Владимир ПРОНСКИЙ. «Прощай, дорогая Манюня!» и другие рассказы.
Прощай, дорогая Манюня
Рассказ
«Людям всегда чего-нибудь не хватает, — иногда философски думал электрик Иван Амелин. — Голодным — хлеба, богатым — денег...» Самому же Амелину, о котором говорили, что Бог специально наградил его ростом, чтобы лазить по столбам, — не хватало любви. Влюблен он был только раз, в собственную жену, но из-за давности почти не помнил сладких переживаний юности, поэтому хотелось новизны впечатлений, и он готов был изменить своей костлявой Манюне, особенно когда она обзывала мямлей.
Но изменить просто так — неинтересно. Вот если бы влюбиться по-настоящему, как когда-то влюбился в Манюню, которой за всю совместную жизнь еще ни разу не изменил, — тогда другое дело. А как влюбишься, если она всюду таскает за собой, даже отпуск проводят у тещи. В последние годы, когда дочь привела иногороднего мужа, стали мотаться к теще и на выходные, — благо жила она в Подмосковье, потому что в двухкомнатной квартире с рождением внучки не вот-то разгуляешься. А у тещи-то как хорошо: лес, озеро и до станции рукой подать.
Правда, в прошлом году все изменилось, когда рядом с тещей обосновалась переселенка из Латвии. Она была помоложе Манюни, поэтому та не спускала с переселенки глаз: ведь жила она одна, отправив сына в институт, а работать устроилась в поселковую парикмахерскую. Манюня, как узнала об этом, сразу заявила Ивану, чтобы его нога более не ступала в этот «гадюшник», хотя прежде муж всегда стригся в поселке, где наполовину дешевле, чем в Москве. Он обещал не ходить, но все-таки зашел, когда однажды приехал без жены, решив сэкономить на пиво.
Все остальное случилось совершенно случайно. Едва сел в кресло к яркой блондинке, как она улыбнулась и спросила:
— Мы с вами, кажется, соседи?
Иван пожал плечами:
— К теще иногда приезжаю на выходные...
— Вот и прекрасно. Заходите в гости! — через зеркало заглядывая в глаза, пригласила «соседка», а сама вокруг кресла туда-сюда ходит и халатом нахально трется о плечо.
Амелин даже растерялся:
— Помощь, что ли, какая нужна?!
— Вы, я знаю, хороший электрик, а мне на веранду проводку необходимо провести... Не бесплатно, конечно.
— Надо посмотреть.
— Вот и хорошо, что согласны...
В гостях он оказался в ту же субботу; переселенка словно знала, что он приехал один, и сама вечером заявилась и попросила прикинуть, что да как.
Амелин не хотел идти, а когда наперекор теще все-таки пошел и оценил, то согласился:
— Работа простецкая, готовьте метров пятнадцать провода, патрон, выключатель — как-нибудь сделаю.
— Спасибо, а то не знала, кого пригласить... Меня, между прочим, Люсей зовут... А вас?!
Амелин вздохнул, словно извинился за свое простое имя:
— Иваном...
— Прекрасно... Сейчас, Ванюш, чайку попьем!
— Нет-нет-нет — теща ждет... Все потом Манюне доложит.
Люся рассмеялась:
— Это жена, что ли?
— Кто же еще... Всю жизнь на коротком поводке держит. Это сегодня что-то маху дала, да и то не по своей воле: авария у них на телефонном узле...
Амелин хотя и отнекивался, но уходить не спешил и с любопытством оглядывал и дом, и нарядную хозяйку. И почему-то более всего смотрел на белые руки с сиреневыми ноготками, вспоминая, как она прикасалась ими, когда стригла, какими они казались мягкими и теплыми. Люся словно чувствовала его состояние и быстро накрыла на стол, включила электрический чайник и поставила чашки... Пока чайник закипал, откуда-то появилась бутылка водки. Иван покосился на бутылку, глотнул слюну и хмыкнул:
— Это-то зачем?
— Аванс... Как уж полагается!
Амелин замялся, посмотрел на часы:
— Некогда рассиживаться... Теща ждет!
Люся рассмеялась:
— Теща — не жена, перед ней отчитываться не обязательно... А за знакомство надо немного выпить.
Она попросила откупорить бутылку, а когда Иван откупорил, то ему ничего не оставалось, как разлить по хрустальным стаканчикам. Свой он выпил весь, а Люся лишь пригубила и сказала:
— Закусите... — и улыбнулась, загадочно заглянула Ивану в глаза, а он подумал: «Вот бы так Манюня смотрела!»
Амелин попробовал маринованных грибков и налил еще, быстро выпил и, почувствовав, как водка растекается по телу, уселся поудобнее, посмотрел на хозяйку и улыбнулся, когда их взгляды встретились...
Потом он не мог вспомнить, в какой же момент они начали целоваться. Вернее, она сама целовала, а он все бубнил и бубнил: «Теща ждет... Манюне доложит...» И проклинал в душе и тещу, и жену за то, что навязались на его шею. Не будь их — ничто бы сейчас не мешало закрутить любовь с хозяйкой, которая уж так сладко целовала, уж так ластилась... Распалившись и забыв о теще и Манюне, Иван и сам начал целовать Люсю и вдыхать аромат духов, запах которых сводил с ума; захотелось навсегда прижаться к Люсиной бархатистой шее, плечам.
Он только в последний момент вспомнил, что совсем не знает эту Люсю, есть ли у нее мужчина или она каждый день с разными обжимается. А что: за день-то через ее руки о-го-го сколько мужиков пройдет! Любого выбирай — никто не откажется от такой сдобной! Он хотя и выпил, но эта мысль сразу и вовремя отрезвила. Иван поднялся с дивана, на котором неизвестно как оказался, отряхнулся и, посмотрев за окно, где растекались сумерки и, кажется, собирался дождь, поспешно сказал:
— Мне пора!
Люся вышла проводить до калитки, и в этот момент полыхнула молния, совсем рядом треснул раскат грома, и тотчас полил дождь.
Спасаясь от дождя, они спрятались за домом и смотрели, как дождевые струи, отсвечиваясь в свете уличного фонаря, серебряным потоком лились из-за фронтона, совсем не задевая их. От ветра и дождя на улице сразу посвежело, надо бы обнять Люсю, но он уже не решился и не знал, о чем говорить, слушая, как в саду падают яблоки.
— Опять косой дождь, — вздохнула соседка, видимо, вспомнив что-то свое, — опять мимо пройдет.
— Да — гроза... Ветер все яблоки посбивает, — сразу уловив обидный смысл ее слов и будто действительно переживая за яблоки, тоже вздохнул Иван. И от этого притворства сделалось не по себе.
Когда дождь чуть перестал, он виновато вздохнул:
— Ну, я пошел... А проводку-то готовь, в следующий выходной протяну...
Он действительно собирался в следующий выходной прийти к Люсе, по-настоящему приготовиться и прийти, потому что очень хотелось увидеться еще раз и не упустить то, что само шло в руки.
Когда вернулся в дом, скрюченная колесом теща спросила, исподлобья подозрительно оглядев всклокоченного зятя:
— Ужинать-то будешь или уж у Люськи нахарчился?!
Иван промолчал и для вида поковырялся в тарелке. Сразу после ужина лег спать и долго не мог заснуть, вспоминая сегодняшнее приключение. Утром пошел копаться в огороде, надеясь увидеть Люсю, но она так и не показалась. Зато теща не отставала ни на шаг и так надоела, что сразу после обеда Иван уехал в Москву и несколько дней не находил себе места.
Вернулся с Манюней в следующий выходной, но пробыл лишь полчаса, едва жена, пошушукавшись с матерью, вывела на веранду и — в наступление:
— Говорят, дорогой, ты здесь неплохо время проводил без меня?! Ну и как — есть что вспомнить?!
— Отстань... — отмахнулся Иван. — Нашла к кому ревновать! Да если бы я захотел...
— Захотел, не захотел — это уже не важно! Делать тебе тут больше нечего! Где-то ты мямля, а здесь, ишь, каким прытким оказался!
В тот же день Манюня увезла Ивана домой, он даже не успел увидеть Люсю, не говоря уж о том, чтобы сделать ей проводку... Дорога в поселок стала заказана, а жена никак не объяснилась, словно не желала тратить на объяснение слова. Стала ездить к матери по выходным одна, да и то не всякий раз. А Иван страдал оттого, что почти ничего не знал о Люсе, не успел поговорить по душам, а зачем-то сразу кинулся целоваться, будто никогда и не целовался.
Страдал долго — несколько месяцев.
В поселок попал лишь через полгода, почти случайно, когда под налипшим снегом сломалась береза у тещиного дома, оборвала провода: хочешь не хочешь, а пришлось Манюне тащить Ивана с собой. А у того даже сердце заколотилось, когда узнал о поездке, сразу подумал: «Ну, все, теперь прощай, дорогая Манюня!» Амелин хотя и не знал, что может произойти, но произойти обязательно что-то было должно: он выкроит двадцать, десять минут, но обязательно встретится с соседкой.
Приехав, нарочно полдня возился с проводами, и полдня жена не отходила ни на шаг, очищая снег от дома, и Амелин приуныл, поняв, что при ней Люся не покажется. Когда же они все сделали и ушли в дом, Манюня неожиданно послала за водой к колонке. Набрал он два ведра, глядь — Люся навстречу спешит-торопится по узкой после снегопада тропинке, и тоже с ведром. Подошла поближе, и Амелин ее почти не узнал, хотя прошло всего полгода. Всего-то полгода, а как же она изменилась! Лицо осунувшееся, морщинистое... Посмотрел на руки — красные, разбухшие... Одета кое-как... И сразу с Амелиным что-то случилось такое, отчего он посмотрел на соседку не с любовью, какую берег в себе несколько долгих месяцев и какой сегодня готов был поделиться, а с равнодушной жалостью, как смотрят на постороннего больного человека. «Совсем не виделись бы — легче было!» — через силу поздоровавшись и не успев по-настоящему посмотреть в глаза, подумал Амелин с таким чувством, словно Люся обманула.
Манюня ждала на крыльце и видела, как они торопливо прошли мимо друг друга, и все поняла, что творилось у мужа на душе, когда он, понурый, принес воду, наполовину расплескав ведра. Она же стояла на морозе в коротком халате с видом победителя: раскрасневшаяся, помолодевшая и улыбающаяся, словно от свалившегося счастья.
— Иди, отдохни. Скоро обедать будем, — сказала заботливо, как давно не говорила.
Амелин сразу понял, что жена специально гоняла за водой, зная, что под ее приглядом он, встретившись с соседкой, не посмеет с ней поговорить. Хотя Иван весь день злился на жену, но сейчас все-таки невольно улыбнулся в душе от Манюниной хитрости, но из принципа не отозвался на неожиданную и приятную заботу. Гордо и молча ушел в горницу, упал на диван и, закрыв глаза, подумал, окончательно сдаваясь: «Ну почему все-таки людям всегда чего-нибудь не хватает: кому хлеба, кому денег, а кому-то любви?!»
ПЛАКУЧЕЕ ДЕРЕВО
Рассказ
К середине мая, когда распустились деревья, а на газонах зазеленела трава, дворник Абдулла успел убрать зимний мусор, покрасил скамейки у подъездов, деревянных зверей на детской площадке и принялся прочищать заросли возле подъездов, которые не прочищали четверть века: ровно столько, сколько стоит дом. Руководила работами техник Марина Сидорова ― чистая, светлая девушка, совсем не похожая на прежних растолстевших теток-смотрителей.
Экономивший даже на еде и почти все деньги отсылавший семье в Таджикистан, поджарый Абдулла, неумело размахивая бензопилой, чекрыжил заросли зацветающей сирени, акации и свозил их на тележке к мусорному контейнеру. Спилил он и сухую иву у третьего подъезда, засохшую, видимо, от многочисленных кобелиных меток. Ветки с нее Абдулла вывез, а обрубок ствола зачем-то брезгливо бросил на проплешину, образовавшуюся в прошлом году на месте разлатого клена, сваленного бурей. Бросил и забыл, частенько сиживая на лавочке у четвертого подъезда с таксистом Костей. Полгода назад Костю, немного не дотянувшего до пенсии, парализовало, ходил он плохо, но с наступлением тепла потихоньку начал выбираться из подъезда ― небритый и неухоженный ― и удивленно смотрел на двор и людей, от которых отвык за зиму. Единственно, от чего он не отвык, ― от привычки выпивать, поэтому Абдулла частенько бегал ему за бутылкой, иногда и сам остаканивался с ним.
Забытой на газоне ивой неожиданно заинтересовался «хозяин» двора, как он себя называл, бывший рецидивист Антон, свихнувшийся после трех или четырех ходок в зоны. Отпущенный по окончании последнего срока из психушки, он бесцельно с утра до вечера слонялся по двору, пугая всех своим сумасшествием, особенно молодежь. Да и старожилы отвыкли от него за те двадцать лет, какие он провел вдали от дома, потому что помнили его молодым хитроватым парнем, рано бросившим школу. Но теперь, после возвращения, все быстро привыкли, считали своим. Ходил Антон в выгоревшей парусиновой куртке, носил на поясе нож в ножнах и всем говорил: «Пока я жив, во дворе будет порядок!» И однажды доказал это, отстояв Абдуллу от нескольких шпанистых пацанов, пытавшихся избить дворника.
― Это наш азиат, союзный! ― кричал Антон, защищая носатого Абдуллу. ― Валите от него, а то всех зарежу!
«Лучше участкового следит за порядком!» ― говорили о нем во дворе после того случая. Это нравилось Антону, хотя он ненавидел участкового, и вообще всех милиционеров. Ему нравилось, что он ― хозяин двора, хотя прежде хозяином считался Костя. Но теперь тому ни до чего дела нет, а он, Антон, за все в ответе. Поэтому даже такая мелочь, как валявшаяся ива, показалась ему явным беспределом, с которым он решил разобраться по-своему: раздобыв где-то лопату и оголив синие от наколок руки, начал копать яму. Со стороны посмотреть ― непонятно зачем. Костя, сидевший в это время у подъезда, увидев такое дело, шумнул, желая отпугнуть:
― Эй, чудо, зачем газон-то курочишь?!
Но Антон лишь отмахнулся, не желая тратить силы на слова, или, может, оттого, что очень был занят. Он быстро вырыл яму, опустил в нее засохший обрубок ивы, завалил землей, а вокруг ствола начал делать вал из земли, чтобы было удобно поливать. И сразу же принес ведро воды.
― Сходи, узнай, чего это он затеял?! ― послал Костя дворника к Антону.
Абдулла хотя и уважал Антона после того случая, но пошел нехотя, потому что в душе побаивался его, как и все во дворе, из-за ножа; ведь когда что-то было не по нему, Антон, не церемонясь, говорил любому: «Зарежу!» Правда, участковый проверил и доложил пугливым гражданам, что вместо ножа у него деревянный обрубок, но рукоятка выглядела по-настоящему грозно, и Антон, пугая малознакомых людей, частенько хватался за нее. И все чужаки шарахались, не желая связываться. Но «нож», следуя блатным понятиям, он никогда не доставал из ножен. Абдулла все это знал, но все-таки старался держаться на почтительном расстоянии. Он и теперь остановился в сторонке и с опаской в голосе спросил:
― Что делаешь, уважаемый?
― Яблоки будут… Зачем спилил?! ― вместо ответа, укорил Антон и покачал головой.
― Он сухой, ― показав на дерево, пояснил Абдулла, ― не мог расти… Давно чик-чик надо делать…
― Тебе бы чик-чик по самые… ― Антон не стеснялся в выражениях, вовсю матерился, и Абдулла не знал, как с ним говорить.
Потоптавшись около, он вернулся к Косте, пожаловался:
― Ай, вай ― совсем больной… Сказал ― яблоки будут расти…
― Ладно, не связывайся, ― посоветовал Костя, ― чего взять с сумасшедшего… Держись от него подальше, а то ножом пырнет!
Абдулла знал, что Антон никогда не достает нож из ножен, но ничего Косте объяснять не стал. Промолчал. Тем более что нож ненастоящий, и говорить не о чем.
О «яблоне» Антона жильцы поговорили день-другой, посмеялись и забыли. Даже техник Марина старалась не замечать непорядок на вверенной территории. Зато, когда через неделю по дворам пошла комиссия из муниципалитета, этот непорядок сразу заметили и спросили у невысокого, краснощекого начальника ДЭЗа, прятавшегося за спинами членов комиссии:
― Это что такое?
― Техник Сидорова нам сейчас объяснит… ― переложил тот вину на свою подчиненную.
― Это местный больной посадил… Ничего с ним сделать не можем!
― Убрать! ― прозвучала команда.
― Кого?! ― не поняла Сидорова.
― Не кого, а что ― дерево!
Команда была дана, и, хочешь не хочешь, ее следовало выполнять.
Чтобы не создавать лишнего шума, иву решили выкопать ночью, но Антон каким-то образом узнал о коварном намерении местного начальства и круглосуточно дежурил у подъезда. Седовласая мать, на которую Антон очень походил, только не был седым, звала домой, просила хотя бы часок поспать, но он отказывался.
― Яблоки будут! Яблоки! Почему вы, мама, даже мне не верите?! ― убеждал и укорял Антон родного человека, и на его глазах появлялись слезы, которые он прятал от матери.
Старушка качала головой, сморкалась и уходила в подъезд тоже в слезах.
Никто не знал: стараниями ли Антона или само по себе, как и положено обрубку ивы, попавшему во влажную землю, но на нем, прямо из шершавого ствола появились два побега и очень быстро выкинули листочки, начали расти буквально на глазах. Антон ликовал.
― Скоро зацветут… Яблоки будут, ― говорил он всем во дворе, и с ним соглашались, кивали, не желая обижать больного человека. А когда он окончательно надоел, то его начали обходить стороной, чтобы не портить себе настроения.
Но неожиданно Антон пропал, никто не знал, где он, но потом кто-то сказал, что люди видели, как однажды поздним вечером трое крепких санитаров скрутили его у подъезда и затолкали в медицинскую машину. И мать после подтвердила это, сказав, что сына отвезли на профилактику.
― Хоть два месяца отдохну! ― вздыхала и тихо радовалась она.
И все во дворе радовались, потому что теперь, хотя бы два месяца, не надо будет сторониться навязчивого больного человека, не надо входить в подъезд и вздрагивать при неожиданном возгласе: «Зарежу!» Радоваться-то радовались, но никто не верил слухам, просочившимся недели через три, будто Антон удавился в психиатрической больнице: распустил на лоскуты пижаму и свил из нее веревку… А перед этим несколько дней просил, как рассказывала санитарка его матери, чтобы отпустили на час-другой полить иву, а то, мол, цветы на ней засохнут и яблоки не уродятся… Его, конечно, не отпустили, да и не могли отпустить. Но все это стало известно не сразу, а лишь когда мать Антона начала ходить по июльской жаре в черном платке. И только тогда все вздохнули спокойно.
Кроме матери, об Антоне горевал только Абдулла. Он все еще не верил в его гибель, и каждый день поливал иву, будто исполнял обещание, данное своему заступнику. Поливал регулярно, даже когда выпивал с Костей, но это все равно не помогло. Побеги на иве, так и не успевшие по-настоящему отрасти, мало-помалу завяли, пожелтели, а из трещин ствола начал сочиться желтый пенистый сок, словно ива плакала по Антону, плакала долго и постепенно от своего горя умерла. Во второй раз. Теперь уж, видно, навсегда. Может, поэтому окончательно погибшую иву никто не решался выкапывать, а Абдулла по-прежнему не жалел воды, надеясь на чудо, чем сильно раздражал опрятную, чистенькую Марину, ничуть не огрубевшую от общения с рабочим людом. Правда, научившуюся ругаться.
― Тоже, что ли, свихнулся?! ― зло топала она ногой. ― Не двор стал, а настоящий дурдом!
Тот отмалчивался, не желая раздражать начальницу. Часто скрывался от ее гнева в подвале соседнего дома, где было общежитие на восемь человек, забытое всеми комиссиями, и подолгу лежал на засаленном ватном одеяле. А когда появлялся из подземелья, то засиживался на лавочке с Костей, опять ставшим без Антона хозяином двора, выпивал с ним. Поэтому Абдулла работал все хуже, Сидорова на него постоянно ругалась, а Костя подзуживал:
― Пошли ее куда подальше, шалаву эту. Всех ваших ребят по нескольку раз прошла!
Как-то ненароком спросил:
― Сам-то, наверно, тоже оскоромился?!
Абдулла промолчал и стеснительно опустил глаза.
Он, конечно, не смел обидеть молодую начальницу, но работал все хуже, и поэтому в начале сентября Сидорова уволила его за пьянство. Он пытался устроиться в соседнюю ДЭЗ, но безуспешно. Тогда, помыкавшись, собрался в далекий город Куляб, где ждала жена и трое детишек, и уехал из Москвы без подарков, так как даже на билет денег едва хватило. Вместо Абдуллы, к которому за полтора года успели привыкнуть во дворе, Марина откуда-то привела его молодого земляка. Он не столько работал, сколько звонил по мобильнику и разъезжал на старом, но вполне исправном велосипеде.
Вскоре после появления нового дворника ива исчезла, на ее месте посеяли траву, и через неделю плешина заросла молодой, не осенней зеленью. Новичок быстро завел знакомство с Костей, удивительно окрепшим и посвежевшим за лето, узнавал от него о порядках и обычаях двора. Желая угодить, дворник часто ездил на велосипеде за водкой. Хотя до магазина было всего метров двести, не более, но на велосипеде все равно получалось быстрее, чем пешком.
Такая вот обычная история.
ПРОСТИ, ВОРОНА!
Рассказ
К этой взъерошенной вороне с перебитым крылом и кривым клювом привыкли в нашем дворе быстро, и она, наверное, привыкла, но близко никого не подпускала, даже если ее пытались кормить. Никому не доверяла. Особенно остерегалась собак, от которых ей, видимо, и досталось. Они частенько гонялись за вороной, видя в ней легкую добычу, но всякий раз она проворно пряталась в густом и колючем кусте боярышника, где собаки не могли достать, а бездомных кошек во дворе нет. Ворона и ночевала в этом кусте. Правда, к середине октября он остался без листьев, но зато колючки по-прежнему надежно защищали ворону. Переночевав, она, прыгая с ветки на ветку, спускалась на землю и начинала искать пропитание. Ее обижали сородичи, не давали житья голуби, даже нахальные воробьи, пользуясь ее инвалидностью, частенько чуть ли не из клюва выхватывали что-нибудь съедобное, но она держалась. Хотя, чем ближе была зима, тем чаще ворона подолгу сидела в боярышнике, словно ленилась, особенно когда шел дождь и поднимался ветер, трепавший безжизненное крыло. Ворона пыталась подбирать его, но оно не слушалось, и тогда она забывала о нем, словно о бесполезном предмете. Сидела неподвижно, нахохлившись, будто обдумывала предстоящую жизнь.
Когда пришел первый зазимок, она, то ли боясь снега, то ли остерегаясь спускаться по скользким ветвям, весь день скрывалась в запорошенном кусте, и не хватало сил спокойно смотреть на нее. Когда стемнело, я решил поймать ворону, вылечить ей крыло и после отпустить на волю. Мне это казалось реальным делом, хотя и знал, что ворона переполошит моих домашних, быть может, вызовет недовольство. Пусть. Потом-то они обязательно привыкнут к ней, даже привяжутся, особенно внук. Надо только какое-то время, как я слышал, подержать птицу в темноте и не кормить, и тогда, проголодавшись, она сама постепенно освоится. Одевшись, вышел на улицу, осторожно подошел к боярышнику. Ворона сразу насторожилась, а когда я хотел дотянуться до нее через колючки, она неуклюже попыталась забраться повыше, но оскользнулась, колотя по воздуху одним крылом, свалилась в снег и, подпрыгивая, пустилась наутек. Я бы, наверное, мог догнать, но боялся еще сильнее повредить ей больное крыло и отстал, оставил затею с поимкой до следующего дня.
Но утром ворона во дворе не появилась.
Через неделю по-настоящему завьюжило, беглянка окончательно пропала, видимо, погибнув от бескормицы и холодов. «Отмучилась!» ― подумалось мне, и стало нестерпимо жаль несчастную птицу, которая с испугу не захотела жить в неволе, оказавшейся бы для нее спасением. Но разве можно было это объяснить ей?
Зима тянулась и тянулась, о вороне все забыли. И я подзабыл. А потом и вовсе стало не до нее, когда, сходя из автобуса, поскользнулся, упал и сломал руку, ногу повредил. Меры в таких случаях известные: гипс, постельный режим. Сразу появилось много времени для раздумий, особенно когда сын со снохой уходили на работу, а внук убегал в школу.
В первые дни моего бедственного положения все они были внимательны, жалели, а потом, чувствую, поостыли, слишком быстро привыкнув к чужой боли и моему незавидному положению, будто я всю жизнь был хромой и загипсованный. Теперь постоянно приходилось просить о чем-нибудь. В конце концов, это и им надоело, и мне. Через неделю я кое-как оделся, обулся, не завязывая шнурков, и, решив доказать свою независимость, отправился в аптеку. Шел по скользкому тротуару осторожно, и почти добрался, но, остерегаясь проезжавшей мимо машины, оступился… Упал, как показалось, удачно: лишь немного добавил боли в колене, а загипсованную руку вроде бы спас. Но это только показалось. Был перелом простым, а стал оскольчатым и со смещением. Лечащий врач вздохнул: «Перелом у вас нешуточный!» ― и отправил в больницу на консультацию. Поехал. Посоветовали ложиться на операцию. Сразу начал готовиться к госпитализации, а когда, насидевшись в очередях поликлиники, с превеликим трудом подготовился, ― в больницу не положили. Сердитый заведующий травматологическим отделением запугал, сказав, что на подобную операцию страховка не действует, надо платить. Сказал таким тоном, словно я собирался просить у него взаймы.
― К тому же придется брать костный материал из ребра, ― предупредил он, ― а это еще одна операция, а потом и еще ― по удалению из руки временной металлической пластины… Вам это нужно?! ― спросил он почти с угрозой.
Высокий, белокурый заведующий, как все крупные люди, должен бы быть благодушным и спокойным. Этот ― нет. Все чего-то нервничал и нервничал и барабанил толстыми пальцами по столу. В общем, запугал, так запугал. Спасибо, что не до смерти. Что мне оставалось? Настаивать на операции? Так он тогда из вредности так прооперирует, что… Поэтому не стал связываться, если уж почему-то оказался ему в тягость. Вернулся домой и стал ждать, когда сама собой срастется рука, хотя и станет теперь косорукой.
Несколько недель мучился в гипсе. Вроде бы не нытик, а все равно хотелось, чтобы жалели да уделяли побольше внимания. Вместо этого, сын с внуком все просьбы откладывали на «потом».
― Дедушка, мне некогда, ― прямо говорил двенадцатилетний сорванец, когда его просил о чем-нибудь, ― сегодня продвинутую игру взял у ребят! ― И полдня потом сидел за компьютером.
― Пап, ― отзывался сын, вернувшись с работы, ― погоди немного, хоккей посмотрю.
Сноху уж и не тревожил ― хорошо еще, что еду готовит. И все трое почему-то молчунами стали. А уж так поговорить хотелось. Приезжал, правда, с работы коллега-журналист, но мало пробыл, почти ничего не рассказал, только порадовался, что главного редактора перевели в замы. Правда, за встречу коньячку выпили. Вот и вся радость. Была, и нет ее. И опять не с кем словечком обмолвиться. Обидно, конечно, что на внимание родственнички оказались небогаты, но ничего не поделаешь ― у всех свои заботы. Поэтому с каждым днем все меньше старался обременять их. Из принципа. Ведь не скажешь, что нельзя так относиться к больному, тем более родному человеку. Ведь должны же быть в каждом из нас милосердие, сердечность! Нет, конечно, ― обидятся, а сами не догадывались или не хотели догадываться. От этого еще обиднее делалось. Поневоле часто вспоминалась жена, которой уже нет два года. Была бы жива ― и забот никаких, и просить никого не надо. Сама всегда обо всем догадается, предложит помощь. И ждать никогда не заставляла. Не то, что сын. Поэтому и обида копилась на его семью, потому что и внук и сноха брали с него пример. А я, получалось, в доме лишним стал, обузой. Разве не обидно?!
И обида, наверное, еще долго бы жила, но толку от нее мало. Это пришлось признать. Поневоле стал больше надеяться на себя самого, тем более что рука на поправку пошла, да и нога почти перестала хромать. На душе посветлело. А вскоре дни заметно прибавились, весна наступила, и все чаще хотелось в окно выглянуть, посмотреть, что во дворе делается. Как-то выглянул и… увидел ворону с культей вместо правого крыла. Сразу заволновался. Когда же по кривому клюву узнал осеннюю знакомую, то не мог поверить в это чудо! Где она смогла пережить зиму, чем питалась, как спасалась от морозов?! Никто ведь за ней не ухаживал, лекарствами не потчевал. И пожаловаться ей было некому, и обижаться не на кого. Подумал так, и сразу в душе что-то перевернулось, стало стыдно за свое нытье и сомнения, за то, что не голодал, что всю зиму прожил в теплой квартире на всем готовом, ― за все стыдно. Захотелось крикнуть вороне, и не один раз: «Прости, серая!»
И я не удержался, взял хлеб и сыр и пошел кормить ее, но она, заметив меня у подъезда, удивительно быстро припустилась по талому снегу, словно вспомнила, как осенью пытался поймать. Отбежав, начала искоса наблюдать за мной: не стану ли догонять. И тогда стало понятно, что неспроста она такая недоверчивая: осторожность помогла ей выжить, дождаться теплых дней. «Хитра!» ― подумал я и улыбнулся. И в этот момент почему-то стало так радостно и легко, как не было давным-давно. Постоял-постоял у подъезда, понаблюдал за вороной и подумал о своих домашних. Пока думал, обида на них мало-помалу пропала.
Чего же теперь обижаться, когда весна пришла и каркуша вернулась!
