.
Ветер набирал силу. Над Северным Уралом столкнулся со встречным потоком. Заклубились, завертелись вихри и разлетелись на восток и на запад.
Ураган пролетел над тундрой, срывая чумы оленеводов, выплёскивая из берегов озерца, взрывая волнами реки. Затем, врезался в леса, выворачивал с корнями вековые деревья, срывал хлипкие крыши деревенских домов, рвал рекламные растяжки и щиты в городах. Ураган будто проверял на прочность дела земные.
Но силы его слабели, и он полностью выдохся где-то над Балтикой…

1

Наконец, объявили посадку на "Сибелиус". Алексей Егоров поднялся с оранжевого пластикового сиденья, подхватил сумку, спустился на первый этаж вокзала. Находу сунул руку во внутренний карман пиджака – паспорт и билет на месте…
А в это время за стенами вокзала, над его стеклянной крышей, над всем этим огромным городом нёсся ураган…
- Берегись!..
Егоров замер. Огромное стекло, стоймя, ударилось о бетон пола прямо перед ним, разлетелось брызгами осколков, не задев Алексея. Но ещё до того, как оно разбилось, в один миг, он увидел себя, как в зеркале: серый пиджак и брюки, тёмно-синий галстук, застывшее в недоумении лицо – короткая стрижка (кажется, даже успел разглядеть две се-дые ниточки на правом виске), бородка, серые глаза (в правом красная прожилка лопнув-шего сосуда) и вечная зарубка на переносице от очков…
Егоров даже не понял, что случилось, торопливо пошёл дальше, к своему вагону. На перроне – раскиданный ветром мусор, торопливые пассажиры, носильщики с тележка-ми… Кажется, никто не заметил пролетевшего урагана. Стал накрапывать дождь…
За окном электрички мелькали однообразные, унылые в эту дождливую пору пейзажи: кусты, платформы, мосты через неширокие речки… Ближе к Выборгу стало интереснее, появились огромные серые и розовые в жёлто-зелёном мху валуны, выраставшие посте-пенно в скалы, будто въезжали в какие-то предгорья. Да и дождь прекратился…
Большую часть вагона занимали очень организованные, китайские, как думалось ему, туристы. По команде энергичной, напоминавшей комсомолок-активисток его юности, женщины (она не только что-то задорно выкрикивала, но и хлопала в ладоши), все китай-цы дружно заводили песню, или смеялись, или, откинув столики в спинках передних си-дений, ели что-то одинаковое из пластмассовых коробок.
Сначала он с интересом наблюдал за ними, потом надоело. На душе было по-дорожному тоскливо, немного тревожно, но и радостное ожидание было от скорой встре-чи с незнаемым заграничным миром.
Тоскливо от унылого пейзажа, дождливой погоды, от того, что осталось дома.
Тревожно было потому, что он впервые ехал за границу, ехал один и хоть знал, что всё будет хорошо, а всё же…
А радостно – потому что любил он дорогу, новые места, новых людей. И (тайно) те-шило душу сознание того, что не кого-то другого, а его пригласили на эту конференцию – что-то значит он в своём деле.
Ну и что-то ещё, совсем уж необъяснимое было, от чего и тревожно, и грустно, и ра-достно…
Дома осталась жена. С ней было так: то дело шло к полному разладу, то возникала на-дежда на нормальную, если уж не счастливую, совместную жизнь… И жили, терпели… Он заикнулся как-то о ребёнке. Галина удивлённо вскинула брови:
- Да? Тебе нужен ребёнок? Ты хочешь, чтобы я всегда оставалась рядовым преподава-телем?.. Ты и этого не хочешь. Тебе нужна прислуга: подай-унеси. Я этого не хочу.
Больше о детях не заговаривал.
А собираясь в эту поездку, готовя доклад, документы, думая что надеть (это тоже бы-ла проблема), он как-то отвлёкся от Галины, жил не то чтобы сам по себе, но меньше об-ращал на неё внимания, и её, кажется, это устраивало. И ссор между ними почти не бы-ло… Но ведь любил он её когда-то. И сейчас он попытался проверить в себе это чувство – любит ли?.. И вспомнив всё, взвесив всё – понял, любил, но любит ли? – вот так, рассу-дочно, решить не может… Но если поймёт, что не любит – уйдёт от неё, как взял да и ушёл из университета. В тридцать шесть лет решил по-новому жить.
Тут ещё вот что было: он ведь знал, что она-то не любит. Нет, внешне это никак не выражалось. То есть, их ссоры, размолвки были такие же, как и у любящих. И даже её не-желание рожать, не могло подтверждать её нелюбовь к нему, тут-то как раз могло быть и наоборот. И вся их жизнь проживалась так, что не было повода усомниться в любви. И всё же он знал – она его не любит. Просто, он никогда не давал разгореться, охватить душу этому знанию…
И угораздило же его купить билет в вагон для некурящих (да никто ведь его и не спрашивал), и сейчас очень хотелось курить, и он нервно ждал Выборга, где будет дли-тельная остановка…
В Выборге, на мокром перроне выкурил две сигареты и снова вошёл в вагон. Шли по-граничники, проверяли документы и вещи. Подал заграничный паспорт, на оформление которого ушло так много сил и нервов, билеты. Его небольшая чёрная сумка не заинтере-совала пограничников. Так кроме смены белья, нескольких книжек и тетради, лежали две бутылки водки и блок сигарет "Балканская звезда".
И вот уже поезд едет по территории бывшей автономии Российской Империи, а ныне независимой Финляндии. Всё то же за окном. И даже не чувствуется пока какой-то особой аккуратности, которая, якобы, отличает земли заграничной Европы от России. На какой-то крохотной станции проверяли уже финские пограничники. Снова тронулся поезд. И вдруг встал где-то посреди перегона – с обеих сторон вагона кусты, за ними лес… Прошёл мимо озабоченный проводник – высокий, крепкий, с короткой стрижкой рыжеватых волос муж-чина в синей безрукавке и голубой рубашке. Когда он шёл обратно, Егоров спросил:
- Что-то случилось?
- Отключили электричество, ничего, скоро поедем, - на хорошем русском ответил проводник и пошёл по вагону дальше, с таким видом, будто у него срочное, не терпящее промедления дело.
Егоров понимал, что это ерунда, случайность, что бывает такое и в России. И всё же не отказал себе в этом, шутливом, конечно, удовольствии подумать: вот тебе и европей-ский порядок, вот тебе и русский бардак…
Вскоре поезд тронулся и через пару часов, точно по расписанию прибыл в Хельсинки.
Алексей выпрыгнул на перрон и сразу увидел мужчину, похожего на проводника (только рубашка под безрукавкой была клетчатая), он даже невольно оглянулся, сравнил – да, очень похожи. На груди у мужчины висела картонная табличка с надписью Егоров, и он уверенно направился в его сторону.
Поздоровались.
- Здесь можно курить? – вроде бы и в шутку спросил Алексей.
Марку, так звали финна, серьёзно огляделся по сторонам:
- Запрещающих знаков нет. Можно курить. – По русски он говорил ещё лучше про-водника, почти без акцента, только чуть замедленно.
Мимо них прошли организованной толпой, с одинаковыми цветными рюкзачками за спинами, китайцы.
- Японцы, - сказал Марку. По уверенности, с которой он это сказал, было ясно, что это, вне всякого сомнения, японцы.
Они постояли, пока Егоров выкурил сигарету и только после этого через здание во-кзала вышли на площадь.
- Вот моя старушка, - наверное, желая пошутить, сказал Марку, когда подошли к ма-шине "Вольво".
Ехали по вечернему уже городу. На улицах было немноголюдно, и как-то не чувство-валось, что это столица европейского государства.
Подъехали к прямоугольному серому пятиэтажному зданию Российского центра нау-ки и культуры. Здесь Егорова тоже ждали. Он попрощался с финном и вошёл через желез-ную высокую калитку во двор, а затем и в здание, следую за вежливо-равнодушным муж-чиной, представившимся Николаем.
- Завтрак в восемь часов. С девяти начало официальных мероприятий. Просьба не опаздывать. Вот номер телефона коменданта здания, если возникнут какие-то проблемы. До свидания. – И он вышел.
Номер был небольшой, уютный, на люкс не тянул, но была большая мягкая кровать, телевизор, холодильник, душевая…
Было часов десять вечера. Он знал, что в соседних номерах живут участники конфе-ренции приглашённые из других городов, слышал шаги и голоса в коридоре, даже узнал голос известного московского литературоведа и критика. Но сегодня уже ничего не хоте-лось, никаких встреч и разговоров. Он лежал, расслабленный после душа, на кровати, чув-ствовал запах чистого белья, курил, стряхивая пепел в пепельницу толстого зелёного стекла, стоявшую на прикроватной тумбочке, нажимал кнопки на телевизорном пульте. Удивили финские программы – спокойные, напомнившие советское телевидение: "гово-рящие головы"; очень скромно одетая певица, поющая мелодичную песню; какая-то тех-ническая программа – восстанавливали старый автомобиль; и неожиданно попал на рос-сийский канал, оглушивший рекламой… Он выключил телевизор, вскипятил воду в элек-трочайнике, заварил в стакане чай, раскрыл холодильник и к радости своей обнаружил там пару бутербродов с маслом и сыром и какое-то желе в пластиковом стаканчике – съел не задумываясь. Читать уже не было сил. Выключил свет, лёг и только сейчас вспомнил и осознал, что произошло на питерском вокзале – один шаг отделял его от смерти, для него могло уже не быть всего, что было после падения стекла. И смертный ужас настиг его сейчас, когда он был в безопасности, в удобной тёплой постели, когда готовился уснуть с приятным ожиданием завтрашнего интересного дня… И он лежал, вперив глаза в темноту, невольно думая о внезапности смерти, о тайне жизни… И уснул.

2

Старик Егоров болезненно кряхтел, ворочался на скрипучей железной кровати. Лежал он поверх линялой голубой накидки, в одежде, босой. У него "ломало спину".
Успели всё же со Власьевной до грозы собрать недосохшее сено в копны, накрыть клеёнками, прижать досками… Она, Власьевна, хоть и старше Егорова на два года, по-крепче его будет, всё еще держит коз…
А за окнами уже бушевала – не гроза – буря, ураган. Что визжало там, скрипело, крях-тело, выло… Егоров боялся, как бы не повалило на крышу старую липу, росшую у крыль-ца, накрывавшую кроной половину дома.
А было время – и липа, и дом, и он, Антон Егоров, были крепки, в силе. Была и Влась-евна – Анюткой.
Хоть и сопляк он был для неё в те-то годы, а всё заглядывался… А когда уж с войны мужиком вернулся – всерьёз сватался. Нет. Не пошла. Как проводила своего Пашку на финскую, так и ждала. И ведь даже не жена ему была – невеста…
От неловкого движения так стрельнуло в спине, что старик застонал…
"Совсем одни мы тут. Никому уже не нужны. Зачем и живём-то ещё… Хоть бы Лёшка приехал".
Буря пронеслась, и теперь шёл дождь – шуршал, стучал, будто просился в дом.
И правда, скоро застучали, падая с подоконника на пол, крупные капли.
А у старика уже не было сил, чтобы подняться и подложить тряпку. Под равномерный капельный стук он и забылся неглубокми сном.

3

Галину ураган застал по пути из университета домой. Она поднималась на мост через реку, когда налетели первые порывы, ударили песчинками в лицо, рванули подол платья. И сразу стало темно. И лица прохожих серые и испуганные. И новые, ещё более сильные порывы ветра. Одной рукой Галина прижимала к ногам подол, другой сумку к груди и уже шла чуть нагнувшись вперёд. А ветер рвал волосы, ветер обхватывал и будто норовил приподнять и унести с собой. Вдруг что-то лопнуло вверху, и со свистом понёсся по дуге вперёд-вниз-вверх металлический трос, крепивший рекламную растяжку к столбу. И Га-лине показалось, что он пролетел в миллиметре от виска. Ожидая обратного страшного движения, она наклонилась ещё больше и побежала… А с макушки моста увидела внизу на проезжей части что-то большое, серое, непонятно откуда взявшуюся тут гору…
- Крышу сорвало! – крикнул кто-то рядом.
- Машины накрыло…
Ураган сорвал дюралевую крышу с заводского здания и бросил её посреди улицы.
Ветер был ещё сильный, но уже ослабевал. Громыхнуло, засверкали молнии, пошёл дождь.
Галина была оглушена, напугана, промокла насквозь и, казалось, что каждая молния направлена в неё. Бежала, безнадёжно портя дорогие босоножки, по лужам…
- Галина Владимировна! Сюда, быстрее! – Высокий, широкоплечий, чернявый Ми-хайлов с "физмата" вышел из своей "десятки", махал ей, открывал дверцу.
Она села.
- Спасибо. Подвезите, пожалуйста, до дома… Ужас какой…
- Стихия.
Остановились во дворе – тёмном, пустынном.
- Уехал муж-то?
- Уехал.
Михайлов держал её так, что не было сил вырваться…
- Нет, нет, нет… потом… я не могу…
- Пожалел он её, что ли? Отпустил.
Она вбежала в подъезд. Темнота. Свет не горел. На лестнице споткнулась о ступеньку, больно ударилась коленом и порвала колготки.
И ей уже было всё равно, когда он подошёл, взял за руку… Она со второго раза попала ключом в скважину…
А уже через час Михайлов заторопился:
- Надо, Галя, надо… Дом, семья… Сама понимаешь…

4

Налетел, как тот ураган, смял, улетел. "Ну, а чего ты хотела-то? Этого ты и хотела уже давно – изменить мужу…" Она лежала в ванне до краёв наполненной водой и пеной. "Да, Михайлов это мужик… - и сама себя поправила, - самец…" А ведь он не нравился ей (за-мечала в университете, что он посматривает на неё… да он на каждую посматривает) – слишком уж слащаво-киношный красавец. "Ну что ж, лучше ведь с красавцем, чем с уро-дом…"
Необходимо стало чем-то занять себя. Подмела прихожую, кухню, разобрала и уло-жила аккуратно вещи в шкафу, бумаги на рабочем столе мужа (в их однокомнатной квар-тире один рабочий стол – его, она, между прочим, тоже преподаватель университета, все-гда работала – готовилась к лекциям, писала конспекты – на кухне). Хоть он чуть ли не погода собирался в свою Финляндию, а, как всегда, всё уже в последний день доделывал и такой бардак после себя оставил. Сейчас он, наверное, в поезде, в книгу, конечно, уста-вившись сидит. Эти его книги, эта его работа, учёность… Как надоело! Хотя без этого-то он бы ей и вообще не нужен был… И ведь даже не мелькнуло мысли у него – взять её с собой. Конечно, это невозможно, но ведь даже не подумал, не сделал вид, что хочет её взять… Ничего. Сделает и она карьеру. И пока ещё, хотя бы только для этого, Егоров ей нужен. (Она даже как-то забыла, что ведь он уже не работает в университете, потому что в домашней его жизни всё осталось по прежнему – книги, компьютер, рукописи…) И уви-дела на полке над столом книгу, которую Егоров всё последнее время постоянно перечи-тывал: "Сергей Чухин. Стихи".
Она, конечно, читала Чухина и раньше. Сейчас зачем-то достала книжку, раскрыла наугад… "От мужика ушла жена – встречаются молодки…" Прозаическое какое-то стихо-творение, не самое лучшее у Чухина… И почему он выбрал именно Чухина? Писал бы уж о Рубцове – беспроигрышный вариант. Но – это Егоров, беспроигрышные варианты его как раз и не интересуют…
Включила телевизор, а там про сегодняшний ураган. "… в Вологде встали трамваи…" На картинке, действительно, был трамвай, стоявший посреди превратившейся в реку ули-цы. Но в Вологде нет трамваев… И вот эта ошибка – трамвай, какой-то другой город, по-чему-то раздражила её. И она подумала, что и вся-то жизнь состоит из таких ошибок, из неправды, которая вроде бы безобидна, но которая подменяет собой настоящую реальную жизнь, и, в конце-концов, делает её невозможной… Она и сама понимала, что делать та-кие выводы из столь незначительной случайности – глупо. Но вот крутанулись в голове такие мысли и никуда не денешься, они, мысли эти, уже есть…
Она выключила телевизор и, приняв таблетку снотворного, что делала крайне редко, легла спать…
Стук колёс – пригородная электричка. Она, Галя, девочка, и рядом отец. Они вышли из электрички и вошли в лес. Она собирает грибы, а рядом уже не отец, а Алексей… И опять электричка – стук колёс, стук, стук…
Утром, только проснувшись, услышала стук капель в ванной из плохо перекрытого крана. Потом, уже умывшись, выпив кофе, включила компьютер, вошла в Интернет, на-шла нужную страничку – толкования снов. "Собирать грибы – беременность". "Ну что за глупости…" Торопливо набросала косметику, оделась и пошла в университет – с утра две пары.
У моста, где вчера лежала сорванная крыша, всё уже было свободно, чисто. О вче-рашнем урагане напоминал лишь лежавший поперёк тротуара ствол павшего тополя, с опиленными уже ветвями, и от запаха сырой древесины у Галины даже голова закружи-лась, комок к горлу подступил…
… Она сидела в кабинете за компьютером.
- Здравствуйте, девочки! – Михайлов зашёл. "Физмат", конечно, рядом, но в гости хо-дить у них как-то не принято.
А он сразу к Галине:
- Галочка, мне бы бумаги для принтера листов двадцать, - и по плечу, как бы случай-но, провёл.
Дала ему бумагу… Не мог чего-нибудь поумнее придумать… Как же – надо, чтобы все видели…
Правда в кабинете и была-то кроме неё только Марина. Сидела за своим столом, хло-пая пушистыми ресницами.
Когда ушёл, сразу к Галине:
- Галка, рассказывай!
Сказала ей.
- Да, да… Мы теперь обе падшие женщины, - резюмировала Марина.
И рассмеялись.
- Твой в отъезде, и я одна. Давай сегодня в ресторан сходим. А? Развеемся.
Галина усмехнулась:
- Ну, раз "падшие", то давай.
- А с ним, как думаешь, надолго? – спросила Марина.
- Обойдётся… Припёрся… Трепло.
Марина понимающе кивнула:
- Точно. Трепло. Красивый мужик, конечно… А у своей-то под каблуком…
Марина красивая, бедовая, в глазах чёртики. Давно она Галину пытала – с кем гуляет от Егорова, не верила, что нет у неё никого. Ведь – "муж мужем, а любовник нужен". До-ждалась.
- Давай кофе, Галинка. Мне сегодня заочники вон каких конфет принесли, - показала красивую коробку.
- Давай.

5

Алексей проснулся рано, около пяти. Да он всегда так вставал.
Спустился на первый этаж (а он жил на третьем). Хотелось прогуляться, но дверь на улицу была заперта, и охраны не видно. Перед дверью "предбанничек", пара стульев тут, зарешёченное окно во двор.
Егоров приоткрыл створку окна, закурил. Сразу за окном росло какое-то дерево. И вдруг Алексей увидел, как по стволу, вниз, на уровень окна сбежала белочка – рыжая, востроглазая. Она уселась на ветке боком к Егорову, совсем рядом, только руку через ре-шётку протяни, нацелила в него круглый озорной глазок.
Да хотя бы ради этого стоило приехать в такую даль! Впервые в жизни так близко ви-дел Егоров лесную зверушку. И ведь где – в центре крупного европейского города.
И ни крошки в кармане! Белка крутнула головой и, вмиг, убежала по стволу вверх.
Егоров докурил, бросил окурок на улицу, закрыл окно и поднялся в свой номер.
Напился чаю и достал из сумки толстую в синей обложке тетрадь. Тут были и дневни-ковые записи и наброски статей. В общем, рабочая тетрадь.
Раскрыв тетрадь он стал просматривать старые записи, потом достал листки с планом доклада, что-то стал вписывать в них из тетради, что вычеркивал…
ИЗ РАБОЧЕЙ ТЕТРАДИ АЛЕКСЕЯ ЕГОРОВА
Стоял перед могилами Рубцова и Чухина и думал, примерно, вот что…
Почему Рубцов стал так необходим нам? В Рубцове, как когда-то в Пушкине, в Есе-нине – Россия вновь обрела себя. Да, уже не ту величественно-могучую, что в "Клеветни-кам России" Пушкина, не "Русь уходящую" Есенина. В Рубцове Россия увидела себя без-домную, сиротскую, терзаемую на грани "меж городом и селом", Россию, в которой че-ловек живёт "вблизи пустого храма"… "Боюсь, что над нами не будет таинственной си-лы…", - ужаснулся Рубцов. Уже чувствовал, всё чувствовал… "Что с нами происходит?", - в то же, примерно, время спрашивал Шукшин. Так вот – то, о чём спрашивал Шукшин, произошло. Бездуховность. Повсеместное хамство. Хамство бытовое, хамство бюро-кратическое, хамство на телевидении, хамство в литературе, хамство в учебных заведе-ниях, хамство в церкви… Живём в эпоху победившего хама. И уже не страшно. Уже не страшно, когда матерятся дети, не страшно, когда видишь роющего в помойке челове-ка… Страх Божий потерян. Это и есть нынешнее хамство. Это хамство убило Рубцова и Чухина. От этого хамства и пытался убежать тот же Чухин. Вот лучшее, пожалуй, его стихотворение "Художнику Михаилу Брагину" (а его могила тут же, рядом с ними – на камне: "Миша Брагин. ХХ век"):
"Ах, эта жизнь! Гори она огнём!
Давай, мой друг, махнём куда попало,
Давай вдвоём немного отдохнём…
Мы столько были под людским судом,
Что вышнего бояться не пристало.
Да только ли в багетах золотых
Возможно счастье? Нет, оно повсюду:
Меж елей, темнотою налитых,
В морозах, что захватывают дых,
В любом цветке, уже подобном чуду.
Поехали! Не всё ли нам равно…
Куда-нибудь в деревню, недалече,
Где не горчит, а радует вино,
Где не гремят под вечер в домино,
Где умных лиц не делают при встрече.
Осточертели вечные ханжы,
Что взглядами, как банными листами,
Картины облепили, витражи;
И облепили слово ржавью лжи;
И преуспели в том, и не устали.
А мы от них давай передохнём
Да примемся за старую работу –
Смешаем ночь с быстробегущим днём
И за рога судьбу свою возьмём,
Не погрешив в работе ни на йоту.
Пускай вослед нам слухи заснуют,
И каждый будет сплетней приукрашен;
Пускай ханжи нам суд произнесут…
Мы столько раз судимы были тут,
Что божий суд – и то уже не страшен."
(Егоров не отказал себе в удовольствии прочитать полностью это стихотворение, как и было оно переписано в тетрадь).
И он же, Чухин, писал:
"Мне тяжело, когда верно привычке,
Вокруг снуёт холодное жульё
И подбирает разные отмычки к моей душе,
Чтобы взломать её…"
Я как молитвы твержу их стихи. Ещё верю, ещё надеюсь… И я иду в эту жизнь. В которой – мы. Мы – нынешние.
"Но в эту жизнь вглядеться надо…
И это высшая награда – глядеть открыто ей в лицо!"
Было без десяти восемь. Егоров оделся, выкурил сигарету и пошёл на второй этаж, от-куда уже доносились голоса и вкусные запахи.
- Алексей, здравствуй! Рад, что ты смог вырваться, - московский критик и литературо-вед Закрутко, знакомый по встречам на различных литературных мероприятиях, румяный весельчак, "рубаха парень" и в то же время, как уже знал Егоров, хваткий в практических вопросах человек, первым увидел его, входящего в этот бар или столовую, шагнул от ши-рокой стойки уставленной тарелками и стаканами, протянул для пожатия обе руки.
- Здравствуйте, Всеволод Борисович. – Егоров был рад, что сразу встретил знакомого, сразу почувствовал себя уверенней, хотя особой симпатии к Закрутко при прошлых встречах не возникало. Впрочем, они были мало знакомы.
Но Закрутко вёл себя как старый приятель и, к тому же, местный старожил – как-никак ещё вчера утром приехал.
- Бери чего хочешь – самообслуживание, присаживайся…
Вскоре Егоров был знаком со всеми, приехавшими из России участниками симпозиу-ма.
Тут были: поэт и заведующий отделом поэзии регионального журнала, немолодой, в очках, сухонький, суетливый – Савёлов; стареющая красавица, поэтесса с фамилией Си-дорова; большой, бородатый, но умеющий быть незаметным человек по фамилии Лосев – литературный критик…
- В программе указано, что ты о Чухине будешь говорить… Это ведь что-то близко к Рубцову? – спросил Закрутко.
- Близко, - согласился Егоров. – Но Чухин и сам по себе интересен.
- А, вспомнил, он ведь в "Антологии" есть, и Евтушенко в свой сборник его вклю-чил… Да-да… вспомнил… Ну… - Закрутко кивнул и сделал движение рукой, означавшее, скорее всего: "Дело хозяйское, смотри…"
Егоров съел салат, пару бутербродов. Пил кофе и курил. Все курили, кроме, кажется, Лосева…
- Я так хочу в Вологду. Я без ума от Рубцова! – Элла Сидорова закатила глаза.
- Осенью большой рубцовский праздник будет, каждый год проходит, со всей страны съезжаются, - без энтузиазма ответил Егоров. Он не любил этот "рубцовский праздник",и, особенно, "рубцовоманок"…
- Господа, доброе утро! Через пятнадцать минут всех прошу быть в фойе на перовм этаже, нас уже будут ждать! – объявившийся вдруг и тут же удалившийся, встречавший вчера Егорова у калитки Николай.
И вышла откуда-то, будто из-за кулис, работница бара – в сиреневом фартуке поверх блузки, с ленивым, но добрым выражением лица:
- Ребята, - обратилась к Егорову и Закрутко, - возьмите тут на вечер-то. Мы ведь вас только завтраком кормим, обедом – финны, а ужин не предусмотрен.
- Ничего себе – не предусмотрен, ничего себе, тот я вчера никого тут найти не мог, чуть не загнулся с голодухи, - беспокойно заговорил Закрутко.
Егоров держал большую тарелку, а Закрутко складывал в неё бутерброды. Да ещё це-лую тарелку каких-то крохотных (с мизинец) сарделек взяли.
- Живём! – довольно воскликнул Закрутко.
- Да, - подтвердил Егоров.
У лифта стояла Элла Сидорова. Дверь в лифт как раз открылась, Сидорова вошла, шагнули за ней и Закрутко с Егоровым.
Женщина томно взглянула на Егорова и спросила:
- Вы прозаик?
- Нет.
- Он про ёжиков! – пошутил и сам же хихикнул Закрутко.
- Литературовед, - сказал Егоров, и все выщли из лифта, вставшего на пятом этаже.
В номере Егоров поставил тарелку с бутербродами в холодильник (вторую унёс к себе Закрутко), сунул во внутренний карман пиджака листки с конспектом доклада и выкурил ещё одну сигарету.

6

Лосев дождался, когда все подойдут к женщине финке, ожидавшей их у центрального входа, поздороваются и представятся. Вот вологжанин Егоров подошёл, говорит что-то, улыбается, жмёт руку. После него уж и Лосев пошёл.
- Здравствуйте, Лосев.
- Здравствуйте, - глядя снизу, протягивая ладошку, сказала женщина на чистом рус-ском, - Аннели Малинен. – Улыбнулась, добавила: - Вы такой большой.
Лосев тоже улыбнулся и ничего не ответил.
Аннели – маленькая, с прямыми светлорусыми волосами, простым приятным лицом, в лёгком сером плащике, лет, наверное, сорока с чем-то.
Она и звонила ему четыре месяца назад, приглашала на это мероприятие. Он тогда очень удивился, а она объяснила, что заметила его публикации в журналах, особенно её заинтересовали критические и литературоведческие статьи. Предложила сделать доклад. "О Ганине", - сразу сказал он. "О кэй, пусть будет о Ганине". И Лосев стал готовиться к этой поездке… И всё не верилось, что в Финляндии кому-то интересны "новокрестьян-ские" поэты, тот же Ганин…
… У него была такая привычка, или игра, или это уже необходимость была – опреде-лить себя в пространстве и времени, и вспомнить, понять, как он в эту точку пространства и времени попал.
Вот сейчас он сидит у окна в хельсинкском трамвае… Было увлечение литературой с детства, поэтому и поступил на филфак. Не воспользовался отсрочкой и пошёл в армию, потому что привык "не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня". ВДВ. Чеч-ня. После ранения комиссовали. Вернулся домой – злой, больной и не особо нужный ко-му-то. В институте не смог доучиться – не мог видеть, слышать этих мальчиков и дево-чек… Сошёлся с бывшими приятелями спортсменами. Им оказался нужен. И покупать оружие отправили именно его. Ехал один на своей машине, с большими деньгами. На юг. Туда, где много оружия. Дальше – чудо. Знал, что в монастыре не откажут в ночлеге и от-дыхе. Не отказали. А когда вышел из кельи и взглянул на него старец – захотелось пасть на колени. Трудился там полгода. И там вновь смог и начал читать. Читать серьёзно, стра-стно. И писать. И по благословению вернулся в мир. Деньги были при нём, в целости и сохранности, но когда вернулся в свой город, оказалось, что отдавать их некому. В эти полгода случилась небывалая в их краях криминальная война. Всех постреляли или поса-дили. А про него забыли просто. Деньги он сумел передать одному из "сидельцев". И – опять чудо – никаких претензий к нему. И он стал жить своей жизнью – писать, публико-ваться… И вот он здесь.
Всё это промелькнуло в голове за те несколько минут, что ехали в трамвае. Русские переговаривались, смеялись, что-то спрашивали у Аннели, она отвечала, пассажиры заин-тересованно взглядывали на них… Лосев чувствовал, что опять приближается к чему-то важному, очень важному в жизни…
Огромное сложное здание института. Сначала всех провели в какую-то комнату, где был телефон, и Аннели Малинен предложила всем желающим позвонить домой. Лосев звонить не стал. Он заметил, что не звонил и Егоров. Потом прошли в институтскую биб-лиотеку – книжные полки, столы поставленные как парты в школе. Выступил руководи-тель Русского культурного центра, выступил директор института – оба официально, скуч-но и, к счастью, коротко.
Почему-то доклад Лосева стоял первым в череде выступлений. Его объявили, пред-ставили. Он вышел к кафедре. Выступать он уже умел, умел скрыть волнение. Главное – говорить для того человека, который попытается понять. Лосев выбрал Егорова – для него говорил…
- Как известно, суть любого явления наиболее точно передаёт образ. Давайте предста-вим литературный процесс, как поезд, впереди которого идёт паровоз. И вот этот поезд мчится. И чем занимается литературоведение? Оно подсчитывает, сколько угля сгорает в минуту, определяет скорость, изменение ветра и так далее. Оно должно этим заниматься, даже если поезд мчится к обрыву. Разумеется, задача критика в такой ситуации найти стопкран…
Чтобы понять ту ситуацию, в которой все мы оказались сегодня, нужно заглянуть в век двадцатый. И я характеризую начало прошлого века, как – расчеловечивание.
В начале двадцатого века на ситорическую сцену выходит новое активное действую-щее лицо – массы. Начав с Чарли Чаплина, с Голливуда, это историческое лицо заканчи-вает свою деятельность "сникерсами" и "фабрикой звёзд". Прямо скажем - не слишком богатые духовные достижения…
Что же происходит в России в начале двадцатого века? Массы появляются на сцене в результате процессов, которые на Западе начались ещё в шестнадцатом веке.
В России в начале прошлого века – большинство населения крестьяне, это уникальное сословие со своим уникальным духовным укладом, со своей удивительной философией. По точному наблюдению Владимира Солоухина в начале века крестьянство начинает прорастать в высшую культуру очень деятельно, очень заметно. Именно выходцы из наи-более состоятельных, просвещённых крестьянских семей, в том числе и Алексей Ганин и составили "новокрестьянскую школу". И Клычков, и Есенин, и Клюев – всё это не выход-цы из нищих селений. Поэтому процесс прорастания крестьянской культуры в дворян-скую был соверешенно естественным. Революция поначалу дала этой культуре большие возможности, но эта же революция, носительница культуры пролетарской, побеги кресть-янской культуры и срезала…
Нелепую каменную хрущёвку невозможно поставить в берёзовой роще. Надо уничто-жить рощу, чтобы поставить этот новодел, соответствующий представлениям строителей о мировой гармонии. И поэтому наиболее мощная поросль крестьянской корневой куль-туры, которая сформировалась в двадцатые годы, была безжалостно вырублена: Ганин и Есенин – двадцать пятый год, остальные – в тридцатые годы. Но здесь тоже интересное наблюдение можно сделать – если уж честно из двадцать первого века посмотреть, что же наиболее значительного в русской культуре за это время было сделано и кем сделано, то нам придётся признать, что наиболее значительный вклад в культуру России, в мировую культуру двадцатого века внесли – "деревенская проза", "тихая лирика", музыка Свиридо-ва , то есть вторая, не вытоптанная волна крестьянской культуры.
Интересна география этой русской культуры, которая появляется в двадцатые годы. В Вологде появляется Алексей Ганин, из Рязани приходит Есенин и так далее. В то же время такие родовые для русской литературы земли, как орловщина, наоборот, из литературы уходят. Потому что орловщина принадлежит дворянской культуре. То есть, очевидно, что дворянская культура передаёт первенство культуре крестьянской. И совсем не случайно, а, наоборот, символично, что именно в Вологде в начале двадцатого века вырос большой русский поэт Алексей Ганин. А уже в пятидесятые годы там же появляется Василий Бе-лов, в той же Вологде творил Николай Рубцов, да и Сергей Чухин, имя которого я видел в одной из тем сегодняшних выступлений.
И нам пора задуматься и понять, воспринять от Есенина, от Ганина, от Клюева, от многих других русских мыслителей, поэтов, писателей, ту важную мысль, то важное чув-ство, что жить нужно живою жизнью и думать о том, чтобы эта живая русская жизнь не пресеклась в большой истории человечества. Вот стихотворение Алексея Ганина, посвя-щённое Сергею Есенину, с таким предисловием: "Другу, что в сердце мёд, а на губах зо-лотые пчёлы-песни":
КРАСНЫЙ ЧАС
Ушла седая ночь, а день ещё в далёком,
Ещё блуждают сны, и не родился звон.
Роятся лики звёзд в молочной мгле востока,
Звезда зовёт зарю взойти на небосклон.
С небесных чьих-то глаз роса пахучей мёда
Струится в синь травы, чтоб грезил мотылёк,
Цветы ведут молву про красный час восхода,
Целуется во ржи с колосьем василёк.
По скатам и холмам горбатые деревни,
Впивая тишину, уходят в глубь веков,
Разросся тёмный лес, стоит, как витязь древний,
В бровях седые мхи и клочья облаков.
Раскрылись под землёй заклятые ворота,
Пропел из глубины предсолнечный петух,
И лебедем туман поднялся из болота,
Чтоб в красное гнездо снести свой белый пух.
Земля, как синий дым, в зарю склонилась кротко,
Взмахнула где-то ночь невидимым крылом,
И ласковый ручей, перебирая чётки,
Поёт, молясь судьбе, серебряный псалом.
И будто жизни нет, но трепет жизни всюду,
Распался круг времён, и сны времён сбылись,
Рождается рассвет, и близко-близко чудо,
Как лист падёт звезда, и солнцем станет лист.
И вот вопрос, который беспокоит, я думаю не только меня, но очень многих – а кому, собственно, передаст эстафету русской культуры "деревенская проза", "тихая лирика", всё то, чем блистательно закончился двадцатый век русской культуры? Кому?
Нам!
И как бы ни страшна была нынешняя русская жизнь, мы, русские, должны помнить, что весь мир, попрежнему, с надеждой смотрит на нас. И чтобы оправдать эту мировую надежду, мы, нынешние русские должны смело всматриваться и вмешиваться в самые страшные проблемы нашей жизни. Я не знаток творчества Сергея Чухина, но как-то читал его и мне запомнились вот эти строки: "…но в эту жизнь вглядеться надо, и это высшая награда – глядеть открыто ей в лицо!" Это как завет для нас ещё из той ганинской Рос-сии…
Ему даже полопали – не особо, правда, энергично и дружно.

7

- Ну что ж, выступавший передо мной Олег Лосев, закончил своё выступление именем и стихами Сергея Чухина, а я как раз и постараюсь познакомить вас с творчеством и жиз-нью поэта-вологжанина Сергея Валентиновича Чухина…
Есть поэты, громко знаменитые, зачастую, скандально. И, случается, что поэзия их ос-таётся известной лишь узкому кругу специалистов, иногда, ещё при жизни этих поэтов.
С Сергеем Чухиным всё иначе. Громкой поэтической славы при жизни он не имел, хо-тя, люди понимающие поэзию, его ценили. Да и сам себе, как поэту, цену знал. Не кричал только об этой цене, потому что, видимо, и вообще-то человеком был не крикливым, скромным. (Но написал же: "Чтоб целый мир обнять, души не хватит. А между тем её должно хватить", - вот какой масштаб сам для себя определил поэт – и это масштаб все Русской Литературы, со всем из этого вытекающим).
Прошло почти двадцать лет со дня его трагической гибели, и "не громкая", "тихая" поэзия Сергея Чухина (а из всех "тихих лириков", он, пожалуй, наиболее соответствует этому определению) выдвинулась в первый ряд русской поэзии. Его стихи включаются во все анталогии русской поэзии, публикуются в сборниках, и, главное, приобретают всё большее число почитателей. На самом деле – только и нужно-то дать прочитать Чухина. И, если только этот читатель обладает чутьём к поэтическому слову, чувствует поэзию – он не сможет не полюбить Чухина…
Часто говорят о большом влиянии на творчество Сергея Чухина поэзии Николая Руб-цова. Мне ближе в этом случае позиция Ольги Фокиной. Она сказала:
- Мне кажется, что Чухин совершенно самостоятельный поэт. Просто они с Рубцовым очень рядом, очень близки во времени, очень близки по мироощущению. Но ведь Чухин начал писать гораздо раньше, чем он узнал Рубцова, как поэт он сложился независимо от Рубцова. Я считаю творчество Чухина не менее значимым, чем творчество Рубцова…
И мне кажется, что надо говорить не о влиянии Рубцова, а о взаимовлиянии этих по-этов. Но это уже тема отдельного большого исследования…
… Потом выступал какой-то эмигрант – о влиянии русского языка на финский. За-крутко говорил о "молодой русской прозе", сделав упор на "финно-угорских" авторов…
Всё было очень чинно, спокойно и в то же время сумбурно, каждый говорил о своём. И Егоров уже не понимал – зачем он здесь, и что, вообще, происходит. Был небольшой перерыв, во время которого курящие собрались в специальном помещении со стеклянны-ми стенами, напоминавшем аквариум и там за закрытой, стеклянной же дверью, курили. Егоров прикончил две сигареты, сидя за пластиковым столом на пластиковом стуле, ни с кем не разговаривая…
После всех выступлений пошли на обед в какой-то ресторанчик, а вернее, конечно, кафешку или даже столовую, где сами набирали всё на подносы и становились в очередь в кассу. Расплачивалась за всех "финская сторона" – Аннели Малинен.
Егорову хотелось познакомиться и поговорить с Ивановым, и тот вроде бы тоже на него заинтересованно взглядывал. Но пока в общей говорящей, шумящей, делящейся впе-чатлениями массе это не получалось.
После столовки, опять всей толпой, пошли гулять. Аннели повела их на Сенатскую площадь.
- Будьте внимательны, - предупредила она, - здесь работают карманники из Румынии.
- Из Румынии? – переспросил кто-то.
- Да, - был исчерпывающий ответ.
Площадь красивая: большой собор похожий на Казанский в Питере, памятник Алек-сандру Второму…
Мальчишки гоняли на своих колёсных досках – "скейтах". Один с разгона упал на бок. В джинсах, футболке, волосёнки белые, и видна розовая кожа под ними… Доска откати-лась в сторону, а мальчишка сел и заплакал беззвучно, только слёзы по щекам бежали. Поэтесса Сидорова заохала, подскочила к мальчишке. А он глянул на неё испуганно, вскочил, подхватил доску и рванул к приятелям, стоявшим неподалёку…
Они ушли с площади и шли по какой-то пешеходной без транспорта улице.
Аннели Малинен спросила вдруг у Егорова:
- Как ваши университетские дела, Алексей?
- Ушёл я из университета.
- Да?.. Да, я понимаю, маленькая зарплата…
- Да, ушёл, работаю на мясокомбинате, - раздражённо ответил Егоров, надеясь, что больше вопросов не будет.
Аннели сказала:
- Мне понравилось ваше выступление.
- Спасибо.
… И Алексей вдруг понял, что совсем рядом море. По ветру, по запаху… И не ошибся – вышли на набережную.
- А у вас был вчера ураган?
- Был сильный ветер, - ответила финка. – А на море был, говорят, шторм. Даже не бы-ло паромного сообщения…
Подтянулась вся группа. Скучились, заговорили оживлённо и, кажется, все сразу, гля-дя на причал, на торговые ряды, на видневшийся невдалеке большой златокупольный пра-вославный храм… Опять шли куда-то…
Аннели рассказывала:
- Я училась в Советском Союзе. В Ленинграде. Диплом писала по Шукшину. Работала потом экскурсоводом с советскими туристами. Однажды была группа работников мясной промышленности. Водила их на мясоперерабатывающий комбинат. Я сама там впервые была. Весь путь – от поросёночка до… до того, что из него сделали прошли. И вот вышли во двор комбината, а троих нет. У меня сердце в пятки ушло. – Она говорила так, будто вот прямо сейчас переживает те самые события, даже появился заметный акцент. – Чего только не представила. Там же такие машины с ножами, крючья… Пошли искать… А они у одной такой машины стоят, рты разинув… Да, напугалась тогда…
"Для меня, что ли, рассказывает? – подумал Егоров. – Вообще, конечно, странно, что я там, в мясном цехе оказался, никогда не думал… Впрочем, не страннее, пожалуй, чем финка пишущая диплом по Шукшину…"
Егоров только сейчас заметил, что Лосева нет. Спросил у Закрутко:
- А где Лосев-то?
- Да он сразу в гостиницу смотался. Медведь одиночка! – поправился, – Лось одиноч-ка! – и хихикнул своей шутке, отвлекшись от оживлённой беседы с симпатичной светло-волосой женщиной, которая не выступала, но присутствовала на симпозиуме. В руке у За-крутко была банка пива. А одет он был в строгий чёрный костюм с галстуком. И белые с красными полосками кроссовки…
Арви – "карельский финн", с лицом интеллигентного алкоголика, подвижный и разго-ворчивый, успевший уже, видимо, выпить, взял на себя роль гида, и все кучковались во-круг него:
- В этом кафе часто бывает президент Финляндии, просто заходит выпить чашку кофе, без охраны…
Аннели Малинен всё время шла почему-то рядом с Егоровым.
Алексей закурил и сразу вспомнил здешние строгости. Спросил у Аннели:
- Можно?
- Она улыбнулась и даже озорно махнула рукой:
- Курите. Всё равно поймут, что русский. У нас кроме русских никто находу не курит. – И, опять усмехнувшись, продолжила: - В прошлом году мы с мужем ездили в Россию. На автобусе. На границе, во время таможенной проверки, муж вышел покурить и не на-шёл урну, бросил окурок куда-то. Русский пограничник заставил его подобрать…
Егоров болезненно поморщился.
- муж не хотел подбирать. Но я сказала – подбери, это правильно…
- Нет, нет… - замотал головой Егоров и сразу выбросил недокуренную сигарету в ур-ну.
- Я люблю Рубцова, но совсем не знаю поэта Чухина, - сказала Аннели.
- Ну, это не удивительно, - ответил Егоров.
…Наконец, все снова оказались у здания Центра русской культуры. Стали прощаться до следующего дня.
- Пошли с нами, Алексей, - позвал вдруг Егорова суетливый Арви. Рядом с ним стояла та светловолосая женщина и поэтесса Элла Сидорова.
- А куда?
- Да есть тут поблизости симпатичная забегаловка. Поговорим. Вот и дамы хотят с то-бой поближе познакомиться.
- Пошли.
Симпатичная забегаловка была на той же улице, что и "русский центр": посреди большого зала стоял трактор, наверное, из тридцатых годов, тут же и чёрно-белая корова в натуральную величину, деревянные некрашеные столы, грубые табуреты. Арви сразу по-дошёл к стойке. Егоров услышал слово "шнапс". Сели за один из тех столов. Светловоло-сая финка, Мария, села рядом с Алексеем. Весь день он как-то и не обращал на неё особо-го внимания, а сейчас сразу почувствовал, что не просто так она рядом села. И смотрела на него… Однозначно смотрела.
Выпили, закусили какими-то пирожками, закурили.
Арви рассказывал, как жил когда-то в Петрозаводске. "Там дерьмово было, а и здесь, слушай, не лучше. Скучно живут белофинны…"
- Ты настоящий. – Сказала Мария Егорову. – Несмотря на очки и безнадёжную интел-лигентность в тебе чувствуется настоящий русский мужик.
- Да какой я интеллигент-то… Дед и сейчас в деревне живёт, отец простой работяга был. Да и я в работяги ушёл…
- Из университета ушёл?
- Да, на мясокомбинате работаю… - Все трое смотрели на Егорова, и он продолжил. – Никогда не думал, что буду мясником. А вот же – мясник. Увидел небо в колбасах! В дет-стве у нас рассказывали страшилку: один человек пошёл работать на мясокомбинат и не вернулся, а через несколько дней его жена нашла в палке колбасы знакомую пуговицу…
Все смеялись. И Мария уже сидела вплотную к нему, и Егоров левой рукой обнимал её. Он снял очки и спрятал в карман, чтобы не потерять, и от этого будто ещё больше опь-янел – плохо видел-то без очков. И настроение у него было самое бесшабашное.
- Слушай, я знаю Рубцова, но не знаю Чухина, - сказала Мария.
- Он прекрасный поэт.
- Я не смогу перевести стихи, но если ты дашь статью о Чухине – переведу и опубли-кую здесь. Я же переводчик.
- Ты мне адрес свой дай, я пришлю что-нибудь.
- Да-да, - ответила Мария и ещё плотнее прижалась к нему.
- Я роман написал о коллективизации в Карелии, - сказал Арви. – Я ещё и вашего Бе-лова перепишу.
- От руки, что ли? – парировал Егоров. Он попал в то лёгкое настроение, когда нуж-ные слова находятся вовремя и к месту, или это ему так казалось.
И все опять смеялись. И Арви смеялся. "От руки… Нет… Перепишу!.. Я ещё роман написал о советско-финской войне…"
- А я знаю одну деревенскую старуху, её жених погиб на финской, и она так и не вы-шла потом замуж, - сказал Егоров.
- А я знаю финскую бабушку – её муж погиб в тридцать девятом. Но у неё уже была маленькая дочка – моя мама. – Сказала Мария.
- Да знаю я! – вырвалось у Егорова даже со злостью. – Политкорректность. Не приня-то у вас о той войне говорить с русскими.
- Нет-нет, Алексей. Всё можно, да-да, всё можно…
- Ах эта жизнь! Гори она огнём! Возьми, Арви, ещё. На, у меня есть эти ваши… еври-ки… Мария, ты замужем?
- Да, да… Двое детей…
- Пойдёшь ко мне?
- Я не могу. Мне уже надо скоро домой. Ты ведь понимаешь. Ты очень умный.
- Я дурак!
- Да-да…
- Алексей! – Сидорова смеялась и грозила ему пальцем, и длинный квадратный ноготь перламутрово посверкивал.
Они расстались у ворот "русского центра". Арви вызвал по телефону такси и уехал с Марией. Сидорова и Егоров пошли в здание, и были они абсолютно чужие друг другу, будто и не сидели совсем недавно за одним столом. И, наверное, думалось Алексею, такие же чужие друг другу Арви и Мария, сидящие сейчас в такси рядом, близко…
Сидорова всё же обратилась к нему, уже открывая дверь своего номера:
- Простите, у вас не будет сигареты.
- Извините, нет, - ответил Егоров, проходя к своей двери, понимая, что Элла Сидоро-ва, конечно же, знает, что он сейчас нагло соврал.

8

Лосев после всех выступлений сразу поехал "домой", в "русский центр". Экскурсии толпой никогда его не привлекали. Конечно, гуляя один, тем более, сидя в номере, не уви-дит толком Хельсинки, не узнает чего-то. А нужно ему это? А что они-то узнают? Ну, по-кажут обычные достопримечательности – какую-нибудь центральную площадь, с каким-нибудь памятником, ну, на рынок рассчитанный на туристов сводят…
Лосев сел в трамвай на противоположной от института стороне улицы, проехал три остановки.
Он не сразу пошёл к себе в номер. Прикинул, что здание "центра" и несколько приле-гающих к нему, находятся в середине квадрата очерченного четырьмя улицами, решил по этому квадрату прогуляться. Здание "центра" всё время было видно, и он не боялся заплу-тать.
Дома вокруг были обычные городские, скучные. В первых этажах магазины, которые не интересовали его. И люди вокруг были самые обыкновенные, похожие, например, на нынешних "петербуржцев".
Был по пути небольшой парк с детской площадкой: яркие пластиковые домики, горки, мамаши с детьми.
Лосев зашёл в пивной бар. Молодой улыбчивой продавщице показал на кружку и поднял указательный палец. Она приоткрыв улыбкой белую полоску зубов, показала два пальца. Лосев нашёл монету в два евро. Взял кружку и сел за стол.
Помещение небольшое, уютное, посетителей немного: шумная группа молодых пар-ней, среди которых выделялся бородатый здоровяк в чёрной майке и с татуировками на руках; и сидели ещё за соседним столом двое мужчин средних лет интеллигентного вида, негромко и неспешно говорили.
Парни громко смеялись, мужчины разговаривали, продавщица улыбалась… Олег Ло-сев потягивал пиво, смотрел на людей, поглядывал в окно и знал, что никто не подойдёт к нему, не распахнёт душу, и не полезет в его, Лосева, душу, как это почти непременно бы-ло бы в любой пивнухе России. И сейчас это ему нравилось.
Он вспомнил Егорова, Чухина. Вспомнил, как нашёл тот невзрачный сборничек среди подготовленных к сдаче в макулатуру книг - расформировывали какую-то ведомственную библиотеку неподалёку от его дома (там он много ещё хороших книг взял, и сам посмеи-вался: "Великая русская макулатура!"). Раскрыл и сразу попал вот на то стихотворение: "Друзей потянет кочевать, а ты у осени попросишь бумаги лист, оконца просинь, да дере-вянную кровать. Листва засыплет водоём, пройдёт хорошая погода, уйдёт последняя под-вода, и день потянется за днём. Настроив душу на добро, на чистоту лесной берёсты, по-нять природу так же просто, как птице обронить перо…" И сейчас, сидя в хельсинкской пивной, вспомнил это стихотворение (а он никогда не заучивал стихи специально, они или ложились сразу на душу и тогда уж запоминались сами собой, или проскальзывали мимо него), и покой объял душу. А, действительно, что, кто может побеспокоить его здесь… Все заботы и беспокойства там, дома…
"Что ж, Чухин, конечно, хороший поэт. Но сколько их, вот таких "чухиных" в России - хороших, но неизвестных. Кто бы вспомнил Чухина, не будь он другом Рубцова? Кто бы вспомнил Ганина, не будь он другом Есенина?.." И сам себе отрицательно покачал голо-вой. "Нет. Ошибаешься. Вспомнили бы. И помнят. И независимо от Есенина и Рубцова помнят…"
Рядом стоял тот татуированный здоровяк. Он что-то спрашивал и уже, видимо, повто-рял вопрос.
- Что? - Лосев, очнувшись, вскинулся на него. Финн показал жестом, что просит зажи-галку. – Нет. Не курю. – И увидев, что здоровяк не понимает, добавил: - Я русский.
- О! – парень кивнул и пошёл к продавщице.
Лосев поднялся из-за стола, и оказалось, что он даже немного выше богатырского финна. Вышел на улицу. У входа была опрокинута урна, мусор рассыпался по асфальту. Из пивной вышел мужчина в белой футболке с какой-то надписью на груди, в джинсах, в белоснежных кроссовках и пластиковой метёлочкой стал заметать мусор на пластиковый же совок. И мусор тоже казался не настоящим…

9

Красная машина иностранного производства неслась по трассе со скоростью более ста километров в час. Сидели в ней двое. За рулём – крутоплечий, чернявый, широкоскулый, с явной примесью восточной крови. Второй – тоже крепкий мужик, но лицом мягче, голу-боглазый.
Оба в кожаных куртках.
Они, видимо, давно знакомы – привычно молчат.
Виднеются впереди домишки деревни, и водитель сбрасывает скорость.
Голубой щит с белыми буквами.
- Не фига себе название, Серый! Деревня Старые лохи, - усмехается чернявый.
- Да уж…
- Давай тормознём. Жрать хочу.
- Давай.
Домишки жмутся к шоссе. На крыльце сидит бабушка – шерстяной платок шалаши-ком. Она давно привыкла к бесконечно мелькающим машинам. Машины эти из какой-то другой, не её жизни. Есть они, нет – для неё ничего не изменится. Просто так уж вышло, что эта широкая гладкая дорога легла через её деревню, когда-то большую и шумную, а теперь, едва дышащую.
Машина тормознула у крыльца, и весёлый чернявый парень крикнул:
- Бабка! Млеко, яйки! Бистро, бистро! Шнеля!
Старушка мешкает в нерешительности. Потом уходит в дом и вскоре появляется с литровой банкой молока. В другой руке решето с пятком белоснежных яиц и краюхой хлеба.
Они идёт к машине. Парни ждут её на кромке дороги, сосут сигаретки.
- Кушайте, сынки.
Они выложили яйца на заднее сиденье машины, выпили молоко…
Чернявый сел в машину, завёл двигатель.
А голубоглазый выдохнул вдруг:
- Прости, мать, - и сунул в её руку бумажку.
Когда тронулись, водитель сказал:
- Ты зачем бабке баксы дал? Она ж их не знает, печку ими растопит.
- Да помолчи ты, - огрызнулся голубоглазый и включил магнитолу…
Старуха сунула бумажку в карман передника и засеменила к дому. А к ней уже спе-шит сосед – высокий худой старик в заношенной фуражке:
- Что за гости, Власьевна?
- А внук из города с другом. Обратно поедут, так погостят Пока вот денежку подарил, - она показала старику Егорову купюру. Тот покачал головой, но промолчал… Взял бу-мажку, посмотрел на свет, помял уголок:
- А ведь это доллары, Власьевна. Мой Мишка такие из загранки привозил… (Мишка – старший внук, действительно, когда-то частенько ездил "в загранку". Мотался "челноком" в Польшу…)
А у старухи никакого внука нет… В избе она прячет денежку в ящик комода, что-то шепчет, глядя на фотографии племянников.

10

Марина позвонила на мобильный:
- Ну, ты идёшь?
- Да, уже выхожу, - ответила Галина, хотя ещё минуту назад сомневалась и даже скло-нялась к тому, чтобы не ходить в ресторан.
Теперь она, уже не раздумывая, надела серое, чуть закрывающее колени платье, по-правила перед зеркалом волосы, скользнула помадой по губам, вставила ноги в туфли, прихватила сумочку, ещё раз глянулась в зеркало, подмигнула себе – "падшая женщина".
Не поехала в автобусе, не взяла такси. Шла не думая, - и правда, - ветерок в голове гу-лял. Поймала взгляд мужчины, какого-то хлыща в костюмчике, в сияющих ботинках, - не оценивающий, а уже оценивший, высоко оценивший. Усмехнулась, прошла, каблучками цокая.
Марина ждала её у входа в ресторан "Меркурий".
Галина давно не бывала в ресторанах, а в этом "Меркурии" так ни разу. И сейчас, под-ходя к нему, подумала, что не лучшее место выбрала Марина. На первом этаже, под рес-тораном, была простая забегаловка, где давали в разлив водку и пиво, и там всегда толк-лись "опойки". И рядом с Мариной кучковалась пьяная мятая компания – скидывались.
Но Маринка на тех алкашей внимания не обращала, стояла вызывающе красивая.
- Привет.
- Привет, подруга.
А наверху, в ресторанном зале, спокойно, чинно, красиво…
Ещё не поздний вечер, и посетителей мало. К ним подошёл услужливый молодой официант:
- Что дамы желают?
- Дамы желают бутылку красного полусладкого, два салата и шоколадку, - ответила Марина. И вдогонку уже: - Минералку и сигареты ещё!
- Ты тут, как дома…
- Не часто, но бываю, надо иногда расслабляться.
Звучала негромкая музыка, ресторан заполнялся посетителями, сновали официанты…
К ним за стол подсел какой-то Маринин знакомый с другом. Оба крепкие сорокалет-ние мужики, очень уверенные в себе. Появился на столе коньяк, фрукты…
Марина уже вовсю танцевала, смеялась, болтала с этим своим приятелем. Второй, друг его, пригласил Галину. Танцевали, и он сразу прижал её к себе…
"Ну, этого ты хотела?.."
Галина вышла из зала, поглядела на себя в зеркало. За ней и Марина.
- Ну, ты чего, Галка?
- Пойду я домой.
И Марина не стала её удерживать.
Галина подала ей пятьсот рублей.
- Да ну, брось ты…
- Возьми-возьми.
- Сдачу завтра отдам, - сказала Марина. И добавила: - Ну, беги тогда, а то Эдик увя-жется, запал на тебя…
- Галина вышла на улицу и только сейчас поняла, что отдала все деньги, не было не то что на такси, но даже и на автобус. Впрочем, автобусы в первом часу ночи уже и не ходят.
- Такси, пожалуйста, - окликнули из ближайшей машины.
Уже когда отошла от ресторана сообразила, что можно было взять такси, дома-то деньги есть. Но решилась – пошла пешком.
В центре было светло от фонарей, огней рекламы, машинных фар. На площади груди-лась, шумела молодёжь – сидели на спинках скамеек с неизменными банками пива в ру-ках… Она давно не бывала в городе ночью и её удивляло это многолюдие.
Снова шла через мост, и здесь уже только фонари, да фары, да отблески в чёрной воде.
Рядом приостановилась какая-то машина, дверь приоткрылась:
- Подвезти?
- Нет, спасибо, - как можно твёрже, не оборачиваясь, ответила Галина.
- И не боишься одна-то ночью, такая красивая?
Она не отвечала, шла, машина катилась рядом.
- Да завязывай ты, Колян, некогда, - раздался другой голос. Дверь захлопнулась, и машина умчалась, обдав бензинной гарью.
"Ну, вот этого, этого ты хотела?"
И от моста до дома она уже почти бежала. В подъезде сняла туфли - ступни горели.
А в квартире. Не раздеваясь, легла на диван…
… Видела отца, маму, себя девочку, родной городок из которого с такой радостью и надеждой уезжала двенадцать лет назад, и который ныне не достижим, не реален, не воз-вратим, как детство…

11

Егоров не успел войти в свой номер, Закрутко перехватил, шёл как раз по коридору.
- Лёха, пива хочу! – был он уже изрядно навеселе. – Пошли, прогуляемся до магазина.
Егоров взглянул на часы:
- Так одиннадцать уже, а у них ведь спиртное только до девяти вечера продают.
- Ну, русским-то должны!
- Ну, пошли.
Егоров знал, что легче согласиться с Закрутко, посвятить ему полчаса (и не больше), чем отвязаться.
Снова, ночная уже, освещённая фонарями и светом из окон, малолюдная улица. Мага-зин нашли быстро. Закрутко уверенно подошёл к продавцу:
- Ай эм рашен! Ту пиво, ту орешки! – показал два растопыренных пальца.
На вопросительную фразу финна, Закрутко ещё раз энергично произнёс:
- Ту пиво! – ткнул пальцем на полку, где стояли банки и бутылки с пивом. – Ту ореш-ки! - показал, как кидает в рот и щёлкает орехи.
- Ноу алкоголь! – замотал головой продавец – молодой мужчина с длинными, почти до плеч, вьющимися волосами.
- Ай эм рашен! – Закрутко стукнул себя кулаком в грудь. – Он, - ткнул пальцем в Его-рова, - тоже рашен! Ту пиво!
- Ноу, ноу…
… - Тупые! Чухня не русская! – грустно ругался Закрутко на улице, когда история по-вторилась и во втором магазине…
- Я домой. – Твёрдо сказал Егоров.
- Ну, а я своего всё же добьюсь!
- Удачи.
- Кстати, - Закрутко поднял указательный палец, - "Чухин" – "чухонь"- "чухонцы"…
- Возможно, - понял ход его мысли Алексей. – Финно-угорские племена издревле в наших местах жили.
И они разошлись, каждый в свою сторону.
… Наконец-то Алексей оказался в своём номере, ополоснулся под душем, покурил си-дя в кресле перед телевизором… Думал, что сразу уснёт, а не спалось… Случилось ведь что-то… Что-то покоя не даёт… Да – Мария… Обожгла ведь, обожгла… С женой так не было. С Галиной всё просто, обыденно даже получилось… Знал он её ещё студенткой, его ученицей и была. И тогда, на студентку, не обращал внимания, как и на всех остальных студенток. Не позволял себе. А было – приходили на экзамены, на зачёты в коротких юб-чонках, глазками стреляли. А это только сердило его. К таким больше и придирался…. Были у него когда-то, конечно, юношеские влюблённости, был вялотекущий длительный роман с замужней дамой с истфака, сам собой на нет сошедший… А потом уж, когда Га-лина аспиранткой стала, когда работать стали вместе и разглядел её. Без особых ухажива-ний позвал замуж и всё, и поженились, и живут… А Мария… Ведь он ни разу жене не из-менил, а сегодня готов был, даже и не вспомнил о Галине-то, когда Марию звал сюда… А не пошла… И ведь точно – не пошла только потому, что, действительно, не могла. Навер-ное, не было бы этого Арви – пошла бы, побежала бы за ним, вот сюда, вот на эту по-стель…
А потом-то – что бы? А не важно. Потом – было бы потом. Перемучились бы… А и хорошо, что не пошла – проблем меньше. Но ведь будь у него возможность вот сейчас, в это мгновение привести её сюда – и не думал бы ни о каких проблемах… Но ведь если только постель, то, наверное бы, и Сидорова не отказалась. Но не надо ему Сидорову-то, а Марию надо…
Так и промаялся почти до утра, пока, наконец, не задремал - полураздетый (в брюках и носках), поверх одеяла…

12

Не спалось в эту ночь и Аннели Малинен… Дети спали, муж спал, а она засиделась в кабинетике, будто бы за работой.
Выговор от директора института уже получила.
- Зачем здесь какой-то Чухин, какой-то Ганин, Егоров, Лосев – они что, выдающиеся литературоведы? Почему так мало представлены финно-угорские литераторы? Нас не поймут, нас просто не поймут… - говорил директор и был безусловно прав. Тем более, что над институтом и так нависла угроза закрытия.
А она была рада, что ей удалось вытащить сюда, дать возможность выступить вот как раз этим Егорову и Лосеву… (Лосев, кстати, напомнил ей Сергея Довлатова, которого од-нажды показали ей на Невском. Напомнил, конечно, и фактурой – этакий боксёр-тяжеловес не в лучшей спортивной форме, и каким-то, на расстоянии чувствуемым, внут-ренним одиночеством).
А как трогательно растерян Алёша Егоров. И всё же – сколько достоинства даже в этой провинциальной русской растерянности. Как он любит поэзию и этого мало извест-ного поэта Чухина. Она, например, впервые услышала о таком, а ведь должна бы знать, Рубцовым ведь тоже серьёзно занималась, даже пыталась переводить… И в обоих – и в Егорове, и в Лосеве – есть то, что по-русски называют "не от мира сего". Да ведь и все они, русские – не от сего мира…
Отец её был в русском плену. Рассказывал ей, девочке, как однажды зашёл он в дом, (куда-то отправили его места работы их бригады, одного), зима была, холод страшный, а там одна девочка, и он присел у входной двери и попросил кипятку. Девочка налила кипя-ток в стакан из самовара, подала ему, а сама стала выкладывать из портфеля учебники на стол, специально так, чтобы он видел – учебник немецкого языка. И он не сказал ей, что он не немец… Навсегда запомнил ту девочку и дочке рассказал о ней. А больше никогда ничего ни о войне, ни о плене не рассказывал.
А потом она прочитала Толстого, Чехова, Шолохова. И она полюбила Россию и рус-ских, ещё не увидев их…
Она раскрыла книжку Чухина, которую передал сегодня Алексей Егоров для инсти-тутской библиотеки: молодое, мальчишеское даже, лицо, спадающая на лоб чёлка, боль-шие очки – это и есть Сергей Чухин. И дальше раскрыла сборничек. Наугад прочла:
"О милая! Наш миг неповторим.
Вся наша ночь с её рассветной мукой
Она пройдёт, растает, словно дым, -
Живи разлукой.
И над рекой два робких огонька,
И матовые ивы над излукой,
Неповторимо всё, как облака, -
Живи разлукой.
Не жди прихода нового зари,
Что было нашей юности наукой.
Поговори со мной, поговори –
Живи разлукой.
Смотри, как небо рассекла звезда
Над всем земным покоем и разрухой.
И ночь любви дороже нам, когда
Живёшь разлукой".
И у женщины сдавило сердце…
Где-то она читала: "Если Россия когда-нибудь прекратит своё существование, она всё равно будет жить в сердцах любящих её иностранцев".
Но утром нужно быть в форме, нужно улыбаться… Она выпила снотворное и пошла в спальню.

13

Егоров встал позже, чем обычно – в седьмом часу. Он оделся и спустился на первый этаж. Откуда-то из бокового помещения выглянул сонный, с брюшком и лысиной, охран-ник.
- Прогуляться хочу, сказал Алексей.
Охранник нажал кнопку электронного замка, открыл дверь:
- Обратно пойдёте, так там на входе звонок есть…
- Хорошо.
Утро было серое, сырое, с ощущением недавно развеявшегося тумана…
Алексей шёл прямо по улице, не сворачивая, боясь заблудиться… И опять маленькое чудо случилось – увидел как в скверике из-под куста вылез ёжик и перебежав дорожку скрылся в траве. Вчера белка, сегодня ёж… А вот ни собак, ни кошек на улице нет. Точно! Ни одной не видел. И совсем нет пыли. Можно сесть прямо на асфальт и не запачкать брюки… Впрочем, сел он, конечно, не на асфальт, а на скамейку внутри пластиковой, с прозрачными стенами будки автобусной остановки…
И вот – чувство одновременно нереальности и обычности происходящего: Алексей Анатольевич Егоров, в недалёком прошлом преподаватель университета, "молодой учё-ный", а ныне аппаратчик термической обработки колбасных изделий, русский, женатый и т.д., сидит на скамейке автобусной остановки в одном из районов столицы Финляндии Хельсинки, никуда не торопится, никого не ждёт, курит, смотрит перед собой без желания даже особого что-то запомнить, что-то понять… Просто сидит и курит…
Егоров так и не понял – парень это или девушка. Длинноволосое существо с чертами лица смазанными узкими и плотно прилегающими к черепу очками с жёлтыми непро-зрачными стёклами, в светлом плаще, скрывающем фигуру, в непонятного фасона обу-ви… Непонятный этот человек смотрел на табличку, (по написанным в ней цифрам Его-ров понял, что это расписание движения автобусов), жеманно сдвинул обшлаг плаща, по-смотрел на часы и, обернувшись к Егорову, что-то спросил.
Егоров пожал плечами. "Ноу, ноу…", сказал неуверенно. И человек недоуменно при-поднял брови над непроницаемыми стёклами. "Рашен", - уже твёрдо сказал Алексей. "Рус-ский я!" – повторил. "О!" – был ответ. И непонятный человек сразу отвернулся и пошёл какой-то тоже средней, - не мужской, не женской, - походкой. И Егоров встал, окурок, предварительно плюнув на него, отправил в урну и пошагал к "русскому центру". Там, в баре, уже пахло кофе и сигаретным дымом…
… Сегодня первым выступал поэт Савёлов – о "карельской поэзии" что-то говорил… Потом кто-то из местных (бывший советский человек) критиковал эмигрантский, выхо-дящий в Финляндии журнал.
- Смотрите, какие перлы публикуются в нашем журнале: "Мы в Финляндии встречаем новый год и новый век. И судьбу благославляет ингерманландский человек!"
Все посмеялись невесело. Даже, наверное, и автор процитированных строк, скорее всего, находившийся в этом же зале.
А потом поднялся со своего места большой Олег Лосев, подошёл к Егорову и сказал довольно громко, но, всё же, давая возможность всем желающим сделать вид, что ничего не слышали:
- Пошли, Алексей, погуляем. Ну их… - и добавил совсем уж невежливое, не вязавшее-ся с его вчерашним вполне академическим выступлением.
По знакомому Алексею пути вышли на Сенатскую площадь, оттуда двинули к набе-режной. Молчали. Лосев только сказал:
- Гляжу – куришь много.
- Да, не могу без курева.
- А я бросил.
Постояли, посмотрели на пару белых лебедей, плавающих неподалёку от причального бортика, на пассажирский паромчик, заполнявшийся весёлой публикой.
Мандариновая корка в воде, рядом с лебедем, нарушала идиллию…
Присели на скамейку.
Лосев сказал:
- Так бы и не поговорили.
- Запросто, - откликнулся Егоров.
- Я о Чухине думал, после твоего доклада. Вот вспоминаю, читал я его стихи и часто всё же видел в них огромное влияние Рубцова, интонации рубцовские, скрытые цитаты…
- Да, они очень близки, конечно. Но, как написал поэт Александр Романов: Рубцов – тайна русской души, а Чухин – открытая русская душа… Близки они, конечно… И в жиз-ни были близки – дружили, и в смерти близки – лежат-то в метре друг от друга. И даже там, если есть оно это там, рядом они. _ Егоров снова стал прикуривать, пряча огонёк за-жигалки в ладонях, а Лосев сидел склонившись вперёд глыбистым телом, уперев локти в колени, будто вглядываясь сквозь чистый финский асфальт в землю, будто силясь постиг-нуть через разговор о поэтах, нечто большее.
- Мне один наш писатель, склонный, впрочем, ко всякой мистике, рассказал как-то свой сон, - продолжил, сильно затянувшись сигаретным дымом Егоров. – На небе, на зо-лотой скамеечке сидят: Рубцов и держит в руках золотую книгу; Чухин – серебряную кни-гу; Николай Дружининский – белую книгу…
- Дружининский?
- Да, был такой поэт. Помнишь популярную песенку: "Слушай, тёща, друг родной…"?
- Ну-ну, помню, - кивнул Лосев.
- У него и посильнее стихи есть…
- Помнишь что-нибудь?
- Нет, так на вскидку, не вспомню… Хотя, вот эпитафия его шуточная: "Вот здесь по-коится Дружининский, характер он имел пружинистый, любил он жизнь неутомимо, гуля-ла кровь по крепким жилам, любил добро, хоть трудно жил он". Так, кажется.
- Соответствует?
-- Эпитафия-то? Говорят, что да… Так вот, вместе они там, хотя бы и во сне…
- Но по ранжиру-то он их расставил: золотая книга, серебряная…
- Сон. Хотя, видимо, отражает внутренне к ним отношение… Чухин ведь и сам при-знавал влияние Рубцова. Ну, и что? Вот стоят у меня на книжной полке дома и тоже рядом – и, знаешь, хотя Рубцова очень люблю, а для души чаще всё же Чухина читаю…
- Ну, кто-то кого-то другого для души читает чаще, чем Рубцова, наверное, и уж точно чаще, чем Пушкина. Тут вот что, лично для меня: Чухин – символ всей провинциальной, не сумевшей, как говорят, пробиться, зачуханной русской поэзии…
Алексей перебил его:
- Такой случай рассказывают: Чухин, когда в Москве в литинституте учился, пришёл как-то к Яшину, а тот со смехом сказал: "Чухин! Да ещё и из Грязовца!..." Он тогда в Гря-зовце в газете работал…Да, пожалуй, есть что-то символическое… Помнишь знаменитое рубцовское: "Светлеет грусть, когда цветут цветы, когда иду я многоцветным лугом, один или с хорошим верным другом, который сам не терпит суеты…" Это ведь, мне кажется, о Чухине. У Чухина есть стихотворение, Рубцову посвящённое и будто о том же, но проще и при этом – не менее пронзительно, чем у Рубцова:
"Уходим за последними грибами
Под крапающим изредка дождём.
Хотя отлично понимаем сами,
Что ничего сегодня не найдём.
Уходим за последними грибами,
И для согрева пробуем бежать,
И сигаретки тёплыми губами
Стараемся подольше подержать.
На пустоши давно ли огребали
Просушенное сено… А сейчас
Уходим за последними грибами –
За первыми ходили и без нас".
- Сильно, - кивнул Лосев. – Будто увидел их – нахохлились, как воробьи, сигаретки в кулаках от дождика прячут. А Чухин ещё, наверное, говорит, что, мол, ничего, по своим местам проведу, наберём…
- Да, грибники были заядлые оба. И за грибами, конечно, в чухинской деревне ходили, и места у него, конечно свои были, заветные, как ведь и у каждого из нас…
- Да… - И вдруг будто бы без всякой связи с предыдущми словами: - И ведь всех уби-ли! И Ганина; и Есенина, даже если и сам; и Рубцова…- Тут запнулся, на Егорова взгля-нул.
- И Чухина, подтвердил Егоров.
… Мимо них ходили люди, разговаривали на непонятном им языке, улыбались и хму-рились, жили своими заботами…
Егоров сказал:
- А ведь и здесь люди несчастны.
- Да почему бы им здесь и быть счастливыми?.. Один человек сказал мне, - и это так и есть, - счастье земно лишь степень приспособления к тому злу, в котором лежит этот мир. Известно же, кто князь мира сего. Откуда ж и счастью-то быть… Но – покой и воля, покой и воля!..
И совершенно естественно, будто туда и стремились с самого начала, двинули они в сторону златокупольного храма.

14

Тот же унылый пейзаж за окном, перестук колёс… Всё – домой, домой…
… Ехали опять всей русской компанией из института в "русский центр". И Аннели Малинен с ними. Говорили что-то, прощались уже.
- Я сейчас не буду плакать. Я приду домой и заплачу, говорила Аннели с сильным ак-центом. И вышла из трамвая на остановку раньше них. И даже, кажется, не все сразу по-няли, что всё – простились…
Охранник, тот же самый, что открывал утром дверь, окликнул Алексея:
- Вы Егоров?
- Да.
- Слушай! – от волнения охранник перешёл на "ты". Слушай, тут прямо рвалась к тебе финка, требовала тебя и всё, подай вот ей Егорова и всё тут… Слушай, они ж такие… это… сдержанные всегда…
- Телефон не оставила?
- Нет. Ушла. Чуть не ревела баба. Да ревела, ревела!
Мария. Утром её в институте не было, потом он ушёл с Лосевым. Разминулись. Не судьба. Или судьба…
Вечером была прощальная попойка. И Егоров, наконец-то, достал свои две бутылки… Лосев сурово молчал; Закрутко, пока ещё не опьянел, требовал от всех тексты докладов, грозясь опубликовать их в своей газете, а потом его развезло, он то задрёмывал, сидя в кресле, то, очнувшись, вскидывался и вопрошал: "О чём шумят друзья мои поэты?"; Савё-лов читал свои стихи; Сидорова читала свои и рубцовские и обещала Егорову приехать осенью на "рубцовские дни"; был там и Арви и опять сулился переписать Белова…
Утром Лосев, Закрутко и Сидорова уезжали прямым поездом на Москву, а Егоров с Савёловым на Питер.
… Неожиданно запищал мобильный телефон. Егоров даже как-то забыл о нём за эти дни.
- Привет, - родной голос… родной.
- Привет, ты чего?
- Соскучилась.
- Всё, еду в Питер, утром дома буду.
- Всё хорошо у тебя?
- Да, а у тебя?
Она не сразу ответила…
- Я соскучилась. – И выключила телефон.
"А ведь случилось что-то… Соскучилась… Да ведь и со мной что-то за эти дни случи-лось…"
Савёлов, видно, маялся после вчерашних посиделок, молчал и всё прикладывался к пластиковой бутылке кока-колы. И хорошо, что молчал.
Расстались они сразу на перроне. Савёлов торопился в метро, ему на другой вокзал надо, а Егоров никуда не торопился.
- Номер журнала с отчётом о конференции я тебе вышлю. А ты, давай, присылай своё. По Чухину пришли что-нибудь, и подборку его стихов. В октябре у него дата? Вот и да-дим в октябрьском номере…
- Да-да, обязательно…
Алексей вошёл в вокзал… И почувствовал капли на лице. Поднял голову. В стеклян-ном куполе прореха, а в ней серое небо. Дождь, скоро осень…